Текст книги "Курочка ряба, или золотое знамение"

И получил в ответ слова, которые и ожидал.

Он положил трубку и набрал номер заместителя директора банка. Пусть сегодня пораньше придет на службу, нечего кофеи распивать!

– Принимайте на хранение, – сказал начальник безопасности заместителю директора. – Мы свое дело сделали, теперь вы беритесь.

И весь день потом отцы города вели перезвон по своим особым, специальной связи телефонам.

– Золотая! – докладывал в полдень начальнику безопасности заместитель директора банка.

– Шесть часов прошло – золотая! – звонил Первому начальник безопасности.

– Золотая? – звонил начальнику безопасности в три пополудни замполит управления внутренних дел Собакин. И врывался в кабинет Волченкова: – Золотая!

– Знаю, знаю, только что тоже сообщили! – улыбался довольно своей отстраненной улыбкой Волченков.

– Золотая! – закрывая в блаженстве глаза, опускала на рычаг трубку в пять часов вечера Надежда Игнатьевна…

Глава седьмая

1

И вошла, наконец, жизнь Марьи Трофимовны и Игната Трофимыча в колею: жили-были, и день повторял день. Правда, не на круги своя вернулась жизнь, новая была колея, не прежняя.

Каждое утро теперь начиналось у них с урканья мотора инкассаторской машины под окнами. Машина останавливалась у калитки, оттуда вылезал инкассатор с топырившейся на бедре полной кобурой, заходил во двор и поднимался в дом. Если Рябая еще не снеслась, он выходил обратно на крыльцо и там вместе с оперативником из безопасности, несшим на крыльце свою вахту, высмаливал сигаретку-другую. Бывало, приходилось ему ждать и час, и два, и три, и тут уж одной-двумя сигаретками обойтись не получалось, но как только золотое яичко появлялось на свет, дежурный из курятника тотчас оповещал о том дежурного на дворе, и Игнату Трофимычу, где был он ни был, тот же миг положено было отправиться в курятник и взять яйцо, дотронуться до которого оперативник в курятнике боялся больше, чем, наверное, до оголенного провода высокого напряжения.

С яйцом в руке Игнат Трофимыч поднимался на крыльцо, проходил на кухню – инкассатор, устроившись у стола со стоявшими на нем ювелирными весами, уже ждал его, выложив перед собой разграфленную ведомость на получение денег. Игнат Трофимыч под внимательным взглядом старшего по дежурной смене разбивал яйцо, выливал белок с желтком в блюдце, промывал скорлупу под рукомойником, осушал полотенцем и клал на весы. Инкассатор со старшим смены, глядя на стрелку, приходили к согласию относительно веса, инкассатор записывал его в соответствующую графу ведомости и прошаркивал ведомость по столу Игнату Трофимычу расписаться. Игнат Трофимыч привычно расписывался, после чего получал от инкассатора двадцать копеек, обычно одной монетой, и инкассатор стрясывал скорлупу с чистого белого листа в прозрачно-туманный длинный пакет из нейлона.

Хлопала, выпуская его, калитка на улице, машина, встрекотнув мотором, уезжала, и дальше день шел уже почти обычным образом. Сказать, что «вполне обычным», нельзя, потому что везде, куда не сунься – и во дворе, и в огороде, торчали молодые и не очень молодые, но одинаково спортивно-крепкие люди, и на улице вокруг дома тоже паслось их несколько человек. Но Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем привыкли к ним, обтерпелись видеть их рядом с собой и словно б их уже и не замечали.

Без всякой просьбы со стороны Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем появился у них в доме мастер с каким-то невиданным иностранным замком о три собачки и две литые, тяжелые щеколды на пружине, врезал его в дверь, что вела из сеней на кухню, заодно заменив и обычную, задвижную щеколду, врезал замок попроще в сенную дверь, а потом еще поставил замок и на дверь курятника.

– Велено! – ответил он Игнату Трофимычу, когда тот, полагая себя все же хозяином, запротестовал было: а на курятник-то зачем?

А после Марье Трофимовне с Игнатом Трофимычем вручили от каждого из замков по отдельному ключику, и зажили они, мало-помалу привыкая к ним, с тремя новыми замками.

Что еще нового было в их жизни – это Верный Марсельезы. Куда-то исчезла Марсельеза, и пришлось взять на себя заботу о нем. Когда она исчезла – неизвестно, а только Верный на цепи начала выть да лаять, бегать, гремя цепью, вокруг будки, сходя, видимо, с ума от голода, и пока поняли, в чем дело, минуло несколько дней. Игнат Трофимыч, когда нес ему еду первый раз, побоялся подойти близко, подпихивал миску к его морде длинной палкой. А теперь Верный был своим, родным псом, и мало того, что давал гладить себя и теребить за ушами, но еще и лизал руки, а то норовил лизнуть из благодарности и лицо.

Но все же, хоть и стал Верный как родной, стал он таким по нужде, и необходимость ухаживать за ним тяготила Марью Трофимовну с Игнатом Трофимычем. Так-то бы оно и ничего – чего ж его не кормить, но лопал он – как паровоз угля, несколько раз приходилось покупать ему мясо уже и на рынке, вышло – как третий едок появился в доме.

– Дак куда ж это Дуська-то подевалась? – то и дело спрашивала Игната Трофимыча Марья Трофимовна, чаще всего – принимаясь за готовку еды для Верного.

– Не понимаю ничего, – отвечал ей Игнат Трофимыч. – Дверь заперта – будто уехала куда.

– Уехала, а пса бросила?

– Вот странно.

– А может, случилось с ней что?

– Ну, с Дуськой-то?!

Скор русский человек на решения: две с половиной недели потребовалось Марье Трофимовне с Игнатом Трофимычем, чтобы пойти к участковому Аборенкову с заявлением о таинственном исчезновении Марсельезы.

Аборенков совершенно неожиданно оказался с ними сплошной приветливостью. Назвал по имени-отчеству, усадил; однако, не давая сообщить им о своем, принялся выведывать, что там с Рябой, несет ли она золотые яйца и много ли уже нанесла. Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем давали подписку о неразглашении, но перед Аборенковым устоять не смогли и сообщили секретные данные. Аборенков, услышав, даже изменился в лице:

– За сто двадцать граммов – два гривенника?

Помолчал, крякнул затем и, наконец, поинтересовался:

– А какое такое дело ко мне?

Тут, у Аборенкова, Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем и узнали, что Марсельеза лежит в психдоме и сколько будет лежать – неизвестно.

– Вот те на! – потрясенно приложила к губам ладонь Марья Трофимовна. А отойдя немного от известия, спросила: – Дак нам как тогда с псом-то быть? Кто нам расходы возместит?

– А на живодерню давай! – не задумываясь, сказал Аборенков и потянулся к телефону звонить по необходимому номеру.

– Да ты что! С ума сошел, ты что! – замахали на него руками Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем.

Как они могли отдать Верного на живодерню? Если б еще не начали кормить его, если б не вилял он при их приближении хвостом и не пытался лизнуть в лицо…

– Ну, разоряйтесь тогда, – убрал Аборенков руку с телефона. И пошутил: – Вы богатые: по две гривны за яйцо получаете.

Так и остался Верный в этой их новой жизни, которой они жили теперь. Жили, куда деться. Стали привыкать к ней понемногу, облаживаться в ее колее; великая вещь – колея!

Но не суждено было им долго катить ею. Ждал уже их впереди новый, неожиданный поворот, и вынесло их на нем из колеи, потащило снова по кочкам да яминам…

2

Лето клонилось к закату. Холодны уже стали ночи, пробило первым желтым листом березы и клены. Дворникам центральной улицы прибавилось по утрам работы – теперь с рассветом вся центральная улица, бывшая Дворянская, а ныне Ленина, была заполнена повизгивающим шарканьем метел, сметавших оборванный ночным ветром умерший лист.

Московский фирменный поезд, если по расписанию, приходил именно в эту раннюю рассветную пору, когда еще не ходили ни автобусы, ни троллейбусы, и надеяться можно было лишь на такси. Нынче он прибыл, как ему полагалось, и вытекшие на привокзальную площадь пассажиры, пометавшись немного по ее просторам в тщетной надежде словить зелененький огонек, смиренно вытянулись очередями под железными крашеными трафаретками с номерами автобусных и троллейбусных маршрутов.

Молодой мужчина в легкой болоньевой курточке серо-стального цвета поверх клетчатой красной рубашки, с небольшой, полузаполненной дорожной сумкой на плече, выйдя на привокзальную площадь, в отличие от других, не стал ни метаться, ни пристраиваться ни в какую очередь, а постояв немного на краю тротуара и вобрав в себя взглядом простор проспекта Красной армии, повернулся и пошел в огиб вокзального здания к мосту, поднырнул под него, поднялся по вившемуся обочиной дороги узкому тротуарчику на всхолмье и здесь снова остановился.

Лежало перед ним, перекатываясь с угора на угор и уходя за горизонт, темно-бревенчатое море в наброшенной ячее травных улиц, дымило кое-где затопленными печами, вздымая дымы высокими сизыми столбами к розовевшему небу, кипело зеленью деревьев, начавших примешивать к зелени золото и киноварь…

Может быть, десять, а может быть, и пятнадцать минут простоял мужчина на всхолмье. Но, наконец, стронулся с места, поправил сумку на плече и зашагал вдоль пустынной еще сейчас дороги дальше и дальше от вокзала.

Отмахав изрядное расстояние, мужчина пересек дорогу и свернул в отходившую от нее поселковую улицу. Улица была так же пустынна, как и дорога. И лишь около дома со стеклянной вывеской под козырьком крыши – «Опорный пункт охраны общественного порядка», – несмотря на знобкий ранний час, внушительных габаритов оголенный до пояса человек в тренировочных штанах играл, будто пластмассовыми, гантелями, вызывавшими при взгляде на них самое глубочайшее уважение своим изрядным размером.

– Хо, Витька, что ли?! Кошелкин? – окликнул он молодого мужчину в болоньевой куртке, когда тот проходил мимо.

Человек внушительных габаритов был, естественно, участковый Аборенков, а молодой мужчина с дорожной сумкой на плече был сыном Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем и, действительно, Виктором по имени.

Он остановился и, постояв в раздумье напротив Аборенкова, спросил неуверенно:

– Альберт… Сергеевич?

– Иваныч, Витька, Иваныч! – Аборенков бросил гантели на землю, подошел к нему и, обдавая тяжелым запахом своего наработавшегося тела, протянул руку.

– Здоров давай. Стариков навестить приехал?

– Да, повидаться, – сказал Виктор.

– В отпуск, что ль?

– В отпуск, – согласился Виктор.

– Понятно. – Аборенков помолчал и спросил: – О делах-то у твоих слыхал, нет?

Виктор насторожился:

– Каких делах?

– Ну, этих-то!

– Каких этих?

– Та-ак! – Аборенков понял, что сын Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем ничего не знает и покрыл себя беззвучно хорошим матом. – Отлично, что приехал, – не вынес он, однако, своего мата наружу. – Старость надо чтить. Молодец!

И, повернувшись, пошел к брошенным на землю гантелям, поднял их и изготовился к упражнению.

– Так что там случилось? – встревоженно шагнул к нему Виктор.

Но Аборенков уже махал своими громадными гантелями и только выдохнул тяжело:

– Иди-иди!

До того шаг у Виктора был легкий, неторопливый, расслабленный, теперь он почти побежал.

Он почти бежал и оттого не заметил около забора родительского дома неких людей, странно для столь раннего часа прогуливающихся вдоль него. Он увидел их лишь тогда, когда, свернув к калитке, оказался вдруг лишен возможности подойти к ней. Перед ним стояли двое мужчин с необычайно непреклонными глазами и смотрели они на него так, что он невольно попятился.

– Проходите мимо, товарищ, – сказал один из этих двоих.

– Что такое? Вы кто такие? – несколько дрогнувшим голосом спросил Виктор.

– Вали отсюда, – сказал ему другой, – а то сейчас по почкам схлопочешь.

– Да вы что?! – невольно отпячиваясь еще дальше, вскричал Виктор. – Что здесь происходит? Это мой дом, у меня здесь родители живут!

– Очень сожалеем, – сказал первый. Он, в отличие от напарника, был безупречно вежлив. – Здесь секретный государственный объект, и вам сюда нельзя.

– Какой секретный объект, вы кто такие?! – Виктор сбросил сумку с плеча и изготовился к схватке. – Это мой дом, я вырос здесь, вон с дороги!

И в самом деле, кто бы поверил, что дом, где ты вырос, который знаешь до последней половицы и последней паутины на чердаке, вдруг сделался каким-то секретным государственным объектом.

Однако же он не успел сделать никакого движения, – он вдруг непонятным образом взлетел в воздух и тяжело грохнулся на землю, больно подвернув под себя руку. Рванулся, чтобы вскочить, но сверху на нем, оказывается, лежал уже тот, хамовитый, и заворачивал вторую руку за спину.

А вежливый достал из кармана передатчик, вытащил антенну и сказал в микрофон:

– Товарищ капитан! Попытка проникновения на объект. Нарушитель задержан!

– Удерживать до моего прибытия! – рявкнуло с треском в динамике передатчика.

И отправиться бы Виктору в ограниченное четырьмя стенами пространство с государственным продовольственным обеспечением, если бы отцовское сердце Игната Трофимыча, проснувшегося на печи от рявка капитана внизу, не заставило его борзо слететь на пол и выглянуть в окно. А выглянувши, как бы босиком и в трусах, он вылетел вслед за капитаном на улицу. И, гонясь за ним, Игнат Трофимыч кричал:

– Вы что тут делаете? Я жаловаться буду! Я яйцо брать не стану! Я от ваших денег откажусь! Уж и сыну нельзя, так вот, да?!

3

Освободить сына, не дать увезти его под конвоем неизвестно куда – это только и удалось Игнату Трофимычу, а провести его в дом – нет, этого нет. Как ни молил, как ни просил! Сбегал до автомата, дозвонился до Надьки: похлопочи! И разговаривать не стала: с ума сошел? понимаешь, о чем просишь?

Сидел сын на лавочке у забора – а внутрь нельзя, сидел на лавочке – а мать выносила ему туда еду. Как какому-нибудь нищему Христа ради.

– Да что у вас тут происходит, что стряслось? – уж в десятый раз, крутя на коленях подчищенную тарелку, спрашивал Виктор.

– Не спрашивай, сынок, – косясь на подзаборных молодых людей, невольно понижал голос Игнат Трофимыч. – Не велено отвечать, ни слова не могу, не спрашивай.

– Что значит не велено, батя? Я, сын, могу знать? Я как сын от тебя требую!

– Не требуй, сынок, не надо, – еще пуще понижал голос Игнат Трофимыч. – Что ж поделаешь, куда против власти…

Устоял Игнат Трофимыч, не сказал сыну о случившемся ни полслова, а Марью Трофимовну, боясь, что не устоит, до Виктора и не допускал даже. Гнал ее: ты, мать, поди унеси! Ты, мать, принеси! Ты, давай, там испеки, свари, разогрей!

Долог, однако, день до вечера. И много за день может случиться всякого. В том числе, тайное сделаться явным.

Нагостившись на лавочке под забором отчего дома, Виктор отправился на вокзал покупать обратный билет – возвращаться в Москву-матушку. Что ему оставалось делать. Был, конечно, в родном городе еще дом сестры, но дом сестры – не родительский, а кроме всего прочего Виктор вообще не собирался встречаться с нею. Давно уже, не один год, приезжая в родной город, он не навещал сестру, и она тоже не рвалась увидеть его.

Обратно в столицу нашей родины Москву скорый фирменный отправлялся поздним вечером. Купейных билетов в кассе не продавалось, с плацкартными тоже было не густо, однако одна верхняя боковая в конце концов все же нашлась.

Положив розовую бумажку билета в портмоне, Виктор вышел на привокзальную площадь – и день, который ему предстояло прожить до вечера, простерся перед ним бесконечностью. Провести, однако же, бесконечность под забором, пусть и отчим, – это, извините, ни у одного нормального человека не хватит сил, и, потоптавшись немного на площади, Виктор пошел убивать время на центральную улицу – бывшую Дворянскую, ныне Ленина. Потому, собственно говоря, на нее, что других улиц, где можно было бы прилично убить время, теша глаз архитектурной гармонией, в городе не имелось.

Но где убивает время один человек, там непременно убивают его и другие люди, и, не успел Виктор вывернуть с мощной реки проспекта Красной армии на бывшую Дворянскую, ныне Ленина, как нос к носу столкнулся со своим прежним школьным товарищем. Товарищу, правда, нужно было убить не целый день, а всего лишь пятнадцать минут, оставшиеся у него от обеденного перерыва, но пятнадцать минут – это более чем достаточно, чтобы успеть сообщить любую важную информацию, и, когда Виктор, прощаясь, пожимал школьному товарищу руку, он обладал всей совокупностью слухов, ходивших о его родительском доме.

И не устоял на этот раз Игнат Трофимыч перед напором сына, вооруженного знанием, обретенным на бывшей Дворянской, ныне улице Ленина. «Пойдем, погуляем, батя», – позвал его Виктор, чтобы увести от бдительных молодых людей подальше, Игнат Трофимыч, ясное дело, согласился с удовольствием, а когда отошли на приличное расстояние, или что, правда, что ли, что яйца у вас золотые какая-то курица нести стала, спросил Виктор, – и сломался Игнат Трофимыч, выдал всю правду-матку, хотя и давал подписку о неразглашении…

А выдав, перепугался Игнат Трофимыч так, как, кажется, не боялся даже в самые первые дни, когда Рябая вдруг, ни с того ни с сего принялась нести золотые яйца – и то-то страху было идти в курятник.

– Ты только ни слова никому! Это государственная тайна, нам доверено, мы хранить должны! – поймав Виктора за руку, с отчаянием заприговаривал он. – Ни слова никому, понял?!

Виктор, однако, только отмахнулся с пренебрежением:

– Да какая там государственная тайна! Напускают на себя. Весь город говорит, а они – тайна.

– Ну, знаешь, мало ли! Они, кто говорят, подписки не давали. А я давал, мне нельзя.

– Да, тебе нельзя, а им все можно! По какому праву они у вас яйца отбирают? И вам – всего по двадцать копеек за штуку?

– По двадцать, по двадцать, – подтвердил Игнат Трофимыч. – Каждый день, по ведомости.

Они шли, тут Виктор остановился, заставив остановиться и Игната Трофимыча, и некоторое время смотрел на него, будто тот был ему не отец, а некий абсолютно неизвестный человек.

– По ведомости даже! – сказал он потом. – Это ж надо, по ведомости! Да ваше яйцо – одно! – тысячу стоит. Или две.

– Ну, что поделаешь, что поделаешь, – вздохнул Игнат Трофимыч.

– Ох, батя, ох, батя! – в сердцах покачал головой Виктор. По правде говоря, он еще не мог до конца поверить в эти золотые яйца, но, не веря до конца, вместе с тем и расстроился. Как всякий обделенный везением человек, Виктор был весьма и весьма чувствителен ко всякой несправедливости. – Двадцать копеек, надо же! – повторил он. – Ну, о себе не думаете, так о внуках своих хотя бы. Я б кооперативную квартиру купил, по отдельной кровати каждому…

– Что ты, что ты! – замахал руками Игнат Трофимыч. – Разве у государства можно что требовать? Как приговорили, так и пусть.

– Так и пусть? Э, батя! – сказал Виктор, и в голосе его была горечь. – Если б я деньгу умел делать… Дело вроде умею, а деньгу – нет. Мужики сейчас кооперативы открывают… меня и не зовут! Там химичить нужно – дай бог, а я без таланта. И хочу, а не выходит.

Игната Трофимыча всего затрясло.

– Не уговаривай, не надо, не жми на сердце, – прыгающими губами выговорил он. – И хорошо, что химичить не можешь. Я тоже: жизнь прожил – не финтил… И не заставляй!

Ну и все, тем и закончился разговор Виктора с отцом. Чего хотел Виктор, того и добился – раскрылась ему тайна родительского дома. Но и все. Раскрылась – и храни ее. Наслаждайся, так сказать, чистым знанием.

4

Трудно владеть знанием и не иметь возможности ни с кем поделиться им. Что за нужда была слуге Мидаса кричать в разрытую землю об ослиных ушах своего царя? А вот, тем не менее, шел специально в лес, копал яму и, встав над нею на четвереньки, выкрикивал туда свою тайну, освобождаясь от ее груза…

Поезд прибыл в Москву. Грузно подплыл к асфальтовому перрону, встал, скрипнул протяжно суепками, лязгнул буферами, дернулся и, наконец, затих окончательно. Виктор со своей легкой сумкой через плечо вышел на платформу, зашагал по ней, и ноги, вместо того чтобы повести его в метро – ехать в свою коммунальную квартиру, к жене и детям, – направились совсем в другую сторону, мимо вокзального здания в недальнего хода пивную, громко именуемую «пивбаром». И нельзя сказать, что был он такой уж любитель пива и такой уж завсегдатай этих заведений со звучным иностранным названием, а вот, однако же, повели, и в груди даже саднило с сожалением: а жалко, что водочку сейчас, с утра не продают, граммов бы двести сейчас беленькой.

Утро было уже не раннее, ходили автобусы с троллейбусами, открылись газетные киоски и продовольственные магазины, и пивбар вовсю уже торговал хмельной пенной жидкостью, сизо в нем слоился под потолком табачный дым, и в воздухе стоял гул голосов. Виктор взял сразу две кружки, порцию сосисок с гречкой, чтобы в желудке не было пусто, отыскал свободное место за круглым высоким столиком и утвердился за ним, поставив перед собой кружку с левой руки, кружку с правой, а между ними тарелку с едой.

В голове у него было пусто и звонко, но держать ее было так тяжело, что хоть упади ею в эту тарелку с гречкой и зарыдай. Такое вот было состояние. Гнуснейшее, хуже некуда.

Соседи за столиком сменились: были какие-то неприметные тихие мужички, вернее, что были, что не были – все одно, они ушли – и на стол с грохотом поставили кружки двое широкоплечих молодых людей с усами, в несказанно модных и столь же несказанно дорогих джинсовых куртках «варенках» с подкладными, увеличенными плечами, отчего молодые люди казались еще шире, чем были на самом деле. Грохнув кружками и набулькав в них водки из скрываемой в наплечной сумке бутылки, они сразу заговорили так громко, устроили около Виктора такой шум, что он не выдержал и, поморщась, сказал:

– Потише, ребята!

Он забыл об известном правиле: не трогай то, что не пахнет, пока лежит нетрогаемо.

– Хочешь тишины – сиди дома, – тотчас ответил ему один, с густыми смоляными усами.

– Не порти кайф, чмо, – сказал другой, с усами пшенично светлыми и скобкой спускавшимися до самого подбородка. – Мы сюда симфонический оркестр слушать пришли, чтоб потише?

– Ну и портрет у тебя! – снова взял слово со смоляными усами. – Удавишься смотреть!

– Плеснуть, чтоб портрет поправить? – полез в сумку на плече светлоусый и вытянул из нее бутылку.

По тону ее ясно было, что он издевается, чувствуя свою силу, но Виктор, неожиданно и для себя самого, тем более после «чмо», протянул кружку:

– А плесни, если не жалко.

Что говорить, если откровенно, жизненный неуспех не способствовал выработке в нем твердого характера.

– Нашелся на халяву! – всхохотнув, опустил светлоусый бутылку обратно в сумку.

Но другой, со смоляными усами, бывший, видимо, главным, разрешающе махнул рукой:

– Хрен с ним, плесни. Повеселеет – приятней на его портрет смотреть будет.

И забулькала в пиво Виктору, и в начатое, и в нетронутое, та самая беленькая, о которой подумалось ему с сожалением, когда он шел сюда, в это заведение, и он, будто вконец опустившийся пьяница, которому наплевать на все унижения – лишь бы выпить, поприветствовав кружкой с новым напитком под древним названием «ерш» своих случайных собутыльников, приложился к ней. И выцедив начатую кружку, он принялся за другую, напрочь забыв о сосисках с гречневой кашей, и поскольку пил он ерш, напиток быстродействующий и оглушительный, да был ко всему тому не очень тренированным в этом деле, то через какие-нибудь десять минут уже опьянел.

Он опьянел – и ему захотелось говорить.

– Нет, а?! – сказал он, не особо-то обращаясь к стоящим рядом парням, но, в общем-то, конечно, к ним обращаясь, к кому еще. – В родительском доме переночевать нельзя. Видали такое? Яйцо тыщ десять стоит, а за него – двадцать копеек! А?! Недурно?

– Иди, не возникай! – сказал тот из парней, что был, видимо, главным, со смоляными усами. – Дали халкнуть – молчи, пока не спросили!

– Чего «не возникай», чего «молчи»! – вспетушился теперь Виктор. – Знал бы, о чем я! «Курочку рябу», сказку, знаешь? Читал в детстве?

– Слушай, чмо! – Светлоусый со стуком поставил свою кружку на стол. – Тебе водяры для чего наливали? Чтоб ты боталом своим звенел?

– А за «чмо», знаешь, что я с тобой сделаю? – наконец, обидевшись, угрожающе возвысил голос Виктор, протянул руку через стол и схватил парня за отвороты его «вареной» куртки. – Ты меня что, купил за свою водяру?

И не миновать бы ему быстрой, жестокой драки, не уйти из этой пивной без подбитых глаз, а то и сломанного носа, но смолоусый, мигом облетев столик, втиснулся между ним и своим приятелем, отодрал их друг от друга и развел в стороны.

– Не надо, не надо, помиритесь, братки! – говорил он при этом невероятно ласково и миролюбиво. – По-христиански надо, по-доброму! – И, когда развел в стороны, спросил Виктора с вкрадчивой настороженностью: – Ну-ка, ну-ка, расскажи! Чего там курочка ряба? Это которая золотые яйца несла?

– Ну! – Пьяному сознанию Виктора было лестно внимание к его словам. – В дом к бате с матерью войти не смог – все охраняют. Нет, это где кто видел, а? В дом к бате с матерью! Отпуск у меня на фиг полетел! Иди, говорят! И за каждое – двадцать копеек. А оно – тыщи! Тыщи! Понимаешь?

– Понимаю, понимаю, – с особой, увещевающей ласковостью, сказал парень. – А где они у тебя живут, батя с матерью?

Виктор отстранился от него. Отступил даже на шаг назад. И на лице его появилась хитрая улыбка.

– Э-э! – помахал он указательным пальцем. – Чего хочешь! Так я тебе и сказал! Государственная тайна, понимаешь?

Из пивной он вышел вместе с парнями. Дорожная его сумка висела на плече смолоусого. Другой, со светлыми усами, называвший Виктора «чмо», обнимал его за плечи и подпевал ему: «Родительский дом, начало начал, ты в жизни моей надежный причал…» Смолоусый, отойдя от пивной на десяток шагов, приотстал, открыл сумку Виктора и стал копаться в ней. То, что он искал, оказалось паспортом. Он посмотрел на первую страницу паспорта, на вторую и, достав из кармана своей варенки ручку с огрызком бумаги, что-то записал на этом огрызке.

А следом за тем паспорт исчез обратно в сумке, и молния сумки взжикнула, закрываясь.

– Ой, Витя, Витя! – сказал смолоусый, догоняя Виктора со своим приятелем и тоже кладя Виктору руку на плечо. – Кошелкин ты мой. Ты в отпуск-то в этот самый ездил?.. – и назвал город, который был указан в паспорте Виктора как место его рождения.

Виктор остановился и освободился от рук парней у себя на плечах.

– Откуда знаешь?

– Так сам же ты и говорил!

– Когда?

– Да в баре.

Виктор повспоминал, покачиваясь. Но ничего он не мог вспомнить.

– А фамилию откуда знаешь?

– Ну, у тебя же с отцом одна фамилия?!

– Одна! Конечно!

– Так сам же ты все еще говорил: к бате, к Кошелкину!

– Вот так, да? – помолчав, с недоумением пробормотал Виктор. Не мог он ничего вспомнить. Зачем ему было говорить так… Странно. – Ну-к дай сюда! – чтобы хоть как-то утвердить себя, протянул он руку к своей сумке. – Дай мне. Моя!

– Твоя, кто спорит, – протянул ему смолоусый его сумку.

– Все! Аривидерчи! – почему-то по-итальянски попрощался Виктор. И вскинул запрещающе вверх руки: – Не идти со мной! Сам! – И теперь добавил по-французски: – Оревуар!

– Гудбай, корешок! – сказал ему смолоусый. – Гудбай, иди гуляй!

Ну вот и все: соскочила жизнь Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем с наладившейся было колеи. Не знали они о том и не ведали, а она уже соскочила, покатила по ямам да кочкам…

5

В пятом магазине снова давали по талонам колбасу и сахар. Видимо, у директора пятого магазина были свои, особые связи, и ему для плана присылали то, чего в других магазинах не объявлялось месяцами. Слухи, как водится, распространялись быстрее света, и, когда Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем прибежали к магазину, хвосты очередей вылезали из входных дверей на крыльцо.

– Ай, беда! – всплеснула в сердцах руками Марья Трофимовна, увидев эти хвосты. И не преминула укорить своего старого: – Ходил бы вот на разведку почаще – первыми бы у прилавка оказывались.

– Ага, конечно! – ответил Игнат Трофимыч. – Ждут тебя, когда ты придешь. Прямо к приходу твоему выбросят!

– Оборотистей надо быть, – не отступилась от своего Марья Трофимовна. – С заднего хода зайти. Там знают, когда привезут.

Они встали в очереди, те, войдя с крыльца в магазин, поползли каждая в свою сторону – и развели их. Однако время шло, очереди развернулись, двинулись в обратном направлении, и Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем на некоторый промежуток времени снова оказались рядом.

– Слушай, ветчиннорубленная-то, говорят, кончается, – сообщила она ему.

– Неуж кончается? – огорчился он. – Уж сколько на зуб не пробовал…

– А песку-то на талон только по полтора килограмма стали давать, – огорчила его и другой новостью Марья Трофимовна. – Я на варенье восемь килограммов заняла, дак это и отдать не хватит!

– По полтора – это нам никаких больше заготовок не сделать, – сокрушенно покачал головой Игнат Трофимыч.

– Какое «заготовок не сделать», – рассердилась Марья Трофимовна. – Я говорю, долг отдать – и то не хватит.

– Не хватит, нет, не хватит, – вынужден был согласиться Игнат Трофимыч. И спросил: – А откуда у них-то, у кого заняла, сахар лишний?

– Крутятся люди, не то что некоторые! – воскликнула Марья Трофимовна. – Оборачиваются!

Того, что возле них, подслушивая их разговор, крутятся двое парней в джинсовых «вареных» куртках, они не заметили. Как не заметили и того, что парни эти шли за ними от самого их дома, более того – следили за их домом уже несколько дней без перерыва. И что ж удивительного, что не заметили, если даже не заметили те, которые бы должны были заметить, которые именно за это самое дело – чтоб замечать! – и получали деньги?

А парни между тем, покрутившись около Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем, отошли в сторонку и, перебросившись быстро несколькими словами, принялись продираться к выходу.

Выйдя из магазина, они обогнули дом, в котором располагался магазин, занимая половину первого его этажа, и во дворе прямым ходом направились к служебному входу. Служебный вход был окованной блескучим белым железом дверью, дверь эта стояла нараспашку, и они, не задержавшись на пороге ни на мгновение, вошли в нее.

Не было их минут десять. Через десять минут они появились и, спеша, устремленно направились обратно к общедоступному входу.

Тот, что имел пшеничные усы скобкой, войдя в торговый зал, остановился неподалеку от двери, а другой, со смоляными усами, протолкался к Игнату Трофимычу и, озарясь смущенной, неловкой улыбкой, вызвал его из очереди, отвел на свободный пятачок у окна и, все так же смущенно улыбаясь, достал из кармана с десяток талонов на сахар.

– Слышал тут, дедусь, ваш разговор с бабусей, а у меня, видишь, пропадают.

Сердце у Игната Трофимыча трепыхнулось пойманной на крючок рыбой.

– Продаешь, что ли? – смятенно спросил он. То, что ему предлагается целая куча талонов на сахар, – это он понял, но вот почему именно ему?