Текст книги "Мы все горим синим пламенем"

19

Конечно, большая иллюзия считать, будто человек благороден. Но самая большая иллюзия полагать, что жизнь дерьмо.

Эту горькую истину Горяев повторял себе сто раз на день. Это и была его «Книга Даниэля».

С этим он и пришел к Оранжу. Алексей был возбужден, темные глаза поблескивали. На столе лежала «Сова Минервы», раскрытая на 85 странице.

– Книга твоя великолепна, отдельные места – просто исключительны. Рад, что я в тебе не ошибся. Ты просто предвосхитил мое учение…

– Странно, – сказал. Горяев. – Вчера я тоже читал эту страницу, ньютоновскую. Что за совпадения!

– Ничего странного. Страница стоит того. Интересно, ты сам-то хоть понимаешь, что зацепил? Штука изумительная. Царская! Видишь ли, ты ухватил мою мысль: науки, естественные и математические науки, юношей питают. И больше ни на что они не годны. Человека спасет наука гуманитарная, с помощью которой можно объяснить, почему Ньютон создавал гимн душе, а при этом возвеличил разум. С помощью ума, интеллекта «точные науки» обслуживают бессознательное, психологическое в человеке. Психика правит бал! Окручивает и подчиняет себе одурманенное сознание. Но всем кажется, что мы думаем, живем умом, ошибаемся разумом. Всем кажется, что ошибается только разум. Мы живем в мире идиотов! Присутствуем на фестивале слабоумных опарышей в качестве почетных, но никому не нужных гостей. Так называемый разум выступает всего лишь формой безумия. Я не могу избавиться от ощущения, что все вокруг неполноценные. Я тихо схожу с ума.

Горяев с великой грустью отреагировал на нервный монолог Оранжа.

– Ты знаешь, я ведь всерьез допускаю, что Пушкин всерьез мог считать своего Онегина персонажем сатирическим, то есть по делу достойным осмеяния. После этого жить не хочется… Первый в мировой литературе мужской роман – и тот написан женщиной. Кошмар в Париже. Конфуз, граф.

Граф, которому было не привыкать и к «змею», солидарно молчал.

– Алексей, я не знаю, радоваться ли мне тому роковому обстоятельству, что я встретил тебя в своей жизни, или огорчаться. Кажется, ты единственный, кто хоть как-то понимает меня. Единственный из людей, из миллиардов. Это не пустяк. Ты даже объясняешь мне мои достоинства. И я аплодирую тебе. Но ты принесешь несчастье моей дочери. Там, где появляется моя дочь, – я плевать хотел на истину. Я превращаюсь в жлоба. В раба. Я не могу иначе и чувствую, что я прав. Я тебя уважаю, Оранж, но я готов убить тебя.

Алексей Юрьевич ни капли не обиделся. Ему даже понравилось то, что сказал ему Горяев. Они долго молчали, явно вживаясь в роковые смыслы. Наконец, Оранж произнес:

– А ты догадываешься, почему нас потянуло на девочек, способных любить? Да потому что они еще не способны врать в культурном смысле. Ничего, правда, не понимают, но не врут с умыслом. Они врут чисто, искренне – бессознательно. Они серьезно относятся к вере, надежде и любви. Они серьезно воспринимают нас как элемент будущего. Они готовы рожать от нас. Они спасают нас от самих себя. Мы греемся возле их иллюзий. А это приятно, черт побери.

– Ах, почему я не Фамусов, – искренне вздохнул Горяев. – Я бы тебя на пушечный выстрел отогнал от Маринки. Да еще с удовольствием дурака бы из тебя вылепил. Сумасшедшего, психа. Все бы мне с радостью поверили. Двое нормальных в одной семье – многовато, тебе не кажется?

– Это просто неслыханное что-то. Густо, конечно.

– Кто-то из нас лишний.

– Хочу тебя успокоить, Леонид. Мы оба лишние.

– В сущности, человек подло устроен, подло, и не надо питать иллюзий. Если бы ты любил другую женщину, я бы сейчас восхищался тобой.

– Спасибо. Я за всю свою жизнь не услышал столько хорошего о себе.

– По большому счету, меня тревожит только один вопрос: у тебя есть еще жизненный ресурс или нет его? Иногда мне кажется, что ты устал барахтаться.

– А ты сам ответь на этот вопрос. В конце концов, у меня есть полное право поставить такой же вопрос перед тобой. Твое положение не многим лучше моего.

– Я пытаюсь ответить. И что-то меня тревожит. Я бы не боялся пропасть, если бы мог положиться на тебя.

Когда Оранж услышал от Горяева историю о Птице, он захлебнулся от приступов хохота, словно его пытали щекоткой. Тело его пластилиново сложилось, он съехал со стула и продолжал уже беззвучно хватать ртом воздух на полу. Через минуту лицо его стягивала уже страдальческая гримаса.

– Ты меня добил, сочинитель, почти угробил, – говорил он, вытирая слезы. – Это же целая притча. Неси в дом собак или выноси их оттуда – не в собаке счастье. Счастье в том, чтобы серьезно воспринимать женскую психологию. Понимаешь? Счастье, строго говоря, – категория собачья. Как только раскусил законы психики, понял женщин, разглядел женщину в себе, в культуре – сворачивай лавочку. Иронически жить нельзя. Иронически можно только умирать.

– Так ты живешь или умираешь, Алексей?

– Возле Марины я пока живу…

Домой Горяев возвратился поздно ночью. Собственно говоря, возвратился домой – громко сказано. Он просто перебрался с седьмого этажа на восьмой.

Дома, то есть в углу, который он снимал у чужих людей, у какой-то неопрятной молодой вдовы, которая кормила и воспитывала двоих малолетних детей, ему не стало легче. Просто сегодня был такой день, когда многое проясняется в жизни. Бывают такие локомотивные дни, в которые разберешься в себе больше, чем за иные годы. За день становишься другим человеком. Это понятно тем, кто пытался познать себя. Мы ведь думаем не очень часто. В основном жизнь проходит в полубессознательном состоянии. Информация копится, копится, откладывается – а потом вдруг превращает тебя в другого человека. Как говорил Оранж, «психоанализ – это выявление скрытой связи между поступком и его причиной, выявление скрытой работы сознания. И вот эта скрытая работа сознания – тайное оружие психики, собственно, ум души». Оранж умен…

Сегодня такой день, когда ты понимаешь, насколько ты умен. Уже поздно, сова Минервы бодрствует почти целый день. Она изнемогает, едва шевелит крыльями. Еще чуть-чуть, сова, и мы с тобой долетим до какого-нибудь дупла.

Стоп. Если стремление к славе неприлично, не красит человека, то из чего хлопочу я, Горяев? Если не слава меня интересует – то что же?

Конечно, слава. Я хочу славы. Мной движет… примитивный эгоизм, главный движущий механизм славы. Тщеславие. А зачем мне слава? Зачем?

Потребность в славе рождается из эгоизма. Стоп. Тут есть мысль. Вот это фокус. Самые простые, но главные вещи я умудряюсь скрывать от себя годами. Что-то примитивное лежит в основе всего, эгоистическое. Крысиное. А почему вдруг сегодня извергается, прет лава мысли?

Да потому что ты понял, что почти все потерял в жизни. Или: настал момент, когда ты можешь приобрести что-то новое. Или: хочешь жить – приобретай что-то новое.

Горяеву вдруг захотелось написать какую-то небывалую притчу. «Боже мой, – корчился он внутри себя, – неужели мой фундамент дает трещину? А был ли фундамент?.. Какой фундамент был у меня? На чем я держался? Уж не на китах ли? Не на мифах?»

И Горяев вдруг иными глазами посмотрел на выдуманного им Ньютона. Математика сложна, а тяга к вечному – обманчиво проста. Все просто. Человек прост. Если не сведешь его к простоте эгоизма – то никогда не поймешь его; а если сведешь – то непременно исказишь. Ньютон был доподлинно велик. Он совершил великую ошибку. Он почувствовал, что есть вещи посложнее математики, и они обманчиво просты.

Это урок и завет. Это притча.

Так ведь все притча. Везде одни сплошные киты. Развитие культуры – это притчи по поводу притч.

Культура – это небывалая, роскошная ложь, которая только и может быть средой обитания правды. Честность – это понимание того, что культура не сможет победить натуру; но без культуры нечего и говорить о величии человека. Величие рождается из слабости. Культура – это честность, умение посмотреть правде в глаза. Степень честности определяет степень твоей свободы. Ага. Хорошо. Красиво.

Вот в этом пункте, красивом и тонком, и происходят все сбои у человека и человечества: человеку порой кажется, что он честен. И вследствие ложной посылки он реально чувствует себя свободным. Ньютон чувствовал себя свободным. Он был субъективно свободен, а объективно – запутался. Есть героизм со страху, а есть прозрение вследствие заблуждения.

Твоя реальная свобода, основанная на реальной честности, невидима для окружающих. Ты свободен. Бога нет, а Ньютон мальчишка. Но как жить с такой свободой? Ты никому ничего не докажешь. Многие чувствовали вкус свободы. Но потом оказывалось, что они были честны перед собой, но не перед разумом. Жизнь – это женский праздник, это именины сердца, на которые ум никогда не позовут. Быть честным и жить – значит врать, врать, врать.

В моей жажде славы есть момент честолюбия. Мне не внимание людей важно само по себе (это забота тщеславия); мне важно признание того, что я ближе всех подошел к истине. Я честолюбив. Поэтому прикидываюсь тщеславным.

Я уважаю себя за то, что я вру.

И я не уважаю Ньютона за его честность.

Сова, сова! В дупло…

И все же я свободен. Никому об этом ни слова.

Эх, я забыл сказать Алексею: самая большая иллюзия полагать, что жизнь – дерьмо.

Завтра скажу.

20

Наутро Горяеву уже казалось, что все его открытия сводились к одному: в этом мире все давно уже было открыто. Ничего нового увидеть не удалось.

Начинало мучить сознание собственной ничтожности. Становилось стыдно за свой роман – за то, что перепутал тщеславие с честолюбием.

Но одно он выяснил для себя твердо и окончательно: роман, даже если бы он и был гениальным, а тем более, если был, – нельзя было издавать любой ценой. Издать любой ценой – значило предать роман и отказаться от себя. От истины. За реальную свободу надо было платить реальной ценой. Крапленая карта не прошла, бубновый туз был бит.

Это было справедливо, это вселяло уверенность. Боже мой! Первое условие нового счастья: ни перед кем не прятать и не опускать глаза, врать с чистой совестью.

Очень скоро Горяев понял, что в таком состоянии можно даже писать новый роман. Новый роман – это новая иллюзия. Он с удовольствием искал новую иллюзию. Это радовало его, даже распирало от внутреннего ликования.

Оранжу уже давно было сказано, что полагать, будто жизнь дерьмо, – это самый унизительный род слабости. И Оранж, будто бы, согласился.

Все было хорошо. Только вот к Валентине идти было страшновато. А он очень заскучал по сыну. Просто невыносимо.

И вот в одно прекрасное утро…

Всегда в один прекрасный день настает прекрасное утро, когда предстоит сделать нечто неприятное, но неизбежное. Мы с вами, читатель, уже неоднократно выходили зимой на улицу. Так сказать, совершали совместные прогулки. Но знаете ли вы, что является самым удивительным в наши хмурые зимы?

Самое удивительное – это солнечное февральское утро, то редкое морозное утро конца февраля, когда перспектива затянута седой дымкой, а деревья стоят, укутанные толстыми слоями пушистого инея. Природа просто куражится, поражая за зиму привыкшее к однообразию воображение нерукотворными чудесами. Солнце между тем заливает мир, и через полчаса плотная дымка легко испаряется, рассеивается – и появляется перспектива, морозный воздух становится ясен и прозрачен до чрезвычайности. Хлопья инея непредсказуемо слетают с сучьев тут и там и разбрызгиваются мельчайшим искрящимся прахом. Пространство вокруг густо насыщено переливающимися блестками. Воздух радужно вспыхивает фиолетовыми, зелеными и золотистыми светлячками.

И вдруг до тебя доходит: несмотря на мороз и снег, тебе вовсю улыбается весна. Зимний строго-белый пейзаж проникнут весенним легкомысленным настроением. Солнце ликует не по-зимнему, и пышные небесные наряды быстро истаивают. Вот они уже сброшены с деревьев, которые зябко тянут к солнцу черные влажные ветки. Замечательно запахнуться в роскошный иней, но еще лучше отогреться в лучах бушующего светила.

Надо ли говорить, что именно в такое утро вышел из дому Горяев и направился к Валентине.

Вы знаете, как они расстались, но вы же не знаете, как они помирились тогда, в юности.

Мир для любящих сердец – всегда проблема. Вся надежда на того, кто любит больше. Тогда больше любил Леонид, но Валентина сделала вид, что жить без него не может именно она. Впрочем, она его тоже любила. Он страшно удивился, когда светлым февральским утром, напоминавшим то, которое было описано чуть выше, он столкнулся с ней нос к носу около своего филфака. Он не был готов к встрече, поэтому выдал себя с потрохами. Во-первых, он покраснел, а во-вторых, не знал, что сказать. В-третьих же, глупо не собирался уходить. Валентина, напротив, вела себя так же естественно, как иней или дымка. Она внимательно посмотрела на Леонида и сказала:

– Красиво, правда? Сучья уже оттаяли. Кора подсохла, скоро почки начнут набухать. А деревья притворяются, что еще зима.

Леонид покраснел еще больше.

– А мне Генка опять предложение сделал.

– Скатертью дорога, – буркнул Горяев, отворачиваясь к черному корявому дереву.

– И тебе неинтересно, что я ему ответила?

Горяев малодушно молчал.

– Я ответила, что выйду замуж за человека, которого люблю. Если он ко мне вернется.

Они принялись целоваться еще на улице, а потом, держась за руки, ворвались в квартиру к Валентине, родители которой, по закону гармонично устроенного космоса, были на работе.

Валька без тени смущения жарко распахнула ему свой светло-розовый кратер. Ничего более сладкого в своей жизни Леонид и не помнил. Наверно, когда будет умирать, он вспомнит тот безумный февральский день. Горячо пульсирующая звезда сводила его с ума. А он оказался таким бешеным, что Валька менялась в лице от каждого толчка. Верка по сравнению с его возлюбленной казалась просто сырой рыбой. Может быть, тогда они и зачали Марину.

Леонид смотрел ей в глаза и не мог насмотреться. Валькины глаза излучали такой дикий блеск, горели такой любовью, что он просто тихо умирал и возрождался. Они почему-то не уставали, ни на секунду не отлипая друг от друга, и совершенно потеряли ощущение времени. Когда в замке зазвенел вставленный Валькиной матерью ключ, Горяев даже не испугался. Он обрадовался. Путь назад был отрезан. Леонид сам с удовольствием сжег все мосты.

– Я люблю вашу дочь и не могу жить без нее, – говорил он Екатерине Федоровне.

Он говорил очень долго, витиевато и красноречиво, пока, наконец, мать Валентины мягко не прервала его:

– Вы что же, собираетесь пожениться?

– Ну, конечно. Я же вам об этом и говорю.

– Ты ничего не сказал об этом. Битый час: люблю, люблю…

– Это же и означает, что мы хотим пожениться.

– Ничего это не означает. Выходит, ты делаешь предложение?

– Выходит.

– А моим мнением ты хоть интересуешься?

– Интересуюсь. Но я не могу жить без нее!

Екатерина Федоровна долго потом вспоминала сцену сватовства.

– Сидит, как сумасшедший, и долдонит: люблю, люблю. А у самого рубашка в штаны не заправлена…

Медовый месяц у них как начался в тот день, так и не прекращался до самой свадьбы. К тому времени Валентина была уже беременна.

Персиковый нектар – таким осталось влажное ощущение от медового месяца.

Они никогда не забывали о той истории с Генкой, но никогда не говорили об этом. Первое время, казалось Горяеву, Валька чувствовала себя виноватой и оттого была преувеличенно нежна. Потом это прошло. Но Горяев, как только прикасался к телу жены, сразу вспоминал, что когда-то она грубо переспала с Генкой. Давнее чувство горькой обиды всегда вздрагивало в душе. Глупо – до предела.

Уж не к злой ли жене он шел?

Странно, однако сейчас в его душе жили только два ощущения: вязкая влага райского персикового нектара и рапирно-острая адская боль от ревности.

Валентина встретила его так, словно давно ждала его, словно не сомневалась, что он должен прийти.

Она жила хорошо, лучше, чем ему могло бы показаться. Она уже начала принимать ухаживания одного солидного человека, не тебе чета, не писателя. В серьезности его намерений нет ни малейших сомнений. Ее личная жизнь будет устроена. С трупом покончено. Зачем ты пришел, Горяев? Как ты поживаешь?

– Я чуть было не женился, да вовремя одумался, – сказал Леонид Сергеевич.

– Получше меня нашел?

– Нет, гораздо хуже.

– Ты это заслужил.

– Я знал, что ты это скажешь.

– А я знала, что ты начнешь кичиться тем, что вы, мужчины, понимаете женщин лучше, чем сами женщины. Ты по-прежнему так считаешь?

– Как ты думаешь, – задушевно сказал Горяев, – кто лучше понимает курицу: она сама или человек?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Так кто же? Не станем уклоняться от существа дела.

– Человек, разумеется.

– А почему?

– Потому что он умнее.

– Так… Верно. Понятно теперь, почему я понимаю тебя лучше, чем ты сама? Потому что я умнее. Это закон природы. Разве можно кичиться законом?

Странно было вот что: Валентина не обижалась и не хамила. И это не было формой равнодушия. Она даже улыбалась.

– Ты ведь ревнуешь, Горяев?

– Я знал, что ты это скажешь… Да, я ревную. Надо было бы давно тебе это сказать… Оказывается, я до сих пор ревную тебя к Генке.

– Кстати, моего нынешнего ухажера тоже зовут Геннадий. Забавное совпадение, правда? И фамилия у него вполне приличная: Менделеев. Нет, кажется, Гагарин.

– Ты ведь тоже ревнуешь, Горяева?

– Нет. Со мной все куда проще. Я люблю тебя, дурака.

Горяев не сразу пришел в себя.

– Кто дурак? Я дурак?

– Ты, конечно. Не Гагарин же.

– Подожди. Ты меня любишь? Меня?

Горяев не ожидал свалившегося на него сюрприза. Это даже не было предсказано в его романе. Как же так. Ерунда какая-то. А как же злая жена? От кого же смерть принимать?

– К сожалению, я не могу без тебя жить, если тебя это хоть капельку интересует.

– А как же наш сын? Ты от меня его родила?

– Горяев, ты же умнее меня, по закону природы, выдуманному тобой. Мог бы и сам догадаться. От кого же еще? Кроме тебя никого не было… Но твой ум и есть твоя глупость и слабость. Я же глупее тебя, следовательно, хитрее. Нет ничего проще, чем обмануть умного мужика. Разве непонятно?

– Понятно. Но такими вещами не шутят!

– Какими «такими»? Ах, Горяев. Мне хотелось тебя убить. Тут уж не до шуток.

– Значит, ты и о Людке ничего не знала?

– Откуда мне было знать? Я же дура. Вот я и взяла тебя на пушку. Подходящий момент, легкий шантаж… В общем, дело техники. У мужиков умных есть еще одна слабость: они не умеют врать. Поэтому я тебе простила все, Горяев.

– Ну вот… А я уже с таким удовольствием стал ненавидеть женщин. На вашем мерзком фоне мне так легко и приятно было чистить свои белые перышки.

И этого тоже не было в его романе. У него не было еще подобного опыта в жизни. Он как-то не предвидел подобный поворот событий. Хотя…

Сказано же было: большая иллюзия полагать, что жизнь дерьмо. Оказывается (сейчас дошло!), его по-настоящему изумляет только одно: жизнь действительно не дерьмо. Оказывается, он не очень-то верил второй части своего девиза. Вторая часть была для красоты, для диалектического баланса. Этого требовали культурные приличия и… и что-то еще. «Жизнь хороша» – это была только теория. Он постоянно убеждал себя и Оранжа, что жизнь должна быть в чем-то прекрасной, просто обязана быть не дерьмом. Но на самом деле он сжился с самой большой иллюзией, дорожил ею и заботливо подпитывал ее. Врач, исцелись сам. Сапожник, надень сапоги. Иллюзионист, избавься от иллюзий. Злой критик, сорви с себя маску лицемера.

Сейчас Горяев чувствовал себя так, будто у него отобрали самую главную иллюзию, которая заменяла ему мечту. Он упорно за нее цеплялся, он не хотел, чтобы жизнь заиграла живительными красками, как зима в конце февраля. В чем дело?

А дело, оказывается, в том, то «жизнь – дерьмо» и «человек, конечно, большая скотина» – очень удобные принципы и просто шикарные девизы. С ними комфортно и легко жить. Да-да! В тихой грусти по поводу всяческой безнадеги он стал находить удовольствие и наслаждение. Он нашел источник наслаждения и, черт побери, вдохновения: чтобы стать светлее, он делал фон грязным и черным. Хочешь быть белым и пушистым? Намалюй рядом с собой страшного черта.

До него долетали слова, смысл которых он осознал только потом:

– Но это не значит, что я хочу, чтобы ты сейчас вернулся. Еще не пришло время. Ты не готов к возвращению. Даже если ты вернешься, ты будешь втайне жалеть об этом, а я буду каждую минуту бояться потерять тебя навсегда. Иди, милый. Я буду ждать тебя. Одну секунду… Если бы ты знал, как Николай переживает, как же ты ему нужен! Растет мужчина. Сейчас в моих словах нет никакой хитрости и шантажа. Мне кажется, что нет. Я тебя прогоню, ладно? Не обижайся. Иди.

Светоносный февральский день догорал сереньким зимним деньком. У весны сил пока хватало только на улыбку.

Было холодно.

Душа горела.