Текст книги "Курочка ряба, или золотое знамение"

– Не знаю, ребята… не знаю… – выдохнул Игнат Трофимыч и вдруг почувствовал, что стиснувший все его тело спазм разжался в одно мгновение, исчез, и сам он, вслед этому исчезнувшему спазму, тоже стал исчезать, проваливаться куда-то – стал умирать, вот что; а уходила из него жизнь через живот – судорожными, резкими толчками…

– Фу, ё-моё! – первым откачнулся от замершего в неподвижности Игната Трофимыча смолоусый. – Да он обосрался!

Долгий тяжелый звук трубно вырвался из потерявшего сознание Игната Трофимыча.

Светлоусый, сверкнув финкой, вскочил на ноги и пнул Игната Трофимыча в бок.

– У, падло! – проревел он. – У, дерьма кусок!

Звонко щелкнуло в ночи что-то металлическое, и, обрывая рев светлоусого, прорезал рассветные сумерки резкий голос:

– Стой, кто идет?!

Это оператиивник из курятника, давно уже смущавшийся непонятным шумом и невнятными голосами поблизости, не выдержал больше своего заточения и с пистолетом наизготовку, отщелкнув замок, вывалился наружу.

– Стой, стрелять буду! – закричал он, увидев смутные силуэты в задней части двора.

Силуэты ответили ему топотом ног, треском рухнувшего прясла, хрустом ломаемых смородиновых кустов, и, выбросив пистолет перед собой на вытянутых руках, молодой человек выстрелил им вслед.

Грохот многих ботинок раздался на крыльце. Но молодой человек, не дожидаясь поддержки, выстрелил еще раз, и еще, и рассветные сумерки огласились жутким, истошным воплем, от которого проснулись во всей ближайшей округе и те, кто еще не проснулся от звуков выстрелов, и со смачным тяжелым стуком упало на землю человеческое тело.

Глава девятая

1

Ну, вот и все, подходит к концу мой рассказ о событиях, имевших место некоторое время назад в нашем городе. Грустно и печально мне – нет слов, чтобы передать как. Посулила, кажется, жизнь праздник, брызнула веселым фейерверком, осветила небо над головой разноцветным огнем, – а вышло вместо праздника черт-те что, какие-то сапоги всмятку, жареные галоши, пшик с шумом.

А закончилась случившаяся история, как часто заканчиваются всякие истории, в суде. Потому как в ту достопамятную ночь, вскоре, как Игнат Трофимыч пришел в себя после обморока, был он взят под арест, познав на склоне дней всю радость и прелесть тюремного затворничества, и был обвинен не в чем ином, как в хищении государственного имущества в особо крупных размерах.

Никогда прежде за всю прожитую жизнь не случалось Игнату Тро-фимычу бывать в суде, только в кинофильмах и видел судебные эти заседания, не представлял даже толком, как они там проходят, и вот выпал жребий: испытать все собственной шкурой.

– Давай! – сказал ему один из двух конвоиров, что вели его каким-то длинным полутемным коридором, останавливаясь перед дверью в голой стене и открывая ее. Игнат Трофимыч, зажмурясь невольно после полупотемок коридора от яркого дневного света из окон, которому помогал электрический свет ламп под потолком, переступил порог и оказался в большой комнате, в одной части, поближе к нему, пустой, а в другой, справа от него, забитой народом.

– Ой, Господи! – услышал он в объявшей его режущей тьме плачущий голос и узнал свою старую.

– Батя! – перекрывая собой весь остальной говор, крикнул молодой мужской голос – будто скребанул ножом по стеклу: это был голос сына.

– Садись, – сказал Игнату Трофимычу голос конвоира, он сел на ощупь, оказавшись на стуле, и немного спустя, когда глаза стали привыкать к свету, увидел, что эта часть комнаты тоже не пустая, только людей в ней мало, я сидят они не на скамьях, а на стульях за столами. Один сидел прямо перед ним, спиной к нему, другой – к нему лицом, но далеко, у противоположной стены с окнами. Совсем в дальнем углу, за крошечным столом сидела пичужка с накрашенными губами, с ручкой в руках и бумагой перед собой. А за большим, длинным столом поперек комнаты, наглухо зашитым полированной фанерой, так что походил на стол президиума на каком-нибудь собрании, сидели, далеко друг от друга, сразу трое.

– Прошу тишины, суд приступает к слушанию дела! Мешающих работе суда буду удалять из зала! – раздался строгий и властный голос.

Говорил человек за этим самым президиумным столом, тот, который помещался посередине, и Игнат Трофимыч сообразил, что это и есть судья, а те, что по бокам от него – народные заседатели.

Человек, сидевший спиной к Игнату Трофимычу, обернулся, поздоровался, назвав его по имени-отчеству, и Игнат Трофимыч узнал своего защитника, приходившего к нему третьего дня для знакомства. А другой, что лицом, у окон, высчитал он, прокурор, значит.

Сам он, обратил внимание Игнат Трофимыч, находился и не в той, и не в другой части комнаты, у него было совсем особое положение: он сидел за крепким дощатым заборчиком, доходившим ему до самого подбородка, не меньше, чем по грудь, если поднимется, – словно в загоне.

Вот оно как все. Игнату Трофимычу стало даже интересно.

Однако интерес к своему необыкновенному положению довольно скоро уступил в нем место апатии. Судья, поднявшись и стоя в рост, читал что-то, написанное у него на листках, Игнат Трофимыч не слушал. Что будет, то будет, отдался он на волю судьбы. И лишь когда стали его поднимать, просить отвечать на всякие вопросы, вернулся он немного в себя, и снова стало немного даже и интересно.

– Скажите, подсудимый, – с особой внятностью произнося каждое слово, спрашивал прокурор, – вы понимали, когда совершали свое противоправное действие, что речь идет о хищений государственного имущества?

Игнат Трофимыч, не зная, что отвечать, тем не менее собирался раскрыть рот, но его защитник, не давал ему сделать того.

– Заявляю протест! – вскакивал он со своего места. – Вопрос задан в предвзятой, обвинительной форме! А кроме того, имелся или нет факт хищения государственного имущества – это должен решить суд, и признание обвиняемого не может иметь значения!

– Считаю свой вопрос правомочным! – уперев руки в стол, подавался вперед прокурор, – Особенно сейчас, учитывая то обстоятельство, что наша страна как никогда нуждается в притоке валютных средств…

– Категорически протестую! – перебивал его защитник. – Обращаю внимание суда на эмоциональный характер аргументов обвинения!

Судья поднимал руки:

– Суд должен посовещаться. – Наклонялся к одному заседателю, к другому и снова садился прямо. – Протест принимается, – объявлял он. – Но суду хотелось бы уточнить, подсудимый, – тут же говорил он. – Вы передавали этим известным вам лицам, с которыми познакомились в магазине, золотые яйца или простые?

Тут Игнату Трофимычу все было ясно и понятно.

– Золотые, какие еще, – говорил он.

– Вы это утверждаете?

– Что мне утверждать. Были раз золотые, так что ж…

Пичужка за дальним столиком, видел Игнат Трофимыч, низко наклонясь над стопкой бумаги, быстро-быстро водит ручкой.

Защитник Игната Трофимыча поднимал руку, привлекая к себе внимание судьи:

– Позвольте вопрос моему подзащитному?

Судья позволял.

Защитник, полуразвернувшись к Игнату Трофимычу, устремив один глаз на него, а другим готовый ловить все движения судьи, спрашивал:

– Скажите, подзащитный, а почему, собственно, вы так уверены, что яйца были золотыми? Вы их каким-то образом проверяли? Производили химический анализ, делали спектрограмму?

Про спектрограмму Игнат Трофимыч не понимал, что это такое, но остальное для него опять было ясно.

– Раньше их еще проверяли. Каким таким образом – не знаю, а признали, что да, золотые.

– Нет, вот именно эти яйца, которые вы передали вашим магазинным знакомым?

– Нет, ну эти кто проверял. Никто. Так, по виду: золотые и золотые. А так я как мог проверить.

Защитник с каким-то непонятно победным видом отворачивался от него. И взмахивал рукой:

– Прошу зафиксировать ответ моего подзащитного в протоколе дословно!

Потом объявили перерыв, на который Игната Трофимыча, не дав ему перемолвиться с Марьей Трофимовной даже словом, тотчас увели тем же темным коридором в комнату с зарешеченным окном, а после перерыва начался допрос свидетелей. Из двери за зрительскими скамьями ввели в сопровождении милиционера какого-то коротко остриженного парня с начисто выбритым лицом, он встал за трибунку перед столом судьи, подтвердил, что он Хворостов Андрей Васильевич, постоянно прописанный в городе Москве, Игнат Трофимыч смотрел на него – и вновь не мог ничего понять: он не знал этого парня.

– Предупреждаю об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, – сказал этому некоему Хворостову судья.

– Зачем мне ложные, я только правду, – послушно и даже угодливо отозвался парень и глянул на Игната Трофимыча, обжегши его таким ненавистным взглядом, что теперь до Игната Трофимыча мигом дошло: да это же один из тех, его покупателей! Смолоусый, который все улыбался ласково…

– Скажите, свидетель, какие яйца вы покупали у подсудимого, гражданина Кошелкина? – спросил судья после всяких других вопросов относительно того, с какой целью прибыл свидетель в их город.

– Какие-какие, – сказал смолоусый самым недоуменным тоном, – обыкновенные, какие еще бывают.

– А может быть, вы покупали золотые яйца?

– Какие золотые, что нас все терзают: золотые да золотые! Отвечал на следствии и подтверждаю: самые обыкновенные.

Смолоусый говорил с такой проникновенной недоуменностью, с такой искренностью, что Игнат Трофимыч невольно усомнился в крепости своей памяти и стал панически вызывать в мозгу картины того проклятого дня… но нет, совершенно отчетливо помнилось, как развернул в машине тряпицу с яйцами – золотые они были, и смолоусый со своим напарником нисколько не усомнились в том!

– А вот обвиняемый утверждает, – сказал судья, цепко глядя на смолоусого, что яйца были золотые.

– Не знаю, что он утверждает, – пожал смолоусый плечами. – Я за его грехи не ответчик.

– Обвиняемый, однако, утверждает также, что получил от вас за яйца шесть тысяч рублей купюрами десятирублевого достоинства. Вы что, за обыкновенные яйца отвалили такую сумму?

Простодушное недоумение на лице смолоусого сменилось простодушным возмущением.

– Какие шесть тысяч, он что? Два пятьдесят мы ему дали, и все деньги!

Этой лжи сердце Игната Трофимыча уже не могло вынести. Он готов был закончить свои дни на лагерных нарах, но за дело, за совершенное преступление, а не за какие-то два с полтиной, выставлявшие его уж совсем законченным идиотом!

– Да что он меле… – поднявшись со своего стула, начал было Игнат Трофимыч, но был осажен.

Сзади бросился солдатик-охранник, приговаривая: «Ты что это, что, дедок!», – усадил Игната Трофимыча обратно на стул, а защитник, в одно мгновение развернувшись к Игнату Трофимычу всем телом, зашипел страшным голосом:

– Молчите, вас кто спрашивает?!

– Защита, делаю вам замечание за некорректное поведение! – незамедлительно объявил судья. – Подсудимый, вас предупреждаю: еще одно нарушение порядка – и будете удалены из зала!

В Игнате Трофимыче все клокотало – нет правды в судах, правильно говорят, из-за двух пятидесяти садиться?! – но что ему оставалось делать в такой ситуации? Смириться – ничего другого, испить полную чашу позора, испить до дна!

Допрос смолоусого между тем продолжался.

– У меня вопрос к свидетелю, – поднял руку прокурор.

– Пожалуйста, – разрешил судья.

– С какой целью, свидетель, вы проникли на территорию двора обвиняемого и угрожали ему ножом?

Защитник перед Игнатом Трофимычем вновь вскочил.

– Заявляю протест! Заданный вопрос отношения к рассматриваемому делу не имеет.

Смолоусый, однако, счел почему-то за необходимое ответить.

– Да никому я ножом не угрожал, вы что! Мы с товарищем гуляли, нам понадобилось… мы через забор это самое… поссатъ перепрыгнули – вся наша вина!

– Ваша вина сейчас не рассматривается! – сурово выговорил ему судья, дав, однако, сказать все, что тот хотел. – Ваш протест принимается, – объявил он после этого защитнику.

И дальше и дальше шел процесс, смолоусого увели, привели на его место другого, что был в те приснопамятные дни начала осени со светлыми усами скобкой, а сейчас припадал на левую ногу, чего раньше за ним не водилось, он дал показания, и его тоже увели, а на его место за трибункой заступил Аборенков…

А потом и начальник Аборенкова майор Пухляков постоял за ней, и начальник горуправления МВД полковник Волченков, и его заместитель по политчасти Собакин, и даже личный представитель начальника госбезопасности, не говоря уже о всякой мелкой сошке вроде заведующего лабораторией, где производили анализ скорлупы… Три дня длился процесс над Игнатом Трофимычем, и таких он людей перевидел, сидя в своем загоне, – никогда бы ему в обычных обстоятельствах таких людей не увидеть.

Но что они говорили, какие показания давали – это для случившейся истории не имеет уже никакого значения, и единственно о чьем допросе необходимо еще рассказать – это о допросе Надежды Игнатьевны.

2

Надежда Игнатьевна уже не была третьим лицом во втором по значению особняке на центральной улице.

Вот уже третий месяц Надежда Игнатьевна не имела больше никакого отношения к этому красивому, чудному, еще более оцененному ею теперь особняку на бывшей Дворянской, ныне улице Ленина. А к чему имела, начальником чего являлась – так уже одно название того учреждения, конторы, вернее, приводило ее в ярость и отчаяние. Начальником Гортопа она являлась – вот чего, вот чем теперь руководила, торфом – дровами заведовала, непросыхающими пьяницами командовала, которые, пока не поднесешь им с утра опохмелиться, никакой работы ни в жизнь не начнут. Сын за отца не ответчик… Ответчик, как бы не так! Да еще какой ответчик! Боже ты, Боже, да разве же могло ей присниться в самом ужасном сне, что станет она начальником Гортопа? Это как о себе нужно было думать, чтобы приснилось такое? Это же уму непостижимо, это же насмешка судьбы, это форменное издевательство над человеком – после просторного кабинета в чудесном особняке сидеть в тесной паршивой каморке с обшарпанным столом, слыша сквозь хлипкую стену пьяный мат грузчиков! После черной «Волги» с предупредительными, милыми ребятами шоферами тащиться через весь город в разбитом, ухающем, переполненном грубым, остервенелым людом автобусе… Для того разве вскакивала в свои пионерские годы раньше необходимого на целых десять минут, ставила на огонь тяжелый металлический утюжок и гладила свивающиеся концы сатинового галстука? О, как это несправедливо, нечестно, подло! Разве виновата она, что так ей не повезло с родителями? Разве виновата?

Однако Надежда Игнатьевна вовсе не собиралась мириться со своей участью. Нет, она собиралась побороться за возвращение на небеса, собиралась с силами, просчитывала варианты, и варианты были, имелись – вполне достаточно. Был даже один на самом верху, в самом поднебесье, там, в Москве, на площади с памятником героям Плевны, сохранившимся еще от царских времен, – уж что это вариант не делал с нею, когда она была еще комсомолкой, должен же он помнить добро! Следовало только не поскользнуться случайно, не испортить все какой-нибудь оплошкой.

И потому, знала Надежда Игнатьевна, давая показания суду, должна она быть достойной своего предстоящего возвращения наверх, достойной и более того – выглядеть укором вменившим ей в вину ее отца, проявить себя как пример идеологической стойкости и верности.

– Объясните, пожалуйста, при каких условиях золотые яйца могли превращаться в простые, что вам известно? – спросил ее судья.

– Насколько мне известно, – четко и внятно ответила Надежда Игнатьевна, – если не платить за них деньги.

– Могло это зависеть от суммы, как вы полагаете?

– Я полагаю, – сказала Надежда Игнатьевна, – что двадцати копеек за штуку было вполне достаточно.

– То есть независимо от того, какая сумма уплачена, они оставались золотыми?

Надежда Игнатьевна усилием воли подавила в себе вспыхнувшее желание как следует отчитать этого судьишку. Оставайся она в прежнем своем положении – ни за что бы он не позволил себе вести допрос таким образом: будто пытаясь поймать ее на каких-то противоречиях.

– Я не обладаю подобными данными, – сказала она.

– Хорошо, тогда по-другому, – согласился судья. – Две тысячи за яйцо – могло это быть слишком большой суммой? Чтоб яйца в результате превращались бы в простые?

– Я полагаю, – снова сказала Надежда Игнатьевна, – что двадцать копеек за штуку было вполне достаточно.

– Неужели вы так действительно полагаете? – Вопрос был не по существу, но, похоже, судья искренне удивился.

О, каких сил стоило Надежде Игнатьевне держать себя в руках. Но она знала, что должна сдержаться.

– Я ответила, – сказала она.

– Да, хорошо, – снова согласился судья. – В общем, вероятней всего, если уплачено, яйца должны остаться золотыми?

– Вероятней всего, – подтвердила Надежда Игнатьевна.

– А если бы вдруг они превратились в простые, как бы вы могли это объяснить?

Надежда Игнатьевна не очень-то понимала, куда клонит судьишка. Но она и не собиралась понимать. Она решила, что настал именно тот момент, когда нужно проявить себя в полной мере.

– Я полагаю, – произнесла она со строгим и торжественным спокойствием, – мы в данном случае имеем дело с неким неизвестным науке явлением. О подобных явлениях раньше, до перестройки и гласности, мы молчали, а теперь, наконец, говорим открыто и смело. Это яркое доказательство того, что перестройка приносит реальные положительные плоды, и должно убедить всех скептиков, что она необратима…

Судья прервал ее:

– Конкретнее, свидетельница. Отвечайте на вопрос.

– Конкретнее, – отнюдь не намереваясь отвечать на его вопрос, сказала Надежда Игнатьевна, – здесь область непознанного. А раз область непознанного – значит, согласно марксистско-ленинской диалектике, несуществующего. А раз несуществующего – то мы можем все это не признавать.

Надежда Игнатьевна умолкла и с наслаждением перевела дыхание. Победное чувство владело ею. Она не очень-то понимала и то, что проговорила сейчас сама, но все это было неважно. Главное, сумела сослаться на классиков, а все прочее – тлен и прах.

Судья смотрел на нее с таким видом, будто его шарахнули по голове тяжелым, и он никак не может прийти в себя.

– А все-таки суду было бы интересно… – начал он и махнул рукой: – Впрочем, достаточно. Имеются вопросы у обвинения? – посмотрел он на обвинителя. – У защиты? – повернул он голову в другую сторону.

Ни у той, ни у другой стороны вопросов не оказалось. К единственной из всех свидетелей! И Надежда Игнатьевна не преминула отметить это про себя.

Ничего, посидит немножко, только на пользу пойдет, олуху, с омерзением подумала она об отце, поворачиваясь, чтобы идти от свидетельской трибунки. Это надо же, что устроили, всю ее жизнь под корень!

Не-е-ет!– тут же возопило в ней все в ответ самой себе. Нет, она выкарабкается обратно наверх, выдерется – чего бы ей то ни стоило! Выкарабкается, выдерется… а если вдруг не получится, найдет способ – запалит вокруг себя все, подожжет, раздует, пусть сгорит, но и других с собою возьмет!

3

– А так как безусловных доказательств того, что проданные яйца действительно были золотые, не имеется, дело по обвинению Кошелкина Игната Трофимовича в хищении государственного имущества в особо крупных размерах прекратить за недостаточностью улик и обвиняемого из-под стражи освободить, – дочитал судья судебное постановление, и какое-то долгое, бесконечное, немыслимо растянувшееся во времени мгновение стояла полная, положено говорить в таких случаях – гробовая тишина, смотрел беспонятливо на судью Игнат Трофимыч, смотрела на своего старого, не смея верить услышанному, Марья Трофимовна, и все остальные, кто был в зале, стояли и смотрели кто куда, не решаясь первыми нарушить молчание, но наконец Виктор, закричав: «Батя-а!» – сорвался со своего места, выскочил в проход между скамейками, пронесся к барьеру, за которым стоял и молчал Игнат Трофимыч, обнял его, наклонился, подхватил и перенес через барьер в общее пространство комнаты, и тут уж все разом зашевелились, ожили, стали подниматься, заговорили, и, оставшись сидеть, запричитала с запозданием Марья Трофимовна.

– Ой, батюшки! Ой, света! Ой, Боже ты мо-о-ой!..

Тихий бесснежный вечер стоял на улице, когда Игнат Трофимыч с Марьей Трофимовной, в сопровождении Виктора, вышли из здания суда. Мороз был самый легкий – чудный, бодрящий среднерусский мороз, от которого свежо дерет щеки, радостно холодит ноздри и волшебно кружит голову. Ныряла луна в облаках, светили фонари, отражал от себя это половодье света снег – о, какой изумительный, несказанный вечер подарила природа Игнату Трофимычу к его освобождению!

Сесть в такой вечер после нескольких месяцев тюремного затворничества в дребезжащий, шумный, грязный автобус было невозможно, и Игнат Трофимыч с Марьей Трофимовной пошли пешком. Игнат Трофимыч вбирал в себя морозный, пахнущий слегка автомобильными газами воздух свободы и, хотя ноги у него от долгой малоподвижности ослабли, чувствовал, что может так идти и идти – до бесконечности.

Виктор шел за ними, отстав на несколько шагов, не желая мешать им, и Марье Трофимовне с Игнатом Трофимычем действительно хотелось сейчас быть только вдвоем. Они шли рядом, молчали, потому как у Игната Трофимыча не было сил ни на какие слова, шли и шли, заново открывая, как оно хорошо-то, как счастливо – так вот просто идти вместе, и отмерили, наверное, не меньше половины пути когда, наконец, Игнат Трофимыч почувствовал в себе способность шевелить языком.

И были его первые слова, конечно же, о Рябой.

– Надо ее было сразу прирезать, – сказал он.

– Дак я хотела! – тут же, с готовностью отозвалась Марья Трофимовна.

– Дак, дак! – не удержался, передразнил свою старую Игнат Трофимыч. – Шло ли что хотела… А кто меня этим уркам продать уговорил?

Теперь Марья Трофимовна отозвалась не сразу.

– А ты б не продавал, – сказала она потом. – Устоял бы!

Будь это у них обычный разговор, Игнат Трофимыч взвился бы от поперечности своей старой до самых небес и распушил бы ее – только перья летели, но у них был совсем не обычный разговор, в необычных обстоятельствах, и Игнат Трофимыч согласился покорно и повинно:

– Не устоял…

Он сказал это – и будто молнией разодрало перед ним белесую мглу окружающего лунного вечера. Так ясно и так понятно сделалось все, случившееся с ними, что стало обидно от этой ясности и простоты, и он невольно остановился.

– Старуха! – сказал он. – Так ведь это нам испытание было!

– Како испытание? – не поняла, о чем он, Марья Трофимовна, остановившись вслед за ним и чуть заступая сбоку, чтобы глядеть на него.

– Так яйца-то эти! Устоим, не устоим. Перед соблазнами всякими. Не устояли, выходит.

– Не устояли, – сокрушенно согласилась Марья Трофимовна.

– Ай, беда, ай, беда… – проговорил Игнат Трофимыч, качая головой. И спросил через паузу, осмелясь: – А с той-то поры, значит, как продал, так и все, как отрезало?

– Как отрезало. Ни разу больше золотых не несла.

– Ай, беда, – повторил Игнат Трофимыч, – ай, беда…

– Не устали? На автобус не хотите? – спросил сзади, приблизившись к ним, Виктор.

Игнат Трофимыч глянул на Марью Трофимовну, Марья Трофимовна на Игната Трофимыча. Нет, не хотелось им на автобус.

И они пошли дальше. А сын снова отстал от них на несколько шагов и брел следом – будто охранял.

Впрочем, Виктор не думал, как он выглядит со стороны. Ему было очень плохо. Он чувствовал себя безумно виноватым перед родителями. И, терзая себя, винясь перед ними и моля о прощении, понимал, что вины своей перед ними ему никогда не избыть.

А вечер выдался изумительный – да, редкий вечер, божественный. Будто по заказу. Будто специально для этого их грустного счастливого праздника. Будто так кому-то хотелось на небесах.

4

Неделю спустя, в ранний утренний час, когда багровое солнце только-только начинает с трудом отлепляться от, горизонта, когда воздух еще дымно-сиз, а мороз стоит в полной ночной силе, участковый Аборенков, согласно своему неизменяемому правилу, в легком спортивном трико и спортивной шерстяной шапочке на голове, занимался перед домом «Опорного пункта» своей железной гимнастикой. С шумом, с шипом и свистом, будто работали какие-нибудь кузнечные мехи, вбирала и выдыхала из себя отработанный воздух его могучая, широкая грудь, а восьмикилограммовые гантели так и летали туда-сюда пластмассовой бутафорией.

Час был такой, когда рабочий люд только еще начинал подниматься с постелей, до времени, когда он должен был потянуться к автобусным и троллейбусным остановкам, оставалось еще не менее получаса, и поэтому Аборенков весьма удивился, когда услышал вдалеке среди утреннего безмолвья деревянный звук хлопнувшей калитки, а затем увидел, как от линии заборов отделилась человеческая фигура и направилась в его сторону. Профессиональное чувство заставило его насторожиться и подобраться, чтобы быть готовым ко всему. Всякое нарушение сложившегося порядка вещей связывалось в сознании Аборенкова, с возможным попранием законности.

Однако когда фигура стала приближаться к нему, по размашистым ее, крупным движениям, по гренадерскому росту Аборенков узнал не кого другого, как Марсельезу, которой не видел на подведомственном ему участке уже более полугода!

– Марсельеза, ты?! – громко вопросил он, когда она подошла к нему поближе, даже и обрадовавшись ей, потому что, хочешь, не хочешь, а чувствовал себя причастным к помещению ее в лечебницу. – Выпустили?

– Выпустили, – сказала Марсельеза, останавливаясь около него, и Аборенков удавился, как это она сказала: голос ее был тих, мягок и будто светел. В руках она держала фанерный, дорожного размера коричневый чемодан, и вообще вся была одета по-дорожному: в штанах, заправленных в сапоги, в долгополой теплой куртке вместо пальто и поверх шапки теплой серой шали, завязанной на груди крест-накрест.

– Давно ли? – недоумевая по поводу перемены, происшедшей с ней, спросил Аборенков.

– А третьего дня, – все тем же голосом ответила Марсельеза.

– А куда собралась? – кивнул Аборенков на ее чемодан, начиная подозревать про себя, что бедную Марсельезу там, где она пребывала полгода, залечили и она не совсем в себе.

Но Марсельеза ответила ему вполне разумно, и только по-прежнему непонятным оставалось происшедшее с ней преображение:

– А к Ваське в лагерь собралась. Два уж года не виделись. Соскучился, наверно. Навещу.

И, хотя Аборенков ни о чем ее больше не спрашивал, принялась объяснять: – Чего мне не съездить. С работы уволилась, не могу больше контролером работать. Что-то со мной случилось – не могу. Верный мой совсем к Трофимычам перебрался, меня едва узнает… чего ж мне не съездить?

– Съезди, Дуся, конечно. Я что, разве что имею против? – Аборенков даже, что с ним бывало чрезвычайно редко, и растерялся: не знал он, не понимал, как вести себя с этой новой Марсельезой. – Ваське привет передавай!

– Угу, – сказала Марсельеза покладисто и пошла со своим чемоданом дальше, а Аборенков, проводив ее немного взглядом, принялся метать гантели туда-сюда, вверх-вниз, в стороны-вместе еще энергичней, потому как, стоя без движения, несколько охладился, и теперь нужно было восстановить в организме утерянное тепло.

Высеялся из светлеющей небесной глуби легкий, сухой, медленный снежок, замутил мглистую даль улицы белесым туманом, исчезли в нем столбы электролиний, разлапые шесты телеантенн на крышах – и улица выпала из времени, словно бы снег шел век, два, а может, и пять веков назад…

Здесь, на этом снегопаде, я и поставлю точку. Все, больше мне нечего рассказывать. Долг мой исполнен.

Если же вас, как многих в нашем городе, мучает вопрос, что сталось с той золотой скорлупой, которая изымалась у стариков в обмен на двугривенный, то я, к сожалению, не в силах удовлетворить ваше, безусловно, законное любопытство. Это тайна, до которой у меня не получилось добраться. Слухов касательно той скорлупы, как и всегда в таких случаях, ходит множество. Говорят, будто бы и она превратилась в простую известку, говорят и противоположное: будто бы ее продали американцам на ювелирные украшения для миллионеров, и вырученные бешеные деньги в твердой валюте лежат теперь в одном из швейцарских банков на специальном счету нашего города. Но все это только слухи, никаких более или менее достоверных сведений не имеется, и я не хочу множить сплетни.

А вот если вас жжет так хорошо понятная мне досада, что пронесшаяся ураганом по нашему городу эта история канула в вечность, как камень в воду, бултыхнулась туда, не оставив по себе никаких следов, то тут я спешу вас успокоить. Если вы помните первый закон термодинамики, то должны знать, что ничто не исчезает бесследно. И эта история оставила по себе то, что всегда остается после подобных историй: легенду.

Не далее как вчера, возвращаясь домой из пятого магазина, я приостановился поменять затекшую руку и стал невольным свидетелем такого разговора, происшедшего за деревянной изгородью детского сада, около которой я, оказывается, сначала и не заметив того, остановился.

Там, за изгородью, молодая веселая воспитательница с румяным от мороза лицом лепила с детьми снежную бабу. И вдруг одна из девочек, оторвавшись от своего увлекательного занятия, спросила:

– Вера Георгиевна, а помните, вы нам про курочку рябу читали?

– Помню, конечно, – не переставая заниматься снежною бабой, сказала воспитательница.

– А это правда, бабушка мне говорит, будто эти старик со старухой в нашем городе жили?

И тут воспитательница оторвалась от снежной бабы, тронула девочку за плечо и повела ее к изгороди, около которой стоял и я, прислушиваясь к их разговору, и от которой, потому как детсад стоял на холме за вокзалом, было далеко видно вокруг: все разливанное море бревенчатых поселковых домов – как на ладони.

– Вон там, – сказала воспитательница, указывая рукой. – Вон в том доме, видишь?

Девочка повглядывалась, повглядывалась в заснеженную, белую даль – и удовлетворенно покивала головой.

– А мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало – и разбилось, – радостно продемонстрировала она потом воспитательнице свое знание сказки, которая вовсе не была для нее никакой сказкой, а была правдивой, невыдуманной былью.