Текст книги "Курочка ряба, или золотое знамение"

Вернуть курицу в родной курятник и наблюдать – вот соломоново решение, к которому пришло высокое совещание.

3

Если бы кто, ничего не знающий и не ведающий, окинул беглым взором жизнь Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем, наступившую после возвращения к ним их Рябой, ему показалось бы, что все вернулось на круги своя.

Тюкал в огороде тяпкой Игнат Трофимыч, окучивая картошку, драла сорняки около забора Марья Трофимовна, шла в дом и спустя недолгое время, появившись на крыльце, кликала своего старого обедать. Бродили по огороду куры, и голенастый петух, ухватив в разрыхленной тяпкой земле очередного червяка, победною хриплой песней оповещал о том своих многочисленных пассий. И, будто ничего с нею не происходило, будто не исчезала она отсюда на целые сутки, ходила среди них, пурхалась вместе со всеми в земле Рябая.

Однако же взгляд знающий, да к тому же еще и пристальный, тотчас обнаружил бы повсюду вокруг Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем присутствие чужих людей.

Чужие люди, влипнув в заборы, стояли на улице около дома Марьи Трофимовны и Игната Трофимыча, и если вдруг кто из любопытных, памятуя совсем недавние события, происходившие здесь, останавливался напротив дома стариков, эти неприметные люди тотчас оказывались около ротозея и вежливо, но весьма твердо приказывали ему уносить отсюда ноги, да поживее.

Чужие люди были и во дворе. Чужой человек пристроился на ступеньках крыльца, чужой человек слонялся среди смородиновых кустов подле забора с Марсельезой, а один, принужденный неудобно согнуться из-за низкого потолка, вороша ногами солому на полу, и вовсе обретался в курятнике. Сидел чужой человек в сенцах, и сидел даже в самом доме, на кухне.

Так минул день, а в наступивших сумерках на смену дневным тем же числом пришли свежие люди и заняли на ночь те же самые посты. И Игнат Трофимыч, ворочаясь у себя на печи, слышал внизу на лавке чужое шевеление, шорох чужой одежды и поскрипывание чужой обуви. Марья Трофимовна среди ночи не выдержала, предложила из комнаты:

– Да вы б прилегли, скинули бы обувку, отдохнули.

И дежурный ответил ей сухо:

– Давайте без советов. Сам знаю, что мне нужно.

И хорошо еще было дежурному в доме: можно было и встать, постоять, и пройтись туда-сюда; а вот дежурному в курятнике скверно было во всех отношениях: ни пошевелись как следует, ни встань, ни сядь по-иному, а уж о том, чтобы пройтись, размять ноги – какой разговор. И поскольку сидел он внизу, на земле, а куры были над его головой на насесте, то время от времени чувствовал он, то ногами, то плечом, а разок пришлось и лицом, неприятные жидкие шлепки их помета.

И все же дежурный не заметил, как задремал. Из плоти и крови сотворен человек. Проснулся же он, когда в щели между горбылевыми досками уже проникали тонкие струнки солнечного света. Вскинулся испуганно, таращась на насест, и тут почувствовал на своих вытянутых ногах чье-то живое присутствие. Дежурный глянул на ноги – и стал свидетелем появления на свет физического тела. Форма тела была идеально овальная, а цвет, цвет… цвет, кажется, был не белый, но дежурный не посмел так вот сразу поверить себе.

Между тем курица, снесшая яйцо, замахала крыльями, заквохтала, запереступала лапами и спрыгнула на землю. А яйцо осталось лежать у дежурного в ложбинке между ногами.

Дежурный помедлил-помедлил мгновение и, не размыкая ног, повел их вбок, подставил под ближайшую струнку света. И когда яйцо оказалось на свету, ему пришлось поверить себе: золотое оно было, никакое другое.

Рука его схватила яйцо, и дежурный вывалился на улицу. Поднявшееся над горизонтом солнце ослепило его, и он, почти ничего не видя, рванул к дому, взлетел по крыльцу и, сорвав крючок на сенной двери, грохнул кулаком в дверь, ведущую в дом.

– Товарищ капитан! – исполненным высокого, чистого волнения голосом закричал он.

Дежурный, несший караул внутри дома, был старшим.

Он открыл дверь и вышагнул за порог.

– Что случилось? – голосом, готовым распекать, спросил он.

– Товарищ капитан! – торжествующе протянул к нему руку с лежащим на ладони яйцом дежурный из курятника.

Он глядел при этом на лицо своего старшего, и его удивило, что вместо восторга лицо капитана выразило презрительное недоумение.

– Н-ну? – сказал капитан. – И что? Это чье?

Дежурный из курятника, ошарашенный подобным приемом, перевел глаза на свою ладонь – и о, ужас, на ладони у него лежало совершенно обычное, ничем не примечательное, белое яйцо!

– О-о-оно… – заикаясь, проговорил дежурный, – было… голову на отсечение… золотое!

Капитан смотрел на него с подозрением.

– А ну дыхни! – сказал он затем.

– Т-товарищ капитан! – оскорбленно воскликнул дежурный.

– Дыхни! – снова велел капитан.

Дежурный дыхнул.

Капитан, принюхиваясь, втянул в себя выдохнутый дежурным воздух, и взгляд его стал задумчив. Он взял яйцо с ладони дежурного и покрутил между пальцами, разглядывая.

– М-да, – протянул он затем. – Взял, выходит, и уже у тебя в руке превратилось?

– Выходит, так, – подумав немного, согласился дежурный.

– Черт знает что, дьявольщина какая-то! – ругнулся капитан и осекся, огляделся быстро по сторонам, а потом отдал яйцо обратно дежурному. – Иди, пиши рапорт, – посторонился он, пропуская дежурного внутрь дома. – Изложи все как есть, пусть ломают головы. Наше дело – оперативное, а думают пусть они.

4

Новым вечером на ночное дежурство в доме Марьи Трофимовны и Игната Трофимыча после дневной отсыпки заступила та же команда, что дежурила и предыдущую ночь. Такой поступил приказ. Дабы использовать имеющийся уже опыт…

– Как ты тут кантовался, ума не приложу, – ворчал капитан, втискиваясь в курятник вслед за своим молодым подчиненным, несшим здесь дежурство предыдущую ночь. Это тоже было в полученном приказе: нести караул в курятнике вдвоем. Причем капитану, как начальнику смены, предписывалось быть одним из этих двух в обязательном порядке.

И снова тянулась ночь, долгая, как полет через космос на край Вселенной, и пропел, оглушив, прямо в ухо, раз и другой петух, и иссекли тесное пространство курятника светлые струны. И снова Рябая снеслась раньше всех, и опять в ложбинку между вытянутыми ногами молодого дежурного, облюбованными ею без всякой видимой причины. Поблескивая желто-карминной металлической скорлупой, яйцо лежало с покойной невинностью – золотое несомненно, золотое явно, хоть просмотри все глаза, золотое! – и капитан, как старший, уже потянулся к нему, чтоб взять, но рука его остановилась на полдороге.

Свежая и неожиданная мысль пронзила его. Никто ему ее не внушал и никто не спускал сверху как руководство к действию.

– Вот что, – сказал он, поднимаясь на затекших ногах и берясь за щеколду на двери, – ты сиди и не двигайся, и яйцо не трогай. Ни пальцем, ни полпальцем, понял?

– Так точно! – по-уставному отозвался подчиненный, которому согласно устава ничего особо понимать и не следовало, а только выполнить отдельное приказание – и все.

Капитан же, покряхтывая, выбрался из курятника, зажмурился, чихнул на солнце и пошел в дом.

– Ну-ка вставай, дед! – взгромоздясь ногами на табуретку, всунулся он головой на печную лежанку к Игнату Трофимычу. И бесцеремонно потряс его за плечо так, что у Игната Трофимыча не только сон улетел неизвестно куда, но едва и не душа вместе с ним. – Вставай живо! Яйца из-под Рябой ты брал обычно?

– Ну, – согласился Игнат Трофимыч.

– Вот и пойдем.

Шаркая непослушными со сна ногами, Игнат Трофимыч дотащился до курятника, влез внутрь и, присмотревшись в его сумерках, взял с ног послушно сидевшего в недвижности молодого дежурного снесенное Рябою яйцо.

– Показывай! – приказал на улице капитан.

Игнат Трофимыч разжал пальцы – яйцо лежало на ладони во всей своей золотой красе.

Молодой дежурный, поохивая от боли в затекших членах, вылез наружу и, притянутый взглядом к яйцу на ладони Игната Трофимыча, снова застыл в неподвижности.

– Черт! – выдохнул он немного спустя.

– А ну чур тебя! – рявкнул на него капитан. – Накликаешь тут! – И попросил Игната Трофимыча: – А сожми-ка, дед, пальцы, подержи внутри!

Игнат Трофимыч снова зажал яйцо в ладони, и капитан скомандовал:

– А теперь разожми!

Игнат Трофимыч разжал – было яйцо золотым, золотым и осталось.

– Все, что ли? – спросил он. И протянул яйцо капитану: – Держи.

– Не сметь! – капитан даже отпрыгнул от Игната Трофимыча. – Яйцо из рук не выпускать, никому не передавать! С нами сейчас поедешь! В туалет требуется?

– Так с ночи-то! – Игнату Трофимычу стало даже обидно: сам будто мог бы без этого.

– Проводи, – кивнул капитан своему подчиненному. – И чтоб из виду – ни на секунду! – Взял в руки болтавшуюся через плечо рацию, выдвинул сверкающую шпагу антенны и нажал нужную кнопку. – Оперативную машину на объект! – вдохновенно произнес он в микрофон после обмена паролями.

5

Черная оперативная «Волга» сил безопасности с антеннкой на крыше привезла Игната Трофимыча в красивый бело-голубой особняк на центральной улице Ленина, бывшей Дворянской, который он, когда случалось проходить мимо, старался пробежать как можно скорее. Там, сжимая в руке снесенное Рябою яйцо, просидел он в какой-то голой комнате то ли два часа, то ли три, то ли четыре – неизвестно, потому как совершенно потерял счет времени, и, наконец, его снова посадили в черную «Волгу» и привезли к другому зданию, здесь же, на этой улице, недалеко. «Городское отделение Жилсоцбанка», прочитал Игнат Трофимыч, поднимаясь по широкому гранитному крыльцу.

А там, внутри, в кабинете директора Игната Трофимыча ждали уже отцы города. Правда, не в полном составе: не было Первого, а также не было и директора банка, – однако весьма представительная компания встретила его там. И если бы Игнату Трофимычу знать, кто все эти люди, он бы необычайно возгордился. Потому что большинство смертных так и проживет жизнь, ни разу не увидев своих отцов вблизи да еще в таком количестве, а ему вон как пофартило под конец жизни – а он того и не узнал.

Впрочем, это вроде реплики в сторону, необязательного замечания, а о чем и в самом деле нужно помянуть – так это об отсутствующем директоре банка, обязанности которого вынужден был сейчас исполнять его заместитель. И еще о том банковском клерке, что, запертый в бункере за бронированной дверью, нес в ту достопамятную ночь дежурство около Рябой.

Там, куда их отвезли после происшествия в бункере – в то самое бело-голубое здание неподалеку, где томился только что бесконечным ожиданием Игнат Трофимыч, – ничего с ними, в общем-то, дурного не сделали, сняли только показания, составили протоколы, заставили подписаться – и отпустили. Но вот после этого-то все и произошло. Банковский служащий – довольно молодой еще человек, не отличавшийся во все прошлые годы своей работы в банке никаким пристрастием к Бахусу, тем более к грязным, позорным выпивкам в магазинных дворах «на троих», вместо того чтобы спокойно поехать домой, где и прийти в себя после всех потрясений прожитого дня, отправился в магазин, где нашел себе компанию из каких-то совершенно непотребных, опустившихся алкашей, строил там с ними, потом переместился зачем-то в другой магазин, где строил еще раз, и так троил и троил до того, что в конце концов, уже совершенно ничего не соображающий, попал в вытрезвитель, где оказал сопротивление раздевавшим его санитарам, за что по всей справедливости и получил наутро в суде пятнадцать суток заключения.

Директор же банка, в свою очередь, выйдя из бело-голубого здания, пошел сначала в одну сторону, потом спохватился и пошел в другую, но, пройдя несколько десятков метров, вдруг заметался, как человек, заблудившийся в лесу, и спустя некоторое время и в самом деле стал приставать к проходившим мимо людям с весьма странным вопросом: «Простите, господа, где это я нахожусь? Не могли бы вы мне объяснить?» Причем, как было позднее установлено, произносил он это на чистейшем сесуто – языке коренного населения королевства Лесото на юге Африки, который не только никогда не изучал, но о существовании которого никогда и не догадывался. Результатом его приставаний к прохожим было примерно то же, что и с его подчиненным, только в отличие от того, он был помещен не в холодную камеру с нарами, а во вполне теплую палату с кроватями, заправленными белыми простынями, окна которой, однако же, были забраны крепкими металлическими решетками.

И вот теперь вместо заново изучающего русский язык директора в кабинете его распоряжался заместитель.

– Попрошу вас вот сюда, к свету, пожалуйста! – суетился он, подталкивая Игната Трофимыча поближе к окну.

– Ну-ка! Покажите-ка! – потребовал у Игната Трофимыча начальник безопасности, который вдоволь уже мог бы сегодня насмотреться на яйцо – стоило лишь поднять старика к себе в приемную или, наоборот, спуститься к нему в ту голую комнатку, – однако же начальник безопасности прекрасно умел себя сдерживать, и если куда и совал нос, то вовсе не из любопытства.

Игнат Трофимыч разжал пальцы и вытянул руку перед собой. Отцы, столпившиеся вокруг Игната Трофимыча, тяжело дыша, тесня друг друга, созерцали лежавшее у него на ладони чудо с благоговейным молчанием, и так, прежде чем они пришли в движение, минула минута, не меньше.

– Одна-ако! – выдохнул, наконец, один.

– Да, с ума сойти! – тотчас отозвался другой.

– Невероятно!

– Что-то тут… бесовщина какая-то! – высверливая в Игнате Трофимыче взглядом сквозную, весьма внушительных размеров дыру, проговорил свирепообразный прокурор.

Подобная горячая реакция отцов города, в общем-то, была вполне объяснима и простительна: ведь кроме Волченкова и Надежды Игнатьевны, которая тоже, естественно, присутствовала здесь, потому что, хотя и была женщиной, тем не менее относилась к «отцам», никто из всех прочих еще ни разу до того не видел золотого яйца. Что же, кстати, касается Надежды Игнатьевны, то она как раз вела себя самым неприметнейшим образом, была – и словно б ее не было, она даже словно бы не собой стала, и Игнат Трофимыч, натолкнувшись на нее раз и другой взглядом, дочери в ней не признал.

– Что, товарищи, – одарив поочередно всех отцов своей мудрой, всеведающей улыбкой, сказал начальник безопасности, – мы не можем ждать милостей от природы, взять их – наша задача!

И кивнул заместителю директора банка, который во мгновение ока оказался перед Игнатом Трофимычем с плоским керамическим блюдом, застеленным малиновой бархатной салфеткой.

– Кладите, – предложил Игнату Трофимычу заместитель директора.

Игнат Трофимыч положил яйцо на красный бархат, заместитель директора, неся блюдо на вытянутых руках, пролавировал между отцами и поставил блюдо на середину замечательно пустынного директорского стола.

– Протокольчик, пожалуйста! – сказал начальник безопасности, лицедейским движением указав заместителю директора банка на директорское кресло у стола.

Заместитель директора, несколько пугливо опустившись в пустующее кресло начальника, достал изнутри стола стопку чистых банковских бланков, вынул из кармана тонко пишущую шариковую ручку западного производства и под диктовку начальника безопасности начал писать: «Протокол… Настоящий составлен… Передано органами государственной безопасности городскому отделению Жилсоцбанка реквизированное у гражданина Кошелкина И. Т., проживающего по адресу… снесенное его курицей по кличке Рябая золотое яйцо массой…» Здесь, на этом месте, заместитель директора споткнулся, подержал ручку на весу и отложил ее.

– А, собственно, какой массой? – спросил он. – Нужно, видимо, разбить, нутро удалить, а скорлупу взве…

Протяжный изумленный вопль одного из отцов города заставил заместителя директора банка умолкнуть. И все присутствующие в кабинете, хотя ничего не было сказано, а был лишь один этот потрясенный вопль, тотчас почему-то сообразили, что исторгнувшийся вопль связан с яйцом, и все до одного вонзили глаза в оставленное было вниманием блюдо с красною бархатной салфеткой.

Яйцо, лежавшее на ней, было обычного бело-известкового цвета. Обычное куриное яйцо, ничем не примечательное и оттого не заслуживающее никакого особого внимания.

– Поле, я ж говорю, поле! – не выдержав данного себе обета, что, пока отец здесь, ее не слышно и не видно, вскричала Надежда Игнатьевна. – Перестало действовать – и пожалуйста!

– Господи Боже праведный!.. – отпячиваясь от стола, замлевшим языком прошептал Игнат Трофимыч.

Он узнал голос дочери, а следом узнал и ее самое, и больше, чем таинственное, необъяснимое превращение яйца, потряс его ее голос. Знать, что она там, в самых верхах, в такой недоступности – слетит, станешь смотреть, шапка, – это было одно дело, вроде как и там она была, и в то же время не там, и другое дело – увидеть ее на этом самом верху.

Господи Боже праведный, уже про себя повторил Игнат Трофимыч, и почему-то подумалось ему в тот миг, что это от ее голоса яйцо и сделалось обычным. Хотя того никак не могло быть, потому что когда она подала голос, оно уже таким и было.

6

Просторный, обширный кабинет Первого был не просто полон, а набит до отказа.

Завсегдатаи его, севшие на свои обычные, ритуальные места в первом ряду у совещательного стола, буквально потерялись среди всякого пришлого люда. А были среди этого люда личности до того неожиданные, что тянуло, оставив всякие приличия, разглядывать их и разглядывать. Как было не пялить глаза на пожилого, седобородого, со спокойным и ровным сероглазым взглядом, длинноволосого батюшку в рясе? В этом кабинете да служитель церкви! Никогда такого еще не случалось. Воистину новые времена настали.

Первый сегодня был не вполне в себе – это заметили все, кто знал его. То у него лицом были глаза, то усы, то глаза были, то усы, и все это, без всякой видимой причины, менялось беспорядочно местами – будто картинки в калейдоскопе. И совещание он начал – на такой сразу высокой ноте, до того взвинтив голос, что у всех, кто понимал толк в подобных делах, засосало под ложечкой: а уж не начнут ли падать головы?!

– Мы все должны понять, товарищи, – говорил Первый, – что речь идет не о чем другом, как о судьбе перестройки в нашем городе! Если мы добьемся, чтобы яйца оставались золотыми, вы представляете, как мы ее двинем? Золота в наших производственных планах нет, значит, мы не обязаны сдавать его государству. Раз мы не обязаны его сдавать, значит, мы сможем сбывать его за валюту: сейчас разрешено продавать внеплановую продукцию. А на валюту мы сможем купить массу необходимых народу товаров на Западе. Наконец, мы сможем свободно ездить по всему миру, товарищи! А представьте, что мы раскрыли секрет этой курочки рябы. И если не все, то хотя бы каждая десятая курица нашего города начала нести золотые яйца! Во-первых, мы станем первым центром золотодобычи в Средней России! А во-вторых, двинем перестройку уже в масштабах всей республики, а может быть, даже и страны! Партия нацеливает нас на революционные преобразования, и мы должны отозваться! Без свежих идей мы отсюда не можем выйти, товарищи. Не можем!

Надежда Игнатьевна, слушая Первого, вспомнила свои совещания. Вот так же она вздрючивала, разогревала, будоражила – и ничего в ответ, один пшик…

Пшиком, стало ясно к концу второго часа, должен был закончиться и этот сбор у Первого. И уже лицо Первого было сплошными усами – ничего, кроме усов. И уже Надежда Игнатьевна чувствовала шеей острое и холодное прикосновение тяжелого ножа гильотины – потому что гнев, как и грех, требует утоления кровью, а кому же быть принесенным в жертву, как не ей, волей неразборчивой судьбы оказавшейся к жертвеннику ближе всего?

И вдруг, неожиданно для всех, подал голос молчавший все время батюшка.

– Могу ли я задать вопрос? – поднял он руку, и эта его поднятая рука очень всех удивила: батюшка вел себя совершенно как обычный человек!

– Лучше бы не вопрос, – укором ответил ему Первый. Но тут же и спохватился. – Ну, если ничего иного… давайте вопрос.

Батюшка встал и поклонился:

– Благодарю. А вопрос мой такой: признаете ли вы свершившееся в том доме Божьим чудом?

Первый ряд загудел неодобрительно, и те, что сидели к батюшке спиной и до сих пор не развернулись к нему, теперь развернулись все до одного.

– Нет уж, божьим – никак нет, – под этот гул решительно ответил Первый.

– А просто чудом?

– Ну, если просто… – Первый и не согласился, но вроде как и не отказал в возможности признать это.

– Хорошо, пусть просто. – Батюшка как бы улыбнулся, но на лице его улыбки не появилось, а так – словно бы скользнула в голосе и исчезла. – Тогда, по моему разумению, чтобы чудо, явление, имеющее метафизическую, выражаясь светским языком, а не материальную основу, стало в полной мере фактом материального мира, нужно найти способ ввести его в этот мир. Скажите, вы пробовали платить хозяевам хотя бы копейку за их яйца?

– Платить? Копейку? – не понял Первый.

– За что это им платить?! – То был замполит полковник Собакин. Сегодня он тоже был приглашен сюда, и его распирало от гордости и счастья. – Они на Колыме, в условиях вечной мерзлоты это золото добывают?

– Но они, наверное, кормят свою курочку, поят ее, ухаживают за ней? – вопросительно ответил Собакину батюшка.

Собакин вскинул руки:

– Да что там! Две копейки – всех расходов на месяц!

– Наверное, не две, больше. Но если бы даже и две.

– Две копейки вполне можно дать. – Сегодня начальник безопасности опять был в блестящем, металлическом костюме с плеча президентов крупных фирм и боссов мафий из западных фильмов. – Две копейки могу даже из собственного кармана.

– Так-так-так, интересно! – подхватив подсказку начальника безопасности, произнес Первый, и лицо его ясно и чисто засветилось глазами. – А сколько бы, любопытно, полагали необходимым платить вы? – спросил он батюшку.

Батюшка развел руками.

– Это ваше светское дело, вам и решать. Я только порассуждал вместе с вами… Попробуйте!

Он сел, и совещание пошло по пути, указанному им, словно по струнке, – никуда с него не сворачивая и не уклоняясь.

– Нет, копейку нельзя. И две. Что такое две копейки? – Начальник управления внутренних дел Волченков на всякий случай поспешил вставиться со своим словом, дабы выступление его заместителя не бросило тени на него. – Может, как за золотое сырье? Или золотой лом?

– Не жирно ли, Сергей Петрович? – улыбка у начальника безопасности была искренне изумленная.

– Нет, как за золотой лом… разве можно! Такие деньги разбазаривать!.. Как за золотой лом… разве допустимо? – тут же подали голос несколько человек из первого ряда.

– А мы вот попросим Надежду Игнатьевну высказаться, – услышала Надежда Игнатьевна голос Первого. Повернулась на него и увидела глаза и усы Первого – вместе! – и поняла, что вовсе в прошлый раз не реабилитировала себя, так лишь – предприняла попытку, и сейчас Первый предлагает повторить ее.

Ладони у нее, почувствовала Надежда Игнатьевна, вмиг стали мокрыми от пота.

Она поднялась.

– Я за социальную справедливость, – сказала она. – У нас в прошлом, как мы все теперь знаем, было много нарушений социалистической справедливости. Но она должна восторжествовать. Я полагаю, если мы станем оплачивать яйца по цене лома или золотого сырья – это будет несправедливо, и народ нас не поймет. Я полагаю, возмещать расходы на содержание одной курицы – и достаточно!

Она села, не смея взглянуть на Первого, и подняла голову лишь тогда, когда наставшую после ее выступления тишину нарушил веселый голос начальника безопасности:

– Яйца в магазине за десяток – сколько у нас? Рубль тридцать самые дорогие. Рубль тридцать разделить на десять – тринадцать копеек. Ну вот, для круглого счета – двадцать копеек за яйцо.

– Да, отлично! Попробуйте так, – сказал Первый начальнику безопасности. Усы его исчезли неизвестно куда, а глаза так и сияли. – Может быть, – глянул он с улыбкой в сторону батюшки, – устами церкви глаголет истина? – И следом объявил для всех: – Все, товарищи, всем спасибо, до свидания!

Надежда Игнатьевна по-прежнему не смела поднять на Первого глаза. Народ вокруг шумел, вставая, двигал стульями, разговаривал, а она поднялась – и не двигалась. Неужели не удалось, неужели не удалось, стучало в ней жарко вместе с ударами сердца.

Но невозможно, однако, было стоять столбом, нужно было уходить. И Надежда Игнатьевна двинула стул, освобождая себе проход, и сделала уже шаг, и тут наконец не выдержала и глянула на Первого.

И была вознаграждена.

Первый поймал ее взгляд, мгновение смотрел, словно б оценивая, а потом ступил в ее сторону и протянул руку, чтобы она подошла и пожала ее.

Надежда Игнатьевна не подошла, а подлетела к ней, с молодой легкостью пролавировав между стоящими вразброд стульями.

– Очень был рад вашему выступлению, – принимая ее руку в свою, торжественно и одобрительно сказал Первый. – Вы продемонстрировали самую высокую принципиальность, истинную приверженность государственным интересам. Очень был рад!

– Надежда Игнатьевна! Надежда Игнатьевна! Дражайшая! – догнал ее в приемной, выскочив следом из обшитого дубовыми панелями кабинета, брюхатый низенький человечек – начальник всей городской и областной торговли. Остановил и упер в нее большой живот, так далеко выкатившийся вперед, что казался уже живущим самостоятельной жизнью. – Вы почему же не балуете меня своим вниманием, Надежда Игнатьевна? Нехорошо! Зайдите, – понизил он голос, оглядываясь по сторонам. – На склад у нас товары новые поступили, с дефектиком, в продажу давать не можем… ну, дефектики, сами понимаете… а за треть цены!

Ах же ты, бухнуло радостно в Надежде Игнатьевне. Деньги к деньгам, удача к удаче!

Хотя и была она величиной в своем особняке, но все же в том особняке, не в этом, и милость брюхатого в необходимых случаях всякий раз приходилось заслуживать.

– Так давайте прямо сейчас, – предложила она. В ее правилах было ковать железо, пока оно горячо.

– Давайте прямо сейчас! – согласно воскликнул брюхатый.

7

– Подъем! – потрясли Игната Трофимыча за плечо. Он разлепил глаза и увидел лицо старшего по дежурившей нынче ночью смене. – Подъем, пора! – повторил этот старший, не давая Игнату Трофимычу снова закрыть глаза. – Снеслась ваша рябая, надо взять.

Нынче в доме дежурило двое. Этот вот, старший, и еще другой – сидел у стола на кухне, охранял диковинные, похожие на какой-то физический прибор весы с тонкой длинной стрелкой, ювелирные, сказали Игнату Трофимычу с Марьей Трофимовной, привезя их вчера.

– Пошли, Игнат Трофимыч, пошли! – снова поторопил его спускаться вниз старший.

Но дежурный на дворе, с рацией в руках, из которой торчала выпущенная антеннка, остановил их.

– Товарищ генерал едет. Хочет сам лично присутствовать.

– Сходите в туалет, Игнат Трофимыч, – заботливо взял Игната Трофимыча под руку и направил его шаги мимо курятника старший. – Операция задерживается.

Ждать пришлось минут пятнадцать. Наконец калитка растворилась, и во двор скорым шагом вошел человек в коричневом костюме с красной искристой полосой, с волнистыми волосами, красиво уложенными на пробор, и с такой улыбкой, будто он только что узнал о ком-то что-то нехорошее, которое тот долго скрывал.

– Здравствуйте, Игнат Трофимович, – подал он руку Игнату Трофимычу и поглядел на него пристально и изучающе. – Вот вы какой!.. А ну-ка, покажите! – потребовал он, когда Игнат Трофимыч выбрался с яйцом из курятника. Игнат Трофимыч протянул ему яйцо – возьми, посмотри, но генерал в коричневом костюме не просто попятился, а даже отскочил от него: – Нет-нет, в ваших руках, Игнат Трофимович, только в ваших! – И, оглядев яйцо самым внимательным образом, резюмировал: – Золотое!

В доме Игнату Трофимычу было предложено разбить яйцо, что он и сделал, имея опыт, с одного маха ножом, внутренность выпустил в блюдце, а скорлупу сполоснул под рукомойником и вытер досуха тряпкой.

– Кладите, Игнат Трофимович, – указывая на весы, велел ему генерал с улыбкой.

Игнат Трофимыч положил, стрелка прыгнула и стремительно пронеслась за половину шкалы.

– Да-а! – сказал генерал. И улыбка с его лица на этот короткий миг исчезла.

Дежурный, сидевший у весов за столом, вынул из кармана ручку, вписал в напечатанный на машинке текст несколько слов и протянул Игнату Трофимычу:

– Прочтите и подпишите.

– Да-да, Игнат Трофимович, прочтите и подпишите, – подтвердил генерал.

«Настоящим удостоверяю, что я, Кошелкин Игнат Трофимович, совершил акт сделки с Жилсоцбанком СССР, продав ему снесенное моей курицей по имени Рябая золотое яйцо весом в сто двенадцать граммов девятьсот восемьдесят семь миллиграммов за ноль целых две десятых рубля. Означенные деньги получил», – прочитал Игнат Трофимыч поданную ему бумагу.

Прочитал он ее вслух, чтоб, если что не так, подала из комнаты голос его старая, потому как, конечно же, не спала. Но она не подала, и Игнат Трофимыч, взяв из руки дежурного ручку, подписал документ.

– Прошу, – подал ему в обмен на подписанную бумагу двадцатикопеечную монету дежурный у весов.

Игнат Трофимыч взял ее и стал рассматривать, словно монета могла быть какой-то необыкновенной.

Но она была самой обыкновенной, а ему хотелось что-то сказать, и он сказал:

– Ишь ты!

Впрочем, он со своими словами никого больше не интересовал.

Генерал в коричневом костюме, который был, разумеется, никем иным, как начальником безопасности, стоял над скорлупой с занесенной рукой – и все не мог взять ее.

Может быть, минута так минула. Или полторы. Или больше.

И наконец, скорлупа оказалась в руке начальника безопасности. И тотчас всеведающая улыбка его стала жалкой – будто теперь он знал все самое тайное и низкое ни о ком другом, как о себе.

Он взял скорлупу – и снова потянулись мгновения. Минута прошла. Полторы. Две…

Скорлупа в его руке оставалась золотой.

Начальник безопасности шагнул к окну, подставил ладонь поближе к свету, – скорлупа была золотой!

– Пакет! – приказал он дежурному у весов. И улыбка его сделалась прежней: все его тайные знания были о других.

И мчась затем в своей скоростной удобной машине, обутой в исправные, рубчатые шины, шебаршащие по асфальту с мокрым свирепым хрюпом, он время от времени нет-нет да заглядывал в специально приготовленный глубокий пакет из толстого скользкого нейлона, проверял – прежняя, не превратилась? И всякий раз взгляд вовнутрь приносил удовлетворение: скорлупа была золотой.

Она осталась золотой и через час, и через полтора.

И останется такой уже навсегда, понял начальник безопасности.

Сидя в своем кабинете на втором этаже бело-голубого особняка, он снял трубку и набрал домашний номер Первого. Он знал, что за такое известие его звонок в столь ранний час будет прощен ему. Вернее, не просто прощен, а как это говорится, наоборот.

– Полтора часа – золотая, – доложил он.