Текст книги "Мы все горим синим пламенем"

– Еще как. Значит, ты унизился?

– Разумеется.

– Ты сумасшедший!

На ней были нежно-желтые трусики. Это предвидеть было невозможно. Но самое удивительное заключалось в том, что девушка, которую звали Ирина, оказалась дочерью давней возлюбленной Потемкина. Он почему-то скрыл это от Ирины.

И еще. Ирина была самым убедительным доказательством того, что любовь к женщине возможна только тогда, когда ты еще не знаешь женщин. Однако при воспоминании об Ирине у Потемкина щемило сердце, а свою первую любовь он забыл напрочь.

Ирина была ненасытна. Она всегда хотела. Она не испытывала оргазма, но заставляла Потемкина трудиться в поте лица. Она получала удовольствие от самого акта во всех его деталях и подробностях. От того, что мужчина рядом и не спешит уходить от нее. От того, что она привязывает к себе мужчину его оргазмами.

Этой женщине Потемкин не врал, ибо в этом не было никакой необходимости. Она вышла замуж за своего друга, но продолжала навещать Потемкина. Особенно любила делать это после того, как утром переспит с мужем. Вообще посвящать любовника в интимные отношения с мужем было одним из любимых ее развлечений.

После рождения ребенка у нее резко снизился интерес к сексу, и она превратилась в волевую и властную домохозяйку. Безвольным мужикам такие барышни кажутся злыми. Ее мужу повезло.

А Потемкин погиб. Он спасал из пламени девочку. Но это уже другая история, непосредственно с Ириной не связанная…»

Горяева поразило то, что сцены эти, выдуманные от начала и до конца, должны были быть написаны после знакомства с Ириной, потому что в них в точности описано то, что потом произошло в жизни. Даже цвет трусиков – прелестный лимон! – был угадан. Автору оставалось либо уверовать в то, что все эти сцены ему сам Господь Бог нашептал, либо, за отсутствием Господа Бога, взять всю ответственность на себя. Это был первый момент, когда Горяев искренне пожалел, что его угораздило написать роман. Случилось это в тот день, который мы собирались описывать, ближе к вечеру. А утром…

Прошел месяц после описанных в предыдущей главе событий. Горяев по-прежнему снимал квартиру в доме на улице Звонарева. Он проснулся утром, в обычное для себя время, но не спешил открывать глаза. Иногда, хоть он и не болел, пред его мысленным взором появлялся знакомый оркестр и всегда поражал потрясающей и непредсказуемой импровизацией.

Он уже привык к музыкантам и даже стал различать лица. Странно: среди них почти не было европейцев. Особенно трогательные отношения сложились у него с контрабасистом-афроамериканцем, которого он про себя нежно называл Негр. Горяев кожей ощущал излучаемую им легкомысленную ауру. Всей своей мимикой, жестикуляцией и повадками он демонстрировал нечто противоположное то ли буржуазному, то ли революционному тезису «жизнь сложна и многотрудна». «Жизнь очень проста и, собственно, предназначена для веселья, приятель», – было написано на его лоснящейся роже. Солидный контрабас прыгал и вертелся в его руках, отрывистой скороговоркой выдавая виртуозные пассажи, которые всегда тонким узором вплетались в совершенную музыкальную ткань.

Со светловолосой девушкой-скрипачкой у него еще только начинались переглядки. О, эти струнные! Даже веселые нотки у них выпеваются с грустью. После первого же замысловатого allegro у Горяева навернулись на глаза слезы, и это повторялось всякий раз, когда девушка беспечно творила колдовство, повернувшись к нему своим милым медальным профилем. Кого-то она смутно напоминала, но вот кого – на труд воспоминания не оставалось времени. Все внимание, все душевные силы уходили на восприятие удивительной музыки.

На этот раз все началось с продолжительного неустойчивого аккорда, который уже почти истаял, но тут его незаметно подхватила светловолосая скрипачка и потянула за собой сладкий клубок мелодии, щемяще печальной и в то же время игриво-плясовой. «Что у них за специализация такая!» – дивился Горяев. «Это же надо уметь так свободно противоречить самим себе. Боги, маргиналы. Браво!»

Скрипачка, очевидно, решила его сразить. Она закончила свое solo и, тряхнув волосами и вскинув руки, повернулась к нему анфас. Горяев почему-то сразу же посмотрел на ее живот («плоский…») и только потом стал аплодировать, незаметно смахивая слезу.

Лицо девушки растаяло – и одновременно затихла, растворилась в тишине мучительно совершенная музыка. «Нет, это еще не поминки», – сказал себе Горяев, пытаясь вызвать в воображении лицо девушки. От него, как и от музыки, оставалось только смутное впечатление. Абсолютно никаких деталей, материально фиксирующих звуковое и визуальное блаженство, воспроизвести было невозможно. Запись в сознании была стерта.

Об этих галлюцинациях думать было не то чтобы странновато, но как-то неприятно. Сам себе Горяев начинал казаться несколько ненормальным; приличия требовали скрывать это от себя, но выглядело все это глупо.

Чтобы поставить точку и окончательно вернуть себя к земным делам, Горяев вдруг решил, что сегодня же поговорит с дочерью. Паузой в их отношениях он то ли наказывал дочь, то ли демонстрировал свое безразличие, то ли казнил себя. Сил разбираться в этом пока не было, а формально возобновлять отношения без попытки разобраться – значило обидеть дочь и еще больше отдалить ее от себя. Невозможно было делать вид, что ничего не произошло: это значило бы выбрать равнодушие. Худшее из зол.

И вот теперь Горяев, обозначив ближайшую цель (он учился жить одним днем, одной минутой, одной целью), стал настраиваться и корректировать поведение, напоминая себе ракету, взявшую старт в огне и дыме и точно знающую, чего она хочет. Кроме цели не существовало ничего, и Горяев знал уже по опыту, что день может сложиться удачным. Никакой стратегии, голая тактика. Собственно, день строился по той модели, по которой выкраивается жизнь человека. Великая цель рождает великий энтузиазм, малая цель – малый энтузиазм. Нет цели – ты так и не узнаешь, на что ты способен. Помалу, помалу, мы в великие очень не лезем. Вот именно, вот именно…

Что «вот именно»? Да то, что в моей жизни пропала великая цель. Радары души и ума перестали фиксировать это неоформленное марево из мыслей и чувств, что обычно называют мечтой. У меня есть мечта. У меня нет мечты. Где моя мечта? Пес ее знает. Но зато я знаю, что первый этап на пути к мечте, – это объяснение с Маринкой. Кажется, мне есть что сказать моей девочке.

Але-оп! Встать, умыться, побриться. Идти.

Как только Горяев увидел дочь, он удивился, что она без скрипки – настолько фигурой и лицом она напоминала ему девушку из грез; но еще больше удивился тому странному обстоятельству, как же это он сразу не узнал в скрипачке свою дочь. Черт знает что, ей-богу. Какие-то провалы в памяти и воображении.

Он бережно обнял ее, повернул лицо в профиль – и тут же убедился, что линии лица Марины были иными, более угловатыми и решительными. Девушки из грез всегда бывают мягче и нежнее: это он знал по опыту.

На ее ногах были мохнатые «зайцы» – огромные пушистые бахилы, род домашних тапок, в которых нога утопала, словно в лохматом валенке; нос этой нелепой обуви украшали улыбающиеся заячьи мордочки, на затылке, как положено, болтались длиннющие уши. «Зайцы» шаркали, Марина превращалась в девочку-подростка. Горяев подарил ей эти тапки в тот день, когда уходил из дому.

– Чем ты занимаешься, дочь моя? – спросил растроганный Леонид Сергеевич.

– Танцую, папа.

– Ну, и как, получается?

– Нет, не получается.

– А что так?

Марина забралась в угол дивана и подобрала под себя ноги. Горяев посмотрел на нее и как-то сразу зрелым инстинктом уловил, что она быстро повзрослела. Это сложно объяснить; есть вещи, которые проще понять, чем объяснить. Феномен взросления – одна из таких вещей. Есть, пожалуй, один безошибочный признак: взрослению предшествует погружение в мысли; задумчивость же – подруга беды. Получается: беда – мать зрелого отношения к жизни. Его дитя попало в беду – вот что прочитал на лице Марины Горяев.

– Что случилось, дочка?

Конечно, надо было действовать тоньше, как-то поделикатнее, с подходом. Подняла глаза, быстро взглянула и снова отвела. Дочь мгновенно ушла в себя, и вопросы в лоб в такой ситуации выглядели глупо и беспомощно. Она была просто не готова к откровенному разговору. Нет, не так. У нее отсутствовала потребность в таком разговоре. Горяев хотел душевного контакта, Маринка – нет. Связь получалась односторонняя.

Леонид Сергеевич вдруг ни с того ни с сего вспомнил эпизод из жизни и, словно старый лисовин, осторожно начал издалека и как бы ни о чем.

10

Дело было давно – тогда еще, когда трава была зеленее, небо выше и синее, облака белее и кучерявее, зимы холоднее, а лето гораздо теплее: когда он ухаживал за Валентиной. Был изумительно теплый вечер, они собирались на танцы. Горяев вместе со своим приятелем Генкой Дорожкиным выпили бутылочку вермута, сладковатого пойла, отдававшего горьковатой полынью, и зашли за девушками, которые прихорашивались на квартире у Верки Примадонны, белокурой броской дивы с пухлыми губками, которая, как теперь казалось Горяеву, бессознательно копировала Мэрилин Монро.

Генка был студентом музучилища, вокалистом, широко известным в тех узких музыкальных и не очень музыкальных кругах, что связаны были с танцами, свадьбами, ресторанами. Он лениво волочился за Веркой, не скрывая, впрочем, своих многочисленных похождений, которыми слегка бравировал. Ему нравилось шокировать Горяева, с которым они когда-то сидели за одной партой, какими-нибудь сногсшибательными интимными подробностями: это задавало их отношениям нужный Дорожкину тон человека бывалого. Генка, отслуживший три года в морфлоте, видный парень, мотоциклист и бабник, между прочим сообщал Леньке Горяеву, студенту четвертого курса филологического факультета университета, влюбленного в Валентину, как ненасытная Верка, которую он трахал уже седьмой раз за ночь, орала на весь подъезд:

– Трахни меня, еще, еще, до смерти! Нет! До полусмерти…

– Вот сука, сдохнуть готова, а жить-то хочется. В книгах, наверно, такого не прочитаешь? – кривенько корчил губы Генка, покоритель морей и океанов.

– Смотря в каких книгах, – уклончиво отвечал Горяев, отводя глаза и чувствуя, как у него все пересыхает во рту.

– А хочешь Верку попробовать? Слаще ее задницы, старик, я ничего не видал. Знаешь, какая баба? Ты ее берешь за холку – а она кончает. Тебе такое приходилось встречать? Я тебе Верку, а ты мне – Валечку.

– Меня моя устраивает, – лепетал Горяев, изо всех сил стараясь не покраснеть. Он любил Валентину любовью чистой и вечной, и Генкина грязь их не касалась.

– А Валька любит в рот брать? – не унимался солист-вокалист.

– Генка, хватит об этом. Надо поторопить их. Чего они там возятся.

– А Верка любит… Пойду, поднимусь, – согласился Дорожкин и на правах интимного друга Примадонны вошел в подъезд.

Горяев ждал их полчаса, пока над ухом его не раздалось «привет». Перед ним стояла растрепанная Верка, которая торопилась домой.

– Извини, Лешенька, дела задержали. А где Гена?

– Пошел за вами… за Валентиной.

– Давно?

Ленька пожал плечами.

– Мы сейчас спустимся. Одна нога здесь другая там.

Вскоре они все высыпали на улицу, что-то беспечно щебеча; Горяеву показалось, что они были неестественно возбуждены, устраивая показательный дешевый галдеж. Сердце у Леньки ёкнуло.

«Синий-синий иней лег на провода, в небе темно-синем синяя звезда», – надрывался ансамбль на танцплощадке, а Ленка Горяев, неплохой танцор, не попадал в такт. Ноги отказывались слушаться. Но Валька даже не смеялась над ним, с тревогой поглядывая на его бледные сухие губы.

– Ну, ты и мудак, – ласково выговаривал ему Генка, поднося полный стакан вермута, в то время как Горяев не отрываясь смотрел на Вальку, похищенную на танец его, Леньки, давним соперником Мишкой Киселем.

– В чем дело? – суховато спросил Горяев, не теряя из виду парочку. Мишка что-то шептал ей на ухо, расплываясь в улыбке; Валентина ловила взгляд Леньки.

– Да ведь Валька оказалась целкой. Предупреждать надо друзей.

Их разнимала вся танцплощадка. Ленька никогда еще так не дрался, легко переведя внутри себя стрелку на часах, отмеривающих жизнь, сразу на крайнее деление, «на смерть». Он готов был умереть. Ленька не знал еще, что в этот момент в глазах человека, приговорившего себя к смерти, появляются бешеные собаки. Ленька не знал еще, что бешеные собаки делают человека непобедимым. Дорожкин, который, по идее, должен был уложить Горяева одним хуком, мгновенно уловил зловещее мерцание зрачков и нерасчетливо попятился.

– Сука, шлюха! – хрипел Ленька, не по правилам вцепившись в зоб вокалиста. Он ощутил, что бывший моряк испугался, и это придало Леньке таких ядреных сил, что Дорожкин просто не мог от него отклеиться.

– Мариман, вали студента! – орал кто-то над ними возбужденным фальцетом.

– Я сейчас тебя убью, шкипер, – деловито шипел Горяев, стараясь добраться до Генкиного рта, чтобы разорвать его. – Убью.

Ему надо было во что бы то ни стало разорвать Генке поганый рот.

– Убью…

– Да ты чё, да ты чё! – истерично бился под ним Генка.

Горяев нелепо лупил его ребрами ладоней сверху вниз, словно всаживая гвозди, а Генка, неслабый кулачный боец, отмахивался от него руками неуклюже, как баба.

Горяева оторвали от Генки, смазали по уху, саданули чем-то по голове, но он даже не оборонялся, впившись глазами в согнутую фигуру Дорожкина.

– Я на ней женюсь! – рычал осатаневший Генка. С губ его свисали капли ядовитой слюны. – Понял?

Перед Горяевым появилась Валентина с распахнутыми от ужаса глазами.

Горяеву захотелось ударить ее, но рука висла плетью, а разбитые и онемевшие губы смешно лепетали смешные угрозы, понятные только ему одному.

Валька вела его под руку и молча вытирала слезы на своем постаревшем лице.

– Как ты могла, как ты могла… – бубнил Ленька мертвым голосом. – Как ты могла…

Потом он повалился в траву и рыдал, обнимая холодный камень.

– Я же любил тебя, я боготворил тебя! Как же так… А-а!

На следующий день Валентина стояла перед избитым Ленькой на коленях, а исколотое иглами сердце его устало кровоточило.

– Пусть он женится на тебе, – произнес он пустые и лживые слова, от которых его сердце трепыхнулось и остановилось окончательно.

В этот момент, раз и на всю жизнь, Леонид Горяев понял, что если гордый человек просит прощения, его нельзя не простить. Унизить гордого человека невозможно. Это просто какой-то закон природы. Камень идет ко дну, гордый человек может унизить себя только сам. Валентина поднялась, тщательно вытерла слезы и только потом сказала:

– Он мне давно сделал предложение. Он давно не давал мне проходу. Если бы я хотела, то давно бы вышла за него замуж и без твоего совета. Но я выбрала тебя. Зачем же ты позволил ему подняться в квартиру? Хотел проверить мое чувство к тебе? Или хотел похвастаться своей ослиной гордостью? Я была раздета, я думала, что вошел ты. Смотри.

Валька стащила блузку через голову. Грудь ее была в кровоподтеках, на боку бурели вспухшие густые ссадины.

– Смотри.

Юбка отлетела в сторону. Бедра были, словно граблями, исцарапаны редкими широкими полосами и усеяны расползающимися пятнами синяков.

– Трусы снимать?

Губы ее дрожали.

– Он тебя изнасиловал? – спросил Ленька, окрыленный какой-то дурацкой надеждой.

– Нет, не изнасиловал, – твердо смотря ему в глаза, сказала Валентина. – Я сама позволила ему пойти до конца.

– Ты мне изменила, я это чувствовал, – в отчаянии прошептал Ленька, почти не ощущая толчков провалившегося сердца.

– Я не хотела этого. Сама не знаю, как это вышло.

– Он изнасиловал тебя! – заорал, срывая голос, Ленька.

– Нет! – крикнула Валька еще громче. – Я сама!

Всю злобу на этот непонятный и жестокий мир Ленька выместил на Генкиной колеснице – блистающем никелем и красной лакированной краской мотоцикле «Ява». Сначала он измолотил его граненым ломом, а потом начал зачем-то пинать покореженный корпус ногами. Никто не подошел к нему, никто не остановил. Хотя многие, наверно, из окон видели, что происходило во дворе многоэтажного дома рядом со столиком, за которым местные жители часами резались в домино.

Первой женщиной Леньки Горяева стала Верка Примадонна. Она пришла к нему справиться о том, как идут у него дела и передать привет от Валентины. Это случилось через месяц после описанных событий; к этому времени Горяев сильно повзрослел.

– Дела у меня идут хорошо, – сказал Ленька и посмотрел на Верку таким откровенным взглядом, от которого сердце его замерло и самому стало немного страшновато. За все в жизни надо отвечать, в том числе и за откровенные взгляды. Ленькино сердце уже неплохо усвоило эту истину.

– Ты чего? – спросила Верка, поправляя распадающиеся кудряшки.

– Нравишься ты мне, Примадонна. Ох, как нравишься.

– Ой, так я тебе и поверила. Студенток, что ли, мало? Вон Валькой лучше займись. Она по тебе сохнет.

– Посохнет, посохнет – да и отойдет. Не сдохнет. Как я, например, – ворковал Леонид, обнимая Верку за талию.

Грудь у нее оказалась мягкой и большой. Ленька боялся, что вот сейчас вырвется наружу ее неслыханный темперамент, на который ему просто нечем будет ответить. Как справляться с распаленными бабами? Но Верка не взрывалась, напротив, очень и очень спокойно отнеслась к тому, что неторопливо проделывал с нею Горяев. Она не сопротивлялась, просто, что называется, позволила ему, хотя сама не принимала в любовной утехе почти никакого участия. Даже дыхание не сбилось. Леньке показалось, что она щадит его самолюбие; она даже выразилась в том смысле, что студент весьма искушен в делах любви. Он не стал ее разочаровывать, только попросил, как мачо, который не нуждается в жалости женщины:

– Я хочу увидеть, как ты кончаешь. Ты ведь любишь это дело…

Верка рассмеялась, немного грустно, немного смущенно, и ответила:

– С чего ты взял?

– Мне Генка рассказал, – сказал Горяев и покраснел.

Тут Верка рассмеялась другим смехом, в котором грустно звенела ирония.

– У Генки самого через раз получается. И то, если я очень постараюсь.

Горяева вдруг опять стало одолевать желание, Веркино спокойное тепло влекло и возбуждало. Под ее удивленным взглядом он ласково опрокинул ее на ковер рядом с диваном, проявляя верх бесстыдства, осмотрел ее податливое тело, а потом страстно и нежно накинулся на нее.

– Я еще ни разу не кончала, – сказала Верка выходя из ванной и кутаясь в его халат. – Мне вообще не очень нравится этим заниматься. Сначала вроде хочется – а потом полнейшее разочарование. Но вот сейчас с тобой понравилось.

– Знаешь что? – сказал Горяев, в которого вселился какой-то небывалый восторг. – Давай попробуем оральный секс…

– Еще чего, – отмахнулась Верка. – Терпеть этого не могу.

– Ну, Верунчик…

– Ни за что на свете! Я что тебе, шлюха?

– Тогда еще раз разведи бедра.

– Ты, наверно, сумасшедший. Может, хватит уже? Ты что, не слышишь? Ладно, последний раз. Боже мой, я не отдам тебя Вальке! Мне хорошо! Да! Да-а!

С тех пор Горяев другими глазами стал смотреть не только на крутых мужиков, но и на Мэрилин Монро, которая им нравится. Секс-символ эпохи! Он был уверен, что в постели эта белокурая бестия в лучшем случае вела себя так же сердечно, как и Верка Примадонна. В лучшем случае.

Но Генка не врал, когда рассказывал о том, что женщина может орать на весь подъезд «трахни меня до полусмерти». Может, еще как может. Такие женщины есть. Собственно, Валентина и оказалась такой женщиной. Правда, кричала она после пятого раза. Генке и не снилось.

Как помирились Леонид и Валентина?

О, это в своем роде тоже целая история. О ней как-нибудь в следующий раз, потому что она не имеет прямого отношения к тем воспоминаниям, которыми захотелось поделиться Горяеву с дочерью. Леонид Сергеевич вспомнил все быстро, это мы отвлеклись. Распереживались, задумались. Человек ведь состоит из воспоминаний, опыта и, в редких случаях, из умения обобщать опыт. Да…

Да, много воды утекло с тех пор. А поменялось ли что-нибудь в жизни? Что течет, что меняется? Умеющих обобщать не прибавляется.

– У меня был случай, – медленно и как бы ни о чем начал Горяев, – когда я разучился танцевать. Представляешь, выбрасываю ногу – и опаздываю на полтакта; руки в это время выделывают черт знает что. Стыд, позор, все вижу, понимаю – и ничего не могу с собой поделать. Дискоординация. У тебя что-то похожее?

– У меня что-то похожее, – не очень дружелюбно ответила Марина.

– Ну, да, ты же моя дочь. А знаешь, отчего со мной это происходило?

– Отчего?

– Я пережил сильнейшее эмоциональное потрясение.

– Что же случилось?

– Твоя мама, тогда еще моя девушка, изменила мне. И на меня рухнуло небо.

Марина быстро взглянула на отца и ничего не сказала. Горяев тоже молчал.

– Нет, мне никто не изменял, я надеюсь, – наконец сказала Марина. – Просто я перестала понимать поведение человека, которого люблю.

– Когда перестаешь понимать близкого человека – значит, рушатся твои иллюзии. Падает небо.

Марина сосредоточенно смотрела в угол.

– Кого ты любишь, Маринка?

Горяеву казалось, что он выбрал удачный момент для такого вопроса.

– Я скажу тебе, папа. Скажу. Но только после того, как ты мне дашь клятву.

– Я дам тебе любое клятвенное слово.

– Мне надо такое слово, которое ты сдержишь.

– Да, да, сдержу.

– Дай мне слово, что ты не будешь вмешиваться в мою жизнь, в мою любовь, не станешь выбирать за меня мое будущее. Я хочу учиться на своих ошибках. Мне нравятся мои ошибки. Они – основа моих побед. Мои ошибки – это и есть моя жизнь. Другой жизни у меня нет.

– Конечно, само собой. Я сдержу это слово. Клянусь внуком.

Марина улыбнулась:

– Хорошо. Раньше ты клялся кудрями Аполлона и головой Зевса, из которой родилась Афродита. Помнишь? А еще ты клялся синими ночами и синими очами.

– Конечно, помню. Еще я клялся доспехами Марса и хвостом золотого осла. Кого же ты любишь?

Горяев видел, что дочери его приходится нелегко. Внутренняя борьба, которую она училась скрывать, отражалась и на его лице. Ему стало больно. Она с тревогой посмотрела на Горяева и сказала, словно бросаясь в ледяную воду:

– Я люблю Оранжа Алексея. Он любит меня и будет моим мужем.

– Нет! Не может быть! – сорвался с места Горяев.

На лице дочери была написана решимость. Слишком ясно было, кого она выберет, а кого бросит не задумываясь. И Горяев быстро опомнился, взял себя в руки, чтобы тут же вновь поддаться отчаянию.

– Бедная моя девочка, – на глазах Горяева показались слезы.

Больше он ничего не говорил, только качал головой: приходилось держать данное слово, чтобы не потерять дочь.

– Больше тебе нечего сказать? – спросила Марина.

Горяев понял, что его дочь решилась быть сильной за двоих, за троих. Ничто не в силах было изменить ее решение. Он узнавал в ней свою дочь и дочь своей матери. К сожалению? к счастью?

– Я хочу сказать, – выдавил он из себя правду, – что люблю тебя. И всегда буду на твоей стороне. Даже если ты убьешь этого своего… Оранжа. Кстати, я бы его убил с большим наслаждением.

Согласитесь, нет ничего приятнее, чем иметь дело с человеком пожившим и хлебнувшим, которого обломали нешуточные беды, но отнюдь не сломили до конца, и который меньше всего желает быть причиной огорчений других. Я бы даже сказал, что это хорошие люди. Хорошие, неплохие. Гораздо хуже те, кто устоял, но озлобился. Они сами становятся источником зла.

Теперь уже дочь, защищенная отцовской любовью, могла позволить себе слабость: она заплакала слезами обиженного ребенка, которому горько и больно и который не понимает, чем он не угодил неласковой судьбе. За что? Зачем надо было посылать любовь к человеку, глаза которого при словах «счастливая жизнь» грустнеют до черноты?

Что ждет их впереди? Что ждет их малыша?

И главное: для счастья есть все, даже папа на их стороне, а сердце не хочет радоваться.

Почему?

За что?