Текст книги "Мы все горим синим пламенем"

15

Итак, Горяев в строго назначенное время был принят секретаршей, которая потратила на него времени и внимания еще меньше, чем та барменша из подвальчика на меня.

Директор издательства, Лилия Мусагетовна, дама того неопределенного возраста, которым обычно с успехом интересуются мужчины возраста Горяева, без энтузиазма поднялась ему навстречу и нацепила одну из тех условно вежливых улыбок, что не обещают ничего хорошего. Когда она с почтением принимала роман, когда расхваленная мэтрами рукопись сулила издательству нечто в высшей степени заманчивое, даже и с московскими перспективами, улыбка была иного калибра и градус обаяния был иным. Секретарша, кстати, тоже вела себя иначе, помягче и поласковей. А главная перемена – и это тотчас же уловил Горяев – произошла в готовности к открытому общению, то есть в том, что было неотразимым козырем Горяева в прошлый раз. Мадам закрылась и ушла в себя, то бишь в глухую оборону. «Зачем же вы столько держали роман, уже самой продолжительностью срока подчеркивая непраздный интерес к опусу и, между прочим, возбуждая надежду у автора?», – тоскливо цедил про себя пустые вопросы Горяев.

– Присаживайтесь, Леонид Сергеевич, – ровным тоном повела хозяйка положения и хозяйка площадки последний раунд. – Не знаю, как вам сказать…

– А вы говорите так, как есть. Называйте вещи своими именами. По-мужски.

– Благодарю. Мне это будет легче всего.

– Мне тоже. Вас это удивляет? Неужели форма отказа автору тоже входит в понятие бизнес? Вы можете мне вообще ничего не объяснять. Да – значит, да. Нет – нет. Зачем тратить драгоценное время на зарезанного автора?

Горяев чувствовал, как его слегка закружило и понесло. Из снаряда для других он начал превращаться в снаряд для самого себя. Энергия созидания могла превратиться в разрушительную силу и взорвать, разнести в щепы самого Леонида Сергеевича, уважаемого автора романа. От готовности к компромиссам не оставалось и следа. Так действовала на него эта милая дама.

– Все, что вы сказали, – это правда. Так сказать, азбука бизнеса. Но мне все же хотелось бы вам объяснить причины отказа, – не отступала от своего Лилия Мусагетовна.

– Хотелось бы? Я не ослышался?

– Да, именно так.

– Иными словами, вам доставит удовольствие объяснить мне, чем, по-вашему, плох мой роман? Но я не уверен, что это доставит удовольствие мне.

– Вы начинаете нервничать. Позвольте мне все же сказать несколько слов.

Она закурила и начала свою речь, прислушиваясь к себе и не обращая внимания на ядовитую вежливость, яркими красками разлитую на физиономии Горяева.

– Видите ли, у вашего романа прекрасные рекомендации. Просто, знаете, исключительный рейтинг в узких кругах. Это и ввело нас, меня, в заблуждение. Не знаю, чем вы подкупили великолепных писателей с именами и честных критиков, но… Профессионалы тоже ошибаются. Не сразу понимаешь, что роман ваш насквозь пропитан ядом, просто анчар какой-то корявый. Но это еще куда ни шло. Это могло бы быть и достоинством. Главное – в нем нет глубины, хотя именно на глубину вы и претендуете. Глубокомыслие… («Все, зацепило за живое, – констатировал Горяев. – Сейчас по-бабски начнет черное выдавать за белое и вдобавок изумляться, что никто, кроме нее, этого не замечает. Вот оно, понеслось… Эх, кони, что за кони, кто вас выдумал…») Роман глуп, понимаете, бездарно глуп. Просто диву даешься примитивной элементарщине. В каждой строчке сквозит банальность… Какие-то лоскуты, раздражающая мозаика, словно рубище из ярких лохмотьев-образов, скрывающих отсутствие мысли. Вместо концепции – глубокомысленные реплики. Это вообще не роман, а какое-то творческое бессилие. И чтобы его скрыть – вы прибегнули к жалкому, недостойному трюку: скандально плохо стали отзываться о женщинах. Фи… («А у самой даже щеки пылают. Скорее всего, баба не замужем, при средствах, но суть ее в романе обозначена как стервозный порошок однородной консистенции, с резким отталкивающим запахом. Мужчинам категорически не рекомендуется. Обходить стороной. За версту. Боже мой, как ее, дуру, зацепило! Цунами! Огненный тайфун! Инфаркт!») … пошлость. Понимаете, вы унизились до такого отношения к женщине, которое просто недопустимо. Культурный уровень… Читающая публика… Престиж издательства…

– Простите, я принял все ваши намеки к сведению…

– И потом…

– Извините, я уже четверть часа стараюсь доставить вам удовольствие, притворяясь кротким. Это мой предел. Лимит исчерпан. И потом… Пощадите себя. Нельзя же изрыгать столько драконовской ненависти, испепеляя один роман, к тому же, если вас послушать, недостойный вашего внимания. Я вам скажу так: роман читают, его рвут из рук, он пользуется бешеным успехом…

– Если бы его наполовину сократить – возможно, кто-то и прочитал бы.

– Хороший роман, Лилия Мусагетовна, – это такой роман, который невозможно сократить, не испортив его.

– Но у нас хорошие редакторы!

– Если великолепный роман сокращают или правят хорошие редакторы – получается плохой роман.

– Я готова заплатить собственные деньги, сколько угодно денег за то, чтобы этот ваш роман никогда не увидел свет! – перекричала его Лилия Мусагетовна.

Вот тут Горяев остолбенел. Его восхитила женская последовательность, обряженная порой в лохмотья парадокса: всегда и во всем видеть только свой ближайший интерес. Да эта расторопная миледи готова при случае подтереться земным шаром с его обширными полями и лугами, и будет при этом уверять вас, что делает это исключительно для вашего же блага.

– Мадам, – на вдохе сказал Горяев, вспомнив, что на этих бизнес-леди, не умеющих отличить тактичность от воспитанности, особое впечатление производит хорошо разрекламированный джентльменский набор, – странное это дело, женский бизнес, мадам: на том простом основании, что в проект вложены ваши кровные деньги, вы мужественно готовы отказаться от гарантированной прибыли. Какой-то героический перебор!

Он бы не удивился, если бы его тонкую дерзость приняли за комплимент, ибо для этих новоиспеченных леди джентльмен начинается с того строго фиксированного момента, когда мужчина изначально, в силу врожденных особенностей признает ведь совершенно очевидное женское превосходство, всячески радуется этому обстоятельству и говорит с прекрасным полом с той особой изысканностью и тем особым почтением, которые напрочь исключают саму возможность хамства. Хамящий джентльмен – это, по мнению леди, все равно, что говорящая лошадь или кенгуру, исполняющий на виолончели седьмую симфонию Гайдна. Это не в природе вещей. Даже если джентльмену нахамить (а с леди, полом все же слабоватым, это иногда непроизвольно, следовательно, простительно, случается), в ответ вы получите такой умиротворяющий комплимент, что вам захочется покраснеть от собственной, гм-гм, несдержанности и станет досадно за то, что вы разучились это делать. Короче говоря, джентльмен – это тот, кто гладит только по шерсти, кто видит только ваши пусть микроскопические достоинства и в упор не замечает ваших сногсшибательных недостатков; это особое, великодушное устройство зрения, плюс подбитый шелком смокинг цвета рыхлой сажи, о который можно вытирать подошвы ваших модных туфлей на шпильках в любое время суток. И это все – ему за счастье. Да, плюс ослепительно белая манишка, которую он сам, конечно, гладит и стирает, плюс нравящийся вам запах парфюма и спрэя, плюс все взгляды на него, а он только на вас, плюс…

Теперь вам понятно, почему джентльменов теперь уже почти не осталось?

Да потому что их никогда и не было, отродясь не существовало, прах вас побери, добрейшая Мусагетовна!

Разумеется, ничего подобного Горяев не сказал, он даже не думал ничего такого в тот момент, потому что давно уже обдумал все это и сделал выводы, изложенные, кстати сказать, в своем романе. Все свое сакральное знание он вложил в звенящую, вибрирующую коброй интонацию. Лилия Мусагетовна пошла пунцовыми пятнами – и в этот критический момент за спиной Горяева раздался искренний смех – просто долгожданный колокольчик под дугой.

– Лилька, я не могу! – заливисто заходилась дама тоже, очевидно, бизнес-класса и, соответственно, неопределенного возраста, когда нам хорошо за тридцать, но неизвестно насколько под сорок. – Какой потрясающий поединок! Кипение страстей – Шекспир отдыхает. Просто тайский бокс. Майк Тайсон и этот… Мохаммед Али. Вы сцепились, будто черти в ночь перед Рождеством.

С этого момента и начинается непредсказуемое развитие сюжета.

Но прежде чем мы займемся непредсказуемостью, я хотел бы выразить, так сказать, лирическое недоумение (в форме классического отступления; традиции – это святое). Смысл недоумения сводится к следующему. А какого, собственно, черта Лилия Мусагетовна так несдержанно отреагировала на роман Горяева?

Да, кстати, знаменитый уже роман, умный роман о глупой любви, называется «Сова Минервы ненавидит сумерки». (Правда, роман сочли возможным издать с большими купюрами; собственно, не с купюрами даже, просто издали то, что сохранилось. Два экземпляра рукописи как в воду канули…) И Лилия Мусагетовна особо подчеркнула, что ее коробит от претенциозного названия. Надо будет не забыть упомянуть об этом.

Так вот: какого черта?

Смотрите: я раскрываю наугад страницу из середины бордовой книги в твердой обложке с золотым тиснением и читаю (это оказалась страница 99, с вашего позволения).

«Лес, снег, одиночество.

Мягкий, словно припорошенный сиреневой пыльцой снег прорезала глубокая лыжня, светившаяся изнутри неоновой трубкой. Живому, убранному свежими снегами лесу, где царили сосны вперемежку с елью, больше всего подходило сравнение «как на фотографии». Больше сравнивать было не с чем. Идеально красивой картинке недоставало только глянца.

Все замерло в строгом, далеком от легкомыслия созерцании. Светлое пространство окутывало лес. В лесу жила тишина.

Об этом прекрасно был осведомлен дятел, огромной черной бабочкой вспорхнувший и прилепившийся к оголенному стволу сосны. Веский сухой стук красавца в черной паре разрывал тишину, а она только улыбалась в ответ. Безмолвие дружило с вечностью, дятел жил одним мгновением. Его интересовали личинки. Забавная получалась симфония.

И вдруг за какие-то полчаса с небольшим мягко и неотвратимо пали сумерки. Скелеты сосен быстро заштриховали пространство, отороченные снегом темно-зеленые шубы елей утратили дневное сверкающее великолепие, и независимые пышные барышни стали жаться к могучим соседним стволам, бесстрашно упиравшимся в небеса, где набирал чарующую силу желтеющий обломок луны. Свет исчезал, густела тьма.

На небе стали прорезаться алмазные искорки звездочек. Россыпи этих сверкающих безделушек окружали сытую морду луны. Казалось, она ехидно улыбается. С чего бы?

Лыжня перестала светиться. Внезапно она кончилась, уперлась в нетронутые снега, в никуда. Оборвалась. Видимо, лыжник благоразумно повернул назад. Оборванный лыжный след показался теперь не линией сопротивления, несгибаемой и бесконечной, а почерком слабости, дрогнувшей воли.

Потемкин постоял, подумал и двинулся вперед, продляя лыжню глубокими следами, вонзая коротковатые сапоги в густой и плотный снежный покров. Стук дятла прекратился. Тишину теперь распарывал сочный, свежий хруст снега, который еще не рассыпался в прах от мороза, но из которого уже не слепишь путного снежка.

Потемкину отчего-то нравился этот неверный час, пора «меж волком и собакой», когда день неотвратимо сменяется ночью. Он почти каждый день выходил на огромное заснеженное пространство лесного озера и вскидывал голову вверх. Над ним беззвучно сражались свет и тьма. На западе, радостно расцвеченный, светился изумрудный горизонт, игриво переходящий в опаловые разводы и, далее, в сиреневый купол, в центре которого, конечно же, еще слабо желтела, маячила полнеющая луна.

С востока же подбиралась ночь, и темный фон бархатным футляром подчеркивал великолепие холодно блиставшей одинокой драгоценной звезды.

Запад меркнул и блекло догорал голубым сиянием, перечеркнутым крест-накрест тающими змейками пухлых полос – следов от двигателей реактивных истребителей.

Луна сговорчиво принимала сторону ночи.

Наконец, небесный купол плотно и окончательно задрапировался чистым черным цветом, и светила сдержанно заблистали праздничным роскошным сиянием.

С этими впечатлениями Потемкин ложился спать, чтобы проснуться поздним утром и обомлеть от залитого светом леса, поблескивающего голубыми искрами на солнце снега и высокого голубого неба. Но знание того, что голубое покроется черным, не давало покоя. «В молодости я умел отделять день от ночи, – думал Потемкин. – А теперь вот разучился…»

А в это время маститый писатель в далекой Москве внимательно с карандашом в руке читал неизданную книгу Потемкина.

– Этот парень проторил дорогу в вечность, – задумчиво сказал он, неизвестно к кому обращаясь.

И больше ничего не сказал. Он молчал, уперевшись рассеянным взглядом в темный угол.

Было около шести часов пополудни.

За окном сгущались сумерки».

Дальше начинается страница 100. Ограничимся одной страничкой.

Чем, спрашивается, была недовольна бизнесменша?

Чистый пейзаж, чистые помыслы, никаких тебе баб.

Жалко Горяева, если разобраться.

16

Вернемся к непредсказуемому развитию сюжета.

Лилия Мусагетовна нервно воскликнула, резкой отмашкой вскидывая ладонь на уровне глаз (ее излюбленный жест):

– Виктория, подожди. Мы с клиентом решаем деловой вопрос.

– Да ладно тебе, Люсенька. Клиент давно уже на все готов. Или – почти на все. Не так ли, молодой человек?

– Вы знаете, Виктория, – зло сказал Горяев, – я был готов к этому еще тогда, когда в моем воображении свернула первая фраза моего в скором будущем знаменитого романа. Меня, кстати, зовут Леонид Сергеевич.

Горяев сказал правду, которую поклялся себе не говорить никому и никогда.

– А можно просто Леонид? – не отрывая глаз от его лица, спросила прелестная Виктория.

– Я бы умолял вас об этом, миледи.

– Вы не женаты? – спросила она, будучи, очевидно, по-своему логичной.

– Нисколько.

– И ты отказала этому джентльмену, Лиля? С ума сойти!

– Вика, дорогая, это бизнес.

– Хорошо, – мгновенно поджала губы Виктория. – А сколько стоит издать этот роман?

Лилия Мусагетовна сузила глаза, сделала оценивающую паузу и спокойно разложила цифры.

– Пробный тираж – не менее пяти тысяч экземпляров. Каждый экземпляр – около доллара. Прибыли, скорее всего, не будет никакой. Вот и считай… Да его жизнь стоит дешевле.

– Виноват, прибыль вам гарантирована, – вмешался Горяев тоном бывалого продюсера. Ему не понравилось, что его жизнь оценили так дешево.

– А прибыль меня и не интересует, – задумчиво сказала великолепная Виктория, доставая сигарету из голубой пачки. И продолжила:

– Я вам предлагаю сделку, Леонид. Я плачу за пробный тираж. Ваш роман выйдет в свет. В твердой обложке.

– Что потребуется от меня? – не выдержал паузы Горяев, чувствуя себя мускулистым негром, выставленным на аукцион.

– От вас? Мне даже неловко называть это «потребуется». Ничего особенного. Вы просто станете моим мужем.

– Гражданским?

– Нет, настоящим. Со штампом.

– Прикажете сделать предложение сию минуту?

– Вы не поняли.

Серые глаза незнакомой Виктории смотрели честно и серьезно.

– Я не шучу.

– И я не шучу, – в тон ей ответил Горяев, в то время как сердце его обволакивала ледяная капсула. – Мне только неловко просить вашей руки при свидетелях. Дело все-таки интимное. Касающееся нас двоих, моя дорогая. Возьмем в свидетели небо.

– Неловко… Да вам просто слабо, – не вполне уверенно протянула Лилия Мусагетовна. И рука ее дернулась не так резко.

Горяев встал, поправил расстегнутый пиджак, застегнул его на верхнюю пуговицу, наклонился к Виктории и продолжительно, с непростыми ухищрениями, по-взрослому поцеловал ее в ярко накрашенные губы. Они слились в поцелуе. Их губы маслянисто скользили, и Виктория чутко откликалась на малейший поворот головы или корпуса, признавая его право на лидерство.

Медленно оторвавшись от ее губ, Горяев заглянул ей в глаза, достал из кармана брюк носовой платок и бережно отер с ее щек по клоунски размазавшуюся помаду, потом вытер свои губы и небрежно бросил платок в корзину.

– Прикажете шампанского? – вроде бы без иронии, но с какой-то чрезмерной ковбойской серьезностью спросил Горяев.

– Подожди, – сказала Виктория и разрыдалась.

– О, да у вас тут любовь! – замахала руками Лилия Мусагетовна. – Кстати, ты развод-то получила у своего второго? Да и с Лешкой придется объясняться…

– Дело житейское, – почти оборвал ее Горяев. – Я ненавижу соваться в чужие дела почти так же, как ненавижу, когда суются в мои. Мне тоже, боюсь, не избежать кое-каких объяснений. А вас, Лилия Мусагетовна, я бы, с согласия Виктории, первой пригласил на нашу… гм, на скромный ужин в честь нашего бракосочетания.

– В ресторан «Синяя птица», – сморкаясь в платок уже в деловом стиле заключила Виктория.

– Комеди Франсез. Чарли Чаплин и Юрий Никулин. История любви! Посмотрим, что вы завтра скажете, Капулетти…

– Обложка моего романа должна быть бордовой, виньеточное тиснение – золотым, – не слушая Лилию Мусагетовну диктовал Горяев. – И тираж мы сделаем – шесть тысяч.

– В твердой обложке – и шесть тысяч? Да вы знаете, на сколько это потянет?

– Не мелочись, подруга, – подключилась Виктория. – Это мой свадебный подарок Леониду. А может, золото на голубом, Леня?

– Нет, только бордо. Обложка должна быть пылающей, но в то же время сдержанной. Минималистичной, без пафоса. Угли, тлеющие угли.

– Ну, как скажешь, – ворковала Виктория, наслаждаясь пышными фразами настоящего писателя.

Демократия «сдала» культуру, и TV, инструмент демократии, культуру убивает. Да-да, голубой экран испепеляет пучками своих невидимых лучей культурную ориентацию, заменяя ее буржуазной жвачкой.

Все это означает одно: если культура и демократия несовместимы, жертвовать надо не первым, а вторым. Культурой должны заниматься культурные люди; демократия же дала людям самое главное право: право презирать культуру. И они этим правом сладострастно пользуются. Такие, как Мусагетовна, регулируют спрос и предложение. Такие, как Горяев, не пользуются спросом. Наши действия?

Мирно любоваться на то, как надругаются над цветом, звуком, пластикой, словом и сидеть при этом, как мышь под грязной метлой? Принять их демократический девиз «пожрать, поспать, повеселиться» и развлекать изо всех сил культурно чавкающую публику? Ледей и джентльменов?

Как издать роман, читатель, достойный роман, если он никому не нужен?

Почитайте своего Моисея: кто решится первым бросить камень в Горяева? Бросите камень в него – попадете в почтенную публику, угодите булыжником прямо в постную благостную физиономию транснациональных бюргеров. Бросите в Горяева – рискуете попасть в себя. Так устроен мир: камни летают в нем по непредсказуемым траекториям.

Сложно защищать своего героя тогда, когда он этого не заслуживает. Дело даже не в собственной репутации. Дело в том, что он того не заслуживает. Попытаемся хотя бы понять его. Вы думаете, у него на душе не скребли кошки, целый кошачий выводок?

Еще как скребли! Горяев возвращался к себе домой и думал. «Демократия «сдала» культуру, и мне не остается ничего другого, как защищать культуру демократическими средствами. Подлость и низость – вот чем я спасу свой роман. Женюсь на деньгах, сдам себя в аренду. Съем крокодила. Кстати, не я первый, не я последний. Все так поступали. Булгаков, Гете… Все. А-а! Раз – не пидарас».

На этой задушевной и оптимистической ноте размышления Горяева были прерваны образом самым экзотическим. Он услышал пение. Этот эпизод заслуживает того, чтобы задержаться на нем и описать подробнее. Ведь что наша жизнь? Цепь эпизодов, пронзительных эпизодов, истребляющих одни иллюзии и взамен порождающих другие, посвежее. И вот уже Акт Первый жизни на исходе, за ним мелькает Второй, а там и Третий с непременной кульминацией; не успеешь опомниться, как уж близится Четвертый, за которым мрачно маячит пыльный Занавес. Жизнь – пьеса скоротечная.

Надо сказать, что день, когда происходили описываемые непредсказуемые события, был ясным, холодным и закончился быстро, как все хорошее. Ранние бесснежные холода пугали долгой зимой.

Светоносный обломок луны завис в густой синеве вечереющего неба. На ночь крепко брался мороз.

Горяев спустился в прохваченный лютой стужей подземный переход – и замер, словно наткнулся в пространстве на невидимое нечто. Великолепный, теплый, берущий за душу голос заполнял пространство перехода и отражался от стен, выложенных ледяными кафельными плитками, нагретым воздушным потоком.

Горяев свернул направо, чтобы посмотреть на чародея, но голос невидимого певца звонко плыл из другого лабиринта, в который тянулись продрогшие любопытные прохожие, преимущественно молодежь.

Первое, что увидел Горяев, – это черный лакированный гриф гитары, охваченный тонкими пальцами с грязью под ногтями. Плоское лицо уличного певца, честно изнемогавшего лирическим тенором, представляло собой нагромождение уродств. Вдавленный нос по-своему гармонировал с массивной черепаховой оправой, громоздившейся до самой челки; лба, собственно, не было, за толстыми стеклами грустили вишенки близко посаженных глазок.

Горяев инстинктивно отвернулся, словно бы желая разорвать связь между невесомо парящей над миром красотой и грубым уродом в холодном подземелье. Потом завороженно уставился на грязные пальцы дауна, извлекавшие простые, но чистые и звучные аккорды. Потом вместе со всеми аплодировал; потом бросил в нелепую ушанку новенькую синеватую купюру.

Два чувства боролись в душе Горяева: потрясение от облучения красотой и одновременно омерзение от того, что красота столь не брезглива.

Вы мне не верите? Мне даже неловко настаивать на том, что все, здесь сказанное, является чистейшей правдой. Вам кажется невероятным, рассказанное мной?

Хорошо. Так и быть. Сейчас я расскажу вам историю, правдивую от начала до конца, которая мне самому представляется совершенно невероятной, абсолютно невероятной, хотя я знаю, что это не выдумка.

Один мужик, капитан первого ранга (полковник морской авиации) по фамилии Борозда (впрочем, какая разница?), ушел от жены, которую застукал с каким-то голубоглазым доцентом. Причем, оставил ей квартиру и продолжал помогать ей и детям. У них было двое детей. Жена, кстати, была так себе, не первой свежести, никаких выдающихся достоинств. Утомительная, назойливая. Но это неважно.

Разумеется, у него вскоре появилась любящая его подруга: такие мужчины на дороге не валяются. Но он так и не смог перебраться к любившей его подруге, поскольку считал, что мужику унизительно жить в квартире женщины. Борозда мог позвать жену только в собственную квартиру, но заработать на нее честным трудом оказалось невозможно.

Знаете, что он сделал?

Просто взял и умер. Без видимой причины. Никаких инфарктов и самоубийств. Невероятное чувство ответственности и вины за все, происходящее вокруг него, доконали полковника. Развалились держава, семья, миропорядок… Наступил конец света. Он умер от чрезмерной, ветхозаветной порядочности.

Конечно, полковник, то бишь капитан, был глуп. Но степень бескорыстия и непоказной заботы о других трогает меня настолько, что я без слез не могу вспоминать его простое открытое лицо, кортик, этот непременный атрибут рыцарства, который он смущенно задвигал за бедро. Друзья подарили ему громадные песочные часы, которые держала в руках судьба, имевшая облик обнаженной златовласой женщины, на губах которой змеилась улыбочка; наверно, простодушно намекали на долгую счастливую жизнь. Очевидно, друзья недооценили улыбки полногрудой фортуны. Да…

Вот в это, мне кажется, трудно поверить. Я даже сейчас краснею, рассказывая эту историю, потому что боюсь, что мне не поверят. Невероятная по нынешним временам история.

А сцена с поющим дауном… Каждый второй, поющий в переходах, делает это, как минимум, не хуже любой раскрученной звезды, каждый пятый делает это гениально. Звезды не прокормились бы в переходах, им бы никто не подавал. Это закон демократии.

Стоил ли роман Горяева того, чтобы автор был готов заплатить за него невероятную цену, предложенную судьбой?

У каждого времени есть свои способы продаваться, которые в это многострадальное время не считаются таковыми. Они считаются единственно возможными. А этот роман…

Я скажу вам так: в мировой литературе нет мужских романов, а Горяев написал мужской роман.

И что я вижу в ответ?

Витиеватую улыбочку, многомудрое почесыванье в затылочке.

Хо!

Не надо хмыкать, читатель.

Ха!

Знаете, что я вам скажу на это?

В мировой литературе нет мужских романов. Да, уважаемые дамы и господа, вынужден вас радикальным образом разочаровать. В пух и прах. Мужских романов – нет. Есть романы, написанные мужчинами, мужиками, воинами и охотниками; есть романы, в которых героями являются мачо, наподобие порядочного капитана первого ранга или полковника, которому никто не пишет. Всего этого добра хватает.

Но романов, где бы полно выплеснулся и оформился мужской взгляд на мир – таких романов нет. Нет, и не надо со мной спорить, и сотрите гадкую ухмылочку с лица. Она вас не красит, а выдает с ушами. Лучше давайте выясним, что значит мужской взгляд на мир.

Не спешите разочаровываться – но это прежде всего разумный взгляд на вещи. Это умение называть вещи своими именами. Вы думаете, каждый мужик способен на это? Каждый полковник и охотник? Вы полагаете, достаточно написать: «Как всякий мужчина, я не мог долго разговаривать о любви стоя» – и вы уже сотворили нечто мужское?

Мужчина, следующий своей природе, ничем не отличается от женщины, которая следует своей природе. Природа на всех одна. Они оба следуют природе. Мужчина начинается там, где кончается следование природе и начинается культура, – вторая, высшая натура. А самое главное открытие культуры – это осознание того, что мы все никак не можем оторваться от природы, да еще гордимся этим. «Не могу разговаривать о любви стоя…» В смысле «могу только лежа»: так нас природа сотворила. На зависимость от природы надо посмотреть иначе, по-мужски. И тогда станет и радостно, и обидно, и горько, и унизительно…

И вы начнете понимать. Но если вы гордитесь тем, что вы родом из природы, если вы гордитесь тем, что вы можете только лежа, – вы женщина. Нужен новый взгляд на вещи. Мужской. С позиций культуры.

Мы живем в мире, где все смотрят на всех женским взглядом. Мы приспосабливаемся к миру, чувствуем, желаем и ненавидим, и разница в этом случае между мужчиной и женщиной только в том, кому что нравится. Мужчинам нравится горькое, соленое и лежа; женщинам – красное и зеленое, возможно, им нравится разговаривать о любви стоя. Нравится, не нравится…

Всем им, и мужчинам, и женщинам, нравится читать женские романы Мага и Чародея. Это не мужское отношение. Дело вкуса и несколько специфических функций, да плюс еще первичные половые признаки – вот и вся разница между мужчиной и женщиной. Разница количественная, но не качественная. В таком случае, мужчина и женщина поддерживают тот порядок в мире, который скроен по женским меркам. Мы смотрим на мир глазами женщин. Обратите внимание: не глазами белых, черных, желтых или красных – а глазами женщин. Все люди – женщины. Наполеон, Цезарь, Клеопатра – все бабы.

Мужской роман – это особый взгляд на мир. К честности души (моменту женскому, субъективному) добавляется честность и глубина ума (момент объективный). В таком мире становится неуютно всем, и мужчинам, и женщинам. Добро пожаловать в мир, где желаемое строго отделено от действительного. Это мир без грез, без мечты и без пощады. Точнее, мечты есть, но что пользы напрасно и вечно мечтать, когда мечта осознается как фантом? Здесь желание быть добрым, мягким и пушистым – ничего не стоит. Здесь все пути, вымощенные благими намерениями, ведут туда, куда и положено: в ад. И никого здесь это не удивляет. Здесь никто не пищит про свет в конце тоннеля, если его, света, там нет. Здесь храмы полны лжецов и лицемеров, здесь сильные – скрывают слабость, праведники – прячут от самих себя желание трахнуть соседку, святые – отказываются от собственной личности, ибо не быть собой проще, чем быть собой; невесты – ненавидят богатых женихов, но никогда не выйдут за любимых, а если выйдут – то любовь чудесным образом превращается в ненависть; здесь холодно летом и жарко зимой, здесь холодно от синего пламени, здесь…

Да что там, здесь, в культуре, душу леденит жизнь без прикрас. Но без искусственных румян жизнь невозможна для людей-женщин. Вот почему мужской взгляд давно объявлен лживым, унижающим человека, то бишь женщину, и те, кто умеет писать романы, то есть воображать лучше, нежели мыслить, – те просто не в состоянии увидеть мир мужским взглядом. Да-да, по мужским меркам Лев Толстой – это мадам с бородой, а Федор Достоевский – лысая кликушествующая старушенция, похожая на ту, которую зарубил дамским топором женоподобный Раскольников.

Но главное в мужском романе то, что женщины, наконец, начинают отличаться от мужчин, или, если угодно, в романе появляются мужчины как новая точка отсчета – та самая культурная точка опоры, которая позволяет перевернуть мир, покоящийся на спинах китов или слонов. Не полковники в лампасах, которые так нравятся женщинам, а мужчины, которые не нравятся женщинам, похожим на мужчин. И самые активные, мужественные женщины, конечно, не могут этого простить.

Роман – по природе своей дело женское. Святое. Вот почему в литературе так долго не было мужских романов. Но это не значит, что их не может быть вообще. Мужской роман… как бы это сказать для женщин… – это волк в овечьей шкуре. Вроде бы роман, следовательно, женский жанр, но вместе с тем неженский по сути.

Теперь вам понятны чувства Горяева?

Вопрос стоял так: дело жизни – вот оно, сделано, однако оно еще не видит свет и свет не замечает его. Он готов был продать душу дьяволу за возможность дать жизнь антидьявольскому роману. Он готов был стать таким, как все, чтобы только доказать, что он совсем другой.

Такова была логика пути, как ему казалось, такова была цена, таковы были ставки в этих мужских играх.

Роман Горяева состоял из лоскутов и напоминал импрессионистическую мазню, то есть нечто невнятное и в высшей степени женское. Масса отдельных мазков-эпизодов… Однако из них непостижимым образом складывается стройная картина. Стройная и по смыслу, и по выразительности. Если вчитаться, понимаешь, что именно такой смысл мог быть вылеплен именно такими средствами. Из пестрых лоскутов сшивалась гармония. Это ведь высший пилотаж.

Внешне хаос, а по сути – космос, за небрежностью сквозит продуманность, интуиция служит мысли. Мужчина любит женщину. За отдельным, случайным проявлением жизни – угадывается логика закона. Какого закона?