Текст книги "Чудик и другие жители Заполярья. Рассказы"

Мотя засуетился, собирая мелочь, нахлобучил на седую голову грязную, с облезлым верхом, немыслимого фасона шапку и засеменил впереди милиционеров. Я смотрел им вслед, и жалость сжимала мне сердце, а мои губы непослушно твердили одну и ту же фразу:

– Ну как же так?.. Ну как же так?..

Внезапно Мотя остановился и, как будто что-то вспомнив, оглянулся.

– Ну, что ещё? – грозно рявкнул один из милиционеров. Мотя заморгал рыжими ресницами, и до меня еле слышно донеслось:

– Ничё по пьянке не забыто?

2011г

Радист Митька

База полевой партии утопала в снегу. Между балками виднелись тропинки, протоптанные множеством ног, да следы от полозьев самодельных салазок. Предписание о том, чтобы техника «не разъезжала по улицам» выполнялось неукоснительно. По одной из них пробирался радист Митька, зажимая под мышкой карту Советского Союза. Постучав в дверь, он ввалился в балок склада и громко поздоровался. Возле стола с красующимися посредине магазинными весами стоял завхоз в меховой безрукавке и накинутом поверх синем халате. Увидев Митьку, хозяин балка приветливо махнул рукой.

Посетитель молча отодвинул весы и разложил на столе карту. Она заняла всю поверхность. Дальний Восток свисал с края столешницы, но он мало интересовал радиста. Завхоз не сопротивлялся, чуть отодвинувшись, чтобы не мешать действиям гостя. Карту Митька специально снял со стены своего балка, чтобы принести на склад завхозу для солидности и аргументации предстоящей просьбы. Пальцем левой руки он стал водить по северу европейской части, правой придерживая карту за свисающий край. Завхоз усмехнулся и уселся в низкое кресло:

– Ну? И что ты мне хочешь сказать? – он скрипнул полуразвалившимся сиденьем и ещё раз снисходительно улыбнулся.

Митька занервничал и, заикаясь, произнёс:

– Смотри, где я только ни работал! В Мурманске, на сейнере; в Амдерме, с заготовителями; в Салехарде, в речном порту! Там меня каждая собака знает!

– Ну, – завхоз заинтересованно посмотрел на карту.

– Вот, я и говорю, Север я как свои пять пальцев знаю.

– Ну, и что из этого выходит?

– Я же тебе пытаюсь втолковать, что на Севере я, ни грамма.

– И что?

– Как что? Да не пью я на Севере. Как бы, сухой закон. А вот на юге… Вытрезвители мои. Меня там с распростёртыми руками встречали.

– Так уж и с распростёртыми?

– А как же, я же постоянным клиентом был.

– Ну, допустим, я это понял. Что же ты от меня хочешь?

– Дак, тут такое дело: Патриса Лумумбу десять лет как убили.

– Не понял. Тебе – то что из этого?

– Да ты что? Весь мир скорбит.

– А тебе-то какое дело?

– Ты что, Михалыч? Горе – то, какое. Весь мир, говорю, в трауре. Дай хоть бутылку. Надо бы помянуть, борец всё-таки.

– Борец, говоришь? А за что?

– Ну, это самое, с Чомбе… За свободу.

– Свободу чего? – напирал завхоз.

– Как его, Конго вроде, – поник Митька. Он понял, что бутылки не видать, и наметившиеся поминки по поводу годовщины смерти африканского героя откладываются на неопределённое время.

– Знаешь что? Мотай ты отсюда! Борец за мир. Не пьёт он на Севере! А что ты у меня бутылку просишь? Срочно выпить захотелось? Ничего я тебе не дам, – поставил точку в затянувшейся дискуссии завхоз.

– Дак я же, это самое, не для пьянки, – вяло попытался продолжить Митька, но столкнувшись с суровым взглядом завхоза, быстро свернул карту и выскользнул за дверь. Шагая между балками, он размышлял о несправедливости оценки патриотических порывов. Но каков завхоз, ему, видите ли, наплевать, что такой человек погиб. А вот когда Ленин умер – весь международный пролетариат был в трауре. А Лумумба погиб – вся земля, может, осиротела. А он: «Мотай»! Несознательная личность.

Войдя в балок, радист включил рацию, надел на голову наушники и с тоской взглянул на календарь. Скоро день рожденья, а здесь никакой хитростью бутылку не выпросишь. Митька вышел на частоту экспедиции и назвал позывные. Экспедиционный радист тут же ответил и радостно сообщил, что Митьке дали неделю отгулов, завтра вылетает вертолёт и ему на замену прилетит сменщик. Кроме того, закуплен банкет в виде нескольких бутылок, которые с нетерпением ожидают юбиляра в радиостанции экспедиции. У Митьки оттаяла душа от таких тёплых слов, и он стал готовиться к вылету.

Утром, выглянув в окно, радист с ужасом увидел, что верхушка антенны утопает в густом тумане. Это был первый и главный признак нелётной погоды. Выскочив из балка, Митька не почувствовал напора постоянно дующего ветра. От давящей тишины звенело в ушах. Надо же было случиться, что именно сегодня установилась тихая тёплая погода. Даже птицы от удивления затихли, и в давящей на барабанные перепонки тишине слышен был лай одуревших от тепла песцов. Из балка столовой высыпали сейсморабочие, и воздух наполнился смехом и криками. Глядя на весело гомонящих сейсмиков, садящихся в отъезжающие вездеходы, юбиляр с тоской думал о пропавшем юбилее, несостоявшемся банкете, о не дождавшихся бутылках, о насмешках судьбы, и к горлу подступала такая горькая обида на жизнь, что он закрыл глаза и, тихо подвывая, присел на полоз балка.

Минуты счастья были так близки. Митька ярко представил встречу с друзьями и чуть не забыл о начале радиосвязи. Лихорадочно вскочив с полоза, несостоявшийся пассажир вертолета влетел в балок, включил рацию и, привычно выйдя в эфир, назвал позывной. Затем приготовился записывать. Сначала в наушниках слышалось слабое потрескивание помех, затем кто-то кашлянул и раздался звон.

Митька прислушался, звон повторился. Радист не выдержал:

– «Руда», я – «Руда-4». Как меня слышишь? Приём.

Митька переключил рацию на приём и снова услышал в наушниках звон стекла и бульканье переливаемой жидкости. Наконец послышался голос радиста экспедиции:

– Митя, с днём рождения тебя. Мы все, твои друзья, сожалеем, что сегодня нелётная погода и ты застрял в партии. Но мы решили, не пропадать же «водяре», и поздравляем тебя в эфире. А сейчас мы пьём за твоё здоровье!

Послышалось характерное бульканье и звон стекла. Это уже было слишком. Митькина душа не выдержала такого надругательства. Радист, зажав под мышкой микрофон, защёлкал многочисленными тумблерами, переключая рацию на передачу, и, не помня себя, завопил в эфир. Впопыхах Митька упустил из виду, что у радиста экспедиции рация тоже включена на передачу и соответственно он не слышит Митькиных воплей. Минут десять радисты полевых партий слушали, как одновременно шли два монолога в эфир. Радист экспедиции скрупулёзно выкладывал, как его друзья любят Митьку, как они пьют за его здоровье, как чокаются и закусывают, сопровождая звуковыми эффектами. А одновременно с ним бедный юбиляр, сорванным голосом кричал, что он не позволяет пить, что он всё равно скоро приедет и разгонит всю эту весёлую компанию, посмевшую праздновать без него. Наконец оба радиста замолчали и переключили рации на приём.

И тогда раздался голос начальника связи. Как на грех, начальник только что получил новое оборудование и решил опробовать его на рабочих частотах. Он аккуратно назвал позывные экспедиции и Митькины. Оба радиста одновременно ответили. Тогда руководитель сообщил, что для них имеется радиограмма. Радисты принялись записывать. В радиограмме говорилось, что за срыв очередного сеанса связи и засорение эфира, а также пьянку на рабочем месте обоим радистам объявляется строгий выговор и, соответственно, оба лишаются квартальной премии. Митька было возмутился: он-то не пил, но начальник прояснил, что он ещё легко отделался. Тогда радист тоскливо спросил:

– Что же мне теперь – оставаться?

На что ему был дан ответ, что отгулы запланированы, и к выговору не имеют отношения.

На следующий день Митька злой как чёрт вылетел в город. Благо, была лётная погода, и вертолёт прилетел вовремя. Из аэропорта он сразу помчался на радиостанцию с целью «выбить последние зубы этому гаду», но после бурного выяснения отношения оба радиста пошли домой в обнимку.

Через день Митька снова пришёл на радиостанцию. В это время там шла перепалка между радистом и секретарём парторганизации. Секретарь принёс ведомость, собирая деньги в Фонд Мира. Радист вяло отшучивался, говорил, что пока нет денег. В это время зашёл Митька. Тот быстро определил выгоду и написал заявление на передачу в Фонд Мира половины квартальной премии, а дату он, с разрешения секретаря, поставил недельной давности. Смекнув, что к чему, то же самое написал и радист экспедиции. Получилось, вроде как ещё в поле было подготовлено заявление, а из-за нелётной погоды передано только сейчас. Обрадованный секретарь помчался с докладом в райком партии. Через некоторое время оттуда прислали инструктора. Обоих приятелей пригласили в кабинет руководителя экспедиции, где уже сидел начальник связи. Инструктор райкома долго тряс им руки, выражая восхищение патриотическим порывом. Когда он, наконец, замолчал, начальник связи хмуро заметил, что ещё два дня назад оба радиста были лишены этой премии. Инструктор посмотрел на дату заявления и, побледнев, заговорил, нажимая на каждое слово:

– Вы что, товарищи?! Это же политическое дело! Здесь – почин! Бумага уже в Москву ушла! Это не шутка, товарищи! Немедленно отмените приказ! Тем более, как Вы объясните наверху свой поступок?! В райкоме уже решено инициативу обсудить на ремонтном заводе! Завтра статья выйдет в газете! С этим не шутят, товарищи!

Инструктор ещё раз пожал руки всем присутствующим и отбыл в райком. Ругаясь про себя, начальник связи пошёл отменять приказ, а друзья отправились обмывать спасённую половину премии. На следующий день они с гордостью демонстрировали статью в газете под заголовком «Патриотическая инициатива». В статье говорилось, что работники экспедиции выдвинули инициативу: «часть квартальной премии перечислить в Фонд Мира». «Патриотический почин подхватили все предприятия города», – писала газета

Правда, их воодушевление несколько поостыло после того, как кто-то пригрозил, что за такую инициативу «в интеллигентной среде морду бьют».

Дни отгулов пролетели в пьяном угаре. На пятый день Митька проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо, спрашивая, осталось ли что-нибудь «на похмелку». Голова слабо соображала, и он потянулся за костюмом. Но костюма не было, и Митька вспомнил, что продал его какому-то прохиндею, оставшись в спортивном. Наскребли на бутылку, и, «поправив» голову, Митька отправился в контору экспедиции. Там он узнал, что вертолёт заказан на завтра, и ему надо вылетать в партию. С тем радист и отправился в общежитие. До утра он продолжал праздновать: кто-то приносил водку, кто-то – закуску. Постоянно сменяясь, приходили какие-то люди, и было весело. Утром, чуть свет, Митьку растолкали, сунули под нос стакан чаю и полупьяного отправили вахтовкой в аэропорт.

Уже в вертолёте Митьку начало трясти. Руки ходили ходуном, было муторно и противно. Хотелось пить, и гудела голова. Из вертолёта он вышел, пошатываясь. Вылетающий назад сменщик что-то хотел сказать, но, видя Митькино состояние, махнул рукой. Лопасти медленно раскрутились, и машина вскоре скрылась за горизонтом.

Еле живой, радист добрался до балка радиостанции. Через минуту зашёл механик с радиограммой. Митька включил рацию и попытался передать текст, но в ответ услышал только шум помех. Сквозь шум прорывались невнятные слова, разобрать которые было невозможно. Слышался только чёткий писк «морзянки». Взяв телеграфный ключ, он с ужасом понял, что не может работать, руки тряслись, и вместо азбуки Морзе выбивали что-то невообразимое. Митька поставил телеграфный ключ на пол, разулся и попытался вести передачу голой ногой, но получался только прерывистый писк. Радист от напряжения покрылся потом, а механик, глядя на тщетные потуги бедолаги осуществить распроклятую радиосвязь, начал так хохотать, что из глаз брызнули слезы и напала длительная икота. Наконец, закончив икать, он спросил:

– Ты мне скажи, где на радиста выучился?

– Это самое, в армии, – еле слышно ответил Митька, обувая сапог.

– Ну, и что вы в армии делали, когда связи не было?

– Там проще. Пакет в зубы и вперёд.

– Дать бы тебе в зубы, и по тундре, с голым задом.

– Почему с голым? – возмутился радист.

– Чтобы быстрее бежалось, – механик вышел, с силой хлопнув дверью. Через минуту он вернулся:

– Собирайся. Всё равно от тебя здесь толку нет.

– Куда?

– Поможешь на переправе. Лёд ненадёжный. А тут трактора из рейса возвращаются.

– Какой из меня помощник? Руки вон трясутся.

– Ничего, справишься. Троса надо на другую сторону реки перекинуть, а у меня людей не хватает.

Митька надел телогрейку, натянул на голову шапку, захватил ватные рукавицы и поплёлся за механиком на берег реки. На берегу уже стоял АТС и два человека сматывали с его лебёдки тонкий трос. Митька взялся за петлю на конце троса, но кто-то из рабочих перехватил, оттолкнув радиста плечом. Митька не сопротивлялся. Его мутило.

На другой стороне реки показался тягач. Рабочие накинули петлю на передний крюк, и тягач медленно двинулся на лёд. АТС начал наматывать трос на лебёдку, и все отошли в сторону. Внезапно раздался треск, зад тягача просел, и петля соскользнула с крюка. Тягач всё больше погружался под лёд, гусеницы бешено вращались, а в кабине бился водитель, пытаясь открыть дверцу. «Дверь заклинило»! – ахнул механик. Вокруг тягача образовалась полынья, в которой плавали льдины. Все, кто был на берегу, оцепенели. В тишине слышно было, как пытается открыть дверцу водитель тягача. Машина всё больше проседала. Видно было, как вода заполняла кабину, подбираясь к голове водителя.

Внезапно Митька кинулся к реке. Перепрыгивая с одной льдины на другую, он добрался до петли. Кругом что-то кричали, размахивая руками, рабочие, ревел двигатель тягача, скрежетал ломающийся лёд и стоял невообразимый шум. В последний момент радист накинул трос на крюк, и тот скрылся под водой. «Наматывай»! – крикнул механик водителю АТСа. Он видел, как Митька бежит по льду, и уже протягивал ему руку. Как вдруг льдина обломилась, и Митька с головой ушёл под воду. Через мгновение он показался на поверхности, пытаясь зацепиться за край льдины. С берега на помощь бежали люди с досками и палками. Механик упал на живот и, стянув с шеи длинный шарф, кинул Митьке один конец, крепко зажав другой конец в руке. Ухватившись за шарф, тот по уже брошенным доскам выбрался на крепкий лёд.

Митька не слышал, что ему кричали рабочие. Он не видел, как АТС, медленно наматывая трос, вытаскивал тягач с почти захлебнувшимся водителем, не чувствовал чужих рук, стаскивающих с него одежду. Митька потерял сознание.

Очнулся он уже в постели. Возле кровати хлопотал фельдшер, усиленно натирая Митькино тело спиртом. Радист застонал и попытался пошевелиться.

– Лежи, герой, – фельдшер поставил флакон со спиртом на тумбочку. – Ничего, через пару дней поправишься. Твоему крестнику уже совсем хорошо. А ты, брат, спать горазд. Сутки храпел. Мы уж волноваться начали. Я с городом связывался. Да там посоветовали тебя не трогать, а то я хотел санборт вызывать. Ты лежи, сил набирайся.

Фельдшер вышел, а Митька, скосив глаза, увидел на соседней кровати вездеходчика. Тот знаками показывал на флакон. Но тут вернулся фельдшер:

– Забыл спирт. Здесь опасно оставлять – быстро стащат. Скоро от посетителей отбою не будет. Завхоз приходил. Вот, вам по апельсину передал.

– Спасибо, доктор, – состроил кислую гримасу вездеходчик. – А нельзя ли обменять эти два прекрасных апельсина на один невзрачный флакон, который Вы забрали с тумбочки.

– Нельзя. Апельсины завезли на склад, а флакон один. И для вашего скорейшего выздоровления более полезными будут всё-таки цитрусовые.

– Доктор. А для «сугреву»? – водитель потёр ладонью впалую грудь.

– Для «сугреву» пейте чай, – фельдшер ушёл, а водитель обиженно отвернулся к стене, притворившись, что заснул.

Митька лежал с открытыми глазами и думал. Мысли перелетали с одного эпизода на другой, мешались и цеплялись друг за друга. Эта мешанина проваливалась куда-то и, снова закручиваясь в причудливый клубок, впивалась в мозг.

Водитель, не поворачиваясь, проворчал:

– Надо было сразу хватать.

– Что? – не понял Митька.

– Да флакон этот, с тумбочки, – сосед повернулся и приподнялся на локте.

– Какой флакон? – переспросил Митька.

– Да со спиртом.

– Слушай. У тебя есть другая тема, кроме выпивки? – Митька вдруг разозлился.

– Мить, ты чего? – удивился тот.

– Да пошёл ты! Надоело!

– Слово нельзя сказать, нервные все стали, – вездеходчик отвернулся и затих. К Митьке снова вернулись невесёлые мысли. Он лежал и размышлял. И чем больше задумывался, тем сильнее в нём закипала непонятная злость. Дался ему этот флакон. Слушать противно.

Вечером зашёл механик. Сообщив, что с тягачом всё в порядке и завтра уже можно ехать, он спросил:

– Митя, а ты почему к тягачу бросился?

– Дурак потому что, – ответил тот, усмехнувшись.

– Нет, не дурак. Я вот не смог, а ты смог.

– Да уж.., – Митька закрыл глаза и надолго замолчал…

Фамилия Митьки была Савин. И исполнилось ему двадцать пять лет. А пить он бросил. Не насовсем конечно. А так, на время.

2011 г

Проблема

Вездеход, доставивший на базу партии продукты, остановился возле склада. Как только водитель заглушил двигатель и снежное облако рассеялось, из него вышли три пассажира. Среди них был старший буровой мастер Юрий Алексеевич Лисицын, вернувшийся после недельного отпуска, проведённого дома с женой и детьми. Но выглядел он вовсе не отдохнувшим. Напротив, какая-то озабоченность и усталость были написаны на его одутловатом лице. Он шёл, никого не замечая вокруг, погружённый в свои раздумья. Проходя мимо слесарей, ремонтирующих трактор, чуть не споткнулся о гусеничное полотно, но даже не остановился, только злобно выругался. Хозяин трактора попытался пошутить по поводу грустного вида Лисицына, но тот так на него цыкнул, что отбил всякую охоту смеяться.

Позже к вездеходу подошёл механик. Увидев удалявшегося бурмастера, поинтересовался:

– Что это с ним?

Стоявший ближе всех рабочий, разгружавший вездеход, пожал плечами:

– Чёрт его знает. Кидается на всех как цепной пёс. Может, заболел?

Лисицын усталой походкой проследовал в столовую, хмуро взглянул на немногочисленных посетителей и уселся к свободному столу. Не по годам шустрая повариха поинтересовалась:

– Юрий Алексеевич, вам борщ или суп с макаронами?

Лисицын вяло ответил:

– Мне всё равно. Давайте суп.

При этом он пристально посмотрел на женщину, чем немало смутил её. Но природная кокетливость взяла верх и, покачивая бёдрами, вынесла тарелку с супом, затем грациозно прошла за стойку. Лисицын углубился в свои размышления: «Надо же, при такой работе и умудряется держать фигуру. Как это ей удаётся?»

Грустные мысли прервал знакомый тракторист, подсевший к столу. Размахивая руками, он принялся громко плакаться, что механик зажимает запчасти, а ему в рейс идти, что в гробу он видел такую работу, где не ценят специалистов.

«Мне бы твои проблемы», – тоскливо подумал Лисицын. Вслух же пробурчал:

– Жалуйся начальнику партии.

– Я ему сказал! – взвыл тракторист.

– Ну и что?

– Послал к механику! Замкнутый круг! Ясно, ворон ворону глаз не выклюет!

Лисицын вспылил:

– От меня-то что тебе надо?

– Юрий Алексеевич, может, найдётся у тебя пара свечей на пускач?

Увидев, как побелели косточки пальцев собеседника, тракторист поспешил ретироваться.

Аппетита не было. Отложив ложку, Лисицын побрёл в балок.

В балке стало ещё хуже. Мысли лезли в голову одна мрачней другой. Пришёл бурильщик, долго мялся, вытащил из кармана скомканную бумажку, беззвучно пошевелил губами, пытаясь прочесть корявые буквы, и, наконец, задал идиотский вопрос: «Как правильно писать: идиентичность или идеинтичность?» Лисицын терпеливо ждал. А когда тот закончил, вспылил:

– Ты что, за всё время работы не мог выучить одно слово?

– Засомневался я, а задание писать надо.

– Вот и пиши: шесть скважин на профиле пятнадцать! Что тут неясного? Причём здесь идентичность?

– Я хотел по-научному, чтобы понятнее было, для каких целей бурятся скважины.

– Хотел, хотел! Тебе-то какая разница, для чего? Тоже мне, академик кислых щей, профессор бурения. Почему буровой станок ещё не выехал?

– Да выезжаем, только вездеход надо заправить, – бурильщик попытался выскочить за дверь.

– А кто клялся, что всё заправлено под завязку?

– Это я про буровой станок, а то – вездеход, – попытался оправдаться посетитель.

У Лисицына от злости свело скулы:

– Ты же знал, что вездеход не заправлен!

– Знал, но думал, механик позаботится.

– Вы оба неделю назад сидели у меня в балке и уверяли, будто всё готово. Что, нельзя было сразу согласовать?

– Не подумал.

Бурильщик стоял в дверях.

– Что ещё? – рассвирепел Лисицын.

– Так это? Как писать-то?

От брошенного валенка бурильщик еле увернулся и быстро шмыгнул за дверь. Юрий Алексеевич лёг на кровать и потянулся за сигаретами, но курить не хотелось. Отложив пачку, он, не раздеваясь, лёг и решил заснуть. Но сон не шёл. Проворочавшись полтора часа, встал, разделся, снова лёг и, наконец, забылся тревожным сном. Кошмар не заставил себя ждать. Снилось, что огромная жирная свинья придвинулась к лицу и орала: «Ты не съел борщ со свечами, поэтому будешь бурить идеинтичность!» При этом рот у свиньи не открывался, и это было самым страшным. Юрий Алексеевич старался отбиться от животного, но руки не слушались. Он хотел закричать, но язык присох к нёбу, а рот издавал только мычание. Наконец ему с трудом удалось крикнуть, после чего он проснулся. На лбу выступил холодный пот, а голова раскалывалась от нестерпимой боли. Выглянув в окно, Лисицын увидел, что осень закончилась. Солнечные лучи освещали снег, засыпавший промёрзшую землю. Лисицын, глядя на эту красоту, подумал о том, что всё в природе устроено хорошо: была грязь – снег выпал, стало чисто. Так бы в душе: поспал – нет проблем. А тут, хочешь не хочешь, а надо идти на работу.

От яркого света в его голове стучало так, будто там поселилась стая дятлов.

Проверив готовность бурстанков к работе, он поплёлся в медпункт. В балке медпункта сидел механик. Они с фельдшером пили чай. Лисицын поздоровался и слабым голосом попросил у фельдшера таблетку от головной боли. При этом он так кривился, что механик, усмехнувшись, заметил:

– Что, Алексеич, хорошо дома погулял? До сих пор голова болит?

– Если бы! Тебе не понять, ты человек холостой, – Лисицын тяжело вздохнул и присел на табуретку.

– То-то ты на повариху засматривался, – опять хихикнул механик. – Ты смотри, у неё муж из рейса вернётся, накостыляет. Я видел его кулаки – с голову.

Лисицын не на шутку возмутился:

– Вот деревня! Уже насплетничали! Нужна мне эта повариха!

– А что ты на неё смотрел как кот на сметану? – заметил фельдшер, протягивая таблетку. Бурмастер взорвался:

– Не смотрел я на неё!

– Так уж и не смотрел? Даже есть перестал.

– Я есть перестал, потому что аппетита не было. У меня мысли другим заняты.

– И чем же они заняты? – засмеялся механик. – У тебя вроде все станки работают. Бригады на выезде.

– Дело не в бригадах, – пробормотал Лисицын. – Проблема у меня.

– Это как? – встрепенулся фельдшер. – Неужели заболел?

Лисицын состроил такую скорбную гримасу, что оба собеседника оторопели:

– Не совсем. Беда у меня в семье.

– Вот закрутил. Ладно, колись, раз уж начал. Ты, Алексеич, не держи в себе. Выскажешься – легче станет. С души тяжесть снимешь. Может, и мы чем поможем, – фельдшер доверительно протянул кружку с чаем.

Тот отрицательно мотнул головой, набрал в лёгкие воздух и выдохнул:

– Да баба у меня толстеет.

Что произошло потом, описать невозможно. Это была коллективная истерика. Фельдшер замахал руками и стал хватать ртом воздух, пытаясь что-то сказать, а механик от хохота свалился со стула.

2021 г