Текст книги "Халатов и Лилька"

12. Задай им перцу, Гектор!

Нельзя же вести репортаж из ада: это выглядит как минимум глупо. Как максимум – смешно. В настоящем аду не до репортажа. Но если вы прошли через ад и уцелели, то вам впоследствии будет неловко делиться впечатлениями: они всегда будут простыми и не отражающими дохнувшего на вас духа небытия. Вот почему об аде всегда говорят непременно с перекошенной улыбочкой – как о том невероятном, что вызывает вполне обыденные чувства. Увы, для описания ада нет специального языка и особых чувств. Человеку приходится обходиться тем, что есть.

Все это говорится к тому, что Халатов испытывал вполне обыденные чувства: боль, тоску и отчаяние. Подарите человеку надежду – и вы лишите его сна и покоя. Но если вы подарите ему надежду и тут же приговорите его к смерти – человек занервничает еще больше. Так он устроен. И с этим ничего не поделаешь.

Вот Халатов и нервничал. С одной стороны, он просто боялся покидать квартиру, благо редакторскую работу, которой он зарабатывал себе на жизнь в издательстве Долгодедова «Престиж», можно было делать и дома. С другой стороны, он боялся бездействовать. С третьей стороны, он не знал, что ему следует предпринять. С четвертой стороны…

В общем, со всех сторон было худо.

Халатов опять разложил перед собой то ли колдовские причиндалы, то ли оставшиеся точки опоры. Точнее всего, это были те самые соломинки, за которые так норовят ухватиться уверенно утопающие. Пасьянс не радовал. Телефон Соломки вновь лежал на почетном первом месте. На втором – координаты Митьки Долгодедова. Но начать Халатов решил с Тамары Божо.

– Тамара Георгиевна, – начал он с места в карьер, – у меня для вас радостная, а главное неожиданная весть: кое-кто воскрес.

– Пасха уже прошла, Халатов. Опомнись, безбожник. Не дергай тигра за усы.

– Так ты ничего не знаешь… Допустим, я тебе верю. Сообщить тебе благую весть?

– Интересно, чем это ты можешь меня порадовать. Сообщай, переживу. Я баба тертая.

– Твой бывший возлюбленный, считающийся ныне покойником, не далее как вчера вечером звонил мне с того света. По обычному телефону.

– Скоти-ина…

– Кто, я?

– Не только ты. Но и он. Все вы хороши. Так. Значит, разыграли вариант «Смерти под скалой». Потешились над публикой-дурой.

– Под какой скалой?

– Не смущайся, Халатов. Я в своем уме. Есть дешевый детективчик с таким названием. Подвижник оттуда и скопировал свою «смерть». Даже умереть не может нормально, все по-книжному.

– Наверно, автор этого бессмертного бестселлера – господин Зайцев?

– А ты откуда знаешь?

– Догадался…

– Мои поздравления, Подвижник. С возвращеньицем вас. Не жарко было в пекле? Не пригорело нигде?

– Тамара, ты опять меня с Подвижником спутала.

– Извини. И со скотиной в твой адрес я несколько погорячилась. Приезжай ко мне в гости, евангелист мой ненаглядный. Все и обсудим. Отнесемся к радости философски. Вечерней порой, в семь часов пополудни вас устроит, писатель? В час, когда заходит солнце и длинные тени закрывают скалу…

– Почему бы и нет? – бодро парировал Халатов. – Перемоем косточки этой скотине…

Теперь надо было решить, стоило ли уведомлять Гектора Аристарховича до разговора с Божо или, поднакопив информации, объявиться перед ним суперагентом. Тамара могла вести и двойную игру. Следовало держать ухо востро.

Раздавшийся телефонный звонок прервал его размышления.

– Следователь по особо важным делам подполковник Соломка на проводе, – спокойно доложили в трубке.

– В каком смысле – на проводе?

– В том смысле, что я вам звоню, а вы задаете глупые вопросы.

– Здравия желаю, дорогой товарищ полковник. Еще какого здравия, если б вы знали!..

– Одну секундочку! Уточняю: под-пол-ков-ник. Нам чужого не надо. А для того, кто умеет ждать, все приходит вовремя, не так ли? Всему свое время. Выразимся еще более философски: сиди на берегу реки – и труп твоего врага проплывет мимо тебя…

– И не дергай при этом тигра за усы. Совершенно с вами согласен. Слушаю вас внимательно.

– Это я вас слушаю, Владимир Андреевич. Или вам нечего мне сказать?

– Мне есть, что сказать вам, только как-то неловко…

– Не стесняйтесь, прошу вас. Как у себя в романе. Полная свобода слова.

– Я должен убить вас, Гектор Аристархович.

– Вот как?

– Поймите правильно: у меня нет выбора…

– Понимаю, – сказал Гектор Соломка после того, как Халатов более-менее вразумительно изложил ему то, что обрушилось на него прошлой ночью.

– И как вы собираетесь это делать?

– Что делать?

– Умышленно убивать следователя Генеральной прокуратуры Республики Беларусь. Кстати, в Уголовном кодексе за подобное преступление предусматривается…

– Я еще не решил. Хотел вот с вами посоветоваться.

– Значит так. Никакой самодеятельности. И убивать меня не надо. Это вам не детектив. Перед тем, как вы пойдете к Тамаре, я дам вам кое-какую аппаратуру. Смекаете?

– Нет, не смекаю.

– Дам вам специальную аппаратуру, говорю я. Понятно?

– Пистолет, что ли?

– Ба, Владимир Андреевич, да вы в шоке. Подслушивающее и записывающее устройство, называемое в народе жучок, – понизив и изменив голос процедил Соломка. – Вот ваш телефончик, Владимир Андреевич, извините за откровенность, прослушивается жучками. С целью получения важной оперативной информации. В ваших же интересах. Иногда и услышишь кое-что интересное, гм-гм… Жучки – дело тонкое.

– Место встречи? – тоном кадрового разведчика произнес Халатов.

– Да зайдите ко мне в кабинет – и все дела. Пропуск для вас я оставлю внизу. Запоминайте адрес, можете даже записать для верности. Одну секундочку!

К Тамаре Георгиевне Халатов вышагивал, вооруженный уверенностью в том, что они рано или поздно вырвут Лильку из лап международного террориста, и нашпигованный миниатюрными приборчиками, которые вызывали у него гордость не столько за Японию, страну-производитель всех этих шпионских чудес, сколько за родную державу, владеющую этими чудесами, а также за предусмотрительное ведомство, всучившее ему этих полезных жучков. Он чувствовал себя на переднем крае борьбы за справедливость. Записывающее устройство типа диктофона было встроено в обыкновенную ручку и включалось-выключалось простым нажатием кнопки. Маячок, который не позволил бы Халатову бесследно исчезнуть, был вмонтирован в неброскую пряжку ремня, стягивающего на все еще стройной талии давно выстиранные джинсы. Не Джеймс Бонд, конечно, но куражу все эти прибамбасы заметно прибавляли.

Халатова встретила усталая женщина, которая дружески обняла его и предложила чаю.

– С удовольствием, ты же знаешь.

– А не боишься опять задержаться у меня на пару месяцев?

– Опасаюсь. А чай, кстати, ты готовишь отменно. Лучше, чем Обольцова.

– Так я же хотела полюбить тебя, Халатов. Неужели ты ничего не понял?

– Я думал, ты выполняла задание по изменению у клиента мировоззренческой ориентации.

– Ты не глуп, Халатов; но ты не мой мужчина. Подвижник, конечно, одержим. Он хочет стать – только отнесись серьезно к моим словам – духовным чемпионом. Дешевое самоутверждение его раздражает. В тебе он почувствовал достойного соперника.

– Да я вообще не собирался и не собираюсь тягаться с ним на каких-то странных скачках. Пусть отдает Лильку – и проваливает ко всем чертям! Хоть в рай!

– Ты не боишься смерти, не веришь в бога, у тебя талант, ты умен – и у тебя еще будет любовь… А самое главное – ты хочешь жить. Это и есть чемпионство. Ты отобрал у него корону.

– Я ни с кем не сражаюсь. Я просто живу.

– Ты умеешь жить. Неважно, где ты этому выучился. А в этом искусстве Подвижник числит себя первым и никому не собирается уступать лидерство. Следовательно, он таит против тебя обиду. Ты виноват уж потому, что в этом мире существует Подвижник со своими амбициями. Не сомневаюсь, он целый год пристально наблюдал за тобой.

– Это бред. Никаких комментариев.

– Бред, наверно. Я сама только-только начинаю освобождаться от чар этого супермена. Ведь это настоящий сверхчеловек. У него комплекс Бога. При этом он абсолютно в своем уме, зверски обаятелен, безумно интересен. Это шикарный мужчина. У него только одна слабость: он не может скрывать презрения к людям, его окружающим. И меня он не любил. Это я его любила, а он меня поработил. Знаешь, кто меня может полюбить по-настоящему?

– Тамара, перестань. Я люблю Лильку…

– При чем здесь ты. Я говорю о Гекторе Соломке.

– Ты с ума сошла, царь-девица! Этот тюлень!

– Во-первых, он похож более на кота, а не на тюленя. Где-то даже на рысь смахивает. А во-вторых, в нем чувствуется такой запас прочности и надежности, что вам с Подвижником и не снилось. Вы слишком умны и талантливы, чтобы быть обыкновенной каменной стеной. Крепкой и удобной. Мы бы с ним тут дачную жизнь завели, я бы его чаем поила. Я заметила, он любит другой чай, крупнолистовой.

– Крупнолистовой отдает черносливом.

– А мне нравится!

– Говори, говори. Соломка бы не поверил, если бы услышал такое.

– Он и не услышит. А жаль.

– Зря жалеешь. Я его вскоре убью.

– Кого?

– Гражданина Соломку, Гектора Аристарховича. Инструкция такая поступила от сумасшедшего резидента из пекла. Давай, говорит, всади пару пуль в горячее и свободное сердце подполковника. Скоро не станет твоего рыся. Вот когда жалеть будешь…

– А давай так, Халатов, по старой дружбе… Я его приглашу к себе, заманю, а ты его того… Пиф-паф…

– А тебе что за интерес в этом гнусном деле мараться? Я – Лильку получу, Лилька – меня, Подвижник – свободу передвижения. А ты?

– Я свое уже давно получила. Поставила на супермена. А потом оказалось, что была только эпизодом в его бурной жизни. Я – прах на его башмаках. А праха вокруг – сколько угодно. Что может желать прах? Быть раздавленным пятой господина. Но это уже не твое дело, Халатов. Вот ты любишь свою Обольцову?

– Может быть. Не исключено.

– Представь себе, что я в сто раз сильнее обожала Подвижника. А он посоветовал мне стать твоей музой. Сначала наложницей, конечно, а потом музой. Ему надо было доказать себе и всему миру, что человек, реальный человек, сложный человек – очень легко управляем. Влюбленной в него женщине приказать полюбить другого – это тебе не фунт изюма, это иезуитство высшего класса. Он был убежден, что культура не может человека сделать лучше. Мой господин был убежден – а я смотрела ему в рот. Больше всего он ненавидит писателей. Они несут в массы самую большую ложь. Культура провозглашает целью правду, а творит исключительно ложь. Все культурные ценности, абсолютно все, считал Подвижник, сотканы из лжи. Красота – первый признак лжи. Как же можно после этого любить человека? Ему было приятно, что я его любила, но мою любовь к себе он считал позорной слабостью. Силу видел только в одном: иметь мужество существовать в режиме правды. Хотел быть первым из людей, кому удастся это сделать. Его интересуешь не ты, не Лилька, не я… Его интересует правда о человеке. Может ли жизнь совмещаться с правдой? А правду он ставил выше жизни. Или правдивая жизнь – или честная смерть. Все было просто и понятно до тех пор, пока он не влюбился в Лильку. И тогда он окончательно запутался. Чем все это кончилось – ты знаешь. А потом появился ты. А теперь вот надо убивать Соломку, моего последнего героя.

– А может, не станем этого делать?

– Думаю, Подвижник поставил тебя в известность, что в этом случае будет четыре трупа. Или я ошибаюсь? Ты, я, Лилька и Соломка. Четыре. Такая схема была уже опробована в детективе Зайцева «Жизнь после смерти».

– Подвижник сказал, что будет три трупа…

– Обо мне он, как всегда, забыл.

– Что же нам делать?

– Что на уме у Вольдемара – я не знаю; но если с Соломкой ничего не выйдет, Лилька будет немедленно отравлена. Нисколько в этом не сомневаюсь. Читай Зайцева, «Кодекс самурая».

– Ужас, ужас. А что будет, если я, гм-гм, порешу господина подполковника?

– Честно сказать?

– Голую правду и ничего кроме правды.

– Тогда я вынуждена буду убить тебя. Тут же, на месте твоего преступления. Это будет самооборона. Дикая ревность с твоей стороны. Ты убрал конкурента. Что мне остается делать? Сам посуди… Не исключено, что я ухлопаю тебя прежде, чем ты прикончишь Соломку… Кстати, стреляю я отменно.

– Да, я помню. А с Лилькой что будет?

– Выживет твоя Лилька. Хотя как сказать… Женщина выживает тогда, когда мужчина, которого она теряет, оказывается полным дерьмом. А если ты, Халатов, был приличным мужиком, то… Может и не выдержать тоски. Есть варианты.

– Спасибо. Все это очень интересно. Я насчитал три трупа даже при самом благоприятном развитии событий. Нет, я не вижу смысла убивать Соломку. Пусть живет. У меня нет особого стимула, в конце концов. Что же нам делать?

– Видишь ли, даже если сию секунду меня не станет, это не решит твоих проблем. Так что тебе решать. Ты здесь самый крутой.

– Да будет так. Я принял решение.

– Какое?

– Будем дергать тигра за усы. Звони Гектору Аристарховичу и приглашай его к себе на чай. Можешь заваривать крупнолистовой, я переживу.

– Слушаю и повинуюсь…

В дверях Халатов остановился и жалобно спросил:

– Тамара, ты что-нибудь понимаешь во всей этой чертовщине? Где тут кончаются шутки и начинается хоть какое-то подобие правды? А?

– Я думаю, правда в том, что ты поможешь мне пригласить на чай Соломку.

– Хорошо, хорошо, приглашу. Скажи мне, ты знала, что Подвижник, шут гороховый, устроил розыгрыш?

– Голую правду: я была уверена, что он плохо кончит. Я и сейчас в этом уверена. И я не буду по нем тосковать. Ты меня излечил.

Где тут была правда – не знает никто. А может, кто-нибудь все-таки знает?

Кто знает?

13. Роковая вечеря

На следующее утро, ровно в десять ноль-ноль по местному времени, к дому гражданки Божо Т.Г. мягкой пружинящей походкой подошел человек, одетый в форму подполковника милиции. Людей, неплохо знавших Соломку Г.А. (а это был именно он, не сомневайтесь), непременно насторожили бы два обстоятельства.

Первое. В правой руке подполковника предательски желтел пышный букет, да что там, просто охапка прелестных хризантем, с которыми подполковник обходился не очень умело: то опустит почти до земли (благо, рост позволял), то норовит приткнуть за спину.

И второе. Усы, выдающиеся вперед усы знаменитого детектива не топорщились, нагоняя безотчетный страх на правого и виноватого, а несколько обвисли, что придало лицу представителя власти вид обыденный и отчасти домашний. Лицо было явно не при исполнении возложенных на него всей строгостью закона обязанностей и великолепно контрастировало своей неофициальностью с отутюженным мундиром.

Соломка проник в калитку, дабы не возбуждать излишнего любопытства, и вежливо позвонил. Хозяйка распахнула дверь и всплеснула руками, завороженно уставившись на огромный букет, который практически скрывал заалевшуюся физиономию дарителя. Тамара, пепельно-светлая Тамара Георгиевна, казалось, не обращала никакого внимания ни на того, кто принес букет, ни на того, кто стоял глубоко позади нее с открытым ртом (это был, раскроем карты, Халатов В.А., который так и не уехал вчера к себе домой, а благополучно провел ночь в комнате для гостей, на широком удобном диване, укрывшись мохнатым пледом в клеточку), бессмысленно повторяя слова с угрожающей интонацией, впрочем, неизвестно к кому относящейся:

– Мне еще никто не дарил столько цветов; все цветы, которые мне подарили до этой секунды, не составят и половины этой вязанки. Мне еще никто не дарил…

И вдруг Тамара Георгиевна Божо разрыдалась, уронив лицо в цветы.

– Одну секундочку! – беспомощно проблеял Соломка, разводя руками. Наткнувшись взглядом на нелепое выражение лица Халатова, Гектор выкатил глаза, слегка побурел и свирепо заиграл усами; детектив слегка успокоился только поле того, как Владимир Андреевич съежился и вобрал голову в плечи.

– Возьмите же цветы, чего вы стоите, как истуканы, – всхлипывала гражданка Божо, – их надо поставить в вазу. Ну, не под столом же ваза! На кухне, на кухне! Подайте мне платок, – жестом остановила она заметавшегося Соломку, следом за Халатовым устремившегося было на кухню.

– Вон в той сумочке, – голос ее заметно потеплел.

Гектор Аристархович двумя пальцами, как драгоценную улику, извлек нежно-розовый благоухающий аксессуар и с почтением подал даме, блестящие, омытые серебристыми капельками слез глаза которой особенно трогательно выделялись на лице, испачканном желтой пыльцой.

– Как вам мой новый имидж? – ворковала она, любуясь собой в зеркальце и сметая крапинки пыльцы.

– Божественно! – в тон ей шепнул Соломка.

– То-то же, – стала приходить в себя Тамара. – Я вам чай заварила. Крупнолистовой. Прошу к столу. Да не эту вазу! – внезапно взревела она, испепеляя Халатова заискрившимся сталью взглядом. – В эту все не влезут, неужели неясно. Смотри, сколько цветов, убийца!

– Там нет других ваз…

– Так надо было купить. У тебя, кажется, времени на это было достаточно, – сказала Тамара, проплывая мимо раздавленного Халатова лучшей своей походкой. Соломка тут же пристроился за ней маршевым шагом, не дав писателю опомниться.

Троица мирно засиделась за столом до позднего вечера. Соломка не позволил себе ничего лишнего, кроме того, что снял фуражку, китель, слегка приспустил галстук, да еще пропустил рюмочку-другую-третью чего-то чрезвычайно вкусного, вроде хорошо очищенной водки.

Темы беседы хорошо знакомых нам персонажей были исключительно занимательны. Выяснилось, что Соломка, кроме того, что умеет готовить и любит это делать, питает слабость к изготовлению скворечников.

– А как же? – округлял глаза подполковник. – Птицы очень страдают весной от голода, холода и одиночества.

Тамара слушала его не шелохнувшись, подперев щеки руками и не сводя с него глаз.

– Скажите, – изредка перебивала она его вопросами, – а какие у них клювы?

– Клювы? У птиц?

– Ну, да, клювы.

– Серые, или нет, черноватые, будто лаком покрытые. Нет, это я с сороками спутал… Вот черт, не помню…

– А птицы прилетают парами?

– Конечно. Птицы намного умнее людей.

– Скажите, а вы были женаты, Гектор Аристархович?

– Не имел чести, – ответствовал наш герой, слегка при этом приподнявшись со стула.

– У вас еще все впереди, – меланхолично заметил Халатов, но ответ его был демонстративно проигнорирован сплоченной общими интересами парочкой.

– А что они едят?

– Кто, птицы?

– Ну, да, птицы.

– О, это целая наука. Одну секундочку!

И Тамара опять подпирала щеки, упиваясь орнитологическими наблюдениями следователя по особо важным делам. В одном месте его нескончаемых баек про пернатых, перемежающихся с кулинарными тайнами млекопитающих, то есть людей, она оживилась и позволила себе перебить его, и даже поспорить.

– Так сотэ не делают, Гектор Аристархович. Нет, нет и нет.

– Что вы, Тамара Георгиевна, – снисходительно парировал Соломка. – Сам легендарный автор этого блюда настаивал, что делают именно так. Широко известна его последняя фраза: «И все-таки овощи следует подбрасывать на сковороде!» С тем и умер. Одну секундочку! У меня целая библиотека по истории кулинарии.

– Гектор Аристархович! Критерий истины – практика, а не фраза какого-то фанатика. Вот я вам приготовлю – а вы оцените. И не надо ничего подбрасывать.

– Согласен, Тамара Георгиевна. Но дайте и мне шанс. Я вам испеку с подбросом. Сравним тогда, у кого пикантнее.

– Позвольте мне быть судьей, – вмешался в светскую беседу Халатов.

Слово «судья», очевидно, не понравилось не только Соломке, но и Тамаре. Они одновременно повернули к нему лица, на которых было написано что-то вроде: «какие судьи? при чем здесь судьи? зачем нам судьи?» и, наконец, «а судьи кто?»

– У меня прекрасный аппетит, и со вкусом все в порядке, – оправдывался Халатов. – К тому же я склонен к объективности.

– Вот и пусть тебе стряпает твоя Обольцова, – поставила точку Тамара и тем самым поставила зарвавшегося Халатова на место.

Поздно вечером, когда на небе давно уже элементом сказочной декорации изнывала луна, похожая на аккуратно вырезанный кружок из желтой бархатной бумаги, наклеенный небесным аппликатором на темно-синий, слегка подсвеченный лист, когда замерли все звуки и стали преобладать шорохи, – в стенах уютного особняка, похожего на средневековый замок, раздался резкий хлопок.

Случайный прохожий в форме сержанта милиции, чутко приложивший ухо к скважине замка, повторного выстрела так и не услышал.

Наутро весь город уже успела облететь весть: убит какой-то генерал или полковник. В него всадили обойму из автомата или взорвали машину гранатометом. Все поставлено на уши: по горячим следам ищут убийцу.

Еще через сутки газеты общенационального масштаба вышли со скорбными сообщениями, осторожными комментариями и фотографиями. На одной из них прекрасно можно было разглядеть скрюченное тело Соломки и его простое, открытое лицо, обращенное к фотокамере, на котором было написано: «за что?» На другой бесстрастным хроникером были запечатлены похороны явно важного покойника: все начальство Соломки в парадных мундирах выстроилось у гроба, в котором возлежал, судя по всему, все тот же Соломка со скрещенными на животе руками. На лицах тех, кто нес траурную вахту, можно было прочесть растерянность и недоумение.

«Что же произошло?» – спрашивали одни обыватели.

Другие обыватели кратко отвечали: «Кто знает?»