Текст книги "Мы все горим синим пламенем"

Притча третья

(для тех, кто понял притчу первую, но не разобрался со второй)

Синие ночи

Жил-был мальчик, который в конце концов дожил до старости. Поэтому назовем его просто Андр, что означает «человек».

Когда Андр был мальчиком, ему хотелось стать ихтиандром; потом, когда он превратился в юношу, он решил самым алхимическим образом превратиться в демонандра или в андродема. Как получится. Быть просто Андром было, во-первых, скучно, а во-вторых – не получалось. Жить среди демонов и быть просто Андром – это великий и бессмысленный подвиг.

Молодой Андр просто резвился, как рыба, которой он не стал. Резвясь, он научился быть своим среди демонов, оставаясь при этом человеком.

И вдруг выяснилось, что до него это не удавалось еще никому на свете.

Все решили, что Андр – посланник Небес, и стали убеждать его в этом. Даже демоны стали его побаиваться и, отчасти, гордиться тем, что Андр их, демонической, природы. Но особенно гордились им люди: Андр доказал всем, никому ничего не доказывая, что всегда можно оставаться человеком. Мир после Андра стал иным.

Тогда Андр решил написать книгу о том, как легко оставаться человеком. Для этого не нужно никаких заповедей, никаких титанических усилий; надо только думать головой, а не сердцем. А сердце должно при этом болеть и радоваться. А если начнешь думать сердцем – обязательно превратишься в демона. Вот и весь секрет.

Люди прочитали книгу и опечалились. Они верили сердцем, что путь Андра – исключительный и богоподобный. Нельзя же всем подряд становиться богами. Поэтому на книгу Андра было наложено проклятие, а сам он был объявлен и прослыл Сыном Небес (или НеБес: тут были разночтения).

Андру единственному из людей удалось дожить до старости и не утратить при этом человеческого облика. Он понял, почему люди не хотят оставаться людьми и считают, что это невозможно: потому что демоном быть проще и выгоднее.

Андр перестал жалеть людей, ему было жаль свою книгу.

И он решил передать свои простые знания какому-нибудь юноше, еще не успевшему превратиться в демона. Однако юноши каменели и черствели очень быстро, годам к восемнадцати. В демонов их превращали три великие силы: вера, надежда и любовь, которым не хватало силы четвертой – разума.

Очень скоро мудрый старик понял, что глупо искать ученика. Ученик сам найдет учителя, если тот ему понадобится. Но для этого ученик должен родиться с царем в голове.

Тогда Андр ушел из города и поселился в степи у дороги. Он любил смотреть на звезды. Иногда спускался к реке. Ему легко было быть знаменитым, ибо во всем, что он ни делал или ни говорил, люди и демоны усматривали какой-то особый смысл. Андр только пожимал плечами. Все принимали это за пророческий жест.

И вот однажды к костру подошел утомленный юноша. Андр разу же понял, что именно этот юноша стал причиной того, что девушка с синей лентой бросилась в реку.

– Ведь она же не была демоном? – догадался умный юноша.

– Конечно, нет, – ободряюще ответил старик Андр.

Потом юноша лег спать, а старик Андр стал учить его мудрости, зная, что если она нужна юноше, сердце запомнит все и потом передаст спавшему разуму. «… мертвая надежда родит разочарование, мать демона в тебе. Понимаешь? Вот почему демоны облюбовали сердце, оплели его лианами надежды, ослепили лучами веры. А ты включи прожектор разума! И тут же из демона превратишься в человека. Понял?»

Юноша спал. Старик развернул его лицом вверх. Лицо юноши выражало разочарование в любви. «Я только не скажу ему, что демоны так искусно притворяются людьми, что начинают верить в это. На самом деле демон вселяется в них лет в тринадцать. Сам поймет. Потом. Сейчас надежды его так сильны, что родят очень сильное разочарование. А это опасно. Грань хрупка. Демоны не дремлют».

Именно в этот момент старик Андр без сожаления швырнул книгу в костер. Книга была больше не нужна. Он все сказал. Пусть Анатолий напишет такую же книгу. Перед тем как уйти, Андр склонился к огню и что-то зашептал. Память юноши сохранила только два слова: «Царь-огонь, царь-огонь…»

Остальное было не разобрать.

«А девушка все же дура, – размышлял умудренный старик. – Надо бы посмотреть, как она там, в реке. Может, ей удалось превратиться в рыбу? От девушки до рыбы – один шаг».

И старик свернул в сторону реки.

Неизвестно, что стало со стариком. Известно лишь, что люди, впрочем, демоны по сути, видели, как по берегу металась девушка, размахивая котомкой, и что-то жалобно кричала.

Ответа она не получила. Слышалось только журчанье воды, которое, при желании, можно было принять за хихиканье.

Кто над кем смеялся – понять было невозможно.

P.S. Кому. Для тех, кто что-либо понял во всех трех притчах.

Куда. Неизвестно.

Если все же послание дойдет до адресата, просьба связаться с автором и разъяснить ему, автору, смысл сих художественных сновидений.

Хи-хи-хи…

13

Притчи эти были написаны писателем Горяевым, как уже известно читателю, глубоким вечером, после разговора с Оранжем. Пока же их разговор, прерванный на самом интересном месте, далеко не был завершен. Самое интересное только начиналось.

– Ты ждешь от меня полной искренности, не так ли Леонид Сергеевич?

– Разумеется, полной искренности. Дело нешуточное. Ты что-то не производишь впечатления гаранта светлого будущего, которого достойна моя дочь. На худой конец, какого-нибудь оранжевого будущего.

Как видим, Леонид Сергеевич не стеснялся переходить на личности.

Оранж был нечеловечески спокоен:

– По большому счету мне нечего тебе сказать. Понимаешь? Сейчас я смотрю на себя как на человека, который совершил в жизни серию загадочных поступков. Я ни в чем не уверен. Я как-то… распластан.

– Ладно. Хорошо. У тебя много проблем. У приличных мужиков сегодня немало проблем. Готов даже посочувствовать. Только одна просьба. Не в службу, а в дружбу: оставь Марину. Забудь о ней. И продолжай оставаться загадкой: это ведь так интересно. Загадочно исчезнуть – это был бы неплохой свадебный подарок Марине.

– Да не злись ты! Я ведь ее действительно люблю. По-твоему, это пустяк?

– По-моему, не в этом дело.

– А в чем дело?

– Дело в том, что живут и выживают не загадочные, а примитивные. Я сыт по горло загадками и отгадками. Я хотел бы видеть зятя лопоухим балбесом, который любит деньги, пиво и чипсы. И Биг Мак, разумеется. И семью как праведный и здоровый образ жизни! Моего зятя должно тошнить от моего романа, а меня – от лопоухого зятя.

– А не кажется ли тебе, добрейший Леонид Сергеевич, что ты сам определил загадочное будущее для своей дочери?

– Что ты имеешь в виду?

– Марина выбрала не меня, а тебя во мне. Это же ясно как божий день любому психологу средненькой руки. Ты ее кумир и, этот… тмутараканский идол. Ты ненавидишь меня за то, что я похож на тебя. Разве не загадочно?

Горяев замолчал надолго, а потом безвольно произнес:

– Обо всем этом я написал в своей книге. Неужели я даже гибель свою предсказал от злой жены? Иногда мне становится не по себе.

– Сочувствую. Сожалею, как сказали бы праведные американцы. Но едва ли могу помочь. Ты законченный эгоист, как все крупные творческие личности, и погибнешь, скорее всего, не от жены, а сам от себя.

– Боюсь, ты меня не понял, – в голосе Горяева прорезались нотки родительского фанатизма. – Марину я тебе не отдам. Таким, как мы, нельзя отдавать дочерей, хотя без нас они будут несчастливы.

– Неужели ты думаешь, что я стану спрашивать тебя, что мне делать с любимой женщиной, которая ждет от меня ребенка?

– Придется спросить.

– Полегче, папаша. Я уже сформировавшаяся загадочная личность. Ладно. Извини. Буду предельно краток. Я думаю, что мы настолько хорошо понимаем друг друга, что нам практически не о чем говорить. Я даже разделяю твое мнение о терроризме. Нам даже одинаковые женщины нравятся.

– Тебе бы благородства, такта и, главное, денег – цены бы не было. Будь краток.

– Я не знаю, что мне делать. Но уверен, что поступлю так, как надо. Понимаешь, мне даже не за себя страшно, а за Маринку. Лет через десять она уже начнет кое-что понимать в людях…

– Ну, к тому времени ты уже найдешь работу. Кстати, как ты ее потерял?

Тут Оранж поднялся и подошел к окну, развернувшись спиной к Горяеву.

– Понимаешь, Леонид Сергеевич, у меня в жизни была мечта.

– Мечта? Становится интересно. Мечтатели и энтузиасты всегда вызывали у меня подозрение.

– Я мечтал о том, как уйду с работы. Способу ухода я придавал первостепенное значение. Мне хотелось уйти так, чтобы коллеги без слов догадались, как я их презирал все те годы, что вынужден был работать с ними.

– Ну и как, получилось?

– Вполне. Я подал заявление через третье лицо, бесконтактным способом, и ни разу не видел никого из коллег. Просто исчез.

– Свинский поступок. От зятя я такого не ожидал. А чем тебе не угодили коллеги?

– Завистники и бездари. Провинциальная, лягушачья психология: из науки сотворили кормушку. В сущности, нормальные люди. Но они не обучены служить истине. Не призваны.

– А ты призван?

– А я призван.

– И где же ты служил?

– Я преподавал в Университете Гуманитарных Знаний.

– Ого! – оживился Леонид Сергеевич. – Ну, ты зятек даешь! И что же ты преподавал?

– Психологию. Я доктор психологических наук.

– Ничего не понимаю… Почему же ты сейчас не преподаешь?

– Потому что нет такой науки «психология». Об этом не принято говорить вслух. А я сказал. У меня есть фундаментальный труд на эту тему.

– Так надо издавать! Все сейчас интересуются психологией и астрологией…

– Надо. Во всяком случае, для призванных это было бы любопытно. Чем же я, по-твоему, занимался все последнее время? Пытался издать.

– Ну и?

– Увы. Никого заинтересовать не удалось. Ни здесь, ни на Западе. Можно издать только за свой счет пару экземпляров. Чтобы было что бросить на крышку гроба. Памятник нерукотворный… Бумажный… Покойнику сгодится.

– А сейчас что, творческий кризис?

– Нет, я в полном порядке, в норме, свободен от всяких комплексов и не подвержен кризисам. В кризисе сейчас гуманитарная наука.

– Ничего не пишешь?

– Нет.

– Почему?

– Я все сказал, что хотел. Мне нечего больше добавить.

– Так не бывает.

– Почему не бывает? Я все сказал. Исчерпал тему. Разъяснил природу кризиса, наметил пути выхода из него. Сделал все, что мог. И вот – прекратил жить прежде, чем умер. А тут – Марина…

Горяев вскочил и возбужденно заметался по комнате.

– Так, так, господин трижды психолог, ниспровергатель Юнга с Фрейдом, Павлова и кого там еще… Ньютона! Все это пыль космическая. Мы, оказывается, держим бога за бороду! До нас никто ничего не понимал. И вот входим мы, Оранж Первый, тут-то все и началось.

– Ты рассуждаешь, как типичный бездарь. Словно подслушал моих коллег. Ставлю диагноз. У тебя редкий комплекс: мания величия в сочетании с робостью. И хочется проторить колею – и страшно: а вдруг силенок не хватит? а вдруг и не колея это вовсе, а канава на обочине? А мне не страшно брать на себя бремя лидерства, хотя декларировать это и неприлично. И я готов заплатить цену. Потому ты на меня и вызверился. Ну, и черт с вами. Я подал заявление об уходе и не обязан никому ничего объяснять. Я вышел из игры.

Горяев почтительно замолчал. Потом подошел к Алексею Юрьевичу и положил руку на плечо.

– Извини, ты прав. Тысячу раз прав. Я, понимаешь…

– Так дашь почитать роман? – не оборачиваясь и без паузы произнес Оранж.

– Только в обмен на твой шедевр. Кстати, как он называется?

– «Психика и сознание: два языка культуры». Вот ваши романы – это один язык культуры, преимущественно психологический; наука должна говорить на языке сознания, а наша наука – это длинный и плохой роман. «Психика и сознание»…

– Мудреное название. И фамилия у тебя, прямо скажем, вызывающая, шибко приметная. Как мишень. Или пламя свечи. Оранж… Угораздило же.

– Да, угораздило. Фамилия моей матери, которую она не меняла, была Беляева. До двадцати лет я тоже был Беляевым. А потом решил перекраситься. Может, решил судьбу поменять.

– От судьбы не уйдешь, хоть лунным загаром загримируйся. Теленка с лысиной – волк задерет.

– Если зубы не обломает. Надеюсь, ты не собираешься быть тем несчастным волком?

– Ну что ты! Я больше на Красную Шапочку похож. Буду носить вам с Маринкой пирожки. Кстати, ты любишь пирожки? Марина умеет лепить славные чебуреки. Пальчики оближешь. У-у!

Зависла неизвестно из чего вылепленная пауза. Они долго молчали, потом Оранж задумчиво произнес:

– А что? Я люблю чебуреки. Они полезны для здоровья.

На что Горяев несколько странно заметил:

– Да-а, судьба…

И потом ни с того ни с сего спросил:

– И что же ты делал, например, сегодня?

– Сегодня я, Леонид Сергеевич, писал стихи.

– Забавно. Языку науки предпочел язык поэзии. Прочти-ка, милый друг.

Оранж вдруг с неожиданным и несомненным артистизмом продекламировал:

 
О, звезды, звезды! Кто вас не касался—
Не знает тот – увы! – чем мироточат
Сии врата Эдема благовонны.
Коснись – и тотчас завлекут тебя
Нектаром влаги медоносным недра.
О! Устья славных орошенных звезд!
Но стоит ночи днем смениться светлым —
Рыбешкой засмердят отравленные щели,
Дохнут лучком, подвалом бардачка
И запахом седым холма могилы —
Отдушкой мрачной столь румяных звезд.
 

– Браво, браво, коллега! Может быть, с точки зрения психологии здесь все на месте, в чем я лично несколько сомневаюсь; но вот сторона эстетическая – со сдвигом… Я бы назвал это пародией на поэзию.

– Браво! В десятку! – в свою очередь патетически отреагировал Оранж. – Именно, именно на поэзию, которая должна, обязана быть глуповата! Понимаешь, язык психики…

Горяев слушал Алексея Юрьевича и думал про себя о том, что тот непременно сотворит еще что-нибудь в жизни. Не напишет – так споет, не споет – так спляшет. Не пропадет, сукин сын. Жизнь коротка, и нельзя успеть сказать все. Просто сейчас он очень обижен на людей, хотя и говорит, что обижаться могут только поэты и психологи-недоучки. Сейчас у него сложный период. Ему надо смириться с тем, что его не только не оценят по заслугам, но даже не приметят. С удовольствием не увидят слона в упор. Он вступил в диалог с культурой – а коллеги делают вид, что никакого Оранжа в природе не существует. Неужели такова судьба всех серьезных творцов?

А может, и пропадет, сукин сын…

Горяев шел по улице в неизвестном направлении, и под мерный чеканный шаг запрыгали мысли. Раз, два, левой, правой.

Поэтом нельзя быть всерьез, ибо сам акт поэтизации чего бы то ни было несовместим с серьезным строем мысли.

Ergo: поэзия по определению несерьезна, а серьезная поэзия – лукава, поскольку содержит в себе отрицание себя же.

Горяев остановился. Славно, славно. Это мужской подход к поэзии.

Отмерял несколько шагов.

Стоп. Мужской подход к женщине отвратил меня от Ирины. А к Марине я отношусь по-женски, то есть по-отцовски, то есть по чувству, а не от ума. Психика и сознание: тут есть смысл, есть. Светится оранжевым пятном. Я вижу научный смысл ненаучно, глазами романиста. А Оранж относится к Марине по-мужски.

Славно, славно. По-мужски. Левой, правой.

Стоп… Мужское отношение не только к роману, поэзии, женщине, зятю…

Страшно вымолвить. Мужское отношение к жизни. К натуре и культуре. Меня и Оранжа добивает мужское отношение к жизни.

Вот что произошло, вот диагноз.

Вот о чем я писал свой роман.

Холодным блеском стали сверкали клинки мысли, в лоскуты кромсая кровоточащую податливую душу, точнее, то, что от нее осталось. Ссадины, рубцы, кровоподтеки. Мясорубка. Под мирным небом спящей вечным сном Вселенной происходила невидимая, но самая судьбоносная битва из всех, что когда-либо вел человек. Это была битва с самим собой. На территории собственной души. Средствами саморазрушительного ума.

Ужас, ужас. В этой битве никто не поможет и никто не союзник. Берегись, душа! Ты можешь выжить, только подчинясь разуму. Бедный разум! Тебе не жить без подруженьки-душеньки.

В тартарары, в тартарары!

Гоп-гоп, тра-ля-ля! Левой, левой!

С ума, с ума, я схожу с ума. Сума и тюрьма – эх, ма!

Мама…

Стоп.

Горяев взял пылающую голову в холодные руки, помотал ею в стороны, словно уставшая лошадь, сбившаяся с ритма и с пути, и вновь пошел четким шагом, приводя мысли в порядок. Носочек вытянут, подошвы падали плашмя, гулко разнося эхо в пустом квартале. И у него вдруг получилось:

 
Эх, судьба-метелица! Не видать ни зги.
Верится, не верится… Набекрень мозги.
 

Левой, правой!

 
Вытру слезы теплые, сдвину вбок картуз.
Дамы ликом темные? Даешь бубновый туз!
 

Он поднял голову вверх, к небу, и, по-дурацки играя голосом, завыл волком. Прохожий впереди ускорил шаг, а потом, не оборачиваясь, побежал, проворно переходя на рысь.

Молодой месяц вальяжно развалился в овале пушистого сияния, небрежно задрав остренький рог; вокруг овала золотой светоносной паутинкой была заштрихована полоса, напоминающая нимб. Буквально: лился свет.

«Самоуверенная природа!» – привычно, в автономном режиме откликнулся кусочек того сознания, которое отвечало за бессознательное творчество. «Психика!» – пронаблюдало за этим глупым сознанием сознание умное, наверное, научное.

Придя домой, Горяев написал притчи.

14

Жить – значит относиться к жизни по-женски. Шерше ля фам. Фан-фан, тюльпан. Займись романом, иди к женщине. Прислушайся к душе, придумай что-нибудь.

И Горяев пошел.

На этот раз он шел уже не строевым шагом, пародируя самого себя и весь свет, а обычной своей неторопливой походкой вразвалочку, походкой уверенного в себе человека, что бы там ни случилось в жизни. Горяев бы наверняка удивился, если бы взглянул на себя со стороны: это была мужская походка. Он шел вершить жизненно важные дела мужской походкой. Хотя и не отдавал себе в этом отчет.

Утро располагало к задумчивости, и не потому, что утро вечера мудренее. Кстати сказать, «утро вечера мудренее» – означает именно то, что к задумчивости располагает вечер. Утро становится результатом того, что надумано было вечером. Сова Минервы просыпается к вечеру – и к утру уже дело сделано. Сову одолевает дневной сон.

Так вот нет. Умные люди думать начинают утром, ибо технология извечна и проста: сначала думать – а потом делать. Можно и наоборот, но это будет уже по-женски.

Так или иначе утреннее решение было твердым и, если честно, непонятно, откуда взявшимся. Не исключено, что оно было принято еще вечером. Оно гласило: Горяев, ты идешь ва-банк. И все. Чтобы выжить на данном этапе – надо идти ва-банк. Психика там это была или сознание, но решение приветствовалось всем трепетным горяевским существом, он каждой клеточкой чувствовал его правильность и своевременность. Сейчас он чувствовал себя сорвавшимся со старта кумулятивным снарядом, направленным твердой рукой судьбы на пролом какой-то чудовищной и несправедливой стены. Снаряд был начинен волей, терпением и изворотливостью. Термоядерная смесь, доложу я вам, женская по своей природе. И он, снаряд Горяев, намерен был не сопротивляться судьбе, а быть ее союзником. Приятно, когда судьба у тебя в союзниках, пусть и в тактических, временных.

Женская тема одолевала и кружила голову. Дело в том, что роман Горяева был отдан в издательство, которым владела и заправляла женщина, не лишенная привлекательности женщина, которая, тем не менее, сильно переоценивала себя. Это обстоятельство несколько настораживало Леонида Сергеевича, но снаряд он и есть снаряд: его ничто не остановит. Или, если угодно: его остановит только то, что будет разрушено. Крепость издательства была в явной опасности.

Горяев вошел в светло-серые покои издательства в точно назначенное время. А дальше произошло непредсказуемое. Нет-нет, и не пытайтесь догадаться. Просто поверьте: непредсказуемое. Это не просчитывается, как гром среди ясного неба, удача или катастрофа.

Меня, кстати сказать, изумляет непредсказуемость жизни, точнее, непредсказуемость форм, в которых она преподносит вполне предсказуемые и ожидаемые, даже желанные вещи. Это моя теория относительной непредсказуемости. Доказательства? Нет проблем. Извольте.

Доказательством, как известно, считается то, что произошло лично с тобой или с человеком, которого ты хорошо знал. Так вот представьте себе, что самую святую и непорочную даму в своей жизни, не пожелавшую отчего-то стать моей женой, я встретил в самой что ни на есть заурядной распивочной. В клоаке, почти на дне.

Декабрь был уж в исходе, нарядный минский проспект калейдоскопически озарялся веселыми рождественскими гирляндами, всегда трогательными в своей детской аляповатости. Цвета переливались и ликующе искрились. Красный, желтый, голубой – выбирай себе любой. Уж не плюралистическую ли модель рая являет нам собой Рождество?

Точно не знаю. Но Рождество более всего впечатляет меня как праздник придуманный, выдуманный на пустом месте, праздник без причины. А это и есть, по-моему разумению, самый настоящий праздник. Праздник по нелепому поводу – это праздник жизни. Вот почему я, атеист, предпочитаю Рождество всем другим праздникам, особенно натужным государственным парадам, где нелепо маршируют солдатики.

И потом: свет, море света в самое темное время года – это тоже чего-то стоит.

Короче говоря, у меня были личные поводы для праздника. И я пошел посмотреть на самую большую в республике елку, которая красовалась на самой большой в республике площади перед Дворцом Республики.

Чтобы поднять себе настроение, которое регулярно портилось у меня накануне крупных праздников (повод поводом, но в такие дни как-то особенно остро ощущаешь одиночество), я направился в ближайший, хорошо известный мне подвальчик с не самой лучшей репутацией. Знаете, выпивка тоже требует тонкого подхода. Паршивое настроение лучше разгонять в грязноватых кабаках, чем в сверкающих ресторанах, особенно если, гм-гм, несколько стеснен в средствах.

Девушка за стойкой бара не спрашивая (ибо вежливость с подвыпившими мужиками чем-то отдает хамством) пододвинула ко мне граненый стакан со ста граммами водки и вопросительно подняла глаза: чем, мол, молодой человек будем закусывать (все мужики до пятидесяти, согласно неписаным правилам всех злачных мест, – молодые люди)?

Тут бы я попросил вас оценить такой момент: подобная манера обслуживания льстит мужикам, они воспринимают эти профессиональные жесты как комплимент. Попробуйте, предложите им: «Ликер, шампанское, коньяк, мальчики?» – так ведь мальчики обидятся. Все нормальные мужики пьют водку, сотка – как раз то, что нужно, чтобы промочить горло, размяться. Пароль: «Сто грамм». Отзыв: «Повторить?» Молчаливая барменша, чувствовавшая мужскую натуру, пользовалась, очевидно, уважением как свой парень. Любой из мужиков, будь он на месте барменши, вел бы себя точно так же.

Я решил переиграть отлаженный сценарий. Я спросил ее, как она догадалась, что я собираюсь пить именно водку и как раз сто граммов?

Она пожала плечами и ответила, что еще не встречала мужчин у этой стойки, которые не начинали бы вечера или утра именно с этой классической дозы этого традиционного напитка. «Да и вы здесь не в первый раз, не так ли?» – бегло бросила она, даже не взглянув на меня.

«Допустим», – невнятно промычал я. И вообще, вся разница между мужчинами в том только и состоит, продолжала она, сколько раз они повторяют и каким из двух видов бутербродов закусывают. Иные – до пяти раз, самые редкие и несколько даже оригинальные – уходят после первой дозы.

Это была правда, но она мне отчего-то не понравилась.

Под водку я взял знаменитый в этом заведении бутерброд. Сверху – кружок сочного лимона, под ним – лоснящаяся радужным перламутром серенькая спинка бочковой сельди, следом в качестве особой изюминки – пьедестал из плотных колец репчатого лука; и все это изобилие нагромождено на свежий ломоть черного хлеба, слегка смазанного маслом. Тут бы и покойник пустил слюни, не устоял. Народный бутерброд удивительно сочетался с холодной водкой в чистом граненом стакане. Я бы даже сказал так: водка просто грезит о таком бутерброде. Они нашли друг друга. И вот в тот момент, когда я, зажмурясь, сдабривал пряный вкус сельди слабой горечью лука – я увидел с любопытством глядящие на меня глаза девушки в голубой вязаной шапочке, плотно облегавшей головку.

Повторю, чтобы непосвященные оценили в должной мере: был канун Нового года, в погребке было не протолкнуться! И вдруг – это синеглазое чудо в шапочке в двух шагах от меня.

– Вкусно, – сказал я, словно оправдываясь.

– Не сомневаюсь, – ответила она. – Многие берут горячий бутерброд, но это уже нарушение стиля, не так ли?

Кто такая хорошая женщина? Та, кто прекрасно понимает мужчину, а для этого надо быть наполовину мужчиной; с другой стороны, чаще всего мужчины бывают наполовину женщинами, так что понять мужчину для женщины не составляет особого труда. Короче говоря, мне было лестно, ибо она прочитала мои мысли.

– Вы здесь – тоже нарушение стиля, – сказал я, поддаваясь теплой волне, накатывавшей откуда-то из области подбрюшья.

– Я здесь – абсолютно случайно. Мне очень захотелось ананасового сока. Но здесь оказался только грейпфрут, видите?

– Ангел мой! – только и нашелся сказать я.

– Не бросайтесь такими словами, – строго возразила девушка.

Ну, можно ли было представить себе, что я встречу свою мечту, жуя сельдь с луком в полузлачном месте?

С точки зрения стиля – это абсурд, а мечта – вещь очень стильная.

Через неделю я предложил ей выйти за меня замуж. Но она сказала «нет». Может, ее остановило то ничтожное обстоятельство, что она уже была замужем в тот момент?

Кто поймет женщин. На мой взгляд, она была создана для меня. Стройная талия в сочетании с пышной грудью волновали меня еще с добрых полгода после того. У ее губ был особый вкус – казалось, что ананасовый.

Утром, тридцать первого декабря, она была уже в моей постели, а в полночь я звонил поздравлять ее с Новым каким-то там годом и умолял стать моей женой. В ответ она смеялась, заглушая идиотский смех мужа, и желала мне счастья и долгих лет жизни. На мой взгляд, это были взаимоисключающие понятия.

С тех пор вкус репчатого лука прочно ассоциируется у меня с цветом синих глаз, предчувствием счастья и, я бы сказал, горьким вкусом несбывшейся мечты. Совершенно непредсказуемо, не так ли?

Ее звали Марина, если это кому-то интересно. Да-а…

Мы отвлеклись или, как говаривали раньше, сподобились на лирическое отступление. Ох, уж эти лирика и сантименты! Всегда в самый неподходящий момент, в самой гуще терпкой прозы жизни!

Ничего не поделаешь: таков закон жизни и творчества, открытый, кажется, Гоголем. Или Гомером.

Точно не помню.