Текст книги "Тени исчезают в полдень"

– Да вроде бы, – сказал Звягин. – А я, говорю, думал – не придете уж.

Потом они сидели в просторной, солнечной комнате и завтракали. Тарас в ситцевой, в крапинку, рубахе дул на блюдце с чаем и рассказывал:

– Нэп этот, про который я все пытал вас там, – ничего. Хороший, проще сказать, нэп. Приехал я сюда – и меленку купил. Славная мельница, вишь, вон какая голубушка, – кивнул Звягин в окно. – Места тут хлебные, не так далеко Курган да Шадринск города стоят. Тавда-река от нас тоже поблизости, а с другой стороны еще одна речка, под названием Тура. Одно вот жалко – поздно я прибыл сюда. Можно было мельницу-то даром получить, да не такую. Как нэп этот вышел, ба-альшие мельницы в аренду давали… Деньжонок можно было огрести на этой аренде! Хотя, по совести сказать, я не жалею. Главное-то мне не мельница, главное – торговлишку завести хоть никакую в Сосновке. Село такое здесь, верстах в пятнадцати. Да не огляделся еще, всю прошлую осень, зиму да нынешнюю весну с мельницей этой проваландался. Это логово надо было в первую очередь…

Костя слушал-слушал и спросил:

– Значит, прошлым летом, во время той поездки, когда мы отстреливались от мужиков, тебя не…

– Дык как видишь… Живой, – быстро сказал Тарас, громко принялся схлебывать чай с блюдца.

– Постой. Значит, ты, панфара слюнявый, просто сбежал от нас?! – загремел он, Костя. – Сбежал, чтоб шкуру свою спасти?!

– Но-но, ты полегче! – повысил голос и Звягин, поглядел сперва на Серафиму, потом на Демида. – Не шибко-то здесь…

– В самом деле, чего шумишь? – спросил спокойно Демид. – Он никуда не сбегал. Я Тарасу разрешил… коль уж так хочется тебе знать.

– Ты?! А не Серафима вон? Что-то больно уверенно вела нас сюда!

– Она посоветовала, а я разрешил, – нехотя сказал Демид.

– С чего доброта такая нашла?

– Дурак, – тем же голосом проговорил Демид. – Куда бы ты голову теперь приклонил?

– Значит, заранее все мозгой раскинули?

– Надо было… На всякий случай. Как суслики в норе сидели. А норку вешней водой может залить… на сей случай у старого суслика запасный выход есть…

– И денег ты или Серафима – кто вас разберет! – дали Тараске на мельницу? – с непонятным самому себе раздражением и остервенелостью продолжал допрашивать Костя.

– Какая тебе разница, кто давал деньги? Может, я, может, забывали мы кое-какие мешки его вытрясать. Дела наши, как видишь, не блестят. Кто же виноват? Еще попроси жену помолиться, что добрались сюда подобру-поздорову… – И стал глядеть в окно на черный огромный пруд, густо заросший по берегам камышом.

– Значит, так… – подал от стола свой голос Звягин. – Я на вас побатрачил, теперь… хе-хе… вы на меня попробуйте. То есть я говорю – считаться будете моими работниками.

Посередине пруда плеснулась большая рыбина, к берегу пошли черные широкие круги.

– Ты рыбак вроде? – спросил Демид у Кости. – Будем батрачить на Тараску, а для отдыха рыбку ловить. И будем ждать…

– Опять ждать? Чего ждать?! Сколько ждать?! – выкрикнул Костя.

И его слова были тоже как черные круги на черной глади пруда. Круги расходились по воде, достигали берегов и пропадали.

Была тогда, кажется, середина или конец мая 1923 года…

…Потом наступила середина или конец мая 1928 года.

Что случилось за эти пять лет? Ничего. Каждый день тоже был как круг на воде. Возникал, расходился и пропадал. И каждый месяц – как круг, и каждый год…

Они с Демидом с утра до вечера работали на мельнице, пропылились мучной пылью насквозь. Иногда действительно рыбачили.

Постепенно Костю охватывало безразличие, внутри остывало что-то, обмерзало, как мельничное колесо зимой. Лед с колеса они с Демидом время от времени обкалывали, но лед, копившийся у него внутри, никто не мог ни убрать, ни растопить.

Понемногу он перестал замечать, что происходит вокруг, ничем не интересовался. Он не заметил даже, что забеременела Серафима.

Серафима жила в той же клетушке, где ночевали первую ночь по прибытии на мельницу, предоставив им с Демидом большую и светлую комнату наверху.

– Ничего, мне хорошо тут, – объяснила она. – По утрам веселые зайчики пляшут на стенах. Люблю.

В этой клетушке в 1925 году и родила она сына.

Костя смотрел на новорожденного и никак не мог понять, радость в душе или безразличие.

– Как назовем сыночка, Костенька? – спросила Серафима. – Может, Феденькой, а?

– Валяй, – отмахнулся Костя.

– Вот и наследничек! Вот и продолжится род наш! – сказала Серафима. – Бог даст, не переведется он, не иссякнет никогда…

Тарас Звягин редко появлялся на мельнице. Но когда появлялся, покрикивал на них, как на настоящих батраков:

– Живо, живо у меня поворачиваться! Зря хлеб только жрете… Эвон как завозно нынче…

Мельница действительно редко когда стояла, помольцев было много. Костя, белый как снег, равнодушно таскал и таскал мешки с мукой, с зерном…

Дела у Тараса, видно, шли неплохо, он быстро приобрел степенность и замашки настоящего деревенского кулака. Он завел-таки торговлю в Сосновке, часто ездил за товарами в Тобольск, Тюмень, Шадринск и даже, как говорил Демид, в бывший Екатеринбург. Потом начал где-то распахивать земли, сеять пшеницу.

– Гляди! – не раз слышал Костя, как предупреждал Демид Звягина. – Не хапай сильно-то. Обожжешься.

– Как же, наживешь тут шиш два уха! – плаксиво ныл в ответ Тарас. Вид у Звягина был такой, точно его взяли за шиворот да окунули в кипяток. – Я ведь сам-десят долгу выплатил вам с Серафимой уж! Побойтесь Бога.

Костя догадывался, что Демид с Серафимой снова «трясут» звягинские «мешки».

Потом Костя, помнится, все чаще начал подумывать, глядя на Тараса: а почему, собственно, и ему не попробовать, как Звягин? Торговля – черт с ней, а хозяйство бы завести если… Отец погиб – не воротишь, но сгоревшие амбары с зерном – можно. И уж он бы двинул Демидке в рыло, коль потянулся бы к его «мешку»! Да и не Демид «вытрясает» Тараску – кажись, Серафима…

Однако дальше дум дело не пошло, потому что Тарас все чаще и чаще приезжал на мельницу мрачнее тучи, в сердцах пинал все, что ни попадется под ноги.

– Это нэп разве? – жаловался он теперь Демиду. – Это кляп в рот. Налоги выше доходов. А товаров закупить для лавки – Бога твоего, Серафима, с тучи снять. Того не дают, а этим совсем не смей торговать… А сейчас только и торговлю делать. Переселенцев прет через деревню – тучи. Все больше в Сибирь едут да на Дальний Восток. Земель там, говорят, благодатных видимо-невидимо. А, Демид?

– Есть землица, как же, – отвечал Демид. – Куда она делась!

– Ну вот… Сейчас бы только торговать, да чем? А кроме того, кооперативную лавку открывать собираются. Батрачишки разбегаются – самих землей наделяют. А, Демид? Что же происходит? Что получается?

Получалось, видимо, что-то не очень ладное. Демид по целым дням иногда не раскрывал рта, ночами вставал с постели, беспокойно ходил по комнате.

В первые годы, как поселились на мельнице, пьянствовали они очень редко, разве по праздникам. Теперь Меньшиков все чаще просил Тараса привезти водки. И если трезвый Демид еще держался, сочувствовал раздобревшему Тарасу, то пьяный начинал издеваться над ним:

– Жмут, говоришь, тебя, купецко-кулацкое рыло? Не моргай, не шевели ушами, я пошутил: не кулацкое – дурацкое… Нажил сала-то – ничего, выжмут. А сколь не хватит, из нас нацедят. Чую, братцы, я, чую…

– Демид Авдеич! – осторожно пробовала остановить его Серафима.

– Прочь! – стучал на нее кулаком по столу Меньшиков.

Раньше всех спивался обычно Тарас и уползал куда-нибудь. А Демид лил и лил в себя водку без остановки сутки, двое, трое, день ото дня синея, чернея, распухая…

А потом отлеживались, мокли в бане в ослизлых бочках с густым и горьковатым Серафиминым настоем. Пьяный угар быстро выходил, улетучивался вместе с клубами едкого пара, поднимавшегося из бочек.

…Что еще запомнилось ему, Косте, из пятилетней жизни на мельнице Тараса? Пожалуй, ничего. Все остальное время – круги, круги на воде.

Ранней весной 1928 года, когда еще лежал снег, на мельницу приехали в санях двое. Костя, как обычно, подошел к ним спросить, сколько пудов привезли на размол. Но один из приезжих, высокий и сухощавый парень с крупными веснушками на лице, ответил:

– А мы не помольцы, из Сосновского сельсовета мы.

Костя словно онемел. Стоял столбом, глядел на рыжую шапку приезжего, одно ухо которой было задрано кверху, другое опущено книзу, и повторял про себя: «Сельсоветчики, сельсоветчики, сельсоветчики…»

Многое стерлось из памяти с годами, а вот эту рыжую шапку с одним задранным ухом и крупные, как горошины, веснушки на лице запомнил. И еще врезались почему-то в память воробьи, колготившиеся на согретой мартовским солнцем крыше мельницы.

Подошел Демид и начал разговаривать с приезжими. Сельсоветчики спрашивали, давно ли они батрачат у Звягина, сколько он платит, откуда они родом, знакомы ли с какими-то правилами об условиях применения подсобного наемного труда в крестьянских хозяйствах, есть ли у них трудовой договор с хозяином…

Потом заявили, что Звягин держит многих батраков без этих самых договоров и что они «прижмут» Звягина, оштрафуют его «под завязку». И уехали, посоветовав обязательно заглянуть в сельсовет.

– Потолкуем там, ребята, что да как… Что-то и придумаем для вас. Пусть Звягин сам ломает свою горбушку на мельнице… пока она еще его.

Когда сельсоветчики уехали, Демид сел на вытаявший старый жернов и сидел до тех пор, пока не окликнула его Серафима из дверей избы:

– Демид… Кто это приезжал? Ну-ка, поди сюда, расскажи…

Однако Демид не шевельнулся даже. Он повернул голову и спросил у него, Кости:

– Слышал? «Пока она еще его…» Мельница, значит, а? – И прибавил жалобно: – Так вот, Костя… Ничего мы не выждали тут. – Вздохнул, поднялся. – Ладно, обдумать мне кой-чего надо. – И пошел к избе.

«Обдумать мне кой-чего надо… Обдумать кой-чего надо…» – без конца повторял и повторял Устин Морозов, лежа под подушкой. Как будто он не понимал, что не Демид все обдумывал, а она, Серафима, как будто ему не было ясно, по чьей воле они ловили по селам и деревням коммунистов… Но когда стало ясно? Тогда или… сегодня только? Тогда или сегодня?

В голове опять все перемешалось – там все плыло куда-то, кружилось, как горсть щепок и мусора крутится в мутном потоке. Что – тогда? И что – сегодня? Ах да, стало ясно… А что? Почему Федьку там… в Усть-Каменке? А здесь, в Зеленом Доле, Варвару… И чтоб сам… Сам!

Устин Морозов даже перестал дышать под подушкой и даже рассмеялся. А ведь это в самом деле просто – умереть и сразу избавиться от своих проклятых вопросов, от Захара Большакова, от Варвары, от Фрола Курганова, от Смирнова. И главное – сейчас же станет ему легко-легко. «Но вот как, как умереть? Пойти к Захару, что ли, сказать… И тогда… Что тогда? А-а… ударят тогда, как говорит Илюшка Юргин, панфары. Запоют, зазвенят… Н-нет, врете! Я еще подержусь! Врешь ты, Фролка, не подгнили еще корешки, не подгнили! Врешь ты, Анисим, не сострижена еще макушка наголо, не опали листочки с веток, не посохли сами ветки! Большая сила была в твоем семечке, Филипп, и ты, наверное, по ошибке не половину, а всю, всю веру мне оставил. Я берег ее, хранил. Сохранил до самого сорок первого года… А потом, потом… Что ж, потом снова пришлось отсиживаться где-то в подземелье, плутать по лесу, по полям, пробираясь в Зеленый Дол. Но веры, Филька, твоей веры у меня всегда было впятеро, вдесятеро боль…»

Но последнего слова Устин не сказал, не произнес даже мысленно.

К нему, Устину Морозову, как-то вдруг, неожиданно, пришел в этот миг ответ на мучившие его вопросы. Пришел до обидного просто, будто включил кто электрическую лампочку, мрак бесшумно распахнулся – и он прочитал на чистой белой стене ответ: «Да ведь нету уж давным-давно у тебя, Устин, этой веры. Она, может, и была, да растаяла, как последняя льдинка на вешней реке, как последний клочок тучи после жестокой грозы… Вот почему там, в Усть-Каменке, ты застрелил собственноручно своего сына. А сейчас, наверное, убьешь дочь свою Варвару, у которой, ты догадываешься, рано или поздно выветрится страх из головы, и она уйдет из твоего подчинения так же, как Федор когда-то. Вон она тянется уж, хоть и боязливо, к Егорке… И ты, Устин Морозов, напрасно кричал: „Нет, врете, врете, я еще продержусь!“ Листочки опали, ветки засохли… Ты ведь еще давно-давно, когда вы слезли со льдины и грелись у костров, опасался: разве по одному сумеет кто перекрутить да повыдергать… И вот… повыдергали!»

…Устин отбросил с головы подушку, вскочил, прилип спиной к стене, поджал под себя ноги. С него, оказывается, ручьями лил пот, и еще, оказывается, светло было только там, под подушкой, а здесь, в комнате, черный мрак.

«Кто повыдергивал?! Когда?! Как?!» – будто трижды ударился он головой об стену.

И будто трижды прокричал ему Демид в ухо:

«Задачу… свою… понял?!»

«Почему это Демид кричит, почему Демид?! – подумал Устин. – Откуда ему взяться тут?… Какую задачу?»

Уж нет-нет да сообразил Устин, что это было в тот июньский вечер 1928 года, когда они расположились на ночлег прямо на обочине дороги, неподалеку от какого-то села, разбив палатку возле двух бричек с пожитками. Ярко и весело горел костер, разгоняя темноту. Где-то недалеко фыркнули и глухо били в землю копытами их стреноженные лошади. Он, Костя Жуков, был в тот вечер уже не Костя, а Устин Морозов, Серафима звалась Пистимеей, а Тарас и Демид по документам, которые были зашиты во внутренних карманах поношенных, но еще добротных пиджаков, значились братьями Юргиными. Они были уже переселенцами, которые ехали из деревни Осокино Тверской губернии на Дальний Восток, на новые земли.

Как же они стали переселенцами? Когда?

…Переселенцами они стали через два месяца после того, как приезжали сельсоветчики.

За это время Тарас появлялся на мельнице всего раза три-четыре, раздражительный, помятый, угрюмый. Он сильно похудел за последнюю зиму, так и казалось, что самоуверенная степенность, которую он носил на себе все эти годы, сползает с него лохмотьями. Костя догадывался, что сельсоветчики сдержали свое слово и, видно, в самом деле оштрафовали его «под завязку».

– Как дела твои торговые? – спросил однажды Костя.

– А-а… – промычал только Тарас. – И посеять нынче… Колхоз в Сосновке организовали, вот что! – с отчаянием вдруг выкрикнул он. И с обидой добавил: – Вот тебе и нэп! Это разве нэп?!

А вскоре Демид собрал всех в избе и сказал:

– Вот что, друзья хорошие… Пожили тут, отдохнули, Тарас похозяйствовал вон. Пора и честь знать. Убираться надо отсюда, заметать теперь собственные хвосты, пока не поздно…

– То есть это как так убираться? – нервно дернул щекой Звягин. – Убирайтесь, а у меня хозяйство.

В ответ Меньшиков только вынул из кармана револьвер и положил перед собой на стол.

Звягин вытянул шею, точно хотел получше разглядеть оружие, а затем медленно втянул голову в плечи.

– Н-не могу я, не могу, Демид Авдеич, уезжать! – простонал он. – Лавка у меня в Сосновке, хоть и пустая, дом, мельница вот. Опять же пашни не все еще обрезали у меня…

– А ежели голову обрежут вместе с пашней? Или не жалко?

Тарас еще плотнее втянул голову в плечи.

– То-то! – усмехнулся Демид. – Кончается, видать, твой нэп. Придется, Тарас, бросать и мельницу, и лавку. Тем более что пустая… И еще тем более – что не за свои денежки куплено…

– Дом в Сосновке за свои поставлен, – возразил Тарас. – С оборота уже…

– Но вот вопрос: куда убираться нам? – продолжал Демид, не обращая внимания на Тараса.

– К людям надо поближе, Демид, – подала голос Серафима, сидевшая на скамеечке с трехгодовалым ребенком на руках.

– Поближе? – переспросил Меньшиков. – Верно, пожалуй. Надо забраться в самую гущу людей, чтоб не было нас заметно. Слышь, Костя?

– Не глухой, – только и сказал он.

Некоторое время все молчали.

– А давайте в Сибирь подадимся, а? – нарушила это молчание Серафима. – Края далекие, глухие…

Демид зачем-то проверил, сколько в револьвере патронов.

– Вот говорите – к людям, – шевельнулся Тарас и сперва показал руками, как набрасывают веревочную петлю на шею, а потом пояснил: – Так ведь тогда, если что… все равно накинут удавку. Закачаешься под звон панфаров. – Он с жалостью поглядел в окно, на мельницу. – Где качаться-то, не все ли равно – здесь ли, там ли…

– А ты не подставляй шею, дурак, – сказал Демид, будто не замечая последней, жалкой звягинской попытки убедить их остаться здесь.

– Дык как? А хотя что же… Ежели ничего такого, – кивнул он на Демидов револьвер, – ежели не будем делать ничего такого, то, может, и оно… ежели опять же не признают нас…

Демид положил наконец револьвер в карман.

– «Ничего такого» не будем делать, верно. Не те времена, по всему видать, наступили. Попостимся до поры до времени. Но… пост – для дураков, а поп не таков. В том смысле, что не будем сидеть сложа руки. Только… без шуму теперь придется… Куда, говоришь? В Сибирь? – переспросил Меньшиков у Серафимы.

– Я не говорю, я советую.

Демид минуты полторы-две ждал, не скажет ли Серафима еще чего. Но она молчала.

– А что, Серафима… – задумчиво проговорил Меньшиков. – А пожалуй… пожалуй, попробуем. Только, братцы мои, знаете, куда на постоянное местожительство поедете? В мою родную деревню – Зеленый Дол!

Серафима быстро вскинула брови. Он, Костя, тоже поглядел на Демида, ожидая, чем тот объяснит такое решение.

Удивился и Тарас Звягин. Он даже сделал несколько шагов к Меньшикову. Но его удивление было совершенно другого рода.

– Погоди, постой, – выкрикнул он, – что это за штучки с ручкой, а?! Филипп тоже когда-то: «Будете жить с Серафимой…», а сам увильнул – и с концом. Теперь ты: «Поедете на местожительство…» А ты… ты сам чего? Не поедешь, что ли, с нами? Тоже увильнуть хочешь, а?

Костя ждал, что Меньшиков сейчас рассвирепеет и, может быть, пристрелит Тараса. Он даже подумал: «Ну и пусть стреляет, черт с ним, с Тарасом». Но Демид только сказал:

– Может, ты думаешь, меня хлебом-солью там встретят: «Пожалте Демид Авдеич…» Ну а почему в Зеленый Дол надо ехать, я объясню, когда придет пора. Сейчас об другом забота. Я уже говорил как-то – исчезнуть нам надо не только отсюда, вообще с земли. Были, мол, такие, Константин Жуков, Тарас Звягин, Демид Меньшиков, да все вышли…

– Как это сделать так? – Костя, усмехнувшись, скользнул взглядом по Серафиме. Та невольно опустила ресницы, принялась гладить сына по стриженой голове. – Мы уже один раз пробовали…

– Как? – И Демид повернулся к Тарасу: – Значит, переселенцев много едет?

– Да уж не один год. Как Федюшка вон родился, с того года и поперли. Нынче особенно много их. Обутки да соли шибче всего спрашивают в лавке. А что?

– Вот и мы завтра поедем…

На другой день они действительно уехали с мельницы на паре рослых жеребцов, набросав в бричку кое-какого барахла, захватив недели на две продуктов.

– Что же это? – захныкал Тарас, когда отъезжали. – Меленка-то, меленка! Поджечь ее хоть, что ли…

– Не сметь! – пригрозил Демид. – Молчком уехать надо.

Несколько дней тащились по большой дороге. Их то догоняли, то отставали такие же примерно повозки переселенцев.

Однажды вечером, когда были уже за Тоболом, впереди, на обочине дороги, увидели палатку, у которой горел костер. У огня сидели три мужика, две женщины.

Демид натянул вожжи, поздоровался, спросил:

– Не пустите ли переночевать?

– Давайте. У нас тесновато, так за постой подороже возьмем, – весело откликнулись от костра. – Далече путь?

– В Сибирь. А вы?

– Подале думаем – на самый Дальний Восток… Милости просим к нашему огоньку!

– Да мы свой разведем…

Поставили палатку метрах в двадцати. Сварили на костре похлебку. Расстелили прямо на земле одну постель на троих. Серафима с ребенком легла в палатке. Лежали и глядели, как укладываются на ночь дальневосточники.

Потом костры потухли, остыли…

Когда потянул предрассветный ветерок, Демид, лежавший посередине, толкнул сперва Костю, потом Тараса:

– Не спите? Значит, так, ребятушки. Не забылись науки Гаврилы Казакова? Помоги нам Бог… еще разок. Сперва за плечи этак легонечко встряхивайте каждого левой рукой. А едва прохватится, моргнет, тут уж… Тогда уж не вскрикнет. Сонные только кричат шибко. Распределим их меж собой так…

Ему, Косте, достался тот, что спал у костра. Он действительно не вскрикнул. Он только приподнялся, когда Костя тронул его за плечо, пробормотал, с трудом расклеивая глаза: «Что, что? Ты, Пистимея?» – и обмяк, лег обратно…

Его, оказывается, звали Устин Морозов, а Пистимея была его жена. Это он, Костя, узнал потом…

…Трупы перетащили в лес. Взяли из своей брички две лопаты, топор, вырыли яму. Мужиков раздели донага, а женщин хотели побросать так. Но Тарас, лязгая зубами, проговорил:

– Н-нет, з-заработок не привык прощать… З-заработано – отсчитай.

И принялся сдергивать с трупов юбки, кофты, рубашонки.

Яму зарыли уже почти при дневном свете. Сверху накидали сухих сучьев и подожгли, чтобы оставить след обыкновенного таежного кострища.

– А брички ихние как, а? Неужели бросим? Добро ведь… – спросил Звягин.

– Одну бери себе, – разрешил Демид. – А две другие надо закатить в кусты, подальше от дороги. Куда нам их…

Тарас по-хозяйски осмотрел каждую повозку. Облюбовав одну, начал перегружать с других всевозможную рухлядь, посуду.

Серафима в это время рылась в одежде убитых, отыскивала их документы, внимательно разглядывала каждую бумажку.

Когда с бричками было покончено, Серафима перекрестилась и сказала:

– Ну вот… Сейчас – коней запрягать. Живо, Илья, бери уздечки, лови коней. Слышь Тарас, тебе говорю!

Звягин так и уставился на Серафиму:

– А почему это я Илья? Рехнулась, что ли?

– Потом все объясню. Демид, Костя, бегом, запрягайте.

Ехали они целый день, не останавливаясь. Дорогой Серафима не только объяснила каждому, кем он теперь стал, но и зашила в карманы пиджаков документы. Тарас Звягин долго, почти до самого вечера, все ворчал и ворчал:

– Вот уж непривычно мне, Демид, братом тебя иметь… И вообще, что это за имя теперь у меня – Илюшка? Да еще Юргин?! А, Демид? Ну, мне-то ладно, привык с чужого плеча одежку носить, а тебе эта фамилия совсем, должно быть… одна оскорбительность. И Серафиме тоже. Пистимея! Эт-то имечко…

– Заткнись ты, самовар дырявый! – отмахивался Демид, растянувшись во весь рост на бричке.

– Да я что, я ведь так, – бормотал неугомонно Тарас. – Я к тому, что не могли, сволочи, с порядочными именами попасться…

…А вечером снова разбили палатку на обочине дороги, недалеко от какого-то большого села. Ели ржаной хлеб, пили, обжигаясь, горячий чай, поглядывая на деревенские огни.

– …Значит, живя там, и будешь Захарке Большакову свеженькой соли под хвост ежедневно подсыпать, – говорил Демид, отставляя на траву жестяную кружку. – Я не хочу, чтоб он сразу подох, как Марья Воронова. Не-ет… Это просто повезло Марье благодаря моей молодости. Неопытный я был. Сейчас – не-ет… Пусть он всю жизнь стонет и корчится от боли, как та сельсоветская дочка на горячих углях. Он будет выползать с горячей сковородки, а ты его обратно. И пусть он хотя и безбожник, а взмолится Богу о ниспослании ему скорой смерти. А смерти не будет. Действовать будешь не самолично, а через Фролку Курганова. Есть там такой… Я тебе скажу, как ключи к нему подобрать. Будет как шелковый, как выезженный бык. Бегом не побежит, головы не вскинет, как жеребец, а везти должен… Быку, как известно, вожжей не надо. Ударишь по правому боку – он повернет налево. Хлестнешь по левому – он направо… И еще – Наталья там Меньшикова есть. Моя сродственница. К этой и ключа не надо. По обязанности должна везти в паре с Фролом… В общем, все это и будет теперь твое главное дело…

– А неглавное? – спросил он, Костя, теперь уже Устин Морозов, угрюмо и невесело.

Демид долго глядел на него, как сова, помаргивая время от времени круглыми глазами. Сказал Серафиме:

– Пистимея! Налей еще чаю!

Опять покосившись на него, Жукова, Демид заговорил медленно, раздраженно как-то:

– Вообще-то, у нас всякое дело, даже самое маленькое, будет главным. Но Захарка – это прежде всего. А кроме него… Ну, там видно будет. Я рядом с Зеленым Долом где-нибудь окопаться постараюсь. Братом Ильи Юргина мне не след, конечно, быть. Другое имя надо подыскать. Да об этом ладно… Рядом буду – подскажу, что еще, кроме Захарки… вернее, кого еще… Но… еще раз повторяю – без шуму теперь придется. Без шуму большого дела не сделаешь? Что ж, будем маленькими заниматься. Горячее обжигает, холодное морозит. Улавливаешь?

Он, Костя, не улавливал.

– Тогда поясню. От холода людям тоже несладко. Будем отравлять им жизнь помаленьку. Кто засмеется – будем тушить этот смех и заставлять плакать. Кто заплачет – надо постараться, чтоб зарыдал…

Вечер был тихий и теплый. У костра они сидели вдвоем. Серафима возилась с сыном у брички, Тарас ушел с ведром за свежей водой.

Над головами, в темном небе, неподвижно висели тяжелые кучи облаков. Они, казалось, были так низко, что пламя от костра отсвечивало на их плоских днищах.

В селе играла пискляво гармошка, весело кричали ребятишки. Окна домов горели тоже весело и ярко, и казалось, они никогда не потухнут.

Ему, Косте, почудилось тогда на миг, что они лежат снова меж кустарников на холме перед той глухой деревушкой, куда водил их когда-то бородатый Гаврила. Сидят и думают, как захватить живьем председателя коммуны, сельсоветчика и еще кого-нибудь из их семей.

– Теперь ясно? – спросил Демид. – Отравлять всем, кому только можно. Счастливого делать несчастливым, разговорчивого – молчаливым…

– Инструкции даешь?! – вскипел неожиданно Костя. – А на черта мне твои инструкции! Смех душить? Жизнь отравлять? А я убивать хочу! Жечь, резать, крошить, в порошок растирать! Хочу их на горячие угли швырять, как…

– Ты убивать и будешь… Чего раскричался?! Убивать по-разному ведь можно. Присмотришься, кто там, в деревне, будет рядом с тобой… Не все ведь в рот Захарке Большакову глядят, я думаю. Так вот, надо таких… своей лапой… потихоньку накрывать. Сперва потихоньку, а потом все крепче и крепче. Кого накроешь, тот уж, считай, мертвый… для Захара.

Он, Жуков, застонал и лег на спину.

– А чего же больше-то сделаешь? – уныло, со злостью промолвил Демид. – Я не вижу, что можно еще сделать… – Демид помолчал. – Может, ты умнее меня, так скажи.

Костя сел, подтянул к себе ноги. Долго сидел так, опустив голову чуть не ниже колен.

– Чего же скажешь?

Демид, время от времени помаргивая выпуклыми глазами, опять смотрел на него. Косте стало неприятно.

– Ну… спать, что ли, давай, – сказал он.

– Все, что я говорил тебе, – это главное твое дело будет, – повторил Демид. – А теперь я тебе еще главную задачу поставлю. Так вот, – голос Демида стал вдруг сух и трескуч, – десять ли годов, двадцать ли будешь так… без шуму, но чтоб веру Филиппову мне сберег!

Ему, Косте Жукову, казалось, что горящие нехорошим блеском, выпуклые глаза на маленьком, пухлом, помятом Демидовом лице начали увеличиваться. Их словно распирало чем-то изнутри так, что казалось, они сейчас с треском полопаются.

Но глаза его не полопались. Может, потому, что Демид успел прикрыть их, задернуть, как курица, тугими веками.

Не открывал он их долго. А потом спросил отрывисто, почти закричал:

– Задачу… свою… понял?

«Снова сомкнулся круг воспоминаний, снова…» – мелькнуло в воспаленной голове Устина. Сегодня все шло какими-то кругами. И воспоминания, и… Что еще? Да все, все… каждое событие, которое произошло сегодня, походило чем-то на зловещий, все время сжимающийся круг. Там, на черном пруду звягинской мельницы, круги все расходились и пропадали, расходились и пропадали. А сейчас все наоборот. Возникает этот круг неведомо где и сжимается, сжимается… Поехал утром отвозить на станцию Смирнова. А чем кончилась эта поездка? Разговаривал с Кургановым. А чем кончился разговор?… И даже вон звезды в окне… кружочками бегают. И тоже сжимаются! Да хоть бы скорей сжались, сомкнулись, потухли!

И случилось то, чего Устин ждал: кружочки, по которым бегали звезды, начали уменьшаться. И по мере того как уменьшались, мозг Устина стал проясняться… Наконец огненные кружки сомкнулись бесшумно, превратились в белые горошины. Устин подождал еще немного, в надежде – не потухнут ли звезды совсем, как вылетевшие из трубы искры? Но звезды не потухали, они горели, как обычно, – чуть помаргивая, подрагивая.

Тогда Устин вздохнул и подумал: так кто же повыдергивал из него ветки, выросшие из Филькиного семечка? Когда? Как? Хорошо бы спросить сейчас об этом Демида. Да где найдешь сволочугу?! Тогда уполз куда-то, как стали подъезжать к Зеленому Долу. Еще врал, сазан красноглазый: «Я рядом с Зеленым Долом окопаться постараюсь». И с тех пор ни слуху ни духу. Может, живет где-нибудь спокойненько… вместе с Филькой. А может, давным-давно раздавили его, как… Он вот, Устин Морозов, или Константин Жуков, живет пока. Живет – и всю жизнь воет от страха и нестерпимой боли, как тот волк, которому намертво прищемило лапу. От этой боли, видимо, все проклятыми кругами и идет. Даже звезды… И вся жизнь крутится огромным огненным колесом. И он, Устин Морозов, вернее, Константин Жуков, один в центре этого страшного круга, он мечется в этом огненном кольце, как скорпион. И скоро, как скорпион, звезданет себя собственным ядовитым хвостом. Как скорпион… Кто это сказал? А-а, Илюшка Звягин, то есть Тарас Юргин… Тьфу, черт, все перепуталось! Да черт с ним, была нужда разбирать! А что не черт? Что Юргин умеет подобрать слова и влепить прямо в свою собственную харю! Нет, и это не важно. Тогда что? А-а, вот: как скорпион! Как скорпион, который убьет себя… «Врете, врете, я не сгорю! Лучше уж действительно ударить хвостом! Ударить? Кого ударить? Себя. Значит, умереть?… Постой, кто-то мне уже советовал это. Кто? Или сам я думал уже об этом когда-то? Э-э, черт, о многом я сегодня думал…»

Нестерпимая боль, сжимавшая все тело, начала вдруг исчезать. По груди, по рукам, по ногам Устина начали разливаться не изведанные ни разу в жизни покой и блаженство.

И самое главное, Устин знал, чувствовал, понимал теперь, откуда оно, это блаженство, чем оно вызвано.

Он улыбнулся несмело, боясь, как бы не спугнуть его, и прошептал дважды:

– Лучше хвостом… Лучше хвостом…

Устин осторожно слез с кровати и тихонько, как вор, двинулся на цыпочках к подполу, боясь скрипнуть половицей. Он шагал, высоко поднимая каждую ногу, балансируя для равновесия руками. Там, в подполе, у него был зарыт пистолет, который он принес в сорок пятом году из Усть-Каменки.

Вот до подпола осталось три метра. Два… один метр. Устин остановился, оглянулся, боясь, как бы за дверью не проснулась жена, не услышала его шаги. Сердце его колотилось гулко и часто.