Текст книги "Курочка ряба, или золотое знамение"

И все пыталась обхватить Аборенкова за ноги, цапала его за форменные брючины, а он отступал от нее, чтобы не дать ей ухватиться за себя, и даже принужден был отбрыкиваться:

– Ну, это еще как сказать, нет ли, есть… это еще надо определить… главное – чистосердечное раскаяние… – Выдернул затем судорожным движением из висевшей через плечо портативной радиостанции антенну, включил на передачу и бросил в микрофон: – Объект обработан, можно брать!

– Нет нашей вины, Иваныч, птица проклятая!.. – продолжала причитать Марья Трофимовна.

А Игнат Трофимыч, на которого вместе с дрожью нашло такое оцепенение, что, в отличие от своей старой, не мог сдвинуться с места, где стоял, когда Аборенков двинул ему под нос кулак, там все и стоял, он увидел в окно, как, спустя какую-нибудь секунду после непонятных слов Аборенкова в рацию, к дому одна за другой на бешеной скорости подкатили две милицейские «Волги» и оттуда высыпало горохом видимо-невидимо молодых спортивных парней в штатском. Будто «Волги» были стручками и лопнули. А выскакивая из открывшихся дверец, молодые люди бегом бросались к их калитке, и вот уже в сенцах загрохотали шаги, приблизились, дверь распахнулась…

Тут, наконец, под наведенными на него аккуратными пистолетными дулами, черневшими зияющей пустотой, оцепенение оставило Игната Трофимыча.

– Вот тебе утро вечера-то и мудренее, – сказалось у него самою собой, и, как Марья Трофимовна вчера на магазинном крыльце, тихо грохнулся Игнат Трофимыч в обморок.

4

Всего какой-то недолгий час минул с той поры, как состоялось у начальника городского управления Волченкова совещание по оперативному сообщению участкового Аборенкова. Всего час! И вот уже не одна, а целая горка золотых крупинок лежала на чистом белом листе перед Волченковым, a вдобавок к ней – ни дать ни взять золотое куриное яйцо! Самое настоящее яйцо по форме, только золотое!

– Ловкая работа! – светясь своею неизменной полуулыбкой, ни к кому из присутствующих в его кабинете особо не обращаясь, сказал Волченков, рассматривая доставленную ему на стол добычу. И вопросил с иронией, опять ни к кому специально не обращаясь: – Курочка ряба им, значит, несет их?

– По этой «курочке рябе» высшая мера плачет! – тотчас, в тон начальнику, подхватил замполит Собакин.

– И даже вон как бы пометом испачкано, даже до этого додумались! – с восхищением, отдавая должное тайному мастеру, изготовителю яиц, указал пальцем, привстав со стула, молодой бравый майор Василь Васильич, что разрабатывал операцию по «прощупыванию» стариков.

Разрабатывал операцию по прощупыванию, а вышло, стараниями Аборенкова, куда как больше. Впрочем, ни Аборенкова, ни его начальника Пухлякова не было теперь в кабинете Волченкова. Мавр, сделавший свое дело, должен уйти. «Дело века», не иначе, назревало в их городе, и маврам нечего было путаться под ногами.

– Странно только, с какой целью они эти яйца делали? – раздумчиво проговорил Волченков. И теперь посмотрел на замполита. – Может быть, на Западе сейчас спрос?

– На Западе у них все может быть, – с готовностью, вмиг посуровев своим упитанным лицом, отозвался Собакин. – Рыночная стихия, что б у нас сейчас о ней ни писали, развращает человека!

– Ну отчего же, – сказал бравый майор Василь Васильич, – и у наших подпольных миллионеров мода такая может быть. Очень даже. Деньги им свои надо во что-то вкладывать? А тут и золото, и не просто золото, а ювелирная штучка!

Он был любимцем начальника управления и позволял себе спорить со старшими по званию и положению.

– Как бы эти «штучки» на что-нибудь другое не шли. На подкуп. Кое-кого. – Полковник Волченков обвел взглядом присутствующих, и только его полуулыбка оставила у каждого из них надежду на то, что этот «кое-кто» не он.

На селекторе у Волченкова зашипел включившийся динамик и голосом секретарши доложил:

– Капитан Карась из криминалистической лаборатории.

– Пусть войдет, – распорядился Волченков.

Дверь кабинета раскрылась, долговязый капитан Карась прошел к столу Волченкова и молча положил перед ним отпечатанный типографски специальный лабораторный бланк в ряби букв и цифирек, внесенных в него от руки.

– Огласите, – с полуулыбкой благословил его Волченков.

Капитан Карась взял со стола бланк обратно, откашлялся и, осекаясь и подсипывая от охватившего его высокого волнения, стал читать:

– Общий вес вещества – одна тысяча девятьсот тридцать граммов, двести сорок девять миллиграммов. Химический состав – аурум, процент содержания – девяносто девять целых, девятьсот девяносто девять тысячных, что соответствует принятому у нас государственному стандарту для чистого золота.

Изумленная, полная невольного благоговения тишина воцарилась, в кабинете. Хоть и знали, что золото, и ждали лишь подтверждения, но того, что окажется соответствующим государственному стандарту чистоты, – нет, этого не ожидал никто.

Первым пришел в себя Волченков.

Он молча поднялся, открыл стоявший в углу сейф, перенес в него лист с золотым крошевом, золотое яйцо, положил туда же фартук Марьи Трофимовны и замкнул сейф.

– Идите, чего стоите здесь, – только тут сказал он Карасю.

Обычной полуулыбки на лице его вновь, как тогда, на совещании, когда отдавал приказ о подготовке к операции, не было. Оно было отрешенно-сурово, но и возвышенно-одухотворенно вместе с тем.

– Поздравляю, товарищи, с успешным началом! Однако расслабляться нельзя, это только первый шаг. Впереди большая и скрупулезная работа. Наша цель сейчас – проследить всю цепочку. На кого мы выйдем – это пока невозможно даже сказать. Поэтому прошу соблюдать секретностъ. Самую строжайшую! Мы должны быть готовы ко всему. Руководство операцией по дальнейшему расследованию возлагаю на себя лично. Кодовое название операции «Курочка ряба». Кому что не ясно, товарищи?

Всем, однако, все было ясно.

И лишь неутомимый, бравый Василь Васильич спросил деловито:

– Что будем с задержанными делать, товарищ полковник?

Волченков подумал мгновение.

– Со стариков снять дознание, – сказал он, – и обратно домой, под наше наблюдение. Двух людей к ним в засаду. Будем устанавливать их контакты.

5

Вечерняя благословенная тишь сходила на застеленные пузырчатым желтым линолеумом коридоры горуправления внутренних дел. Однако еще хлопали там и здесь двери, выпускали из тайных недр кабинетов синие милицейские мундиры и вполне цивильные, неприметные серые костюмы, и к ним, подчас через весь коридор, с топотом бросалась гренадерского склада женщина.

– А справку-то мне? – зычно кричала она еще издали. – Я на работу не ходила! Справку мне обещали! – И, настигнув мундир или костюм, заступала ему путь, угрожающе придвигаясь могучим корпусом вплотную. – Кто мне справку-то должен дать? Не емши, не пимши с утра! Целый день как на привязи!

Евдокия Порфирьевна это была, она самая, не кто другая. Посидите, посидите здесь, вы еще потребуетесь, подходил к ней время от времени некий сержант, все маячивший около двери на лестницу, несший будто бы там какую-то вахту, а потом вдруг исчез, рабочий день покатился к концу, и Евдокия Порфирьевна поняла, что может, похоже, остаться без всякого оправдательного документа относительно нынешнего прогула.

Однако к кому она ни бросалась, кому ни заступала дорогу, никто о ее беде даже не хотел слушать.

Не понимаю вас, гражданочка, говорил один, ловко огибая ее жаркий корпус и умело избегая повторной попытки блокирования. Первый раз вижу вас, говорил другой, я никаких справок не выдаю, и молча, с терпеливостью ждал, когда она отступится от него. А попадались и такие, что, словно бы брезгуя, вообще не удосуживались раскрыть рта – только пожимали плечами и кривили удивленно губы…

Так, пройдя по всем четырем этажам горуправления, вверх-вниз, вниз-вверх и снова вверх-вниз, Евдокия Порфирьевна догадалась сунуться в дежурную часть. Дежурная часть была отделена от коридора деревянным поясным заборчиком, сверху в заборчик вделано прозрачное пластмассовое стекло, уходившее к самому потолку, и только в одном месте этого стекла было вырезано для общения с коридором небольшое окошечко.

– Кто мне справку-то даст, я целый день с утра, не емши, не пимши, здесь просидела?! – загремела Евдокия Порфирьевна, наклоняясь к окошку и делая попытку даже протиснуться внутрь – вполне безуспешную, однако, по причине малости отверстия. – Где он, который мне все посидеть-то велел?!

– Задержанная? – строго спросил ее из-за пластмассового стекла некий обитавший там молодой человек милицейского облика, но в гражданском.

– Какая задержанная? Ты что!

– А зачем же тогда сидели?

– Так велели!

– Кто велел?

– Так этот, с погонами! Две полоски поперек. Стоял все, маячил, а потом на: след простыл!

– Ничего не пойму, – посмотрел молодой человек на милиционера в форме, обитавшего рядом. – Где она сидела? Кто стоял?

– Ничего не понятно, товарищ старший лейтенант! – радостно подтвердил тот.

– Или вы потерпевшая? – чуть смягчив голос, спросил старший лейтенант в гражданском.

– Какая потерпевшая?! – возопила Евдокия Порфирьевна. – Мне справка нужна! – И вдруг до нее дошло, что и в самом деле, потерпевшая она и есть. Натуральная потерпевшая, кто ж еще. – Да что это такое! – вытаскивая голову из окошка обратно, повела она ею из стороны в сторону, собираясь закатить уже настоящий скандал. – Что за издевательство над людьми! Я вам…

Она не закончила. Потому что, вывернув с лестницы, по коридору к ней двигался тот милиционер, начальник Аборенкова, который и обещал ей справку, но только вроде бы постаревший лет на десять. И еще, кажется, у него стало больше звездочек на погонах.

– Э! – шагнула к нему Евдокия Порфирьевна. – А справку-то?

Впрочем, она несколько робко шагнула, и голос ее тоже подвел – неуверенно как-то прозвучал, без зычности: все-таки больно уж скоро начальник Аборенкова постарел и повысился в звании.

– Что такое? – остановился постаревший начальник Аборенкова. – Какую справку?

Евдокия Порфирьевна, однако, уже оправилась от растерянности.

– Какую! Какую обещал! – возвысила она голос до прежней зычности. – Целый день не емши, не пимши, на работу не ходила – как я без справки?!

– Кто такая? – посмотрел постаревший начальник Аборенкова через стеклянную стенку на дежуривших там старшего лейтенанта в штатском и просто милиционера.

– Неизвестно, товарищ полковник! Взялась откуда-то! – хором ответили ему из-за стенки.

Евдокия Порфирьевна почувствовала в себе такой гнев, какой нападал на нее, пожалуй, при драках с мужьями, после чего они отправлялись в недальнее путешествие портить себе биографию.

– Кто такая?! – заревела она, подступая к постаревшему начальнику Аборенкова. – Забыл?! Память коротка? А кто меня привез сюда? Кто справку обещал?

– Из психдома давно? – выставляя перед собой пухлую короткую руку, требовательно спросил ее постаревший начальник Аборенкова и, глянув в сторону стеклянной стены, странно дернул головой.

Врежу, ох врежу, чувствовала в руке нарастающий гнев Евдокия Порфирьевна, и тут обеспамятевший ее мозг осознал, что было сказано. И глаза у Евдокии Порфирьевны уловили, что те двое за стеклянной стенкой бросились к двери рядом с окошечком.

Словно бы некая невидимая сила подхватила Евдокию Порфирьевну и понесла со страшной скоростью к выходу. Где там были те двое, пробовали они догнать ее или нет – осталось неизвестным ей. И в молодости так не бегала Евдокия Порфирьевна, как бежала сейчас. И не бежала она, а будто бы и в самом деле несло ее – через входные двери, по ступеням крыльца и дальше, и дальше по тротуару… прочь, прочь от призрака помянутого страшного дома.

И долго потом приходила она в себя на какой-то скамеечке, загнанно ходя грудью, прикладывала горячие ладони к вискам, а в висках бухало – будто колотил по наковальне тяжким молотом молотобоец. В глазах у нее все плыло, жаркое марево колыхалось перед ними вместо знакомого городского пейзажа, а когда наконец стало оно прозрачнеть, то обнаружилось, что пейзаж перед нею совсем незнакомый – в такое место занесли ноги, где она отродясь не бывала.

6

Аборенков сидел за своим рабочим столом в Опорном пункте и писал отчет в райотдел о событиях сегодняшнего утра. Сидел он над этим отчетом уже несколько часов, изорвал чуть не стопу бумаги, весь изошел потом, но дальше нескольких первых фраз отчет не двинулся.

Великой мукой было для Аборенкова составлять всякие бумаги. Что-то ужасное происходило с могучим его организмом, когда клал он перед собой чистый лист и брал в руки ручку. Вдруг ощущал он свое тело непомерно большим, громадным, и голова у этого тела находилась где-то так неимоверно далеко от всей остальной его массы, что казалась некоей маленькой, крохотной шишечкой над вознесенными в заоблачную высь широченными плечами, и мысли, что складывались в ней, пока шли через все остальное тело к ручке, зажатой меж пальцев, словно бы куда-то укасивались, растворялись и, сходя на бумагу, превращались в нечто такое убогое и кривобокое, что Аборенкову, глядя на них, выраженные в словах, оставалось только изумляться, отчего это они, такие основательные и ловкие в голове, превращаются на бумаге в такую абракадабру.

Вот и сейчас ничего у него не выходило. «Сегодня утром ко мне обратилась, – выводила рука, – гражданка Ковригина Е. П., проживающая по адресу ул. Апрельская, 83, с вопросом о незаконном хранении ее соседями из дома № 85 золота в ее миксере…» Тут Аборенков останавливался и надолго задумывался. Старики, безусловно, хранили – это так, но ведь не в миксере Марсельезы, a у него выходило, что хранили в этом самом миксере. Аборенков рвал лист, бросал его в корзину и принимался за отчет заново, решая начать все с того дня, когда посетил дом стариков. «25 июня, придя в дом № 85 по ул. Апрельской, – драл тугой шарик бумагу, оставляя за собой белесо-фиолетовые буквы, – я обнаружил его хозяйку, гражданку Кошелкину М. Т., сидящей в подполе…» На этом месте Аборенков опять останавливался, потому что чувствовал, что избранная новая дорога прямиком ведет его в тупик. Что из того, что старуха сидела в подполе, а посадил ее туда собственный же старик, какое отношение имело это все к миксеру с золотой крупицей в нем?

Появление Марсельезы в его служебном кабинете было подобно прилету тяжелого артиллерийского снаряда.

Дверь распахнулась, отскочив от мощного удара до самой стены, и Марсельеза, гулко пробежав к столу, выхватила из рук у Аборенкова шариковую его ручку.

– Сочиняешь? – с яростью спросила она.

Во избежание нежелательных неожиданностей Аборенков ловко сдернул со стола лист с очередным началом отчета и сунул во внутренний ящик.

– Сочиняют, Дуся, писатели, – сказал он, – а наш брат участковый пишет отчеты об имевших место событиях.

В общем-то, несмотря на муки писания и даже на тот не до конца выветрившийся из него ужас, что пережил в кабинете начальника горуправления, когда казалось, еще миг – и конец, у Аборенкова было весьма недурное, а пожалуй, и прекрасное настроение. Что ни говори, а участвовал сегодня в «золотой» операции, и мало что участвовал, но еще и сыграл первую скрипку! Кто из знакомых участковых мог похвастать чем-либо подобным?!

– Ты отчеты пишешь, – заревела на него Марсельеза, – а я сегодня на работе не была! Куда делся-то? Как привезли меня – я до сего времени на стуле там просидела! Кто мне справку давать будет? Давай мне справку, где я сидела!

– А откуда ж я знаю, где ты сидела? – наслаждаясь нежданным-негаданным отдыхом от отчета, спросил Аборенков. – А может ты, извини меня, – подмигнул он ей, – не сидела, а лежала где-нибудь, а?

– Лежала? Я?! – вскричала Евдокия Порфирьевна, и, переломив ручку Аборенкова, она хватила ее половинки об пол. – Начальник твой, сволочь, на мне повышение получил, ты не получил – так получишь, а мне даже справку нельзя?

– Погоди, погоди, – Аборенков, не успев вскипеть из-за сломанной ручки, тут же о ней и забыл. – Кто это повышение получил, какой мой начальник?

– Какой! К кому водил меня! Кто справку мне на цельный день обещал! Идет, три звезды на погоне вместо одной – вы кто такая, гражданочка, какая-такая вам справка?!

Окаймленное розовым валиком жира лицо полковника Собакина, призывающего к ответу их с Пухляковым, предстало перед Аборенковым, и он понял, кого спутала Марсельеза с его непосредственным начальником.

– Дуся! Дуся ты моя, Дуся! – аж застонал от рвавшегося из него смеха Аборенков. – Ox, Дуся, как же с тобой нехорошо… Будет тебе справка, Дуся, что ты волнуешься! – Он реквизировал у Евдокии Порфирьевны, в обмен на свою сломанную, ее ручку, достал из стола, из нужного ящика нужный бланк и написал: «Справка. Дана настоящая…» Он живо написал справку, такие справки писались по установленному образцу, и никакой заминки в этом деле быть у него не могло. – Вот, Дуся, – дописав и пряча ее ручку к себе в карман, протянул он ей аккуратный листок. – Завтра в отделении – печать, и дело кончено.

– Мне еще и печать бегать ставить?

– А ты бы хотела и обществу пользу принести, и энергии не затратить? У меня, Дуся, печати нет. А без печати – какая же справка? Сходи в отделение, чего ты! Прямо к нему, который тебе обещал, и зайди. Погляди на него, какое он повышение получил!

Евдокия Порфирьевна, хоть и жалко ей было реквизированную ручку, хоть и досадно, что придется еще тащиться, ставить эту печать, начала отмякать душой, гнев ее стал остывать, и, задавленный было хлопотами о справке, интерес к заваренной ею нынче утром каше снова всплыл в ней наверх.

– Так а что там… У Трофимычей-то? Дознались до чего? – спросила она.

– О, Дуся моя, Дуся! – поиграл голосом Аборенков. – До чего дознались, то секрет. Простым гражданам знать не положено.

Евдокия Порфирьевна проглотила его издевку. Когда ей было нужно, она могла проглотить и не такое.

– Так нашли у них золото? – попробовала она проявить законное любопытство уже и прямо в лоб. – Что они с ним в миксере-то делали?

– Секрет, Дуся. Сказал же я тебе. Не могу разглашать тайны. Не имею права!

Веселился Аборенков, забавлялся с Марсельезой, будто кошка с мышкой.

– А я тебя прошу – выдавай тайну? – упорствовала однако же Евдокия Порфирьевна. – Мне от тебя никаких подробностей не требуется. Ты только: «да» или «нет».

И сорвался Аборенков, оступился, зашел в своей кошачьей забаве дальше, чем следовало.

– Не нужно тебе подробностей? – совсем развеселился он. – «Да» или «нет»? А чего ж без подробностей? Можно и с подробностями! – И расхохотался, неудержимо, до перехвата дыхания. – У них золотые яйца там. Видимо-невидимо! Курочка ряба им золотые яйца несет. Пук – и золотое яичко!

Он-то думал, что приразжал когти – и цап мышку обратно, он-то полагал, что ничего ровным счетом не выболтал, потому как кто же в своем уме может всерьез поверить в золотые яйца, он-то считал, что лишь позабавился – и все, ничего больше, но лицо у его бывшей пассии вдруг так и пыхнуло свекольной краснотой, потом вмиг побледнело и приобрело несвойственное для нее выражение словно бы вдохновения.

– Ладно, пойду тогда, – хрипло почему-то сказала она, повернулась и пошла из его кабинета вон. И притворила дверь за собой тихо и аккуратно, а если бы у Аборенкова был слух на слово, то, глядя со своего места ей вслед, он бы определил так: словно бы нежно притворила.

7

В эту ночь в двух соседствующих домах на Апрельской улице властвовала бессоница. Не спали потрясенные событиями минувшего дня Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем, теснясь на одной кровати в комнате, мешая друг другу и оттого беспрестанно ворочаясь, не смея при том из страха перед поселившимися у них двумя молодыми людьми перемолвиться ни единым словом. Не спали и молодые люди, обосновавшиеся на кухне, сидели один на табурете у входной двери, другой на лавке у окна, и в самом деле прислушивались чутко ко всем звукам, доносившимся из комнаты в распахнутую ими настежь дверь, прислушивались ко всем шорохам снаружи, пощупывали время от времени бугрившиеся под мышками твердые пистолетные наросты и двигали плечом, устраивая сбрую кобуры поудобнее. И если их бдение нельзя было назвать бессоницей, то постельная маета Евдокии Порфирьевны была самой что ни на есть настоящей бессоницей, такою же, как у Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем, хотя и лежала она на кровати совершенно одна. Все вспоминался ей старик у ее крыльца – прячет что-то у себя за спиной, бормочет заикающейся скороговоркой: «Да это… ну… Рябая тут… у тебя тут…» – забывалась вроде, проваливалась в сон – ан нет, тут же и оказывалось, что снова не спит и опять видит, как прячет от нее старик что-то за спину: «Рябая тут… у тебя тут…»

Первые петухи пропели в ночной темени, вторые, в окне начало рассветлять, и Евдокия Порфирьевна, не в силах больше длить эту муку бессоницы, почти не соображая ничего, чувствуя лишь, как жарко горит в голове будто спекшийся в огненный ком бедный ее мозг, рывком поднялась с постели и, как была в ночной рубахе, вышла на крыльцо и спустилась на землю. Верный тихо лежал у себя в конуре и даже не звякнул цепью. Крадучись, словно была уже не на своей территории, Евдокия Порфирьевна пошла в дальний конец участка к прорехе в заборе. Протиснулась в нее и, все так же крадучись и пригибаясь, двинулась к курятнику. И выгляни сейчас, в эту минуту кто из Трофимычей в окно, засекли бы ее, как она ни пригибайся, всполошились и не дали бы ей сотворить задуманное. Но, хоть и не спали они, хоть и измучились бессонным лежанием до того же огненного кома в голове, что и Марсельеза, не смели они, боясь своих бдящих постояльцев, даже и просто сесть, посидеть на кровати, спустив ноги на пол. А постояльцы их бдели на определенных им начальством позициях – держали под прицелом уличное окно, и Евдокия Порфирьевна осталась незамеченной, несмотря на то, что ночная темь уже рассеивалась и начинала заниматься заря.

И что проку, что сидел один из молодых людей у сенной двери. Если бы он приоткрыл ее немного, до него тогда донесся бы шум в курятнике, всполошенное квохтанье и хлопанье крыл, и, выскочив на крыльцо, увидел бы он выбирающуюся из стариковского курятника, словно какая-нибудь Лиса Патрикеевна, гренадерского роста женщину в ночной рубахе и с пестрою курочкой под мышкой. Но он, согласно полученным наставлениям, закрыл дверь туго и плотно, как закрывали ее на ночь старики, – чтобы все выглядело по-обычному, чтобы заявившиеся к ним их сообщники ничем не встревожились бы, и оттого ничего он не услышал и никого не увидел.

А Евдокия Порфирьевна, вернувшись к себе, заперла в сенях все засовы, все замки, какие имелись, помяла Рябую под гузкой, так, впрочем, и не поняв, снеслась та сегодня уже или нет, и ее вдруг повело в сон – прямо сносило с ног…

Проснулась Евдокия Порфирьевна в непонятной, обливавшей ее тяжелым потом тревоге. И мигом, едва проснулась, эта тревога сбросила ей ноги с кровати, и она вскочила. Много ли, мало ли минуло времени с той поры, как упала на кровать, она не знала. Ноги, будто сами собой, не ее волей, понесли ее в сени, оставив тапки стоять у кровати, она вывалилась в глухие сенные полупотемки, и ее обдало квохтаньем, хлопаньем крыльев, и мимо лица протрепыхала в комнату перепуганная Рябая.

Евдокия Порфирьевна щелкнула выключателем, зажигая свет. Оглядела пол под ногами, глянула на скамейку, заваленную всяким хламьем, начиная от старых газет и кончая неведомо как приблудившимся конским седлом, провела взглядом по настенной полке со всякой уличной хозяйственной утварью и поняла: в углу, в корзине.

В корзине лежал такой же разнообразный хлам, как на скамейке: сношенные рукавицы, съеденная молью кроличья шапка, обрезки кошмы, лохмы скрученной в мотки пакли. Евдокия Порфирьевна наклонилась, пошарила среди всего этого – и наткнулась. Под пальцами было округлое, гладкое, похожее на камень-голыш. Она выкатила это округлое и гладкое наружу, на ладонь – и рука у нее дернулась, выпустив взятое обратно. Это и в самом деле было яйцо, и оно в самом деле было золотое!

Евдокия Порфирьевна снова потянулась было взять яйцо, покойно лежавшее сейчас на мотке пакли, но рука отказалась повиноваться ей. Остановилась на полпути – и не шла дальше. Тянула ее изо всей силы, напрягалась – задрожали пальцы, но нет, не шла!

И в этот момент откуда-то из глубин ее существа, из недоступной для сознания тьмы поднялась и зазвучала в ней словно бы музыка. А может быть, то была вовсе и не музыка даже, а это ее всю словно бы залило неким светом, а свет и был музыкой. Это он звучал, это его звуки возносили ее на какую-то такую немыслимую высоту, где она уже была не она, исчезала, растворялась в этом свете, сама становилась им… и Евдокия Порфирьевна почувствовала, что не может, не в силах держать обретенное ею знание в себе, она должна поделиться им, поделиться со всеми, со всем миром…

И если бы кто-нибудь мог видеть ее в этот момент, особенно из знавших ее обычную, то изумился бы. Что-то невообразимое происходило с ее лицом. Хищное, грубое, плотоядное, оно и в самом деле словно бы высветлялось, высветлялось каким-то идущим изнутри ее светом, и вдруг все так и озарилось им, и в глазах у нее появилось то отстраненное, неземное выражение, об обладателях которого и говорят: не от мира сего.

Поспешливым, быстрым движением Евдокия Порфирьевна схватила корзину за ручку, подлетела к сенной двери, откинула запоры, отомкнула замки и, все так же в ночной рубашке и босиком, выскочила на крыльцо. Шлеп-шлеп-шлеп, прошлепали ее босые ноги по ступеням, топ-топ-топ, протопали по дорожке, ведущей к калитке, и, распахнув калитку, Евдокия Порфирьевна вывалилась на улицу.

– Люди! Люди! – закричала она, вздымая над собой корзину подобно хоругви и устремляясь на середину улицы. – Чудо, люди! Чудо!

Она не знала, есть ли вокруг нее люди, она ничего не видела вокруг и не слышала, она не понимала, ночь или день. Но было в действительности не позднее и не раннее утро, тот его час, когда обитатели индивидуальных домов начинали стягиваться, по одному, по двое, по трое, к асфальтовой магистрали, к автобусной остановке на ней, чтобы разъехаться оттуда по рабочим местам, и оттого на пустынной обычно, нелюдной улице было сейчас весьма оживленно.

Евдокия Порфирьевна добежала до середины улицы, бухнулась там на колени, поставив перед собой корзину с лежащим в ней на куче хламья золотым яйцом, и принялась отбивать поклоны:

– Чудо, люди! Чудо! Бес меня попутал, согрешила! Нет мне прощения – уличить хотела! Чудо, люди, чудо! Гляньте туда, гляньте на тот дом, Трофимычи там живут, знаете, – благодать небесная сошла на него! Чудо, люди, чудо!

Голос у нее был зычный, словно труба, и вокруг нее вмиг собралась целая толпа.

И молодые люди, проведшие бессонную ночь в доме Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем, тоже, разумеется, услышали ее голос, приникли к оконному стеклу, пытаясь понять, что там происходит на улице, – ну да что же они могли поделать теперь. Все, поздно было.

– Чудо у нас, чудо! – кричала Евдокия Порфирьевна. – Грешна, люди! Прошу милости вашей и заступничества! Чудо у нас, чудо!..

О, как она кричала тогда! Знающие ее долго потом удивлялись: откуда она такие и слова-то выцарапала. «Заступничества»! Это же мало что выучить, еще и выговорить надо!