Текст книги "Халатов и Лилька"

Митька отчего-то обрадовался. Даже просьба выручить с деньгами не смутила его. Ждет его новых романов. Чудак, какие романы, когда жизнь покоя не дает. Не до романов, не до романов. Не те романы на уме. А те – пока в чернильнице. Как дела, в общем и целом, Дмитрий Палыч? Поднялся на детективах? Издали серию некоего Зайцева? Нет, не читал. Недосуг. Но никогда не сомневался в огромных возможностях жанра. Не подведет. Что наша жизнь? Детектив. Ну, ладно. Подробности при встрече. Пока. Да, Марине привет. Как она там? Ну, и прелестно. Чудно. Рад за вас.

Тамара Божо вошла в кафе вовсе не поступью судьбы, не роковой вершительницей биографий, как можно было ожидать. Она была покладиста и тиха. Она, признаться, мучилась, испытывала чувство вины за ту дикую сцену ревности, что закатила тогда сгоряча. Себя не помнила. Ее как женщину можно понять: Обольцова отбирает у нее второго возлюбленного. Возлюбленного? Полно, Тамара. Все в прошлом. Ты проглотила меня, как паучиха.

– Хочешь меня оскорбить? – сказала Тамара, доставая платок с нежнейшими розовыми разводами, пропитанный тонким загадочным ароматом, в котором угадывались пряные вкрапления Востока. Запах взволновал добрую половину ранних посетителей, почему-то сплошь мужчин.

– Нет, я хочу найти Обольцову.

– Скажи мне, Володя, я нравилась тебе хоть немного? Ты воспринимал меня как свою женщину?

– Сейчас не время говорить об этом…

– Сейчас самое время. Я вложила в тебя душу. Я и до сих пор… Да что там…

– Лучше скажи, какими пилюлями ты меня опоила? Я чуть не сдвинулся.

– А ты думаешь, с таблеток все началось? Не смеши меня, Халатов. Это было безобидное психотропное. Что-то связанное с психотворчеством. Подвижник мешками глотал эти порошки. Не надо путать мои чары с действием этого поганого зелья.

Она махнула рукой, встала и с достоинством удалилась, не проронив ни слезинки. Немногие из сидящих в кафе мужчин удержались от того, чтобы не проводить ее глазами. Лезвия взглядов, которыми они потрошили Халатова, были холодными и укоризненными. Ему же было все равно. Он понял, что Тамара не имеет к исчезновению Обольцовой никакого отношения.

Месяц судорожных поисков не дал никаких результатов. Лилька как в воду канула. Халатов мрачно и исступленно держался на горьком энтузиазме, отгоняя от себя мысли о том, что самое худшее в его жизни уже случилось.

И все же он не хотел предавать любовь. Может быть, поэтому судьба сжалилась над ним и подарила ему что-то вроде надежды.

А может быть, это была только злая ирония фортуны.

Кто знает?

10. Пианистка Аня

Все началось пронзительным ноябрьским днем, который быстро перешел в темный холодный вечер. Выпал первый снег, пугающе выла легкомысленная городская метель. Ветер то разгонял тучи, то играючи сбивал их в жидковатую и рыхлую пелену, насквозь просвеченную солнцем, с иронической скукой взиравшим на предзимнюю возню стихий. Голубыми прорехами кое-где сияло безучастное к земным делам небо.

Такой день мог бы и добавить настроения, однако Халатов был стабильно угрюм. Еще вчера он решил, что не стоит больше в жизни унижаться до счастья; но уже сегодня он словно бы засомневался. Так или иначе его потянуло на улицу.

Он шел куда глаза глядят, а ноги, как обычно, вели его в направлении Троицкого предместья, а может, к дому на набережной. Он увидел Анну возле кафе-бара с вызывающе судьбоносным названием «Тройка, семерка, туз», расположенного прямо напротив холодно блиставшего кафедрального собора. Читатель помнит это место, от которого Халатов так много ожидал, но которое не сыграло никакой особой роли в его жизни.

Разумеется, он не знал еще, что зовут ее Анна. Просто его поразила беззащитность девушки в распахнутой дубленке. Халатов остановился и стал рассматривать ее молодое свежее лицо с широко посаженными необычного выреза глазами. Девушка подошла к нему с улыбкой, как к старому знакомому, вздохнула и припала к его губам долгим поцелуем. Целовалась она очень трогательно, мешая себе и ему большим влажным языком. Ее пухловатые губы отдавали мятой и карамелькой. Девушка начала постанывать, но не от избытка нежности и страсти, а, скорее всего, из соображений приличия.

– Как же так, – искренне удивился Халатов, – вы же меня совсем не знаете… А мы с вами уже крадем у мира нежность. Это очень интимное дело.

– Меня зовут Аня, – все так же улыбаясь пропела девушка, тряхнув светлыми волосами и поправив их нелепым движением длинных тонких пальцев. Она была банально пьяна. Вдрызг. В стельку. – Я победила на конкурсе в Германии. Первая премия. Тысяча долларов.

– Пианистка?

– Правильно, пианистка.

– Мои поздравления, леди.

– Анька, блин, ты уже кого-то подцепила, – кричала темноволосая с короткой стрижкой худая невысокая барышня, высунувшись в дверь из бара. – Так ты едешь или нет?

– И куда вы едете? – тоном пастора поинтересовался Халатов.

– На дискотеку, – улыбалась Анна.

– Вы же едва на ногах держитесь. Вам нельзя.

Темноволосая смуглянка смерила Халатова оценивающим взглядом.

– Вот вы бы и помогли даме, – решила она и бросила в снег окурок. – Тряхните стариной. Да смотрите, чтобы ничего не отвалилось.

– Я не могу, у меня другие планы…

– Анька, ты едешь или нет? – снимая с себя всякую ответственность, поставила вопрос ребром подруга, демонстративно перестав интересоваться нерешительным кавалером.

– Ей нельзя в таком состоянии. – Халатов уже начинал нервничать.

Из дверей бара вывалилась толпа подгулявшей молодежи.

– О-о-о! – сказал какой-то козлобородый очкарик, подлетел к Ане и поцеловал ее взасос.

– О-о-о! – сказали все остальные, ржанули и растворились во тьме за углом.

Халатов остался один с улыбающейся девушкой на руках.

– Где вы живете, принцесса?

Девушка назвала грустно известный в Минске район злачной окраины. Название, впрочем, было изысканно поэтическое: Серебрянка.

– Это не мой район. Ладно. Я довезу вас на такси. Не оставлять же вас здесь в сугробе…

– Шарф, – сказала Аня, глупо и беззащитно улыбаясь.

– В каком смысле шарф? Вы же не Айседора Дункан. Вы играете, а не пляшете, позвольте вам напомнить. Да и я вовсе не Есенин.

– Шарф забыла в баре. Меня маман прибьет. – В глазах и голосе лауреатки уже пробивались нотки трезвости.

– Пойдем за шарфом, – Халатов вынужденно входил в роль покровителя.

Они спустились в подвальчик, и в нос Халатову ударил кисловато-едкий чад табачного дыма.

– Где мы сидели? – галантно вопросил он.

– Там, – небрежно бросила дама.

– Понятно, – сказал Халатов, решая, куда ему вначале податься, направо или налево.

– А-а, королева, – крякнул крепкий мужской голос у него над ухом. Аня улыбалась так, словно увидела перед собой спасителя Моисея.

– Мы за шарфом, – прокомментировал ее улыбку Халатов.

– Ступай, юноша. Дверь на выход – туда. Тебе на улицу, – лениво процедил инструкцию крепкошеий бугай, даже не поворачивая головы в сторону Халатова.

Самое убедительное, что мог сделать в этой ситуации Халатов, – это размозжить башку бугаю из кольта какого-нибудь очень крупного калибра или, на худой конец, подвернувшейся дубовой скамьей. Лучше всего, конечно, заставить бычка внимательно слушать свой очень тихий голос. Любое другое действие в этой ситуации было бы откровенной слабостью.

Халатов еще только робко шевельнул губами, как бугай чутко упредил его:

– Возражений не принимаем.

Халатов развернулся, схватил Анну за руку, однако бугай, сделав змеиный выпад, встряхнул его, как дурачка Пьеро, и вознес по каменным ступеням к выходу. Спокойно вывел за угол и кратко ткнул, не ударил, а именно сделал тычок кистью. Халатова отбросило на добрых три метра, и он позорно завалился в сугробик.

– Иди, – мирно сказал бугай, бережно укрывая пламя золотой зажигалки. – Понял?

И вразвалку направился к бару. Потом медленно вернулся, молниеносно врезал широким носом полуботинка в челюсть и опять доходчиво и внятно спросил:

– Понял?

Молчание было единственно доступной формой сопротивления, но бугая отчего-то уже перестал интересовать некрупный и ненакачанный мужик, который не умеет блокировать удары.

Халатов встал, несколько раз отер снегом разбитое лицо, сплюнул кровью и спокойно пошел в бар вслед за бугаем.

Анна сидела за стойкой бара, бугай веско делал заказ, обращаясь к белобрысой мурене с агрессивно подрезанной челкой, из-под которой неподвижно блистали остановившиеся глаза навыкате. Халатов не меняя ритма спустился, взял Анну за руку и потащил ее к выходу.

– Слышь, клоун, – ласково сказал бугай, не поворачивая головы, – я сейчас тебе хребет сломаю, и ты будешь долго и мучительно умирать…

Халатов выскочил с Анной из бара и метнулся к мигавшей оранжевыми поворотниками машине. Перед ним солидно замер огромный, блистающий фарами джип, в свете которых, как в лучах славы, возникла, из воздуха воплотилась фигура восточного, темного лицом человека. То был Тигран, тот самый повелитель, которого Халатов видел на похоронах Подвижника.

– Твоя дэвушка? – расслабленно спросил незнакомец.

– Нет.

– Пусть уходыт. Садысь.

– Ты в состоянии добраться домой? – спросил Халатов у Анны. Девушка быстро закивала головой и неровно побежала куда-то в темень.

– Где Лилия? – спросил Халатов, сплевывая кровь.

– Садысь, – был ответ.

Джип взревел и дал полный задний ход, потом плавно затормозил и мощно набрал скорость.

– Знаешь, кто я?

– В общих чертах.

– Правильно. Много знать не обязательно. – Тигран говорил с сильным армянским акцентом. – А ты что за птица?

– В общих чертах…

И Халатов в двух словах изложил необходимую информацию, из которой следовало, что он обладает всеми правами на Лильку.

– Ты ищешь ее, я знаю. Много слышал об этом. Я обещал ей, что убью тебя, если встречу вас вдвоем. Поэтому она убежала. Понял? Ты ее не найдешь. А если найдешь, то сразу убегай от нее. Она где-то в Западной Европе. Я ее найду. Если ты мне захочешь помешать, то, как вы говорите, я вас обоих в порошок сотру. И прах где-нибудь развею. Понял?

Ответа не последовало.

– Ты понял?

Халатов мрачно смотрел на мелькавшие в темноте деревья. Они выехали куда-то за город. Тигран гортанно вскрикнул, и джип застыл на обочине.

– Уходи, – сказал Тигран, не глядя на него и тут же оживленно заговорил на армянском с водителем. Халатов еще не коснулся ногой земли, как джип рванул с места.

Дорога, на которую он упал лицом вниз, была мокрой и грязной. Халатов оглянулся и с удивлением обнаружил, что он находится на повороте, ведущем к коттеджу Тамарки Божо. Халатов еще раз сплюнул кровью и зашагал в противоположном направлении по неосвещенному шоссе.

Снег бил и бил в лицо, ветер усиливался.

Что стояло за решительной походкой Владимира Андреевича? Отчаяние? Готовность к борьбе? Утаиваемое от самого себя желание сдаться?

Кто знает.

11. Как вам были к лицу искусственные цветы, месье!

– Не горюй. Материал-то какой богатый накопал! На три романа станет! – не скупился на комплименты Митька.

– Дурень ты патентованный, Долгодедов. Стоеросовый пень. Мне даже по роже тебе дать не хочется – так я презираю твои слова.

– Я не дурак, Володя. Мне просто хочется поддержать тебя. Я хочу сказать, нет худа без добра.

– Материал! Ужас какой, – сказал Халатов и замолчал.

Они сидели в квартире Халатова и мирно распивали ледяную водку, чего не делали уже несколько лет. Многое меняется в мире, хотим мы того или нет. Халатов уже не слишком сопротивлялся переменам.

– А пианистку эту ты встречал потом?

– Встречал. В том же баре. Поздоровался, но она меня даже не узнала.

– Да, люди неблагодарны. Женщины тем более.

Друзей сближало теперь то обстоятельство, которое ранее их разъединяло, а именно: Марина ушла от Долгодедова к его шустрому боссу. Произошло практически то же самое, что раньше случилось в семье Халатовых. Если рядом с мужем появлялся кто-нибудь более трудолюбивый, удачливый и положительный, Марина, как самка сайгака, тут же перебегала на брачную территорию более перспективного самца. Она не жила, а с чувством исполняла гимн теории естественного отбора. Ее, красивую, всегда заслуживал кто-то более сильный.

– Но меня она любила, – сказал Халатов. – За меня она выходила бескорыстно, по любви.

– Так ведь и меня любила. А бобра этого, Гущина, думаешь не любит? По-своему любит. Там кошелек – во, как ряха. Не любить такого – надо быть идиоткой.

– По-своему, по-моему… А ты ее любишь, Дед? Как ты пережил ее уход?

– Как тебе сказать… Не вижу тут особой проблемы. Ну, не сошлись характерами, разошлись. Бывает. Слушай, камрад, познакомь-ка меня со своей пианисткой. Мне нравятся такие, которые сразу целоваться лезут. Да еще к прекрасному неравнодушна. Мы сойдемся.

– Я даже не помню, как она выглядит. Без дубленки не узнаю. Помню только пальцы: длинные, тонкие.

– Это уже особые приметы. И зовут, говоришь, Аня?

– Аня.

– И целоваться не умеет? Отыщем, век воли не видать.

После ухода Митьки на Халатова навалилось мрачноватое настроение.

Именно сегодня, 15 июля, минул ровно год с того незабываемого дня, когда он на кладбище впервые увидел Лильку. Странное дело: Лилька исчезла, а в сердце самые сладкие воспоминания отдавали болью. Это была его женщина. Он любил ее и не лукавил перед собой.

Сразу после ее исчезновения он день и ночь ждал от нее звонка, а потом, где-то через полгода, понял, что она права: нельзя любить, как любили они, и при этом не помышлять о совместной жизни. А если быть вместе невозможно – уж лучше сразу отсечь иллюзии раз и навсегда.

Так легче. Так должно быть легче.

Но легче не становилось.

Первое время Халатов не находил себе места. Он пытался работать, пробовал лениться, придумывал себе полезные и бесполезные занятия. Без Лильки все как-то теряло смысл, тускнело, все было неинтересно. Он физически ощущал ее отсутствие. Все то, что он делал, оказывается, предполагало ее восприятие. А ее не было. И пропадал кураж, азарт, заставляющий с удовольствием двигаться, есть, говорить. Он просыпался и засыпал с одним ощущением: рядом нет Лильки.

Особенно мучительно было отдыхать, то есть насильно отрывать себя от скучной работы. Халатов быстро сообразил, что бездействие, мгновенно переходящее в тупое созерцание, его окончательно добьет, потому что образ улыбающейся Лильки с васильковыми глазами стоял перед ним как наяву, и через два дня отдыха он впадал в тоску. Жизнь для него превратилась в процесс непрерывного отвлечения, примитивного и нудного самообмана. Он просто тянул лямку и, наверно, на что-то надеялся.

Клин клином вышибают: Халатов прекрасно знал этот закон жизни. Чтобы вытеснить старые впечатления, необходимы новые. Он стремился избавиться от наваждения, которое принято называть высокой болезнью, любовью. Он честно пытался забыть Лильку. По-другому выжить было невозможно. Что уж тут, не он первый, не он последний. Звонила Тамарка, навещали старые подружки. С новыми дело как-то не клеилось. И ни с кем не хотелось говорить о своей ране. Халатов ощущал отсутствие Лильки и наличие горькой любви к ней именно как саднящую рану.

Постепенно Халатов притерпелся к боли, она была уже не такой острой, хотя никуда не желала уходить. Новое чувство стало мучить Халатова: ему становилось нестерпимо жалко влачить день за днем, месяц за месяцем одному, и даже не иметь надежды на то, что завтра или через год что-нибудь поменяется. Это было похоже на чувство обиды. Рок обходился с Халатовым бесцеремонно и в высшей степени несправедливо.

Временами он почти ненавидел свое чувство к Лильке, которое безжалостно его изматывало, но изменить ничего не мог. Это был родной и близкий кошмар, своего рода болезнь, в которой он не находил ничего высокого. Халатов и не пытался ничего поэтизировать или идеализировать. Литературное представление о любви бесило его. Он просто изо всех сил старался держаться на плаву, втайне немало удивляясь тому, что с мужиком может происходить такое. И по-прежнему ни с кем не хотелось делиться своей душевной болью. Чувство к исчезнувшей Лильке обрекало его на одиночество.

Вот в каком удивительном настроении пребывал Халатов все эти дни и месяцы. Годовщина их отношений, мягко говоря, не прибавила ему настроения. Он и рад был бы забыть эту скорбную дату, но память была сильнее и хитрее. О Лильке нельзя было забыть даже тогда, когда он о ней и не помнил.

Хуже всего было то, что ничего стоящего не лезло в голову писателя. Он не мог выдавить из себя ни одной путной строчки. Те отсеки, которые заведовали творчеством, просто-напросто отказывались функционировать. Они вымерли, сгорели. На душе было пусто и бесплодно. Скверно. Даже Тамаркины таблетки действовали угнетающе. Под их воздействием из глубин души всплывали будто кем-то продиктованные мрачные афоризмы: чтобы быть верным кому-то, надо научиться предавать себя; счастливая жизнь – это искусство компенсировать тем, что есть, недостаток того, что тебе действительно необходимо; как же трудно быть человеком – а все потому, что скотиной, что ни говори, быть приятно; задуши скота в себе – и ты получишь монстра; самое смешное то, что никто не смеется в мире последним…

О том, чтобы в таком состоянии садиться за роман, и речи идти не могло.

Тамара с большим почтением смотрела на муки Халатова и стала бесконечно уважать его, но почему-то перестала любить.

Халатов уже начал уставать имитировать интерес к событиям, корчить из себя жизнелюба. Самое страшное было в том, что это даже не пугало его.

И вот вечером 15 июля в квартире Халатова раздался звонок. Владимир Андреевич даже похолодел изнутри, провел рукой по седому ежику волос.

– Ало-о, – сказал он ровным голосом.

– Добрый вечер, коллега, – донесся до него жутко знакомый баритон.

Халатов был потрясен. В данном случае в это затасканное в новейшей литературе слово я вкладываю следующий смысл: он не побледнел и не затрясся, его даже не бросило ни в жар, ни в холод; просто ему показалось, что звонят из преисподней и любезно приглашают нанести туда визит. Делают обычный деловой звонок. Перепутали жизнь со смертью.

– Доброго здравия, Вольдемар Подвижник.

Он и сам удивился тому, что произнес. «Чертовщина какая-то!»

– Вы опять даже не изволите удивиться?

– Незадолго до твоей нелепой смерти мы, если мне не изменяет память, перешли на ты.

– Память тебе не изменяет. Я вижу, ты в форме, старина. В полном порядке. Или не совсем так?

– Не дождешься. Именно так. Я в полном ажуре. Ну, как ты устроился там, в душной преисподней? Не жарко?

– Ты так уверен, что я не в раю?

– Уверен. Если там еще, не в пример нашему свету, сохранились границы между раем и адом, то ты точно не в раю.

– Что есть рай, старина? Да я прохожу мимо этой конторы с расстегнутым гульфиком! А если ты определяешь различия между этими условными полюсами разницей температур, то в Париже сейчас даже прохладнее, чем в Минске. Большой вопрос, где сейчас ад. Он постоянно смещается, расширяя свою немалую территорию.

– Я удивлен, Подвижник. Я чрезвычайно удивлен. Не знаю, рад ли, но удивлен – это точно.

– Мне приятно это слышать. Я ведь так старался. И потом ты же знаешь: я предпочитаю живые эмоции: любовь, ненависть, изумление. Терпеть не могу скуку и равнодушие. Потому я и отказался от рая.

– В таком случае ты простишь мне мое неумеренное любопытство: как тебе удалось воскреснуть из мертвых? Бальзамчик, что ли, нашел какой? Али воду живую? Или все же промахнулся ненароком?

– Элементарно, Ватсон. Документы при трупе были, натурально, мои, оригинальные. А дальше – заплатил кому надо, поговорил кое с кем. Дело техники. Скучно.

– А трупом был не ты?

– А трупом был не я. Трупом был один мой не в меру любопытный друг.

– Понимаю.

– Шутка. Трупом оказался злосчастный бродяга. Мне повезло: я первый его обнаружил. И я решил устроить мистификацию. В этом мире нет чудес. Разгадки самых невероятных загадок банально просты.

– Допустим. У тебя, конечно же, опять ко мне предложение?

– Предложение – это громко сказано. Впрочем, если угодно, предложение, от которого ты вряд ли сможешь отказаться.

– Ты же знаешь, я способен бросить трубку…

– Ты на многое способен. Но я знаю пределы твоих возможностей. Слушай же Халатов.

– Володя, милый, – сказали в трубку и разрыдались.

Странно: он почувствовал, что из сердца вынули занозу, стало легко и свободно. Будто только вчера они расстались с Лилькой по недоразумению или по ничтожному поводу. Подвижник же, явившийся с того света, представлялся теперь Халатову лучшим другом.

– Лилька, не плачь, не надо. Ты по-прежнему нежная блондинка?

– Боюсь, я уже седая шатенка.

– И тебе идет этот модный в Европе цвет?

– Не знаю. Некому оценить, – говорила она, по-детски всхлипывая. – Одни уроды вокруг.

– И фамилия у тебя прежняя – Обольцова?

– Да, да, у меня все по-прежнему. Только я устала без тебя Халатов. У меня больше нет сил, – почти шептала она осевшим голосом, едва сдерживая слезы.

– Лилька, милая, ты где?

– Я далеко, – плакала она в трубку.

– Где далеко?

– Не спрашивай, я не могу сказать.

– Помнишь тот день, когда я тебя первый раз обнял, поцеловал и, собственно, все у нас тогда было в первый раз?

– Помню, конечно, помню. Тогда оркестр играл. Очень громко.

– Давай встретимся в тот же день на том же месте.

– Нет, нет, не могу, не могу.

– Почему?

– Не спрашивай. Как ты живешь? Ты не женился?

– Я жду тебя, ты же мне слово дала. Или ты забыла?

– Я ничего не забыла.

– Тогда возвращайся, Лилька.

– Я постараюсь. Ты не женись там ни на ком, пока я жива, слышишь, Халатов? Я люблю тебя…

И она исчезла из эфира так же внезапно, как и появилась в нем.

– Ты еще не бросил трубку, писатель? – вновь овладевал сознанием Халатова властный баритон.

– Чего ты хочешь, дух зла?

– Наконец-то ты заговорил человеческим, то есть слабым голосом. У меня к тебе деловое предложение. Ты ведь не откажешься взглянуть на свою удивительно похорошевшую подругу и встретиться с ней около памятника Пушкину? Не откажешься, я полагаю. И это вполне возможно, вполне.

– Чего ты от меня хочешь?

– Ты ведь не Фауст, а всего лишь Халатов, да и я не Мефистофель. Давай поговорим о деле и деловым тоном. Твое ворчание меня раздражает.

– В чем суть твоего предложения?

– Так намного лучше… Суть моего предложения, как вы изволили выразиться, проста, как и все в этой жизни, если, конечно, не усложнять все по неведению. И люди просты; сложны только проявления их простоты. Я отдам тебе твою Лильку. Не спеши с благодарностью. Взамен ты ликвидируешь Гектора Соломку.

– Гектора Аристарховича?..

– Подполковника Соломку. Зачем столько эмоций по поводу одной никчемной жизни.

– Что значит ликвидируешь?

– Убьешь. Размозжишь ему башку, отрежешь что-нибудь. Как придется. На что фантазии хватит.

– Но зачем тебе Гектор Соломка?

– Этот принципиальный негодяй о многом догадался. Он почти раскрыл дело Левона Бабаяна. И мое дело. Он мне надоел. И Тамару донимает, змей. Вот Тамаре, кстати, ты и позвонишь. Она тебе плохого не посоветует. Два раза повторять не буду. Согласен?

– Согласен…

– А ты мне понравился, Халатов. В тебе есть что-то настоящее. Ты очаровательно беспомощен. Может, когда-нибудь и поговорим по душам. Да, если ты не устранишь Соломку, мне придется организовать целых три трупа. К Гектору плюсуй Обольцову, а также подающего надежды писателя, ее возлюбленного. Простая арифметика. Так что будь гуманистом, Халатов. Оревуар, как здесь выражаются местные пижоны. Бросать трубки отныне буду только я. И звонить буду я.

Халатов сидел на диване, не выпуская из похолодевших рук трубки, и протяжные гудки отзывались острой болью в сердце.

А может, это пульсирующая боль отдавалась нудными гудками?

Кто знает!?