Текст книги "Мы все горим синим пламенем"

Вот об этом и была книга. Я ее читал. Я завидовал автору (это так по-женски: глупее ничего не придумаешь!). Я завидовал свободе, с которой он, как бы не заботясь о форме, изящно щебечет о самом главном. Спокойно, естественно, без натуги. Гениально.

Я пытался копировать его. Потом пытался уйти от подражания. Я полностью разделяю его взгляд на женщин. Но роман (прислушайтесь!) – это не лоскуты, а масштаб личности.

Стоп! Читателю не следует знать все писательские секреты. Порой забавляет, когда с умным видом лоскуты принимают за чистую монету, порой это раздражает; порой – убить готов ценителей прекрасного, вкусы которых воспитывались на латиноамериканских притчах.

Но высшее наслаждение, писательский катарсис наступает тогда, когда читатель самостоятельно находит ключ к мозаике. Видит за мазками-штрихами картину, трагический замысел шутовского полотна. Мне не о чем говорить с таким читателем. Мне приятно помолчать с ним несколько вечеров подряд. Это читатель-мужчина.

Помолчим. Минута молчания по великим читателям, вымершим так скоро и безвозвратно в демократической пустыне. Невосполнимая утрата. Два листика кактуса к вашей условной могиле.

Минута молчания по исчезнувшей великой литературе. Венок из кактусов.

Помолчим.

Вечная слава и вечный покой.

17

И свадьба состоялась.

Очевидно – судьба.

Наступил торжественный вечер. Лимонный ломтик луны деликатно излучал свет на самом краешке божественно подсиненного пространства. Горяев легко представил себе, как Земля светится из космоса голубым свечением, словно горящий комочек проспиртованной ваты. Наверное, красиво. Гм, не планета, а тампон.

Встречать гостей в фойе ресторана должны были молодые. За суетой Виктория то и дело отлучалась к столу, на лету бросая дельные распоряжения, касавшиеся, по наблюдениям Горяева, в основном, магии сервировки. Декоративная сторона мероприятия явно доминировала. Салфетки, первоначально скатанные в трубочку, были ловко распущены и уложены-таки, по настоянию невесты, бедуинским шатром. В этом почему-то был особый шик. Метрдотель понимающе закивал головой. Официантки повиновались Виктории беспрекословно. Ножи «под мельхиор» были в мгновение ока заменены собственно мельхиоровыми, которые смотрелись уже «под серебро». Их увесистые черненого «серебра» ручки, напоминающие массивного литья обломки чугунной кладбищенской ограды, должны были гармонировать с пышным и толстым хрусталем. И, судя по всему, гармонировали: лица и улыбки обслуживающего персонала испускали нездешний, заморский свет.

Горяев не мог отделаться от ощущения, что и сам он напоминал элемент декорации. Серого отлива костюм не сидел на нем, а облегал его туловище, назойливо лапал, стесняя движения и заставляя почему-то глупо улыбаться. Бордовый, густых тюльпанных тонов галстук и тюльпанный же шелковистого блеска платок из бокового кармана должны были придавать жениху небывалый шарм. Иметь мужа в таком костюме было не стыдно. Горяев гармонировал с черенками ножей и явно не портил обедни.

Жених покорно стоял у дверей, принимая гостей и изредка интересуясь у супруги, с кем имеет честь.

Вошел румяный с мороза Звонарев, которого все почему-то называли Проспер.

– Рюмку водки. Немедленно, – провозгласил он таким тоном, что всем тут же захотелось ему услужить.

– Закусить?

– Маслинку какую, огурчик… Ну, я не знаю, икорки… Без претензий.

Кто-то метнулся за блюдом, и честь была немедленно оказана.

– Просперушка, зайчик мой, – запела подоспевшая Виктория, изображая дружеские объятия. – А это мой муж, Леонид Сергеевич.

Горяев почувствовал себя так, словно быть представленным Просперу – особая, большая честь.

– Очень, очень, очень, – сощурился Проспер. И – как отрезал, словно завершая аукцион сочным ударом молотка:

– Весьма!

– В свою очередь польщен, – слюбезничал Горяев, стараясь возродить в душе то волшебное чувство, которое знатоки называют чувство собственного достоинства. Это чувство как-то не совмещалось с серым костюмом и необходимостью с улыбкой смотреть на жирные губы Проспера.

– Доброе утро. Как дела? Все путем? – бросил Горяеву на ходу вертлявый господин, разматывая длинный-длинный красный шарф, пушистым удавом облегавший его тощее горло в несколько колец. Виктория опять куда-то отлетела.

– Да все нормально. За исключением того пустячка, что сейчас вечер и мы незнакомы.

– Вот как, – озадаченно произнес вертлявый. – А ты кто?

– Жених.

– А разве не Леха женится?

– Боюсь, что нет.

– А на ком ты женишься? На этой, Эсмеральде? – сказал он, делая жест, по которому Горяев догадался, что вертлявый говорит о пылкой Лилии Мусагетовне.

– Нет. На Виктории.

– Ни х… не понимаю, – пожал плечами подвижный молодой человек и бодро двинулся к столу.

– И кто это был? – светски поинтересовался у подлетевшей жены Горяев.

– Антон Садницкий. Врач. В нашем бизнесе отвечает за поставку сигарет.

– А Проспер за что отвечает?

– Проспер ни за что не отвечает. Но он любовник жены замминистра, а жена Проспера – любовница вон того индюка, Гоголадзе. Тут тонкая комбинация, хрупкое равновесие. Сразу не вникнешь. Любое, неосторожно брошенное слово, может поранить, больно отозваться…

– Он не похож на индюка, – не согласился Горяев. – Скорее, он смахивает на индоутку. Да, именно. Знаешь, такое противоестественное скрещение. Кстати, мясо не очень вкусное. Следует запекать только с яблоками.

– С тобой все в порядке? – встревожилась супруга.

– Отменно себя чувствую. Только рюмку водки махану. И немедленно.

– Поди, попроси. Тебе нальют, – согласилась жена.

В процессе дружеской вечеринки, которую Виктория категорически отказывалась называть «свадьбой», Горяеву довелось познакомиться со всеми гостями. Танцевал он и с любовницей Гоголадзе Светланой, и с женой замминистра Маргаритой Артемовной. У первой были пышные груди и отсутствующий взгляд, у второй – расшитый немыслимыми цветами парчовый костюм и короткая рыжая челка.

– А вы хорошо танцуете, – заметила Маргарита, отправляя в пухлый ротик дольку мандарина.

– Сейчас я не попадал в такт. Я нервничаю, – любезно отвел комплимент Горяев. – Зато я изумительно трахаюсь. Словно овцебык.

– Какой парадокс, – даже не повернула головы в его сторону Маргарита. – Это мы проверим. За слова нужно отвечать. Так, кажется, сказано в Библии.

– В Библии сказано – «сначала было слово».

– А разве это не одно и то же?

Тут настала очередь Горяева продемонстрировать хладнокровие.

Самым светлым воспоминанием вечера была какая-то Оля. Она пригласила Горяева на танец, все время молчала, но не отводила от него взгляд. Ей Горяев не хамил, а только бережно вращал, как дорогую куклу, уверенно придерживая за гибкую талию. Он был благодарен ей за гуттаперчевое молчание.

В середине вечера она куда-то исчезла, а больше ухаживать ни за кем не хотелось.

Правда, он не мог не исполнить долг джентльмена; он просто обязан был пригласить на танец Лилию Мусагетовну. И Горяев с удовольствием, которое явно не делало ему чести, добрался до нее.

– Я готова извиниться. У меня сложилось о вас нелестное мнение…

Они плавно извивались в медленном танце, возбуждаемые хриплым саксофоном.

– Ну, что вы… Не стоит. У женщины не бывает своего мнения. У нее бывает только впечатление. И в этом смысле отрицательное впечатление обо мне лучше всякого лестного мнения, которое вы забыли бы через двенадцать секунд. Отрицательное же впечатление путем нехитрых манипуляций можно перековать в положительное. Скажем, через месяц я бы вполне мог жениться и на вас. А мнение – это пустота…

– Вы циник, я это сразу почувствовала!

– А вот это уже не мнение, и даже не впечатление. Это, красавица вы моя, комплимент. Порядочную женщину можно очаровать только цинизмом. Почему? Только не машите бровями, как крыльями птица. Охотно объясню. Потому что цинизм – это ее единственная светлая перспектива, ее шанс сбросить вериги порядочности, от которых она вся уже скукожилась и высохла, словно анчар…

У Горяева сложилось впечатление, которое он тут же оформил как мнение, что Лилия Мусагетовна не клюнула на его комплимент и отвергла предложенную им перспективу. Что ж, каждому свое. Но на душе у жениха стало еще гаже.

В разгар веселья он нос к носу столкнулся с Проспером. Тот раскачивался с носков на пятки и улыбался, держа рюмку в руке и, очевидно, ожидая комплиментов. Горяев сразу сообразил, что общаться с Проспером – значило творить ему комплименты.

– У вас красивая жена, – сказал Горяев. – Такая, знаете… Производит впечатление.

Проспер наклонил голову в знак того, что комплимент принят к сведению.

– Скажите, а вы не потомок того Звонарева будете, имя которого увековечено в названии улицы, на которой живу я?

– Хм! – вылетело из Проспера, находившегося в тот момент на пятках, и этот звук вполне можно было принять за согласие; мол, само собой, я и есть потомок того самого Звонарева.

– Скажите, пожалуйста! – Горяеву даже не надо было притворяться изумленным. – Говорят, ваш пращур был дрессировщиком?

– Да, был. Он дрессировал… – Проспер ловил равновесие.

– Слонов?

– Нет, население, прорубал окно в Европу. Он был вице-губернатором. Он был слоном в политике. Тяжеловесом. И дрессировал этих комнатных муравьев, людишек.

– Но говорят, что Звонарев был и подпольщиком?

– Это был двоюродный брат моего пращура. Олигофрен и садомазохист. Быдло, сорняк с нашего генетического древа, – не вдаваясь в подробности, отмахнулся Проспер, пытаясь удержаться на носках. И это ему с трудом удалось. Подробности заключались в том, что своим безбедным существованием при Советах Проспер был обязан исключительно подпольной деятельности садомазохиста, ставшего после войны крупной культурной величиной.

Под конец вечера Горяев хладнокровно пронаблюдал за тем, как мужик, укутывавший в легкие песцы Маргариту, откровенно пялился на Викторию. Кстати, последняя была хороша. Жемчужное платье оживлялось искрящимися в сережках гроздями бриллиантов, туфли идеально гармонировали с костюмом. Бриллианты неплохо сочетались с блеском в глазах; только сережки отливали тяжелым звездным блеском, а темные глаза мерцали тепло и тревожно. Неброской, но несомненной роскошью отсвечивала леди.

– Так, говорите, овцебык? – спросила Маргарита, протягивая руку лопаткой для прощального поцелуя.

– Именно. У вас завидная память. Знаете, такое редкое экзотическое животное. Живет в горах, поближе к звездам. Питается, чем попало…

– А кто такой Леха? – спросил Горяев уже в такси у своей новой жены.

– Замминистра. Алексей Дмитриевич Пивоваров. Выдающийся человек. У меня с ним был роман. Я буду тебе верной женой.

Всего-то выдающегося в лице Алексея Дмитриевича был нос, выдающийся вперед нос. Что она нашла в нем, в этом замминистре, напустившем на себя важно-кислый вид? Когда кто-то назвал его «молодым человеком», он пробубнил: «Я нахожусь в том переходном возрасте, когда даже несчастья врагов меня не радуют». «Переходном?» «Да. Перехожу от жизни к смерти». И при этом не спускал глаз с Виктории. Запомнилась еще одна его фраза: «Не бывает слишком много вина; бывает слишком тяжелое похмелье». При этом все, кто слышал этот перл, зааплодировали. Магистральные черты его ухоженного лица представляли собой закругленные кривые вниз. Глубокие складки у рта смыкались линией поджатых губ, образуя трагическую подкову; скучные морщины оттягивали углы глаз, превращая овальные разрезы в стекающие капли. Грустную кривую повторял выдающийся нос. Три штриха – вот и весь портрет. Лицо, просто созданное для карикатуры. «Быть может, я не прав? Подумать только, каким обманчивым бывает первое впечатление», – рассуждал Горяев. Но ничего не сказал. Он знал, что первое впечатление никогда не бывает обманчивым. Этому научил его психолог Оранж, а также свой собственный жизненный опыт.

И еще подумал: это лицо с закругленными кривыми я вставлю в роман, награжу этим кислым портретом московского писателя. «Он стал читать роман Потемкина, и его физиономия распустилась параллельными линиями. Маэстро удивился». Но рукопись мне не возвратил, зараза…

Больше вечер ничем не запомнился.

18

Горяев проснулся утром, мучимый простым человеческим любопытством: «На ком же меня, собственно, угораздило жениться?»

Рядом с ним в сиреневой ночной сорочке лежала, размеренно дыша, чужая женщина. Поза, поворот головы – все чужое. Лица ее не было видно за разбросанными по подушке волосами. Подушка была цветная, синяя с желтыми звездами, Горяев же привык к белому постельному белью.

В дверь спальни раздались два отрывистых стука, и на пороге появилась ее дочь Даша. Тоже в сорочке, расшитой веселыми цветами. Волосы неубраны и спутаны. Толстые губы и маленькие глазки.

– Маму разбудите, – вякнула она и лениво, с растяжкой зевнула немаленьким ртом.

– Мама спит, как видишь, и ей снятся сны, – отвечал Горяев, заявляя некоторые права на спящую женщину. В частности, право оберегать.

– А мне плевать, – меланхолично возразила Даша тоном безнадежно испорченного ребенка. – Куда она засунула мой рюкзачок?

– Она была на свадьбе, выходила замуж и не видела твоего рюкзачка. – Это за вас она вышла замуж?

– За меня.

– Могла бы найти кого-нибудь и получше. Пусть найдет мой рюкзак. Где он?

«Да, дорого мне обойдется мой роман. Возможно, цена будет непомерной. До сих пор таких Даш с мамашами я обходил за версту. В жопу – вот куда она засунула твой рюкзачок».

И вдруг неожиданно для себя с белой каленой злостью неизвестно на кого Горяев тихо сообщил Даше:

– В жопе.

Подросток Даша изо всех сил хлопнула дверью.

– Тебе придется найти с ней общий язык, – спокойно, без истерики сказала Виктория, не отрывая головы от подушки. – Даша – непростая девочка.

– Я знаю, – ответил Горяев. – Извини.

Приласкать жену не было никакого желания. Грудь у нее была дряблой с большими плоскими сосками. Живот после перенесенной операции (очевидно, кесарево сечение) распадался на пухлые половинки, напоминая вздутые отсеки детского спасательного жилетика. Плотные бедра были хороши, пушистый каньон был бесподобен. Но все вместе – это была не его женщина. Нет, не его.

Он вспомнил свежие прелести Ирины. Ее большая белая грудь, не подчиняясь закону всемирного тяготения, не теряла своей формы, а только упруго подрагивала. С ней Леонид невольно чувствовал себя не любовником, но мужем, потенциальным отцом.

– Пойду, пройдусь. Мне необходимо проветриться.

– Иди. Я полежу. У меня голова болит.

Он торопливо, как в гостях, собрался: принял душ, побрился, облачился в свое. Быстро и тихо. Завтракать не стал, хотя очень хотелось.

Открыл дверь в спальню. Виктория сидела на кровати, обложившись одеялом.

– У меня есть один предрассудок, Леонид. Он мой, личный, в нем, наверно, мало смысла. Но… ты со вниманием отнесись к моей слабости. У меня два брака из-за этого распалось. Прошу тебя…

– Да в чем дело, Виктория? Говори прямо.

– Я боюсь, я страшно боюсь одной вещи: я не могу переносить, когда мой… муж, мой мужчина возвращается ко мне, домой, после полуночи… У меня, как у Золушки, карета превращается в тыкву, лошади – в крыс, теряются башмачки, бальное платье обращается в пепел. Не смейся. Я чувствую себя обманутой и преданной. Не смейся.

– Я не смеюсь. Я подумал о том, что нам с тобой понадобится много времени, чтобы узнать друг друга. В моем представлении ты не очень-то вяжешься с Золушкой.

– А вот и напрасно. Я и есть сама настоящая Золушка. Может, я и тебя выдумала, я не знаю… Но ты мне так нужен. Без тебя…

Виктория заплакала.

Именно в этот момент, именно сейчас Леонид почувствовал, насколько чужая женщина сидит перед ним, со своим чужим миром, чужими мечтами и надеждами. Он сразу понял самое главное: она предлагала все всерьез, а он не может сделать ее счастливой. Происходил один из тех редких в жизни моментов, которыми шутить было нельзя. Побить женщину, обмануть ребенка, украсть у слепого, написать продажный роман… Тут уже дело не в цинизме. Дело в том, что ты перестаешь быть человеком. Это хуже смерти, ибо ты предаешь себя, свой роман, дочь…

Гораздо хуже смерти.

– Я вернусь к вечеру. Зайду к Марине.

Его встретил морозный день и острый, игольчатый мороз. Даль была затянута легчайшей выстуженной дымкой, которая курилась кисейной пеленой. Снег под быстрыми каблуками пищал резко и визгливо.

Горяев добрый час кружил по городу. Наконец, ноги сами вынесли его на проспект, а глаза уперлись в светлый оконный проем. Теплым светом была залита картинная галерея. «Современная живопись. Незнакомые имена»: так было начертано на неброской афише.

Захотелось в тепло и мир иллюзий. Стены были увешаны картинами двух типов. На одних в различных ракурсах был изображен бережно и трогательно распятый Иисус; другие невразумительно повествовали о чем-то дохристовом. В синее пространство ввинчивались коричневые смерчи, осатанелыми диссонансами кричали оранжевые и желтые пятна. Языческий хаос корчился и стонал в ожидании пришествия Христова.

В углу стояла девушка и смотрела явно не на Христа и не на пятна. У Горяева защемило сердце, и где-то под ложечкой зазвучала та самая музыка. Девушка обернулась – и Горяев обомлел: это была скрипачка из снов. Пока он пробирался к ней сквозь толпу вежливых посетителей, она куда-то исчезла. Растворилась. Не теряя времени, он выскочил в ледяной сумрак – на улице не было ни души. Землю тихо засыпали задумчивые снежинки.

Слегка успокоившись, он вошел в галерею и, не теряя позиции у входа, стал высматривать скрипачку. Музыка давно уже перестала звучать в нем, и он сообразил, что ее и след простыл.

Горяев пробрался в угол, где не было никого, и убедился, что это была именно девушка из снов, существо близкое и родное. Ее заинтересовал случайный на этой выставке сюжет, судя по всему, сюжет не современный: нахохлившийся кот светло-серой масти пытался согреться на ослепительно белом снегу, обернув свой бок пушистым хвостом.

Ну, надо же. Это была явно она.

Горяев перевел взгляд на модельно обнаженного Иисуса, по локотку которого сбегала, извиваясь змейкой, прелестная алая струйка крови. Глаза страдальца были томно прикрыты. Смоляные пружинистые кудри были рассыпаны по смугловатому челу. Картиной любовалась дама в очках с необычайно толстыми, глупо выпученными стеклами. Черепаха Тортилла.

Горяев поймал себя на странном желании: ему до зуда в руках захотелось неторопливо снять холст и, коротко размахнувшись, врезать маслянистой плоскостью по башке с короткими буклями. То-то бы Тортилла изумилась. Началось бы второе пришествие.

Не вводя себя во искушение, он грязно выругался и вышел вон, в пустынный холод.

Марины дома не оказалось. Горяев решил заехать к себе на Звонарева, собраться с мыслями и потом уже тронуться к Виктории.

Возле железной двери подъезда, выкрашенной в васильковый цвет, Леонида Сергеевича ожидал еще один сюрприз, а именно: тощий и мохнатый песик, который вертел прямым облезлым хвостом, внимательно при этом разглядывая Горяева. Пес выглядел так, словно его раза два окунули в воду, и шерсть повисла на нем, облипая тельце и обнажая худобу. На самом деле шерсть была сухой.

– Чего тебе надобно, морда? – приветливо вопросил Леонид Сергеевич.

Пес в два раза быстрее завертел хвостом, ничего, однако, не отвечая.

– Тебя мне только не хватало, – сказал Горяев, открывая дверь.

Пес, не обращая внимания на ворчание человека, шустро юркнул в подъезд.

– Может быть, ты жрать хочешь? – поддерживал беседу Горяев, поджидая лифт. – А я вчера женился. Да-да, самым нелепым и подлым образом, брат. Влип так влип: по самые уши.

Пес уже присел, чутко поводя мохнатыми ушами.

– Хочешь жрать – поехали на лифте, не хочешь – прощай, – сказал Горяев. Он подождал некоторое время. Пес не двинулся с места.

– Ну, мне пора на мой восьмой. Будешь пробегать – заходи в гости. Угощу сосиской – пальчики оближешь. Чао, собака!

Не успел Горяев открыть входную дверь, как у ног его зашелестел тот самый пес.

– Что за чертовщина! – изумился Леонид Сергеевич. – Может, мне тебя, как Оранжу, судьба подкинула? А? Заходи. Пьем чай, и прощай навеки, любовь. Понял хоть что-нибудь?

Пес не стесняясь вошел в квартиру и принялся ее обнюхивать. Его явно не смущал тип жилища. Кухню он выделил и облюбовал сразу.

– Ты, я гляжу, не робкого десятка, шалопай. Может, ты не бродячий, а потерянный, а? Что же мне теперь, объявления расклеивать прикажешь? Нашлась, дескать, чья-то паршивая собака, ужасно породистая, прошу обратиться ко мне. За вознаграждение, само собой. То есть, я готов заплатить, чтобы тебя только забрали. А?

Горяев достал из морозильника сосиски, отварил их и положил розовые дымящиеся трубочки на блюдечко. Пес терпеливо ждал, пока его пайка стынет.

– Понятно, – сказал Горяев. – Бывший домашний пес. Как тебя зовут, не помнишь? Ну да, конечно, где тебе. А я тебя назову просто и со вкусом: Птица Счастья. Для краткости – Птица. Усек? Правда, Птица – женского рода, а ты, кажется, кобелина. Ну, ничего, пару дней потерпишь. Мне будет приятно думать, что ты принесешь мне счастье. Надо отрабатывать сосиски, старичок. Не знаю, как у вас, а людей так принято. Извини за сервировку.

Аккуратно дожевав сосиски, Птица сидел и облизывал маленьким язычком мохнатые сосульки вокруг морды.

– Птица, чай, кофе? Просто воды?

На часах было около девяти часов вечера.

– Нам пора, – сказал Горяев. – Извини, других вариантов нет.

Он пошел в комнату за рукописью своего романа. Взял рукопись и раскрыл наугад, страницу 85. «Виктория» – восемь букв. «Птица» – пять букв. 85.

Читаем.

«Исаак Ньютон плотно затворил за собой дверь и долго устраивался в кресле. Он снял парик, и на высоком лбу запрыгали отсветы пяти зажженных свечей.

Перед ним лежал Танах, священная Библия, в которой, по мнению физика и математика, были зашифрованы все знания о человечестве. Прошлое, настоящее и будущее – вот они, перед ним. Но ключ к знаниям пока еще был не найден. А ключ был, он чувствовал это. Следовательно…

Хорошо, что он, Исаак, стал известен своими работами по физике и математике. Хорошо. Это привлекло к нему внимание. Наверно, и в этом сокрыт какой-то тайный промысел. Хорошо.

Но эти ослы не понимают, что все свои расчеты он, Исаак, взял из Библии. Да-да, он и не скрывает это. В будущем он станет известен всему миру как великий богослов, исследователь и толкователь Библии. Возможно – как пророк. Пророк Исаак. Почему нет?

А будущего осталось мало. Очень мало. Менее трехсот лет.

Сегодня он окончательно выяснит, когда настанет конец света. Назовет точную дату, хотя не делал этого никогда. Нет, несколько точных дат. Пророк тоже должен быть осторожен. Этому также научила меня Библия. Никогда не говори прямо, ходи вокруг да около. Чем меньше ясности – тем больше веры. Почему это так действует на людей?

И потом: сон… «И сказал им царь: «сон снился мне, и тревожится дух мой; желаю знать этот сон».

Он встал и прошелся по просторному кабинету. Физика, математика… Жалкая цифирь! Всего только способ прикоснуться к сакральному знанию, которое переворачивает душу, заставляет быстрее биться сердце. Ставит на место зарвавшийся ум.

Все величие здесь, в этих древних страницах. Великий Даниэль! Никто до меня не понимал истинного значения этой исключительной книги, книги пророка Даниэля. ОНИ через МЕНЯ получат знания ОТТУДА.

То-то же удивятся, когда станет явью Армагеддон. Любое место из книги могу цитировать наизусть. «Царство же и власть и величие царственное во всей поднебесной дано будет народу святых Всевышнего, которого царство – царство вечное, и все властители будут служить и повиноваться Ему.

Здесь конец слова. Меня, Даниэля, сильно смущали размышления мои, и лицо мое изменилось на мне; но слово я сохранил в сердце своем».

Какая притча! Какой зверь, четвертый зверь, «который был отличен от всех и очень страшен, с зубами железными и когтями медными, пожирал и сокрушал, а остатки попирал ногами».

Ясно же сказано: будет «царство вечное». Вот тогда и начнется моя слава. Ради такой славы только и стоит жить. Но думать так грешно. Прости, Господи, Бог богов, великий грех!

Хотя, наверно, мне простят… Кто-то же направляет мои мысли и открывает мне путь к ЗНАНИЮ. «Меня, Исаака, сильно смущали размышления мои, и лицо мое изменилось на мне; но слово я сохранил в сердце своем».

Да… «И сказал царь Даниэлю: «истинно Бог ваш есть Бог богов и Владыка царей, открывающий тайны, когда ты мог открыть эту тайну!» Разве мог я хоть на секунду подумать, что мне откроется тайна без помощи Владыки царей! Если я вижу то, что вижу…

Избрали меня. За что?

Не знаю. Уж не за физику и математику, конечно.

Сон, мне был сон…

Кто знает, сколько мне отпущено времени. Надо еще раз проверить расчеты. Эти повторяющиеся буквы не дают мне покоя. Что тут зашифровано? Тут есть порядок. Я его чувствую. Слово я сохранил в сердце своем.

Душа чувствует, а математика бессильна. Вы вздрогнете, людишки. Сгорите в адском пламени. А я останусь жив. Слишком много грехов в сегодняшнем мире, слишком много грязи. Это исправить нельзя. Только очищающее пламя. И после этого – царство вечное. Я буду смотреть на вас оттуда, с высоты, любуясь на небесные светила. Кеплер… Он, конечно, велик. Но и он открыл свои законы движения планет, опираясь на подсказку Библии. Красивые законы. Правильные. Моя небесная механика их подтвердила. А почему? Да потому что пространство и время абсолютны, ибо вечны. Через триста лет и мы впишемся в пространство и время. Красиво.

Жалкий научный разум! Вы возомнили, будто можно обойтись без Бога, опираясь только на жалкие элементарные законы? А зверя, похожего на гиену, который «пожирал и сокрушал, а остатки попирал ногами», вы не боитесь?

Я бы спалил вас всех через три года! Нет, через три дня! Сию минуту! В золу!

Сердце ученого бухало торжественными толчками. Бессмертие являло свой неулыбчивый лик в строгих овалах неподвижного свечного пламени. Одна свеча внезапно погасла. Пламя четырех других свечей преобразилось в четыре огненные цифры: 2060. Это был год Апокалипсиса. Да, именно эти цифры он видел во сне, «и сон удалился от него». Только теперь ему открылось значение сна. Откровение! Это вам не наука…

Исаак Ньютон задул остальные свечи и отдернул тяжелые шторы. Колючие звезды, кротко подчиняющиеся закону всемирного тяготения, стали близкими и родными. Земля перестала его интересовать. «Как велики знамения Его и как могущественны чудеса Его! Царство Его – царство вечное, и владычество Его – в роды и роды».

И старый человек заплакал благодарными слезами. Раскрытая Библия белела в темноте. Казалось, что она излучает, а не отражает свет, волны которого расходились по комнате».

– Птица, на выход. Летим собачьим клином, ты будешь направляющим, а то карета превратится в тыкву, – заторопился Горяев, бережно укладывая рукопись. – Птица, где ты там?

Леонид Сергеевич заглянул на кухню и оторопел. Птица вытянулся на линолеуме в струнку, ноги судорожно дергались в конвульсиях. Изо рта шла пена, стекленеющие глаза полузакрыты. Птицу вырвало, и остатки пищи розовели влажной горкой.

– Эй, Птица, что с тобой? – перепугался Горяев. Пес отреагировал активными конвульсиями.

Леонид Сергеевич вспомнил, что на одной с ним площадке живет Вася, заядлый собачник и автомобилист (совершенно обязательное сочетание, по наблюдениям Горяева). У Василия был огромный ротвейлер Балу, старое слюнявое чудовище с огромной головой и грустными глазами, которое обожал весь подъезд.

Вася вышел в домашних тапочках, за ним хмуро трусил Балу. Вася был удивительно похож на зайца: короткая и усатая верхняя губа сразу же открывала в улыбке завидно здоровый ряд верхних зубов, так что можно было сказать, что он улыбался зубами; что-то несомненно заячье было и в оттопыренных ушах, и даже в больших очках.

– Здорово! Как дела? – не удивился вечернему визиту Вася, всегда готовый обсудить что-нибудь из жизни собак или автомобилей.

– Вася, у меня проблемы с Птицей!

– Какой птицей? – заячье лицо сразу осунулось: с него сбежала улыбка. Очевидно, тон Горяева не располагал к шуткам.

– Эту собаку зовут Птица? – Вася собрал морщины к глазам и обнажил зубы. Наверно, так тунгусы смотрят на людей, не умеющих управлять оленьей упряжкой, или китайцы на тех, кто не умеет есть палочками. Иронии было многовато.

– Да, Птица. Что с ней?

– У нее эпилептический припадок.

– Эпилепсия? Как у Достоевского?

– Собаки подвержены, – авторитетно заявил Вася. – У моего приятеля был такой случай…

– И что теперь делать? – перебил его Горяев.

– К доктору везти собачьему, к ветеринару. Может, это и не эпилепсия, кто знает, – философски или по-заячьи, не разберешь, сощурился Василий.

– Слушай, помоги, будь другом. На улице прицепился пес, бросить жалко. Может, ты знаешь, чей он? Ну, явно же домашний!

– Не нашего района, – веско объявил Василий. – Я тебе скажу, с такими болезнями доходяг часто специально выбрасывают на улицу. Люди ведь хуже собак…

– Свози к ветеринару!

– Поехали. Нет проблем.

Балу сидел у двери и, волнуясь, ждал хозяина. Волнение сказывалось в необычной посадке головы: он, как плюшевый, резко своротил голову набок (она повисла у него, будто оторванная) и очень внимательно смотрел на зайцеподобного Васю снизу-сбоку вверх.

Ветеринар, не отметая версии «эпилепсия», долго качал головой.

– После эпилептических припадков они ведут себя иначе. У него, как бишь его? Птица? Господи, ну, и имена пошли! Сейчас самое модное собачье имя – Бин Ладен… У Птицы вашей, не исключено, заболевание мозга. Нужно сдать анализы. А сейчас я вколю ему пару уколов. После этого – покой и сон.

– Доктор, от вас позвонить можно?

– Пожалуйста, звоните.

Горяев быстро набрал номер домашнего телефона Виктории. Шли короткие гудки. Было занято. В течение получаса было занято. Мобильный телефон был отключен.

Вася отвез Горяева вместе с Птицей к Виктории.

– Это я, твой муж, – сказал Леонид Сергеевич в домофон.

– Посмотри, который час, – спокойно посоветовала Виктория.

– Виктория, я не могу, у меня заняты руки. У меня Птица на руках, пес приблудный. Открой, я тебе все объясню!

– Какой пес? При чем здесь пес? Ты специально опоздал!

– Нет, не специально!

– Специально! Я же тебя просила! Ты меня смертельно обидел!

И домофон намертво замолчал.