Текст книги "Мы все горим синим пламенем"

– Капитан! – захрипел майор, навалившись на проволоку. Почему-то сразу бросалось в глаза, что его темных волос совсем не коснулась седина. – Нас с тобой надо бы расстрелять. Мы не выполнили приказа. Мы сдали Крепость. Мы оба оказались в плену. Это позор-р, капитан.

– Товарищ майор! Товарищ майор! – осипшим голосом докладывал Зубрачев, отрицательно мотая головой. По лицу его катились слезы. – Товарищ майор!

Он хотел сказать ему про День Победы, про бешеных собак и вдруг понял, что Гаврюшин все это время считал тот день днем позора. Наверно, и другие так считали.

Вечером Зубрачев впервые привалился к стенке. На него посматривали искоса.

Вскоре после этого тени бешеных собак перестали появляться в его глазах. Готовность к смерти питала волю к жизни. Безразличие к жизни отбирало силы и приближало смерть. Зубрачев засомневался в своей правоте. Может, надо было оставить последний патрон для себя, а не для того жизнерадостного офицера в щегольском мундире, которого он положил точным выстрелом, как мишень в тире? Белобрысый фашист мирно прикуривал, сложив ладони лодочкой. Он был уверен, что Крепость перестала сопротивляться. После этого выстрела осатаневшие немцы еще неделю прочесывали черные подвалы. Сопротивление продолжалось.

До Зубрачева вдруг дошло: если никто не видел твоего подвига – то его просто не было. Все силы ушли на сопротивление врагу. А теперь предстояло доказывать своим, что ты был герой. Неужели последний патрон надо было оставить для себя? Жизнь перестала быть сопротивлением врагу; это была жизнь в радость. Теперь наступила жизнь-каторга. Надо было убедить своих, что в Крепости мы совершили подвиг. Но герой может только совершать подвиги, он не умеет доказывать, что совершенное им было геройством. Это хорошо удается тем, кто не способен к подвигам. С ним в бараке было полно таких, кто добровольно сдался в плен. Они не простят капитану его подвига. Они с удовольствием сделают его вруном и трусом. Капитан для них хуже фашистов.

Пожалуй, в тот момент в последний раз в глазах безвольно сидящего Зубрачева промелькнули злые тени, силуэтом отдаленно напоминающие распластанных в прыжке собак.

Что с ним стало дальше – никто не знает.

Подвиг подпольщика Звонарева хорошо известен: он подорвал гранатой себя и фашистского офицера тогда, когда по собственной глупости провалил явку (правда, последнее обстоятельство деликатно не афишируют). Однако Звонарев выжил. Он ходил с палочкой и скромно не носил свои ордена. При этом все знали, что он не любит носить свои многочисленные награды. Скромность его была легендарной. Он стал известным скульптором, белорусским Донателло. В городе много памятников героям, которых изваял Звонарев. Ему удивительно удавалось рельефное изображение орденов, медалей и Звезд Героев. Главный его персонаж – это безымянный воин, который, опершись на колено, в красивой античной позе бросает огромную гранату вперед, в невидимую цель. Наверно, в фашистов. Какая-то скульптурная помесь мальчика, вынимающего занозу, Давида и дискобола.

О судьбе Зубрачева ничего не известно. Где справедливость?

А нет справедливости, ни на Земле, ни выше. Нигде. Сколько подвигов забыто, сколько фальшивых звезд горит на лацканах! И сколько еще будет забыто, и сколько еще загорится…

Дело даже не в Зубрачеве; дело в законе справедливости, которого нет. А нет его потому, что есть другой закон, который гласит: справедливость будет торжествовать только когда, когда людям будет это выгодно.

Справедливости как закона культуры не существует.

Значит, существует справедливость как закон натуры: кто сумел выжить – тот и прав. Справедливость – это категория не ума и души, но живота.

Кто выжил – того и помнят.

Может, это и есть самый главный человеческий подвиг: выжить любой ценой?»

23

Ночью Горяев долго не мог заснуть. В голову лезли всякие мысли, каждая из которых при соприкосновении с другой искрила фейерверком, вызывая эффект короткого замыкания, следом за которым обрушивалась темнота; а все вместе мысли образовывали какую-то вязкую овсяную кашу, глупее которой нельзя было ничего придумать. И вот в этой каше барахтался Горяев всю ночь; у этой пытки было нелепое название: бессонница.

Под утро он забылся – и ему приснился сон.

Мелодия возникла ниоткуда. Потом из того же ниоткуда появилась скрипачка с маской Иисуса Христа в руке. Она присела на скамейку к Горяеву – оказывается, он сидел на скамейке! – и просто сказала:

– Ты ждешь Гришу, контрабасиста? Не жди, его не будет.

– А в чем дело? – отчего-то заволновался Горяев.

– Он повесился. От любви ко мне, – торопливо добавила она, предупреждая вопрос.

– Понимаю, – загрустил Горяев. – А…

– Ты хочешь спросить, кто та злая жена, от которой ты примешь смерть?

– Да, да! – теперь он вспомнил, зачем пришел к скрипачке, хотя никак не мог припомнить, как оказался на скамейке.

– Не надо понимать меня слишком буквально.

Она сидела рядом, но лица ее разглядеть было невозможно: оно менялось, оно текло. Всякую секунду оно становилось в чем-то другим. Линии неуловимо меняли очертания. Только по голосу можно было судить, улыбается она или печалится. Сейчас она тонко улыбалась.

– Это сон, ты же отдаешь себе отчет. А во сне принято изъясняться притчами.

– Так кто она?

– Ты и сам прекрасно знаешь, – пожала плечами девушка. – Это не секрет.

– Не знаю! Ты же в курсе, что я не знаю! Зачем ты мучишь меня?

– А ты не боишься смерти?

– Боюсь, – просто сказал Горяев. – Но разве это можно изменить?

– Нельзя, конечно. Глупый вопрос. Но ты зря боишься. Смерть от злой жены, от черной жены с узкими глазами будет заключаться в том, чтобы просто жить, бороться с пониманием. Ты будешь стремиться уйти от понимания. Понял? Повтори.

– Не хочу.

– Как хочешь. Позволь мне дать тебе совет: лучший способ бороться с пониманием – начать новый роман. Да-да. Твори иллюзию, создавай притчу, делай вид, что у тебя есть мечта. Еще лучше – начать детектив. А еще лучше – торговать финиками. Иди к жене. Принимай смерть: живи. Пиши.

– Нет!

– Вспомни Оранжа! – сказала она, и на лице ее застыли черты Валентины. – Но если ты не примешь смерть как необходимость жить, если ты не убьешь в себе тягу к пониманию – ты умрешь буквально, примешь смерть как конец жизни. Можно подумать, у тебя есть выбор…

Леонид Сергеевич поднялся. Он чувствовал себя обманутым, обиженным и оскорбленным.

– А ты ждал чего-то новенького? Всем вам подавай чего-нибудь новенькое! – весело, без раздражения вскричала скрипачка. – А нет ничего нового. Все новости давно кончились. Посмотрите на него: у него есть жена и роман – а он еще чего-то ждет. Ну, не смешно ли!

– Какая же ты дура, – сказал Горяев. – А думаешь, наверно, что нет тебя умнее.

– Угу, – буркнула девица и деловито добавила:

– Да, вот еще, чтобы ты не волновался… На место Гриши мы возьмем Оранжа. Я уже договорилась. Не надо, не благодари, мне это ничего не стоило.

– Но он же не умеет играть на контрабасе! Он все испортит!

– Пустяки. Мы обучим его за три дня. У нас здесь свои правила. Кстати, а ты не хотел бы поиграть в нашем оркестре? Правда, у нас почти все темнокожие. Недавно появились два китайца. Одна я гринго.

Девушка надела маску Иисуса, склонила голову набок, и из глаз ее потекли слезы.

Когда она отняла маску от лица, Горяев увидел, что она превратилась в симпатичную узкоглазую негритянку со светлыми волосами. Она засмеялась и убежала.

– Вот дура, – сказал Горяев, стряхивая остатки сна.

Утром он набрал телефон Валентины. Она даже не удивилась, как будто ждала его звонка.

– Мне приснился какой-то дурацкий сон, – сказал Леонид. – Стало как-то не по себе. Я даже испугался.

– Опять скрипки, опять приснилась девушка с длинными волосами?

– Откуда тебе известно?

Леонид даже похолодел и на всякий случай стал крутить головой: туда – сюда, туда – сюда. Нет, не похоже было, что это ему снится.

– Нашел чему удивляться! Ты просто заболел. Обычно ты бредишь скрипичными мелодиями. А тут влюбился. Значит, должна присниться девушка. А вкусы твои я знаю: наличие длинных волос обязательно. Приходи домой. Я торт испекла. Кстати, я пообещала Николаю, что сегодня ты у нас будешь. Придешь?

– Угу, – зачем-то передразнил девушку Горяев. – Непременно.

В трубке послышался смех то ли Валентины, то ли скрипачки.

– Валентина, Валя!

– Да-да, я тебя слушаю.

– Я хочу написать детектив.

– Хорошо бы. Детективы приносили неплохие деньги. Кушать-то хочется. А сейчас у нас с денежками туговато.

– А Марина будет?

– Нет.

– Почему?

– У нее случился выкидыш.

Теперь в трубке плакали.

24

«По улице шел обычный человек, звали которого Иван Гаврилович; впрочем, фамилия у него была не совсем обычная, чтобы не сказать «странная»: Наискось. Вот так, вопреки здравому смыслу, словно и не фамилия вовсе, а черт знает что. Какое-то непонятное направление, неизвестно кем заданное.

Вышагивал Иван Гаврилович бодро, не без удовольствия щурясь от полыхающего весеннего солнца. При этом создавалось впечатление, что он знает, куда держит путь, а не просто бесцельно бредет по минскому скверику в центре города.

Ни с того ни с сего он внезапно остановился и сел на скамейку, краешек которой освободился в двух шагах от него: то счастливая парочка снялась и поплыла вверх по аллее, навстречу счастью.

– Ну-ну, – сказал Иван Гаврилович, впрочем, без ехидства, даже не глядя им вслед.

– Простите? – обернула к нему свежее лицо, привлекавшее блеском любопытных глаз, вежливая девушка, ставшая его соседкой.

– Я говорю, никак понять не могу: любовь – зло или благо? Я не о метафизической природе любви; я имею в виду простую и конкретную вещь: любовь приносит счастье или несчастье? Вот жизнь прожил, а понять не могу.

– Это вечная проблема, – улыбнулась девушка.

– Вы хотите сказать, проблема, у которой нет и не может быть универсального, подходящего для всех решения? Но у этой проблемы всегда есть конкретное, подходящее для данной ситуации решение. Верно? Я же говорю именно о том, что бывают ситуации, когда абсолютно неясно, как быть, неясно даже, счастье это или нет. Если угодно, я расскажу вам историю…

– Извините, мне, кажется, пора, – рассеянно сказала девушка, внутренне сосредотачиваясь, легко поднялась и направилась навстречу солидному человеку средних лет, о котором можно было сказать безо всякого риска ошибиться: он обожал летящую к нему легкомысленную юность.

– Вот-вот, – добродушно напутствовал ее Иван Гаврилович. – И вы туда же…

Однако девушка уже не слышала, и новая пара удалялась вверх по той же аллее, навстречу все той же счастливой судьбе. Интересно, догадывалась ли сама судьба о том, что ей назначено столько встреч?

– Позвольте обратиться, – сказал я, до крайности заинтересованный. – Прошу извинить мое любопытство, я понимаю, что история ваша предназначалась не мне, но я невольно стал свидетелем и участником завораживающей беседы. Сами видите: май, в скверах стало тесно, скамеек на всех не хватает.

Иван Гаврилович искоса взглянул на меня, и взгляд его стал дружелюбнее, не переставая быть ироничным.

– Извольте. Лично у меня времени сколько угодно. Я имею в виду сегодняшний день, разумеется, а не жизнь. Что касается жизни – то мне скоро умирать. Но мне хочется, – не скрою, хочется, – поделиться одним ощущением с городом и миром, извините за пышность. Ну, хоть с кем-нибудь. Я, видите ли, скульптор, и могу сказать об этом ощущении такую вещь: скульптурными средствами оно невыразимо. Я пробовал…

– Какое интригующее начало: говорю вам это как писатель.

– Ага, коллега. Тем лучше. Мы с вами трудимся в разных цехах, но служим, надеюсь, одной Музе, не так ли? Позвольте представиться: Иван Гаврилович, а фамилия (он сделал паузу) – Наискось. Впрочем, я больше известен под псевдонимом Нагорный.

– Быть того не может! – воскликнул я. – Так это ваши скульптуры придают нашему бодрому городу облик романтический и вместе с тем печальный! Вот кому обязан город своими лучшими уголками! Вы просто мастер щемящей ноты. Я часами готов стоять возле вашей изумительной композиции «Амур и Психея». Поразительно: видишь, прямо-таки ощущаешь чувство любви и почему-то догадываешься, что ни к чему хорошему оно не приведет.

– Вы, мне кажется, не обделены чувством прекрасного. Если угодно, я мог бы показать вам и иную версию той же скульптуры: там мне очень удалось начало трагическое. Это, конечно, не для фонтанов. А требовали от меня святой радости, такого незамысловатого жизнеутверждения. Но в то время, когда я исполнял заказ, я уже органически не был способен на подобное мироощущение. Пойдемте в мою мастерскую, там и продолжим.

– Позвольте же и мне представиться.

Я поднялся и назвал свою фамилию, имя и отчество, и это произвело впечатление на скульптора.

– Я был бы просто в отчаянии, если бы мне не удалось рассказать вам мою историю, – тонко польстил он мне. – Сами увидите: ваша книга – на моем рабочем столе.

Мастерская оказалась в двух шагах от сквера. Просторная, светлая, она выглядела чересчур аккуратно для активного скульптора. Тлен увядания и дух запустения – вот что витало в воздухе мастерской.

– Скульптуру, если вы не возражаете, я покажу вам несколько позже, а сейчас давайте поговорим. Я сделаю чай.

Разговор, собственно, состоял из рассказа Ивана Гавриловича, прерываемого отдельными репликами гостя, то есть моими репликами, кстати сказать, весьма эмоциональными, что не слишком характерно для меня.

– Так ведь это же слабость! – воскликнул я в середине рассказа, не в силах удержаться.

– Конечно, – одобрительно согласился Иван Гаврилович, раскуривая трубку. – Я продолжу, с вашего позволения…

Через полчаса я вновь не сдержался, заметив негромко:

– Так ведь это сила!

– Безусловно, – душевно отреагировал Иван Гаврилович Нагорный, пользуясь паузой, чтобы вновь набить трубку ароматным табаком.

Спустя еще полчаса я просто не владел собой:

– Так ведь это черт знает что!

– Абсолютно с вами согласен, – с почтением изрек скульптор, откладывая в сторону холодную трубку.

После того, как рассказ был окончен, Иван Гаврилович подошел к средних размеров скульптуре и включил специально для нее оборудованное освещение.

– Это она? – спросил я, указывая на Психею и имея в виду героиню рассказа.

– Да, она, – ответил Наискось. – Амур, соответственно, ваш покорный слуга. Он, как видите, гораздо старше Психеи… Амур в возрасте: это был скандал.

Его рассказ настолько поразил меня, что я не мог его не записать.

Еще более поразила меня сама скульптура. Молодая самоуверенная Психея игриво вырывалась из мускулистых рук зрелого Амура, который своим жестом то ли удерживал ее, то ли простирал к ней руки в мольбе. На лице Амура было написано отчаяние от того, что он не в силах удержать жизнь, и одновременно скорбная мифологическая покорность року: он признавал право молодой нагой красавицы презирать немолодость. Она ведь рвалась к более молодому сопернику, может быть, сама того не осознавая. Амур любовался своей Психеей, молился на нее и одновременно угрожал. Тревожное ощущение постепенно рождало в душе зрителя мысль, облеченную в слова: он ей именно угрожал. Становилось ясно, что легкомысленная Психея обречена. Обреченность великолепного мускулистого Амура сомнений не вызывала сразу. Гимн красоте и любви воспевал трагичность отношений. Красота рождала смерть. Любовь рождала смерть. Издали скульптура напоминала взметнувшиеся к небу сполохи яростного пламени. Ничего подобного мне видеть не приходилось.

– И ваша скульптура нигде не выставлена?

– Нигде. Ее не существует. Музей отказался принимать ее. Мне посоветовали спалить это зло ко всем чертям… Вялые деспоты от культуры назвали композицию «обнаженкой». Вот и все.

– Но это даже не скульптура. Это дар божий! Как можно…

– Не дай вам бог создать что-нибудь гениальное, но невыгодное людям. А ведь все гениальное невыгодно. То бесценное, к чему люди не готовы, не имеет для них ровным счетом никакой цены».

Горяев отложил в сторону свой роман и задумался. Тогда почему-то на этом месте он поставил точку. Он догадывался, о чем должен был повествовать Наискось, как догадывался и о том, что случится со скульптурой. Но тогда за предполагаемым сюжетом не стояло столько боли, безнадеги и обреченности. А сегодня…

«Совы Минервы» нет. Роман просто не существует. Внука нет. Не было никакого Зубрачева, никакого Наискось, никакого Ньютона. А был ли Оранж?

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Только мифы и притчи.

Горяев взял в руки рукопись, взвесил ее в воздухе – и вдруг, перевернув ладонь, изо всех сил шлепнул плашмя белыми страницами об пол. Рукопись сочно приложилась всей массой к паркету. Прозвучал легкий взрыв. Автор стал неистово терзать ее, рвать, кромсать плотно спрессованные страницы на куски. Он молча пыхтел, повизгивая от напряжения. Страницы не разлипались, отчаянно сопротивляясь. Горяев бросил неподдающиеся куски на пол и принялся топтать. Поскользнулся на мелованной бумаге, упал. Схватил стул и стал в припадке ярости колотить им по титульному листку. Потом ему под руку попались стеклянные песочные часы, которые он смачно ляпнул об стену. Стеклянная капсула лопнула, раздался хлопок выстрела. Часы разлетелись вдребезги, и песок с шуршанием осел на пол. Со стороны эта пляска шамана могла бы удовлетворить самого изысканного эстета. В ней была своя логика и даже драматургия. Причудливое чередование рваного ритма, завораживающие паузы, едва ли не модернистская хореография. Композиция вполне могла бы называться «Отчаяние» или «Разочарование».

Но Горяеву было наплевать. У него накопились претензии к холодным звездам. Его просто распирало от горячей ярости, он чувствовал себя каким-то термоядерным фугасом. Ему необходима была цель. И не было цели более желанной, чем он сам. В его глазах запрыгали бешеные собаки.

Видимо, жгучее, тепловое ощущение и подтолкнуло его к тому нелепому, необъяснимому поступку, который имел чрезвычайные последствия. Горяев схватил зажигалку (которая у некурящего человека почему-то всегда лежала на видном месте!) и стал запаливать страницы. Белые рваные куски нехотя воспламенялись и курчавились тоненькой черной пленкой. Нехотя начинал тлеть пушистый ковер брестского производства. Горяеву почему-то непременно захотелось подпалить диван. К его удивлению, сделать это было весьма непросто. Он напрочь отказывался гореть. Тогда Горяев нашпиговал смятыми страницами пространство под диваном, внутри дивана и щелкнул зажигалочкой. Дело пошло живее. Повалил дымок. Горяев заулыбался, размазывая по щекам сажу.

– Зубрачев, держись! – орал он, отплясывая безумную джигу на полыхающем диване. – Мы заглянем в глаза гиене!

В открытую форточку повалил черный дым.

Оранж распахнул дверь – и сквозняком вздуло притаившееся пламя, и комната вспыхнула, словно копна соломы сухим осенним вечером, когда разомлевшие хлеборобы покинули поля в ожидании сытного ужина, когда ничто не предвещало беды, но причиной беды невольно стали они сами. Быстро и беспощадно огонь взахлеб пожирал все то, чем пичкал его Горяев, словно боялся, что отберут. Оранж, сгруппировавшись, как орангутанг, молча прыгнул в бушующий ад.

Тяжело ревущие красные машины с синими мигалками неслись по улице Звонарева к злополучному девятнадцатиэтажному дому номер 99 дробь два. Обезумевшие люди с грохотом сыпались с верхних этажей по узким проемам лестниц, по которым даже один гроб нести бывает так несподручно. Предыдущий опыт совершенно забылся и ничему их не научил. Они давили друг друга, падали и, чертыхаясь, катились плотной лавиной вниз. Отличие этой паники от предыдущей состояло в том, что на этот раз почти никто не брал с собой вещей.

На улице перед домом скапливалась огромная толпа. Никто ничего не понимал. Какой-то бородатый мужчина весьма квалифицированно с аргументами и фактами твердил про Апокалипсис. Дело в том, что именно в эти минуты начиналась очередная война Америки против Ирака. Бородатый держал возле уха радиоприемник и, задрав голову, смотрел на густой черный дым, валивший из окон уже трех этажей. На фоне синего неба кашемировая полоса траурного черного шлейфа смотрелась зловеще. Пламя по лифту мгновенно взметнулось на девятнадцатый этаж, и его языки хищно выбрасывались из-под самой крыши.

Повторим: никто ничего не понимал. Толпа была охвачена страхом. Люди были готовы поверить любой нелепице. Предпочтение отдавалось мифам поужаснее. С замиранием сердца все склонялись к мысли о глобальном несчастье. Самая популярная версия была – конец Света.

В этот момент никто еще не знал, что завтра Америка содрогнется от невероятного, неправдоподобного по своим масштабам, неприемлемого для цивилизованного сознания химического теракта, варварского злодеяния, совершенного сторонниками оголтелого Бин Ладена. Китай же под шумок неизвестно почему молча перенацелил свои ядерные боеголовки на Индию.

До последнего предсказанного Ньютоном срока оставалось немногим более полстолетия.