Текст книги "Курочка ряба, или золотое знамение"

– Ты что, ты что, – замахала на нее руками Марья Трофимовна.

– Ладно тогда, – смилостивилась Евдокия Порфирьевна. – Погодим пока. А чего тогда, какое дело такое?

О, как запинаясь и что творя с родным и могучим русским языком, какие склонения с какими падежами перемешивая, просила Марья Трофимовна ее «машинку»!

Веселясь про себя, Евдокия Порфирьевна молча выслушала заикания Марьи Трофимовны и, когда та закончила их, спросила:

– Чего эт вы молоть собрались?

С таким недоброжелательством и любопытством она спросила, что Марья Трофимовна в ответ забормотала уж совершенно невразумительное:

– Дак надо вот… старику приспичило… ночь на носу, а он поди да поди… ну, старика моего знаешь же…

– Кофе, что ли, ему приспичило? – язвительно спросила Евдокия Порфирьевна. – Да вы кофе-то отродясь не пили!

Марья Трофимовна вспомнила о принесенной дочерью коричнево-лаковой жестяной банке.

– Во-во, кофе! – обрадованно ухватилась она за мысль Марсельезы. – Надька тут приволокла. Особый кофе-то, растворимый, как не попробовать.

– Растворимый?! – Евдокия Порфирьевна едва не подавилась со смеху. – Да он же и так в порошке, че эт его молоть?

Марья Трофимовна поняла, что попалась. Но отступать было некуда. Оставалось переть дальше, напролом.

– Так я ж говорю: совсем особый. Особо растворимый! – подчеркнула она со значением. И вдохновение не оставило ее и дальше: – Это только в их пайке такой бывает, больше нигде-никогда. Его молоть непременно надо.

И с таким убеждением она говорила, с такой верой, с такой искренностью, что Евдокия Порфирьевна даже и поколебалась в своей правоте. Черт знает, в том пайке все могло быть.

– Во как, значит? – сказала она. – Ну пойдем, дам.

Она завела Марью Трофимовну в дом, достала белую пластмассовую, похожую на сахарную голову бандуру миксера, объяснила, как с ним обращаться, и, отдавая Марье Трофимовне, наказала:

– Только нынче же и верни! На завтра не оставляй. Вещь дорогая, да теперь нет нигде.

– Да уж будь покойна, будь покойна, – благодарно отозвалась Марья Трофимовна. – Мы и аккуратно, и нынче же, будь покойна.

Игнат Трофимыч встретил ее с ухмылкой неверия:

– Дала?!

Вообще говоря, он надеялся, что Марсельеза не доверит им свою мельницу. И, удивясь странной для нее отзывчивости, огорчился. Не хотелось ему больше никакой возни с этой скорлупой. На сегодня, во всяком случае. Но если бабе припрет – разве же можно вставать ей поперек… Оставалось только испить чашу до дна.

– Обучилась, как управляться? – лишь и спросил он.

– Не то как же! – гордо ответила Марья Трофимовна.

Тут, пожалуй, в этом месте, когда неотвратимо, со все возрастающей скоростью, будто поезд с отказавшими тормозами, несущийся под уклон, приближается, подступает конец всей их прошлой жизни, надо бы сказать о ней, этой их прошлой жизни, несколько слов. Хотя, если по правде, ничего такого особого, ничего такого необыкновенного сказать о ней нечего – обычная была жизнь, обычней некуда. Что было со всеми – то было и с ними, ничего не минуло. И если говорить об их жизни, то следовало бы взять учебник истории и вместо слов «народ», «трудящиеся», «население страны» вписывать их имена: «Марья Трофимовна», «Игнат Трофимович», «Марья Трофимовна», «Игнат Трофимович». Ну а если что и отметить, то отметить придется тоже самое заурядное: что, живя этой своей, прошлой теперь жизнью, всегда старались они жить по совести, по закону, по правде – как бы и что бы ни было…

А толку от миксера не оказалось никакого, ровным счетом – напрасно возлагала на него Марья Трофимовна надежды.

Следуя инструкциям, полученным от Марсельезы, они с Игнатом Трофимычем засыпали золотое крошево внутрь, закрывали камеру крышкой, включали мотор, считали до шестидесяти – чтобы он работал не больше минуты, а иначе, предупредила Марсельеза, перегорит, – открывали крышку, исследовали крошево – оно не мололось. Добавляли, убавляли, выжидали десять минут, чтобы не гонять мотор, опять же согласно полученным инструкциям, больше трех раз подряд, – все без толку. Явно не известкой была скорлупа…

Отрешенное, умиротворенное спокойствие сошло на Игната Трофимыча. Радостное даже, пожалуй, спокойствие.

– Все, хорош, точка, – сказал он после очередной неудачной попытки, принимаясь выгребать из миксера чайной ложечкой насеченное крошево.

Марья Трофимовна было посопротивлялась ему, требуя попробовать еще раз да еще, но, в общем-то, ясно было – без смысла все, и сдалась.

– Ну, хорош так хорош, – сказала она. И забрала у Игната Трофимыча миксер. – Дай я его там тряпочкой вытру. Чтобы, не дай бог, не осталось чего.

– Вытри, – согласился Игнат Трофимыч. – Правильно.

– Утро вечера мудренее, – подвела итог Марья Трофимовна. – Утром, глядишь, чего-нибудь новое в голову стукнет.

5

Евдокия Порфирьевна уж давно бы легла спать, в нетерпении постели переоделась уже в ночную рубаху, открыла одеяло, взбила подушку, но не ложилась, все ходила по дому, отыскивая себе то одно дело, то другое, – ждала Марью Трофимовну.

– Ну мелют, ну мелют, – в раздраженном недовольстве бормотала она себе под нос время от времени. – Тонны у них там, что ли… Кофе они мелют… растворимый!

Прав был Игнат Трофимыч, удивляясь неожиданной ее отзывчивости. Хотя и готова была Евдокия Порфирьевна поверить, что в том пайке может быть такой растворимый кофе, что нужно молоть, однако же самой Марье Трофимовне она не верила – не верила, что кофе им понадобилось варить! – видела она старуху насквозь, до дна, всю ее немудреную хитрость, и врожденный профессиональный нюх подсказывал ей по виду Марьи Трофимовны, что необычное что-то собрались они молоть, что-то особое, оттого и дала, что любопытство оказалось сильнее.

Поздние сумерки были уже на улице, фонари зажглись на столбах, когда, наконец, в окно с фасаду тюкнули слабенько.

Евдокия Порфирьевна всунула ноги в уличные чуни и выскочила к калитке.

– Ты, Трофимовна, что ли?

– Я, я, – отозвалась с улицы та. – Прими. А то спустила, поди, Верного-то.

– Ну, намололи? – не осилив жадности в голосе, хотя и старалась изо всех сил равнодушно, спросила Евдокия Порфирьевна, открыв калитку.

– Спасибо, милая, спасибо, – угодливо поклонилась старуха, подавая миксер. До чего угодливо поклонилась – чистая безбилетщина, откровенная! – Помололи, хорошо помололи.

– Попили?

– Чего?

– Ну растворимого-то!

– А-а! – поняла старуха и так прямо вся и встрепетала. Безбилетщина поганая. – Попили, Дуся, попили.

– А чего ж не принесла-то, не угостила?

Старуха потерялась.

– Дак… а это… мало совсем было… вышли все, еще и не хватило…

– Целую банку?

– Целую банку, ага, – послушно согласилась старуха с нелепым предположением Евдокии Порфирьевны и, ничего не говоря больше, не попрощавшись даже, рванула от калитки в свою сторону – точь-в-точь «заяц», бросившийся к открытой двери.

– У меня не уйдешь! У меня никто не уходит, – и сама чуть не бегом, чуни лишь и мешали бежать, направляясь с миксером в дом, приговаривала сквозь зубы Евдокия Порфирьевна. – Ишь, дернула!

Спеша, не закрыв как следует двери, она подсунулась с миксером под свет настольной лампы и, сняв крышку, тщательно оглядела ту, а потом и камеру. Но и свод крышки, и камера с ножом – все было девственно чисто, сияло стерильной изначальной белизной. Евдокия Порфирьевна наклонила миксер, заглянув под нож с одной стороны, с другой, послюнявила палец, провела им по валу, на который нож был насажен, – на палец ничего не налипло.

– Старички божьи! – с досадой вырвалось у нее.

Ей подумалось в этот миг, что «заяц» выскочит из двери и она не сумеет его сцапать.

Но недаром же говорят, что врожденный талант – талант от Бога. Будь кто другой на ее месте – отступился бы, а талант Евдокии Порфирьевны подсказал ей еще один способ. Можно сказать – старинный, народный. Накрепко забытый. А в ней вот, где-то в глубине ее, сохранившийся и в нужный момент проснувшийся.

Евдокия Порфирьевна вытащила из стола банку с медом, окунула в него слегка мизинец, дала меду, подняв палец, растечься по всей подушечке и этим-то медовым пальцем залезла под основание ножа.

А когда она вытащила его оттуда, на влажно-блестяще обдернувшейся медом подушечке тускло сияла желтая крупица.

Как ни тщательно протирала Марья Трофимовна миксер, а судьба оказалась ловчее ее. Достаточно было застрять одной, чтобы раскрыться их тайне, – одну судьба и упрятала.

Евдокия Порфирьевна смотрела на желтую крупицу у себя на пальце и чувствовала, как глаза у нее буквально становятся круглыми. Она потянула мизинец в рот, ухватила крупицу зубом и надавила им. Между зубами металлически скрежетнуло, но в то же время крупица и подалась зубу – словно бы прилипла к нему!

Евдокия Порфирьевна выкатила крупицу обратно на ладонь и теперь долго-долго, поворачивая ладонь и так и эдак, смотрела на желтую находку.

И пока смотрела, глаза ее мало-помалу перестали круглиться, и в них зажегся тот бешеный охотничий блеск, каким они горели обычно, когда, войдя в автобус, она наметанно угадывала в пассажирской толчее лица безбилетников.

– Ах вы, старички божьи! – снова произнесла она, и в голосе ее был этот же охотничий азарт. – Вот он, кофе-то растворимый, вот он… особый!

Глава четвертая

1

– Та-ак! – сурово протянул участковый Аборенков, выслушав жаркий рассказ бывшей своей недолгой любовницы. У него было подозрение, что всю эту историю она затевает не для чего другого, как для того, чтобы снова лечь под него. Второго дня послала его к старикам неизвестно зачем, сегодня прибежала сама, притащила какую-то будто бы вещественную улику… нет, очень похоже, что насаживала червячок на крючок. Бревно неошкуренное, подумалось ему при воспоминании о той недолгой поре, когда она бывала под ним. Не было у него никакого желания взгромождаться на нее снова. – А может, это и не золото вовсе, мало ли какое по виду?! – придавая лицу уж совсем заскорузлое суровое выражение, сказал он.

– Не золото? – вопросила Евдокия Порфирьевна, беря с расстеленного на столе белого носового платка желтую крупицу и поднося к лицу Аборенкова. – Возьми на зуб, попробуй – не золото!

Бревно неошкуренное, снова подумал о ней Аборенков. Он не понимал, как отделаться от нее.

– Ладно, – сказал он, – допустим. А если это не их? Откуда у них золоту быть? И что им с золотом на миксере делать?

– Ага, мое золото! – с готовностью вскинулась Евдокия Порфирьевна. – Было б мое – я бы к тебе прибежала? А что они с ним на миксере выдумывали – это уж ваше дело, милицейское. Не мое.

– Странно все как-то… – протянул Аборенков, уличающе глядя на нее. – Золото, миксер… А может, оно там у тебя тысячу лет уж лежало?

– У меня? Я положила?! – Евдокия Порфирьевна очень натурально изобразила негодование.– Ну и дуб! К тебе с чем, а ты что? К тебе с каким подарком, ты хоть оценить можешь?!

Но на такие силовые приемы были у Аборенкова свои контрприемы. Аборенков был профессионал. Если по нему били молотком, он отвечал кувалдой.

– Это ты брось – могу, не могу! – поднялся он из-за стола с суровым видом, взял платок с желтой крупицей и стал сворачивать его. – Сейчас мы с тобой поедем. Доложим по начальству. Если что, тебе и отвечать.

Тут, он полагал, бывшая его любовница должна слинять, вырвать у него платок обратно и убраться восвояси – потому как зачем ей какое-то там начальство, – но к его удивлению она ответила согласием! Да еще и добавила:

– А не поедешь – я сама двину.

Этого Аборенков уже никак не ожидал. А вдруг, впервые, как Марсельеза объявилась у него в «Опорном пункте», подумалось Аборенкову, она и в самом деле из-за этой штуковины приперлась, а не ложиться под него? Подумай он о том всерьез раньше, совсем по-другому повел бы себя с нею, составил бы протокол, принял бы эту крупицу по описи – и лежи она себе в сейфе хоть двадцать лет. А теперь не отступишь, действительно придется тащиться к начальству в райотдел…

– Давай, давай, – даже поторопила его Марсельеза. – Пошевеливайся, чего замер?!

2

И загудела машина, завертелись колеса, понеслась с горки вниз, только засвистело в ушах.

Ничего не оставалось делать Аборенкову, припершись с Марсельезой в райотдел, как доложить о поступившем к нему сигнале со всею серьезностью. А спустя не очень долгое время был он вызван к самому начальнику райотдела майору Пухлякову. Человеку и в самом деле упитанному, пухлому, с розовым вторым подбородком, аккуратным валиком окаймлявшим подбородок основной, и от этой, может быть, своей пухлости человеку осторожному и оглядчивому, склонному во всяком деле переложиться со всех сторон мягоньким, чтобы, в случае неудачи, упав, обойтись даже бы и без ушибов.

– Что, товарищ старший лейтенант, – сказал он Аборенкову, когда тот вошел в его кабинет, – вот мне тут подали ваш рапорт… Дело, я полагаю, необычное во всех смыслах, без совета в горотделе никак нельзя. Поедем сейчас. Я уже позвонил, сообщил, нас ждут.

Не хотелось, ох не хотелось Аборенкову торчать в этой каше, которую сам же по своей дурости и заварил, эдаким половником, которым все кому ни придется и будут кашу таскать.

Однако неволен был Аборенков перечить начальству и только последовал начальственному примеру:

– А вот гражданочка Ковригина, которая принесла, в коридоре сидит, и ее бы тоже с собой прихватить.

– Отлично, – поддержал его предложение начальник райотдела, для которого, чем больше мягонького вокруг, тем было лучше.

Евдокия Порфирьевна, когда начальник райотдела, выйдя из кабинета, пригласил ее проследовать в машину и поехать вместе с ними, поперву взбунтовалась.

– Еще не хватало! – загремела она. – Я свое дело сделала, теперь вы давайте! Мне на работу пора.

Начальнику райотдела Пухлякову нравились крупные женщины. Он приобнял Евдокию Порфирьевну и похлопал ее по тугому бедру:

– Не волнуйтесь, гражданочка! Мы вам, нужно будет, любые оправдательные документы выдадим. Хотите, на весь день освобождение напишем?

Слаб был советский человек на всяческие освобождения. Пусть и контролер, а имеется возможность прогулять – прогуляет всенепременно, и Евдокия Порфирьевна на предложенном условии согласилась и проследовать, и поехать.

***

Городское управление внутренних дел размещалось в четырехэтажной стеклянно-панельной коробке, украшенной, как архитектурным излишеством, широким и длинным бетонным навесом над крыльцом. Не знаю, как и объяснить, невозможно объяснить это нехваткою особняков на главной улице, потому как, было бы нужно – нашли бы уж какой-нибудь, но городское управление внутренних дел стояло в иерархии городских учреждений на каком-то таком невысоком месте, что этой стеклянно-панельной коробки считалось с него вполне достаточно.

В кабинете начальника управления за столом для совещаний сидел уже весь синклит. Ниже Пухлякова по званию не было никого, все в основном полковники да подполковники, а уж с маленькими звездочками был лишь один Аборенков.

Сам начальник управления, полковник Волченков, за совещательный стол не сел, а остался за своим рабочим столом с пультом селекторной связи – получилось, вроде как он не участвовал в заседании, присутствовал, но не участвовал, наблюдал со стороны.

У него и улыбка была на лице, ну не то чтобы улыбка, а полуулыбка – как если бы он и в самом деле имел ко всему происходящему в его кабинете совершенно стороннее отношение и все это происходящее ужасно его веселило.

Евдокию Порфирьевну в кабинет начальника управления Пухляков, естественно, приглашать не стал. Евдокии Порфирьевне было предложено, как и перед тем в райотделе, посидеть в коридоре.

Доложить о деле Пухляков доверил Аборенкову. Сомнительного свойства было дело, чтобы докладывать о нем самому.

И какая же гроза, как того и опасался Пухляков, разразилась в кабинете, едва участковый доложил все подробности, какие молнии засверкали, какой страшный гром заходил перекатами, какой ливень хлынул на их райотдельские головы! А был тем Ильей-пророком заместитель начальника управления по политической части полковник Собакин.

Такая вот удивительная картина наблюдалась в фамилиях руководства горуправления: начальник – Волченков, а заместитель его – Собакин. Правда, еще более удивительную картину представляли собой мечущий громы и молнии полковник Собакин и принимающий их на свою голову майор Пухляков. Потому как похожи они были друг на друга, что близнецы, единственно что Пухляков помоложе, и поменяй им звезды на погонах – Пухляков совершенно спокойно сошел бы за Собакина, а Собакин – за Пухлякова.

Но тем не менее каждый из них был при своих звездах, и это не Пухляков низвергал потоки ледяной воды на Собакина, а Собакин на него.

– Вы хоть соображаете, майор Пухляков, – туго налившись кровью и студенисто колышась подковообразной волной второго подбородка, гремел Собакин, – на какой крючок вы попались?! Это же политическое дело! Явная, хорошо срежиссированная, отлично продуманная провокация! Что сейчас в обществе происходит, следите? Сейчас на волю вырвались самые темные, разрушительные антикоммунистические силы! И они ни перед чем не остановятся! Их задача – любым способом дискредитировать законную власть! Сколько этих неформалов развелось – не знаете, спите на моих совещаниях? Они не дремлют, они на все пойдут, чтобы самим к власти прорваться! Вы задумались, почему это родители одного из наших руководителей? Случайность? Диалектический материализм отвергает случайности, помните еще что-нибудь из институтского курса?! Тут закономерность, такая закономерность, что дальше нам отступать некуда! Кто такая эта соседка? Чью волю она исполняет? Вот в чем вопрос! В таком разрезе и нужно было к этому делу с самого начала подходить. В этом направлении вести разработку! С самого, повторяю, начала! Подумайте, для каких это золотых операций миксер мог понадобиться?! Ведь бред! Провокация! А вы попались!

Участковый Аборенков сидел рядом со своим непосредственным начальником Пухляковым, смотрел в стол перед собой и, хотя громы и молнии замполита били в голову Пухлякова, понимал со страхом и ужасом, что это они пока попадают в голову Пухлякова, а сейчас майор раскроет рот – и отведет весь заряд на него, Аборенкова. Речь замполита раскрыла ему глаза. Вот, оказывается, какой крючок-то был, совсем не тот, о котором подумал он! Опередить майора, не дать ему раскрыть рта, раскрыть самому, отвести удар от себя, стучало в Аборенкове.

И потому, едва замполит Собакин умолк, а может, и не умолк, а только маленькую передышку сделал в своей речи, Аборенков тотчас всунулся в возникшую паузу, узкую, как щель, – но в эту-то щель и нужно было ему втиснуться, другой, чувствовал он, может не быть.

– Я, товарищ полковник, позвольте доложить, – сказал Аборенков, – я тоже так сразу подумал: чего они, подумал, с золотом на миксере могут делать? Абсурд, товарищ полковник!

Ах, Аборенков! Старый, опытный околоточный волк! Лучше бы он не высовывался. Одни законы в лесу еловом, другие в дубовом. В своем лесу, может, и надо было бы высунуться, а в этом, куда его занесло по случайности, высовываться не следовало.

– Ах, он «подумал»! Глядите-ка! – было ему ответом от некоего подполковника, с огненным гневом смотревшего на Аборенкова с противоположной стороны стола. – Одним макаром он думает, другим поступает! Что за профессиональная безответственность!

– Это, товарищи, всем нам, между прочим, урок, – нравоучительно подал голос другой подполковник. – Относительно качества подготовки наших кадров. Большой урок! Что это у нас за подготовка у участковых?!

– А вот тут вот… гражданочка, которая заявила… сидит там… – совершенно потеряв все ориентиры, залепетал, пытаясь выправить положение, Аборенков, но не в его воле было выправить что-либо, даже и заговори он вполне вразумительно.

Что ж из того, что приготовил его для себя майор Пухляков соломкой? Нет для подчиненного более святого дела, чем смягчить удар по родному непосредственному начальнику, принять его, так сказать, на себя. А вот попытаться избегнуть того, увернуться… да кто же из присутствующих здесь мог простить подобное участковому лейтенанту? Майору Пухлякову можно было ни слова больше но молвить в свою защиту, не тратить сил на подставку своего подчиненного – Аборенков подставился сам.

– С этим участковым вообще следует разобраться! В чьих интересах он действует? Чье задание выполняет, такие провокации нам подкидывает? – услышал Аборенков ответом на свое бормотание еще чей-то голос, решительный до металлического скрежета в нем, и обмер, потому, что дальше было уж некуда – как о покойнике говорил о нем голос, и теперь, проси его оправдываться, заставляй – не выдавил бы из себя и слова.

– Разберемся! Непременно разберемся! – донесся до его слуха торопливый, угодливый голос начальника райотдела рядом.

– Предлагаю! – в наступившей тишине снова взял слово замполит Собакин. – Учитывая явный политический подклад данной истории, передать ее в разработку Комитету государственной безопасности. На провокации поддаваться не будем! Что же касается высказанных здесь предложений касательно участкового инспектора Аборенкова, я полагаю, тут приказом по райотделу не обойтись. По управлению объявить ему выговор. Строгий, уточняю, выговор.

«За что?! – возопило все в Аборенкове. – Я по инструкции! Доложил как положено, и только! Золото же, не что-нибудь!» О том, почему он доложил, что за причина заставила его это сделать, он уже и забыл – напрочь, окончательно, и сейчас ему и в самом деле казалось, что он просто исполнил свой долг.

Впрочем, возопил он лишь про себя, наружу из него не вырвалось даже самого слабого звука; из горла его, как он того ни пожелай, не протиснулось бы сейчас и писка.

Однако же в счастливой рубашке родился Аборенков.

– Так, товарищи, с общей картиной все ясно, давайте подводить итоги! – подал неожиданно голос начальник управления из-за своего селекторного стола, вмиг заставив замолчать всех, и полуулыбка на его исполненном энергии лице – будто все происходящее здесь ужасно его веселило – стала даже ближе к улыбке. Словно бы теперь он собирался поделиться своим весельем со всеми прочими. – Что мы имеем? Имеем заявление гражданки…

– Ковригиной, – подсказал майор Пухляков.

– Да, – принял подсказку полковник Волченков, – заявление гражданки Ковригиной о незаконном хранении промышленного золота. Хорошо! И что же из этого следует? Я полагаю, – посмотрел он на своего заместителя по политической части, и Собакин тотчас вытянулся и вытянул вперед подбородок, так что подбородок второй почти исчез, – я полагаю, что тревоги насчет провокации – не беспочвенны, нет. Неформалов развелось, и они не дремлют, это факт! Мы должны, обязаны, – поднял Волченков вверх указательный палец, – принять во внимание, чьи это родители. Но! – снова вскинул он указательный палец. – Не мешает на это дело взглянуть и с другой стороны. Возможен и другой вариант, и его исключить нельзя: коррупция, сращение уголовного мира… ну, не буду продолжать, сами все понимаете, не маленькие. Если мы этого в нашем городе пока не обнаружили, это не значит, что подобного у нас не существует. Очень, может быть, даже существует! Везде есть, а у нас нет? Так бывает. Но это не закономерность. Закономерность, как правило, обратная. И если подобное, – тут он снова посмотрел на своего заместителя, а Собакин вытянул подбородок так, что колбаска второго под ним исчезла совсем, – если подобное имеет место у нас, почему нам нужно с самого же начала расписываться в своем бессилии? Зачем нам передавать это дело кому-то? Не вижу необходимости. В конце концов, – все продолжая глядеть на Собакина, теперь уже и в самом деле тоном шутки добавил он, – у нас у самих есть люди, достойные правительственных поощрений. А? Как думаете? – оторвав глаза от Собакина, обвел он взглядом совещательный стол, ни на ком, впрочем, особо не задержавшись.

– Изумительно! Просто, как скальпелем, Сергей Петрович! – потрясенно, так вот, от постигшего его потрясения, по имени-отчеству обращаясь, вскричал Собакин. – Признаюсь, я до такой версии не додумался. Одобряю. Поддерживаю! Двумя руками!

– Поэтому, я полагаю, – глянул Волченков теперь на Аборенкова, с ужасом ожидавшего неотвратимого, страшного удара, – с выговором старшему лейтенанту мы повременим. С выговором всегда успеется, – снова пошутил он.

Сиплый рявкающий звук вырвался из Аборенкова – будто вылетела из груди некая пробка.

– Мафия, товарищ полковник! Мафия! – оглашенно проорал он. И торопливо полез в карман, вытаскивая записную книжку. – Глядите, вот у меня записано, еще раньше, давно: «Трофимычи: криминогенная зона»!

– Молчи, дурак! – наклонившись к нему, произнес тихо, сквозь сжатые зубы майор Пухляков.

Однако полковник Волченков уже не смотрел на старшего лейтенанта Аборенкова и не слушал его.

– Василь Васильич! – теряя свою полуулыбку и сразу словно б одеревенев лицом, нашел он глазами молодого, бравого склада майора, неприметно сидевшего между более значительными погонами. – Немедленно план операции – будем прощупывать старичков. Пять минут времени на обдумывание. А гражданку эту, что тут у нас, пока не выпускать. Установите за ней наблюдение, чтобы случайно не ускользнула. Пусть посидит. Ясно?

– Так точно! – встав со стула и вытянувшись, отозвался бравый майор.

– Приступайте, – благословил Волченков, и лицо у него снова оделось полуулыбкой.

3

А Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем и ведать не ведали в это мгновение, что кончилась, пресеклась, отлетела в небытие их прежняя жизнь, сгорела без остатка, как тополиный пух. Они возвращались из магазина. Талоны на сахар остались вчера неотоваренными, остались неотоваренными талоны на колбасу, новых идей, как размолоть золото, не возникло за ночь ни у нее, ни у него, и в ожидании следующего видения, которое бы подсказало ей способ превратить скорлупу в настоящий песок, Марья Трофимовна потащила Игната Трофимыча тратить деньги. Магазин, однако, был пуст и еще несказанно тих – той особой звенящей тишиной, что устанавливается обычно во всяких общественных местах после царивших в них шума и толчеи. Не было ни песка, ни колбасы и даже обычного маргарина не было; один только жуткий комбижир, от одного взгляда на слюдянистые оплывшие комки которого у Марьи Трофимовны начинало екать в печени.

– Достояла б вчера, – попрекал ее обратной дорогой Игнат Трофимыч, – и с песком были бы, и с ветчинной. А то вареную-то эту ешь… Из резины ее, что ли, делают, я не знаю?

– Ой, не говори, – повинно поддакивала Марья Трофимовна. – Ты дак еще как-то ешь, а у меня совсем не принимает.

– Вот и достояла б вчера, – снова принимался за свое Игнат Трофимыч. – Знак ей, видишь, был… Синицу на журавля!

– Дак век живи, век учись, – покорно, чувствуя себя виноватой, отзывалась Марья Трофимовна. И вздыхала: – Ой, дак как бы это размолоть-то…

На подходе к дому от лавочки у забора навстречу им поднялся участковый Аборенков.

– Здравия желаю, Трофимычи! – бросил он руку к фуражке на голове, эдак доброжелательно вроде, с улыбкой, а лицо у самого, сразу же обратила внимание Марья Трофимовна, было словно у кота, слопавшего сметану.

– Здравствуй, Альберт Иваныч! И ты здоров будь! – поздоровались они с Аборенковым, и у обоих это вышло весьма-таки кисло.

– А чего хмурые такие? – спросил Аборенков. Однако спросил без недовольства, а все с тем же доброжелательством и улыбкой. – Все в порядке? Без конфликтов?

– Какие конфликты! Что ты, Иваныч! – дружно, с пионерской готовностью перебивая друг друга, ответили Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем.

– Это хорошо, что без конфликтов. Это хорошо. Рад! – сказал Аборенков, покачиваясь перед ними на носках и не освобождая дороги. Переступил затем с ноги на ногу и, обдав жаром своего громадного тела, придвинулся к ним совсем близко. – А яишней угостите? Хотели угостить, помните? Угостили бы, Трофимычи!

Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем переглянулись. Одна и та же мысль мелькнула у них: неуж догадался о чем-то?

Ho идет кролик в пасть удаву, хотя и чует его бедное сердце погибель, не хочет идти, а идет, и рад бы спастись, а лапы не сдвинуть с места…

Вот и Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем. И не хотели они вести Аборенкова в дом, так не хотели – сердце у обоих из груди выпрыгивало, но пуще того боялись они отказать ему, не уважить.

– Дак угостим, конечно! Пойдем, Иваныч, а как же! Как не угостить! – будто соревнуясь, наперегонки заприглашали они Аборенкова.

– Чего ж… справно живете… нормально… однако без шика, – сказал Аборенков, войдя в дом, становясь посередине кухни и оглядываясь. – Без шика, однако, без шика, – непонятно повторил он и вдруг ни с того ни с сего, каким-то особым, затаенным голосом, даже пригнувшись к ним с высоты своего гардеробного роста, спросил, переводя взгляд с одного на другого: – А хочется, наверно, шикануть, а? Чтоб не таиться, не жаться, а так – раз, и напоказ!

– Ты че эт, Иваныч, ты че? – оторопело заспрашивала Марья Трофимовна. – Яишенку тебе – сейчас, один момент.

И бросилась было к печи затевать огонь, но Аборенков остановил ee, обхватив за плечи.

– Нет, а шикануть?! Чтоб напоказ! Гарнитуры там, «Людовики», «Марии Антуанетты»?!

– Как это – шикануть? – потерявшись еще больше, чем его старая, выдавил из себя Игнат Трофимыч. – Что мы, купцы какие – шиковать?

– А что?! – Аборенков залихватски подмигнул ему и подмигнул Марье Трофимовне, которую не выпускал из-под своей руки. – Есть, наверно, на что шикануть-то? Золотишко там… а?!

Иди сюда, сам иди, своими ногами, лезь в пасть, приказывает удав глазами кролику, и тот идет – своими ногами, и сам заталкивает несчастную голову в красную разинутую глотку…

– Какое золотишко, ты что? – только и смог выговорить онемевшими губами Игнат Трофимыч. Так выговорил – как признался.

Не много было в арсенале Аборенкова средств, чтобы вырвать признание, по правде говоря, вообще только одно было средство – брать на арапа, но он очень даже хорошо чувствовал, когда это доступное ему средство может сработать. И сейчас нюх подал ему сигнал: жми давай, на все педали!

– А ну признавайся мне, да поживее! – выпустив из-под руки Марью Трофимовну, метнул он свой здоровенный, как булыжник, кулак под нос Игнату Трофимычу. – Чистосердечное признание, учти, принимается во внимание при определении меры наказания. Зачем у Дуськи вчера миксер брали?!

Однако же эффекта, который произвели его слова, Аборенков не ожидал.

Игнат Трофимыч, глядя на его кулак, как завороженный, только затрясся мелко-мелко, а Марья Трофимовна вдруг взвыла глухим утробным голосом, повалилась на колени и попыталась обхватить Аборенкова за ноги.

– Ой, мы не виноватые, не виноватые, пожалей ты нас! – запричитала она. – Ой, несчастные мы, ой, за что нам такое горюшко на старости лет… – Нет нашей вины, Иваныч. Птица проклятая, Рябая все, а мы-то при чем? Не было нашей воли, при чем тут мы?