Текст книги "Курочка ряба, или золотое знамение"

– И курицу тоже реквизировать! – добавил генерал.

– А! – воскликнул теперь, а не протянул Первый. – Вот это уже мысль! Это уже кое-что. Это из области стратегии.

– Я прошу слова, – поднял руку городской прокурор. Мужчина наружности весьма свирепой, с густыми, кустами растущими бровями и медвежьей фигурой. И, получив слово, поднялся следом и сам. – В соответствии с уголовным кодексом за хранение и сокрытие сырья драгоценных металлов хозяева курицы подлежат наказанию. Старика со старухой необходимо немедленно арестовать. За ордером остановки не будет.

Первый согласно покивал головой, но с предложением не согласился:

– Это от нас не уйдет. По стратегии, товарищи!

Рядом с прокурором сидел незаметный человек в необычном, однако, для всего собравшегося народа коричневом костюме с искристою красной полосой и каштановыми волнистыми волосами, гладко уложенными набок по актерской моде пятидесятых годов.

– А то, что это родители Надежды Игнатьевны, ты что, не понял? – наклонился он к прокурору, когда тот сел.

– Какой Надежды Игна… – начал было прокурор и осекся.

– Соображать надо, – ласково сказал ему человек в коричневом костюме.

А между тем, пока они переговаривались, выключившись из общего разговора, совещание, голос за голосом, начало формировать единый стратегический подход к свершившемуся явлению. Оказалось, что диковатое вроде бы предложение генерала – реквизировать курицу – единственно разумное и возможное. Прокурорское требование ареста сыграло тут, впрочем, как бы роль спускового крючка.

– Нет, ну в самом деле, – это же сырье драгоценных металлов! – говорил один. – Мы не можем оставлять его в частных руках! У нас государственная монополия на сырье драгметаллов!

– Изъять ее, создать соответствующие условия, – подхватывал другой, – и пусть себе несет на здоровье.

– С каким бы явлением мы здесь ни имели дело, – подбросил в костер роскошное сухое полешко замполит Собакин, – а золотые яйца нужно поставить на службу перестройке!

– Вот! – вскричал Первый. И обвел быстрым взглядом всех собравшихся у него. – Вот, это стратегически! «На службу перестройке»! Это и есть цель. И все остальное уже – исходя из нее. Первый этап – реквизиция. Все согласны, товарищи?

Все были согласны, и тогда Первый сконцентрировал взгляд на человеке в коричневом костюме с каштановыми волнистыми волосами. И глаза его сделались особенно чисты и особенно ясны.

– А что наша безопасность думает, как будем охлаждать обстановку в городе?

Человек в коричневом костюме быстро потер над столом руки – ладонь о ладонь – и твердо сцепил их. На его лице, как и у Волченкова, тоже было что-то вроде улыбки, но это была не полуулыбка начальника управления внутренних дел, который словно бы смотрел на весь окружающий его мир издалека, из некоего отстранения, эта была совсем иная улыбка: словно он знал обо всех, в том числе и о присутствующих, что-то такое тайное, такое компрометирующее, что никак не мог, глядя на них, удержать губы.

– Во-первых, необходимо исправить допущенные ошибки, – сказал он. – Я имею в виду разрешение на встречу со стариками корреспондентов. Никаких публикаций, никаких сообщений по телевидению и радио. У телевизионщиков пленку изъять и размагнитить. У газетчиков изъять блокноты с фотопленками и сжечь. Впрочем, нет, – тут же, на ходу передумал он. – Размагнитить и сжечь – это само собой разумеется. А сообщения дать. Везде. Что все неправда.

– Поверят, думаешь? – сомневающимся голосом спросил Первый.

Начальник безопасности разжал руки, снова быстро потер ладони и опять сцепил их.

– Справедливо. Не будем пересаливать. Только по телевидению.

– Вот. Это хорошо, – одобрил Первый.

– А толпу, если сама не разбредется, развеем.

– Но без эксцессов! – предупреждающе поднял руку Первый.

– О чем разговор! – Улыбка на лице начальника безопасности змеилась по губам самим воплощением знания и мудрости. – Без всяких эксцессов, ко всеобщему удовольствию!

6

Сумерки опускались на город. Венера висела над горизонтом, прозрачной алюминиевой заплаточкой стояла в небе луна. А на улице перед домом Марьи Трофимовны и Игната Трофимыча продолжалось народное гулянье. Кое-где стали готовить костры для ночной поры, хворост появился неизвестно откуда, полешки, досочки – сваливали это все в кучу, складывали сквозные остроконечные шатерчики, чтобы поднести потом спичку – и пыхнуло бы.

Народ тянулся к этим будущим кострам, сбивался около них кучками, и если прислушаться к тому, о чем говорилось там, то можно было б услышать все те же речи, что велись здесь на улице еще и утром.

Хлесткий молодой парень с падающим на лоб чубом, засунув руки в карманы и покачиваясь с пятки на носок, говорил возбужденно:

– Днем там один все правильно обещал, вот увидите. Раз началось – и дальше пойдет, могу с кем угодно спорить, самое место здесь летающих тарелок ждать. Вот увидите, не сегодня-завтра, так через неделю прилетят! У меня сейчас отпуск, есть-спать здесь буду – но дождусь, никуда не уйду!

Появился неожиданно тот старик с длинной седой бородой, которого днем прогнали, все в той же белой нагольной рубахе и опять с посохом:

– Настал час, провалится земля в геенну огненную! Никто не убережется, ни старый, ни малый, пролилось дьявольское семя – возгорится из него огонь большой, все станет золотом: вслед за яйцом – зерно, вслед за зерном – коренья и травы. Все, все станет золотым! Наступит век золотого тельца. Нечего станет есть и нечего пить, великий голод наступит – и сгорим все на огне его!..

На этот раз, однако, никто ему не мешал, старик прошел улицу из одного конца в другой, прошел обратно, постоял на асфальтовой дороге в раздумье, и если кто отвернулся от него в этот момент на некоторое, не очень долгое время, то, вновь обратясь к нему взором, уже не обнаружил бы его: был старик – и не стало, словно он растворился в воздухе.

А вскоре, как старик в белой нагольной рубахе исчез, со стороны городского центра по асфальтовой дороге подкатили к улице три сверкающих больших автобуса. Двери их распахнулись, и изнутри по ступеням стали выкатываться с удивительной быстротой одинаково одетые в красно-голубые спортивные костюмы молодые люди. Опустев, автобусы загудели моторами и уехали, а молодые люди, перегородив улицу двойной цепью, двинулись неспешно вдоль домов, тесня толпившийся народ и заставляя двигаться перед собой. Тем же, кто не хотел этого, они тыкали легонько пальцем в какие-то такие места на теле, что человек тотчас скрючивался, то ли от боли, то ли от какого другого неприятного ощущения, и покорно двигался впереди цепи. Некоторые из молодых людей во втором ряду держали транспаранты, и поскольку еще не было совсем уж темно, то, отступая перед ними, все могли прочитать, что на этих транспарантах было написано. «Нет врагам перестройки!» – было написано на том, что двигался в самом центре. «Долой средневековое мракобесие!» – гласил транспарант рядом. Третий же был конкретнее всех: «Не позволим воротилам кооперации задурять нам мозги!»

Рухнули, развалились под ногами демонстрантов в одинаковых красно-голубых спортивных костюмах шалашики приготовленных костров, протрещали груды хвороста, и, когда демонстранты дошли до конца квартала, до пересечения Апрельской улицы с другой, за ними осталось голое, пустынное пространство. Лишь кое-где, в разных местах улицы маячили одинокие фигурки тех, кто изловчился всунуться через калитки в чужие дворы, вылез оттуда и ждал теперь, что будет дальше.

А дальше цепь, оставив первый ряд замыкать улицу с этой стороны и отдав ему один из транспарантов, вторым своим рядом двинулась обратно, выметая улицу подчистую, и, дойдя до асфальтовой дороги, молодые люди заперли улицу и здесь.

И когда они заперли, откуда-то тотчас вынырнули две черные хищные «Волги», молодые люди образовали проход для них, и те, с неторопливой мягкой уверенностью въехав в него, не газуя, почти бесшумно проехали по улице к дому Марьи Трофимовны и Игната Трофимыча, подвернули к нему и там остановились.

Дверцы машин прохрюпали замками, открываясь, из них вышло несколько человек, одетых во вполне нормальные гражданские одежды, вполне нормального вида, и только у одного была при этом в руках изрядного размера птичья клетка. Тот, что шел первым, подергал калитку, – она оказалась закрыта. Тогда вперед выступил другой, про-пустил в скважину замка что-то металлически сверкнувшее, узкое и длинное, повозился мгновение, и калитка певуче заскрипела петлями.

Когда в сенях раздались шаги, Игнат Трофимыч решил, что это кто-то из тех милиционеров, что приставлены к его воротам. Кто это еще мог быть. Милиционеры внутрь никого не пускали.

– Не заперто, давайте! – крикнул он на стук в дверь.

Дверь растворилась, и в дом через порог один за другим стали входить мужики, а у одного из них в руках была птичья клетка! Селезенка у Игната Трофимыча скакнула внутри вверх-вниз. Он понял, кто это и зачем. Только бы не убили, подумалось ему с ужасом.

– Кошелкин Игнат Трофимыч? – спросил мужик, что шел первым.

– Кто? Почему? Совсем нет… – запинаясь, прыгающими губами ответил Игнат Трофимыч.

– Ну что вы, Игнат Трофимыч. Ай-я-яй, право. Зачем вводить в заблуждение! – особым, как бы заботливым голосом сказал мужик. – Ради вашего же спокойствия! – непонятно добавил он.

Из комнаты на голоса высунулась Марья Трофимовна:

– Что такое? Что деется?

– Кошелкина Марья Трофимовна? – спросил обладатель заботливого голоса.

– Ну дак если, и что? – невразумительно отозвалась Марья Трофимовна.

– Будем считать, что да, – сказал заботливый голос, полез в подсунутую ему другими большую толстокрышечную папку и извлек из нее лист белейшей бумаги с каким-то важным государственным грифом. – Предъявляю вам, – махнул он листом перед носом Игната Трофимыча. – Пожалуйста, – дал он глянуть лист Марье Трофимовне. – Совместное постановление городских властей об изъятии в пользу государства одной из ваших кур как являющейся инструментом золотодобычи.

– Каким таким инструментом? – подал голос Игнат Трофимыч. Он уразумел, что это не бандиты, а совсем даже наоборот, и ему тотчас стало жалко расставаться с Рябой.

– Добыча золота – монополия государства, это вам известно? – сказал заботливый голос, и заботы в нем было теперь что-то не очень много.

– Дак государство, что ли, курочку-то растило? – вскинулась Марья Трофимовна, тоже сообразившая что к чему.

– Дискуссировать будем в другом месте, – сказал заботливый голос, и заботы в нем не было больше нисколько, лишь один обжигающий, металлический холод. – Не заставляйте нас применять силу для исполнения постановления.

Около курятника сопровождающие Игната Трофимыча брызнули светом двух мощных фонарей и, когда тот открыл дверь, разом направили фонари вовнутрь. Всполошенные куры закудахтали, захлопали крыльями, заметались по полу. Игнат Трофимыч совершил захват Рябой, и товарищ с клеткой тотчас подсунулся к нему под руки открытой дверцей.

Заботливый голос дождался, пока Игнат Трофимыч замкнет курятник, и взял его под руку.

– Я надеюсь, – сказал он, увлекая Игната Трофимыча в сторону дома, – что вы понимаете: никакая курица никаких золотых яиц у вас не несла. Забудьте об этом. И для себя, и для других. Вам ясно?

Игнату Трофимычу все было ясно, как не ясно…

Черные «Волги» медленно тронулись, выехали на середину улицы, наддали газа, ряд демонстрантов у асфальтовой магистрали снова расступился, выпустил их и опять сомкнулся.

А Надежда Игнатьевна как раз в это время вышла из ванной, приняв душ, запахнулась в длинный, до пят, банный махровый халат изумительно чистого голубого цвета и, включив телевизор, села в кресло напротив, подостыть после душа и отдохнуть.

Звук у телевизора появился раньше, чем изображение, и сначала Надежда Игнатьевна не вслушивалась, что там говорят. Но вдруг слух так и зацепился за звучащую речь, сам собой, бессознательно, все в ней напряглось, на экране возникло изображение, и она узнала говорившего. Это был заместитель начальника горуправления внутренних дел по политчасти толстомордый Собакин.

– …город был буквально переполнен слухами, – читал по бумажке Собакин, не отрывая от нее глаз, – о якобы имевшемся в одном из домов района индивидуальной застройки случае снесения курицей золотого яйца. На части улицы, прилегающей к этому дому, наблюдалось скопление народа, что затруднило работу общественного транспорта, нарушило нормальное течение жизни жителей района. В результате компетентной проверки установлено, что источником слухов явилась психически больная женщина. В настоящее время она изолирована от общества и взята под врачебное наблюдение. Никаких золотых яиц обнаружено не было, чего и следовало ожидать.

Собакин дочитал, поднял от бумаги глаза и стал выносливо глядеть в камеру, ожидая, когда его отключат от эфира.

Наконец он исчез, появившаяся вместо него диктор проинформировала зрителей, кого они сейчас слушали и в связи с чем, исчезла сама, и тут Надежда Игнатьевна обнаружила, что, вместо того чтобы высыхать, она вся под халатом мокрая от жаркого, льющегося из нее, будто из губки, пота.

– О-ой! – простонала она, хватаясь за голову в тюрбане из красного, махрового же полотенца и принимаясь в неистовстве выдирать полотенце из волос. – Ой, это надо же! Ой, боже мой, ой! Ну, как кто меня видел?! Ой, как стукнут, ой, боже мой!..

Глава шестая

1

И была ночь, и наступило утро.

И с этого утра события случившейся в нашем городе истории стали приобретать уже совершенно невероятный характер.

События, о которых речь, начались в городском отделении Жилсоцбанка, в одном из самых дальних, самых подвальных, самых секретных его помещений, представлявшем из себя не что иное как бетонный бункер, запертый многотонной стальной дверью. Туда, в этот бункер, была отправлена изъятая у Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем их Рябая, отныне не принадлежащая им, там ей теперь предстояло находиться, и где еще, как не в банке, должно находиться курице, несущей золотые яйца?

В это утро к условленному часу к зданию Жилсоцбанка съезжались отцы города, чтобы увидеть наконец чудо-курицу собственными глазами, а если повезет, то и стать свидетелями появления золотого яйца на свет.

Ах, Боже мой, у меня недостает слов, чтобы описать всю изумительную значительность подобного съезда! С какой грозной, торжественной державностью подкатывали к гранитному крыльцу блистающие зеркально надраенными бортами черные «Волги», с какой важной, исполненной державной силы осанкой поднимались по гранитным ступеням выбравшиеся из черных машинных утроб их пассажиры, какая высокая государственная мудрость сквозила в их рукопожатиях, когда они встречались! Это надо увидеть, стать очевидцем, – а словами не передать.

Надо отметить, круг съезжавшихся был весьма невелик. Только в полном смысле отцы города были званы сюда. И если, скажем, полковник Волченков как начальник управления внутренних дел подпадал под данное определение, то его заместителю Собакину, пусть и тоже полковнику, дорога на этот съезд была заказана.

За входной дверью со стоящим около нее вооруженным милиционером отцов города встречал директор банка. Это был сухощаво-поджарый, абсолютно лысый пятидесятилетний мужчина, всегда с уголком белого платочка в нагрудном кармане пиджака, всегда тонко благоухающий французским одеколоном.

– Доброе утро, очень рад! – приветствовал он каждого вновь входящего, провожал его к себе в кабинет и, оставив там, возвращался обратно на свой пост у двери, чтобы встретить очередного отца города.

Первый прибыл тютелька в тютельку к назначенному времени. Все уже знали эту его особенность, особо ценили такое его свойство, невольно напоминавшее известную поговорку о королях, и к его приезду все до одного уже были в сборе.

– О, опять я последний! – по-обычному пошутил Первый, здороваясь со всеми за руку, и у всех, опять же по-обычному, крутилась на языке та самая поговорка про короля, но, как и всегда, посмел произнести ее вслух лишь начальник безопасности, бывший сегодня в сером, металлически блестевшем костюме, в каких во всяких западных фильмах того времени ходили президенты больших фирм и боссы мафий.

– Ну при чем здесь король. Нормальное человеческое качество, – ответил начальнику безопасности Первый, и на лице его были только одни ясные и чистые глаза, а усов не было и в помине.

– Прошу! – указал директор банка, открывая дверь, пропуская вперед Первого и тотчас проскальзывая вслед за ним.

В большом зале с зарешеченными окнами, за обшарпанными канцелярскими столами, низко пригнувшись к ним, женщины в черных напалечниках ловко считали купюры, и были они так погружены в это действо, что из всех лишь одна и подняла на отцов города глаза, с любопытством оглядела их и тут же снова взялась за свое утомительное, но общественно важное дело.

Отцы города прошли коридором, спустились по глухой глубокой лестнице в три оборота, прошли по еще одному коридору, тоже совершенно глухому, и вышли к бронированной двери.

– Всех прошу отвернуться! – с извиняющейся улыбкой поглядел директор банка на Первого, и у того на лице появилась улыбка – понимающая и прощающая.

– Отвернемся, товарищи! – с этим пониманием, благодушно сказал он.

Директор потыкал пальцем в кнопки шифратора, замки щелкнули блокировкой, директор открыл их ключами, повернул громадную рукоять засова и, весь напрягшись, потащил дверь на себя. Медленно, неохотно она стронулась с места и приотворилась.

– Прошу! – снова сказал директор, пропуская Первого вперед себя.

И чудную же картинку застал внутри, переступив порог, Первый.

Посередине пустого бетонного помещения было сооружено на скорую руку нечто вроде небольшого решетчатого курятника, прикрытого сверху для создания темноты серым, похожим на солдатское, обтрепанным одеялом, одинокая рябая курица бесприютно болталась по голому серому полу и пыталась что-то клевать на нем, а на деревянном топчане в углу, подложив под голову руки, похрюкивая, спал приставленный к курице банковский клерк, даже не удосужившись снять выданного казенного белого халата.

– Что это у вас тут такое?! – повернулся Первый к вошедшему вслед за ним директору банка, и лицо его, превратившееся в сплошные усы, изобразило крайнюю степень брезгливости.

Директор сунулся вперед, увидел – и побледнел.

– Сон на посту?! – закричал он, бросаясь к топчану.

Дежурный дернулся, перестав хрюкать, открыл глаза, вскочил и ошалело уставился на втекавшую в бункер делегацию.

– За-а время мо-оего дежурства никаких происшествий не произошло! – прыгающим со сна, обрывающимся голосом по-солдатски отрапортовал он затем.

– А это что такое, товарищи?! – раздался изумленно-усмешливый вскрик.

То был голос начальника безопасности. Он стоял около сооружения, должного исполнять роль курятника, и показывал на что-то внутри этого наспех сработанного решета.

Там на полу, в набросанной соломе, лежало яйцо. И было оно идеально белое, обыкновенное куриное яйцо с обычною известковой оболочкой – такое, какое снесет любая курица.

– К-как? К-когда? У-уже?.. – заикаясь, выговорил дежурный.

– Почему яйцо простое? – недовольно спросил Первый, находя взглядом Волченкова, как главного виновника всей кутерьмы.

Но что мог ответить ему начальник управления внутренних дел?

– Где?! – заорал он, бросаясь к дежурному и хватая того за ворот халата. – Где настоящее? Куда дел, отвечай, душу вытрясу!

– Настоящее? А это какое? А какое настоящее? – залепетал насмерть перепуганный дежурный, до которого понемногу начало доходить, что сон его был, судя по всему, отнюдь не самым большим его проступком.

– Полегче, полегче, – не утрачивая, в отличие от Волченкова, своей тихой, всезнающей, словно б исподвольной улыбки, взял начальника внутренних дел за руки начальник безопасности и отнял его от трясущегося дежурного. – Товарищ сейчас все припомнит.

– Что? Я? Я ничего… А если что… так здесь воздух… – потеряв над собой всякий контроль, понес какую-то нелепицу дежурный.

– Исключено! Полностью исключено! – вскричал директор банка. Он был весь белый и, вырвав из кармана белый платок, зачем-то размахивал им из стороны в сторону. Возможно, для привлечения внимания. – Шифр известен только мне, никаких посторонних предметов пронесено не было – лично досматривал!

– Но яйцо же не золотое?! – посмотрел на директора Первый, и так посмотрел – рука с белым платком у директора опустилась и обессиленно выпустила платок. Директору стало страшно: у лица Первого не было глаз, он глядел на него усами!

– Оно не золотое, – покорно, как ученик у доски, не знающий правильный ответ, согласился директор.

Первый шагнул в сторону бронированной двери, поманил к себе пальцем начальника безопасности и, когда тот приблизился, уронил с карающей властностью:

– Разберись как следует. Со всеми, с кем посчитаешь нужным.

– Непременно, – с тихой серьезностью отозвался начальник безопасности. И всезнающая, всеведающая улыбка на мгновение даже исчезла с его губ.

Первый шагнул через порог, за ним в глухом молчании потянулись остальные отцы города, дернулся было вместе с ними и директор банка, но начальник безопасности заступил ему дорогу.

– Так если шифр знаете вы один, то получается… – сделал он паузу, – что получается?

– Получается, оно не золотое, – с ученической покорностью ответил директор.

– А если подумать?

Нервы у директора сдали. Он вдруг подпрыгнул, гулко вдарил ногами о пол и, сжав кулаки, затряс ими перед грудью.

– Что мне думать, что мне думать! – закричал он. – Я их видел, золотые? Кто их видел, золотые? Кто это выдумал, что золотые? Кто? Скажите мне, кто?! Может, их и не было никогда, золотых?!

– Ну, это вы бросьте! – глядя на него со своей сторонней, отстраняющей улыбкой, резко сказал Волченков. – Давайте с дурной головы на здоровую не валить! Давайте лучше сразу всю правду!

Начальник безопасности между тем неожиданно перестал обращать на директора банка внимание и переместился поближе к Волченкову.

– А скажите, Сергей Петрович, – сказал он с кошачьей вкрадчивостью, беря того за рукав кителя и подтягивая к себе так, чтобы ухо Волченкова оказалось около самых его губ, – скажите, вы уверены, что все остальные действительно были золотыми?

– Не понял, простите? – отстраняясь от него и высвобождая свою руку, холодно проговорил Волченков. – Да мы экспертизу проводили! Заключение лаборатории имеется!

– А, ну да, ну да! – как вспомнил начальник безопасности. – Конечно! Экспертизу! – И попросил через паузу: – А посмотреть бы, Сергей Петрович? Не возражаете?

– Да пожалуйста! – воскликнул Волченков. – Сколько угодно!

Но когда, неторопливо, вальяжно пройдя через весь кабинет к своему сейфу, начальник управления внутренних дел отомкнул его, то оказалось, что на чистых белых листах бумаги лежала там у него белейшая, хрупкая известковая крошка, а также похожие на снятую лягушачью шкурку, все в извивах трещин, расплющенные оболочки от самолично раскоканных им двух яиц, и были они тоже изумительно, девственно белы – самая обычная скорлупа.

2

Надежда Игнатьевна вошла в распахнутую широкую створку высокой дворцовой двери, двинулась следом за неким, неизвестным ей почему-то человеком по красной ковровой дорожке к стоящему посередине кабинета Первому, чуть потомилась за чужой спиной ожиданием, и место перед ней освободилось.

– Здравствуйте, Надежда Игнатьевна, – сказал Первый, пожимая ей руку, и Надежде Игнатьевне показалось, что он сказал это не просто, а с особым значением. Еще требуется ей заново заслужить свое право появляться здесь, доказать, что достойна того – вот он что сказал, а не сумеет доказать, не сумеет заслужить – что ж, найдутся другие достойные.

Я ни при чем, я наоборот, я всегда, везде и во всем! – что-то вроде такого крика стояло в груди у Надежды Игнатьевны, и она лихорадочно искала слова передать его, но Первый уже выпустил ее руку, отвел ясные, чистые глаза и протянул руку следующему за ней.

Выбрать момент, реабилитироваться, отмежеваться, не допустить! – колотилось все в Надежде Игнатьевне, когда она уверенной и ровной внешне, а на самом деле спотыкающейся походкой шла к своему обычному месту за столом заседаний.

Новое совещание по вопросу о курочке рябе было собрано не только в более расширенном составе, но главным образом – измененном. Потому-то Надежде Игнатьевне и не был известен тот человек, что шел перед ней. Сидели тут и знакомые: директор и главный инженер закрытого машиностроительного завода, директор и главный инженер закрытого химического завода, но половина, не меньше – абсолютно неведомые люди. Доктора, видимо, кандидаты, всякие научные сотрудники и инженеры…

Им, этим неведомым, и была предоставлена Первым вольная воля. Довольны были, что приглашены сюда, оглядывали стены, потолок, люстры, занавески на окнах и говорили, говорили…

– Нет, отчего же, – уже не в первый раз попросив слово, ораторствовал один, с трубкой, помахивал ею в воздухе, рисовал дымком эдакие овалы, – я, безусловно, доверяю заключению, сделанному лабораторией… Хотя доверять ему невозможно! Да, современная наука достигла такого уровня, что может превращать в золото другие вещества. Но это потрясающе сложные реакции, потрясающе сложное оборудование… а сами по себе вещества не могут превращаться! Не могут, это противоречит элементарнейшим законам!

– Противоречит, не противоречит, – прервал его речь начальник горуправления внутренних дел Волченков, – а курочка несла золотые яйца! Она их не превращала, они у нее сразу золотые были. Это потом они из золотых в известку превратились!

– А то, которое она снесла в банке, – как бы отвечая Волченкову, перехватил инициативу другой из этих неведомых, с такой полуседой бородой, – оно было золотым? Или она сразу снесла его простое? Потому что если оно было золотое и превратилось, тогда это явление того же порядка, что и с прежней скорлупой. Если же оно сразу было простое… это тогда совершенно другое явление. Я вижу здесь удивительно обширный материал для исследований. Только, разумеется, потребуются крупные ассигнования.

Надежда Игнатьевна невольно восхитилась бородатым: ты гляди, еще и выгоду с этого тянет! Всякое действие для нее всегда было напрямую связано с результатом, и, хотя вовсе не до того ей было, она не могла не оценить хватку бородатого.

Однако же надо знать, когда хватать. Бородатый, собственно, и не схватил, а лишь оскалился, показал зубы, которыми бы урвал с удовольствием жирный кусок, и тотчас получил по этим зубам сокрушительный удар.

– Нас сейчас интересуют не ваши исследования, – сказал Первый, – а народно-хозяйственная польза. Вы ученые или кто? За что вам государство деньги платит? Потрудитесь объяснить, что тут такое происходит!

И всё, такое молчание хватило неведомых – сидели ни живы ни мертвы и не смели пикнуть ни слова.

Сейчас, сказала себе Надежда Игнатьевна. Прямо сейчас, другого момента удобней не будет.

– Поле! Поле там! – услышала она свой голос. – Там поле, все дело в этом – в поле!

И Первый, оказывается, ждал ее слов. Тут же развернулся к ней, и усы, в которые превратилось его лицо во время отповеди бородачу, исчезли, уступив место глазам.

– Да-да, Надежда Игнатьевна, – сказал он. – Нам бы очень хотелось послушать вас. Знать ваше мнение. Поле, говорите? Где?

– Поле. Уверена! В доме там. – Надежда Игнатьевна тонко уклонилась от компрометирующего ее уточнения, что речь идет о доме ее родителей. – И в поле том все кажется золотым. Яйца эти, во всяком случае! А как их удалили из поля – стали обыкновенными.

– Ничего подобного! – Волченков смотрел с другой стороны стола на Надежду Игнатьевну со своей неизменной полуулыбкой, и о, как ненавистно в единый миг сделалось Надежде Игнатьевне это его вечно ухмыляющееся лицо! – Скорлупа у меня в сейфе лежала – и двое суток оставалась золотой. В кабинете моем тоже поле?

– Нет! Оно лишь продолжало действовать. А как перестало – так она сделалась простой! – Ничего другого не осталось Надежде Игнатьевне, как фантазировать на ходу, идти послушно за поймавшим ее на крючок Волченковым.

– Надежда Игнатьевна! – И на лице начальника безопасности тоже была улыбка, но эту всезнающую улыбку Надежда Игнатьевна не смела не только ненавидеть, но даже и замечать. – Вы сказали, что яйца там, в доме, кажутся золотыми. Но ведь делали же после анализ, и скорлупа действительно оказалась золотой.

– Конечно, настоящей золотой, – согласилась Надежда Игнатьевна. – Поле действовало – и была золотой. А перестало – сделалась простой.

– Так казалась золотой или действительно была золотой?

– И казалась, и была золотой, – стоически, твердо ответила Надежда Игнатьевна. – А вообще, это не важно: казалась или была золотой! – почти выкрикнула она. И смотрела теперь только на Первого, прямо ему в глаза, ясные и чистые. – Я коммунистка, партия доверила мне ответственный участок, и я просто не могу верить в подобную мистику! Мне мое мировоззрение не позволяет! Я, когда эти яйца увидела, сразу не поверила! Не может быть, чего не может быть! То, что они превратились в обычные, – это свидетельство крепости материалистического мировоззрения нашего народа!

Первый сидел с глазами, исполненными такой чистоты и ясности, какие они бывали у него в исключительнейших случаях.

– Да, – сказал он, когда Надежда Игнатьевна смолкла, – это вы нам чрезвычайно верно о мировоззрении напомнили. О мировоззрении, товарищи, – окинул он быстрым взглядом весь стол, – нам в таких случаях нельзя забывать.

В Надежде Игнатьевне внутри все возликовало. И короткой, мгновенной вспышкой предстала перед нею она сама, давнишняя: уже пора выбегать в школу, выскакивать, чтобы не опоздать, а она, постелив на край стола одеяло, гладит разогретым на плите тяжелым чугунным утюжком свивающийся сатиновый галстук…

– А вот вы только мне скажите, Надежда Игнатьевна, – самым теплым своим голосом проговорил Первый, – что это за поле, по-вашему? У вас есть тут какие-либо соображения?

– Извините, но этот вопрос не ко мне. – Надежда Игнатьевна знала, что может теперь позволить себе ответить таким образом. Она снова была собой, третьим лицом во втором по значению особняке на этой бывшей Дворянской улице, ныне улице Ленина, а третье лицо во втором по значению особняке имеет право иметь собственную позицию. – Это вопрос к нашим дорогим ученым, что они вдруг притихли? За что им, действительно, деньги государство платит?

…И снова подкатила к дому Марьи Трофимовны и Игната Трофимыча, поблескивая идеально ухоженными боками, чужая, не дочкина черная «Волга», а за ней и другая, из которой сноровисто, будто джигитуя, повыскакивали и встали караулом у калитки, во дворе и на крыльце пружинистые молодые люди, после чего из первой машины выбрался человек с большой птичьей клеткой, изнутри которой, потряхивая головой, с испугом глядела на мир красным глазом Рябая.