Текст книги "Курочка ряба, или золотое знамение"

Глава пятая

1

Молодой человек тщедушного вида, с редкой светлой бородкой, взгромоздясь на нечто вроде трибунки из трех перевернутых водочных ящиков, вещал, как читал лекцию:

– Есть области, где время может замедляться или убыстряться. Посещение Земли некими гуманоидными существами – уже наша повседневность. Как свидетельствуют очевидцы, существа бывают трех видов: зелененькие, тридцати сантиметров ростом, человекоподобные, телесного цвета, и трехметровые гиганты, меняющегося цвета. Полтергейст, иначе «большой шум», когда предметы сами приходят в движение, тоже признан реальностью. Теперь надо признать реальностью яйца с золотой скорлупой, которые могут нести куры рябой окраски. Указание на то, что именно куры рябой окраски могут нести такие яйца, можно найти в русской народной сказке. Надо отметить, что народная фантазия всегда зиждилась на фактах сугубо реальных…

А у ворот Трофимычей, сплотившись в небольшую тесную кучку, молились, клали поклоны с десяток старух в монашеского вида черных одеждах. Около них толклась тоже своя толпа, глазели на них, комментировали, давали советы: «Пониже, пониже! Лбом-то покрепче о землю! Громче, бабка, громче!» – и одна из старух не выдержала, поднялась на ноги, оборотилась к толпе:

– Се перст Господен указал сюда! Отныне и во веки веков это место отмечено как святое. Возрадуйтесь, братья и сестры: се знамение нам. Кончается, братья и сестры, век железный, идет век золотой!

И, будто отвечая ей, будто споря, хотя и не слышал и не видел ее, двигался со стороны воющей моторами, смердящей мазутными дымами асфальтовой магистрали седобородый старик с лохматыми черными бровями, в одной нагольной, длинной белой рубахе, с посохом в руках:

– Дьявольское семя пролилось на землю – истинно говорю вам! Не верьте глазам своим, не верьте ушам своим: бес лукав, прельстит коровьей лепешкой, выдаст ее за хлебы пышные…

– Да иди ты, дьявольское семя! – крикнул ему неизвестно где и как успевший уже изрядно набраться, несмотря на закрытые еще винные отделы, неряшливый парень в недельной щетине. – Нам, пусть и коровья, лишь бы закусить чем! Сам-то видел эти яйца хоть?

– Не видел и видеть не хочу, бо – дьявольское семя!

– У-у ты! – закричал парень, хватая старика за рукав его белой рубахи. – Не видел, а несет! Граждане, он подосланный! Подосланный, бля буду!..

И вмиг олютела сбившаяся вокруг них толпа, будто только и ждала для того повода:

– Пошел он отсюда!

– Пошел на хрен!

– Не верит – и пусть катится!

И затолкали, затыкали старика, не обращая внимания на почтенный его возраст, заставили умолкнуть и погнали обратно к асфальтовой магистрали, отобрав в наказание и посох.

Небольшая группа корреспондентов человек в пять предпринимала уже третью или четвертую попытку проникнуть во двор Трофимычей. Они были так настойчивы, так настырны, что охранявшим ворота тем самым двум молодым людям, что бодрствовали ночь в доме Трофимычей, приходилось собирать в кулак всю свою волю, чтобы отвечать им с достаточной вежливостью:

– Нельзя. Вплоть до особого распоряжения.

– Не было инструкции. Никак невозможно.

– Да ну, три слова для областного радио! – кипятились корреспонденты.

– Наша газета не может выйти без достоверной информации!

Но молодые люди держались стойко:

– Нет, невозможно. Отойдите, не заставляйте нас применять крайние меры!

Сами же Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем смотрели на все это народное гулянье около их дома из окна комнаты, прячась за занавеской. Смотреть из кухонного окна, хотя молодых людей теперь там не было, они не решались. На кухонном окне занавески не имелось. Смотрели, отходили, пробовали заняться чем-нибудь по хозяйству – и не шло дело, опускались руки, снова тянуло к окну. Зависть была к тем, на улице. Прямо до слез. Ходили там, гуляли себе… а тут даже в нужник на улице запрещено выходить! Сиди, будто в тюрьме. Сиди и жди. А чего ждать? Прямо хоть вой.

Марья Трофимовна время от времени и действительно подвывала:

– Ой, Господи, Господи, чем мы тебя прогневали… За что нам такое наказание, Господи?.. А все ты, все ты! – тут же, без перехода принималась она корить своего старого. – Говорила ведь, на суп ее – нет, не послушал.

Игнат Трофимыч в ответ только крякал. Что ты будешь делать с бабой! Баба, она баба и есть. Так уж устроена.

2

А в то самое время, когда около дома стариков толклись толпы народа, в панельно-стеклянной коробке управления внутренних дел, в кабинете его начальника, полковника Волченкова, шел допрос Марсельезы. Вели допрос сам Волченков, его заместитель по политической части полковник Собакин и бравый майор Василь Васильич.

Собственно, в полном смысле назвать это допросом было нельзя, это скорее была беседа. Впрочем, и беседой все это назвать было невозможно: потому что Евдокия Порфирьевна на все вопросы, что ей задавали, отвечала сплошными восклицаниями, большей частью абсолютно невразумительными.

– Значит, вы утверждаете, что эти яйца не ювелирные изделия, а природный феномен? – спрашивал Василь Васильич, который в основном и вел «беседу».

– Чудо, чудо! – отвечала Евдокия Порфирьевна своим грубым голосом, и был он исполнен неподдельной страсти.

– Но вы понимаете, что этого не может быть, что это противоречит всем законам природы?

– Своими глазами видела. Чудо, чудо! Грех на мне, каюсь!

– Ну, будет вам ваньку валять! – решив встряхнуть ее как следует, прикрикнул на Евдокию Порфирьевну Василь Васильич. – Нет на вас никакого греха, все отпускаю! Ответьте мне лучше: уверены вы, что яйцо вам в корзину не подброшено? Могло такое быть? Да или нет, отвечайте!

– Бес меня попутал, он, лукавый, нет мне прощения, – словно заведенная, все тем же исполненным страсти голосом сказала Евдокия Порфирьевна. – Чудо это, чудо, чудо!

Василь Васильич глянул по очереди на Волченкова с Собакиным, в бравом его взгляде сквозило изнеможение.

– М-да! – произнес Волченков, приходя в движение, встал из-за совещательного стола, за которым шел допрос-беседа, пронес себя к рабочему столу, посередине которого стояла изъятая у Евдокии Порфирьевны круглодонная корзина со всем ее содержимым, взял из нее яйцо, покрутил в руках и положил обратно.

– Ой, грешна, ой, грешна! – взревела Евдокия Порфирьевна, с сочным шлепком закрывая лицо ладонями.

Волченков нажал на пульте кнопку связи с секретаршей, в динамике прошуршал ее вышколенный голос, и он спросил:

– Приехали?

– Да, Сергей Петрович, – коротко ответила секретарша.

– Проводите гражданку, – теплым голосом приказал Волченков Василь Васильичу.

– Пойдемте, Евдокия Порфирьевна, – тут же, как пружиной подброшенный, вскочил со стула Василь Васильич. В глазах у него снова не осталось ничего, кроме бравого усердия.

Евдокия Порфирьевна поднялась и сомнамбулически проследовала по указующему жесту Василия Васильича к выходу из кабинета.

Кабинет начальника управления находился, естественно, как у всех порядочных начальников в зданиях без лифта, на втором этаже.

Евдокия Порфирьевна, ласково поддерживаемая Василь Васильичем под локоть, все в том же сомнамбулическом состоянии спустилась на первый этаж, вышла на крыльцо, спустилась по ступеням и только тут обнаружила, что ласковая, но твердая рука сопровождающего привела ее к белой машине марки «Рафик» с закрытым безоконным кузовом, и на борту этого кузова скромно краснеет надпись: «Специальная скорая помощь».

– Это куда это вы меня? – все еще не вполне осознавая происходящее, остановилась тем не менее Евдокия Порфирьевна.

– Вам там будет хорошо, не сомневайтесь, – ласково сказал Василь Васильич, подталкивая ее к машине.

– Да в психдом, что ли?! – прозрела Евдокия Порфирьевна. И вырвала свой локоть из руки бравого майора. – Ах вы, ироды, правды знать не желаете, в психдом меня!

Василь Васильич попытался вновь завладеть локтем Евдокии Порфирьевны.

– Вам там будет хорошо, вы там отдохнете, вам там будет много лучше, чем в этой жизни, – убеждающе приговаривал он при этом.

Однако управиться с такою женщиной, как Евдокия Порфирьевна, бравому майору было не под силу. Она так размахивала руками, обороняясь, что он даже не мог как следует подступиться к ней. И остаться бы ему посрамленным, если б не санитары.

Мгновение они наблюдали, как бравый майор противоборствует с Евдокией Порфирьевной, потом перебросились друг с другом словом – и руки у Евдокии Порфирьевны оказались заломлены назад, и она, не успев ничего сообразить, не поняв, кто это ее ухватил, а только промычав от боли нечто нечленораздельное, уже оказалась внутри машины. Санитары забрались следом за ней, дверца захлопнулась, и машина тронулась.

Василь Васильич, сам не зная зачем, обхлопал одна о другую руки и посмотрел наверх, на окна второго этажа, где находился кабинет начальника управления. Ему было стыдно, что он не сумел довести до конца взятое на себя дело. Бравый майор был очень тщеславным человеком. Однако в окнах кабинета никого не было, и на сердце у него отлегло.

А между тем Волченков со своим заместителем Собакиным стояли у окна и все видели. Как они могли не понаблюдать за столь любопытнейшим действом. Просто они отошли от окна на мгновение раньше, чем Василь Васильич взглянул наверх. И стоит отметить, остались совершенно безразличны к тому, что младший их товарищ довел гражданку Ковригину не до самой машины.

Иное заботило их.

– Тронутая, как кажется? – спросил Волченков, неторопливо направляясь обратно к своему рабочему столу с возвышающейся на нем корзиной.

– Прикидывается, голову даю на отсечение! – У Собакина колыхнулись в негодовании не только подбородок, но даже и щеки. – Из той же банды наверняка. Почувствовали опасность – и устроили розыгрыш.

– Окончательное твое мнение? – На лице у Волченкова играла его непроницаемая полуулыбка. – А если и в самом деле яйцо?

– Ну, Сергей Петрович… – теперь нечто, похожее на улыбку, появилось и на блинообразном лице Собакина. – Похож я на идиота, чтобы в такие вещи верить?

– А в летающие тарелки веришь? – с неожиданной иронией спросил Волченков.

Лицо у Собакина снова посуровело.

– Я в советскую власть верю, – круто сказал он.

– А у меня бабка, знаешь, в Бога верила, – как-то не совсем уместно опять проиронизировал Волченков.

И резким движением, какие бывают у человека, не до конца уверенного в своей решительности, выхватил из корзины яйцо и изо всей силы шваркнул о стол.

– А-а!.. – кинулся к нему что-то сказать Собакин, но не успел, только этот единственный звук и произвели его голосовые связки, – яйцо со смачным хлюпом проломилось, и изнутри на гладкую лакированную поверхность выплеснулись осклизло голубоватый белок с ярким солнечным желтком.

Ничего не говоря, все с той же резкой, пронзительной решительностью Волченков шагнул к сейфу, пробренчал ключами и достал изнутри то яйцо, что было изъято у стариков.

– А ну-ка попробуй, – протянул он яйцо Собакину.

Собакина, будто порывом ветра, мигом отнесло от начальника метра на три.

– Нет! Я этого, – выделил он голосом «я» и даже руки убрал за спину, – я этого делать не буду. И вам не рекомендую. То у нас было не заприходовано… а это? В описи сказано: «предмет яйцевидной формы». А что останется, если действительно яйцо?

Волченков глядел на него мгновение молча, а потом хмыкнул:

– Хм, если действительно?

Он щелкнул тумблером на селекторе, наклонился и сказал в микрофон:

– Светлана Николаевна, зайдите-ка!

Дверь раскрылась, и секретарша, поцокивая копытцами каблуков, пересекла кабинет и остановилась, вышколенно не дойдя до стола Волченкова полутора шагов.

– Поближе, Светлана Николаевна, – позвал Волченков. – Следственный эксперимент будем ставить. Являетесь свидетельницей. Потом протоколом оформим.

И вновь со всей силой жахнул второе яйцо о стол.

И вновь, как то, первое, яйцо лопнуло со смачным звуком, и из него блескуче потек белок с желтком.

– О-ойх! – выдохнула секретарша, и глаза у нее, округлясь, вышли за пределы глазных впадин.

– Тряпку принесите, вытрите здесь, – удовлетворенно констатировал итог следственного эксперимента Волченков. Сел в свое крутящееся кресло около стола, дождался, когда секретарша уцокает за дверь, и, крутанувшись на кресле туда-сюда, спросил Собакина, с тою же, вновь надевшейся на его лицо полуулыбкой: – Ну, ты безопасности-то уже доложил?

Собакин смотрел на начальника суровым, отважным взглядом.

– Я полагал это своим долгом.

– Молодец. – Волченков кивнул – вроде как даже и одобрительно. – Властям пора сообщать, что полагаешь?

Щеки и подбородок у Собакина ожили.

– Полагаю, пора, – энергично отозвался он. – Если это природный феномен… а на то похоже… то тогда…

– В общем, – подвел итог Волченков, – нечего нам одним отдуваться. Пусть головы у всех поболят.

Секретарша, неся в руках блюдце с чистой белой тряпочкой, вошла в кабинет, зацокала к столу, а Волченков крутанулся на своем кресле к селектору, щелкнул нужными тумблерами и отдал дежурной части приказ:

– Там, у старичков, оперативную группу снять. Пошлите парочку обычных нарядов. Для поддержания порядка на улице. А корреспондентов этих, будут снова рваться, так и быть, пропустите.

3

Неисповедимы пути Господни! Еще час с небольшим назад сидели Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем в собственном доме, будто в тюрьме, – и вмиг все переменилось: засверкали огни фотовспышек, загорелись жгучие кварцевые лампы, превращая серенький свет помещения в блистающий поднебесный полдень, зарокотала мягко моторчиком телекамера на плече оператора. Из бесславья – да в славу, одним махом!

Игнат Трофимыч, впрочем, въезжал в славу медленно, тяжело, все не мог перестроиться, поверить в случившееся, все будто ждал, что спит и сейчас проснется; а Марья Трофимовна, она окунулась в славу, как родилась для нее.

– А вообще это просто совпадение, да, что вы оба Трофимычи? – спрашивала девушка-корреспондент с соломенными волосами, без всякой техники, просто с записной книжкой в руках, но такая радостная, с такими восторженными глазами, что хотелось рассказать ей даже больше того, что было на самом деле.

– Ну, так а… – начинал было, собравшись с силой, Игнат Трофимыч, но Марья Трофимовна тут же и перебивала его:

– Дак у меня отец Трофим да у него Трофим, дак че ж нам не Трофимычами быть!

Другой корреспондент, пожилой серьезный мужик в тяжелых очках на пористом носу, с маленьким, чуть больше ладони, магнитофоном в руках, спрашивал густым голосом:

– Вы сейчас, надо полагать, оба на пенсии?

И Марья Трофимовна тотчас подтверждала:

– Сейчас оба, сейчас оба. Сперва я пошла, а потом и он.

– А большая пенсия?

– Так как сказа… – снова начинал было Игнат Трофимыч, но Марья Трофимовна вновь оказывалась впереди него:

– Дак кака большая. У него вон семьдесят один, а у меня шестьдесят два восемьдесят.

– Ой, а как же это вам на жизнь хватает? – широко раскрывала глаза девушка-корреспондент.

– Дак че, хватает, – как хвалясь, не медля принималась за ответ Марья Трофимовна. – Дом стоит, ремонта вроде не надо, дак на еду-то хватает. Детям если помочь… Да дочка у нас… она большая шишка, ей и не надо, у них там и кофе растворимый… А вот сынку бы вот… Сынок-то у нас – ой, умная голова…

Ее заколодило на сыне, и похоже, она бы рассказывала и рассказывала о нем, но пожилой корреспондент с пористым носом прервал ее.

– Так Надежда Игнатьевна – ваша дочь? – В голосе его была глубочайшая почтительность, он словно бы даже согнулся в поклоне этим голосом.

Тут уже не удержался Игнат Трофимыч. И его стала подхватывать волна славы, в которой Марья Трофимовна нежилась с безоглядностью влюбленной, впервые вкусившей от запретного прежде плода.

– Дочь! А кто же еще, дочь! – поторопился выступить он поперед своей старой.

От телевидения, кроме оператора с камерой, присутствовал еще и молодой человек. Такой молодой, что, когда задавал вопросы, краснел. Но решился на очередной вопрос и он.

– А-а скажите, – начиная краснеть, произнес он, – перед тем как обнаружить первое яйцо, вы что-нибудь чувствовали: приближение чего-то необыкновенного, какой-то духовный подъем?

– Чувствовал? Необыкновенное? – Игнату Трофимычу наконец понравилось быть знаменитым, и, не зная, что ответить, он все же вновь поспешил высунуться раньше Марьи Трофимовны.

Но Марья Трофимовна вовсе не собиралась плескаться на мелководье, рядом со славой.

– Како чувствовали, ниче не чувствовали, – вмешалась она. – Когда обнаружилось, тут уж перепугались, это уж точно.

– Это уж точно, – подтвердил Игнат Трофимыч.

Слаб человек. Что слава? Пустое место, дыра, рукава от жилетки. А вот поди ж ты: поманит кого – глядишь, и забыл все, пошел за славой, будто на привязи…

– Расскажите, пожалуйста, о своей жизни, – попросил пожилой корреспондент с магнитофоном – с той особой почтительностью, что появилась у него, когда он узнал о дочери. – Это, я думаю, было бы всем интересно.

– О жизни? – опять переспросил Игнат Трофимыч, вновь не зная, что отвечать.

Но Марье Трофимовне незачем было думать, что отвечать. Слава развязала ей язык, и он молотил раньше, чем она успевала подумать.

– Ой, о жизни че рассказывать! – махнула она рукой, вся так и плавясь от удовольствия. – Разве это жизнь была? Проклятье одно, не жизнь. Робили все да в очередях стояли – вот и жизнь.

– Ну уж, ты уж что говоришь-то! – Игнат Трофимыч не знал, что сказать о жизни, но, прожив ее, он знал, что говорить нельзя. – Что уж ты… И немца мы победили. И колхозы организовали. И спутник первыми запустили. Есть чем гордиться, что уж ты!

– Нет, конечно, что уж тут, это да! – всем своим тоном показывая, что берет сказанные слова обратно, торопливо зачастила Марья Трофимовна. – И победили, да, и восстановили, и спутник первыми запустили…

И дальше, и дальше длилось для них это блаженство славы, вновь и вновь щелкал с шорохом затвор фотоаппарата, жужжала камера на плече оператора, светили солнечно кварцевые лампы. Обо всех этапах своей трудовой биографии поведал Игнат Трофимыч, и о том, что воевал, и ранен был, и думал не выживет, а выжил и еще сколько прожил; о таких случаях дальней своей молодости вспомнила Марья Трофимовна, о которых, казалось, напрочь забыла, не помнила абсолютно, а тут как всплыли. И о перестройке, между прочим, сказали слово: поддерживаем, мол, и конечно.

Ах, Боже мой! Да не для того ли и нужна человеку слава, чтобы рассказать о себе, поделиться своим мнением о том и о сем, на предмет того и на предмет этого. Потому как кто же будет слушать тебя, если ты человек просто так. А если со славой, тут к тебе сразу и интерес, тут уж каждое твое слово – несказанная ценность, граненый алмаз, не меньше.

4

В закрытых глазах Надежды Игнатьевны полыхнуло, лопнула со звоном напрягшаяся тонкая перепонка, и все тело ей залило ослепительным, морозно-жарким огнем, протянуло долгой, мучительной судорогой, повело расслабленно вниз, и она обессиленно опустилась на согнутые в коленях ноги, увлекая за собой и Славика сзади.

– Ну что ты, скоро там? – спросила она, открывая глаза.

– Сейчас… – задыхаясь, отозвался Славик.

Он торопился, ходил в ней с бешеной, частой силой, но все не мог излиться, эта его особенность была по душе Надежде Игнатьевне, однако теперь ей хотелось, чтобы он поскорее остановился.

– Давай поживее там, – сказала она недовольно, едва уже терпя Славика внутри себя.

Надежда Игнатьевна любила рачком. Ей не нравилось стараться для кого-то другого, ей нравилось брать, получать. И когда рачком – она чувствовала: только берет, только получает, все для себя одной.

Однако было и отрицательное в таком способе. Это если вынырнешь на поверхность, вот как сейчас, окончательно, а тому, сзади, еще грести и грести. В также минуты Надежда Игнатьевна чувствовала себя беспредельно униженной. Мало, что сама поза… так еще словно одариваешь, ничего не получая, а это уж совсем нестерпимо.

– Наконец-то! – вырвалось у Надежды Игнатьевны, когда Славик освободил ее от себя, и она с облегчением перевернулась на спину. – Хорошо! – похлопала она некоторое время спустя Славика по бедру. После шпор в ее правилах было приласкать жеребчика.

– Ну что, какие новости, рассказывай, – велела она еще немного спустя, когда Славик отдышался. У нее было заведено, что после всего, отдыхая, водители осведомляли ее о всяких мелочах повседневной городской жизни, о которых просто так, другим способом, сидя в кабинете, не узнаешь.

– Какие новости, – хотя и с ленцой, но послушно отозвался Славик. – Знамение какое-то. Так это говорят, – усмехнулся он, отмежевываясь от не своих слов. – Курица будто бы золотые яйца нести стала. Так яйцо как яйцо, обычное, а скорлупа золотая. Народ взбаламутился, полгорода к тому дому сбежалось.

– Стой, стой, – прервала его Надежда Игнатьевна. Она была расслаблена, несобрана, и не сразу дошло до нее, о чем Славик. – Золотые, говоришь, яйца? Курица?

– Ну! На экспертизу возили, проверяли – натуральные золотые.

В Надежде Игнатьевне все напряглось, и она даже приподнялась в постели, опершись на руку.

– А что за экспертиза? Откуда ты знаешь про экспертизу?

– Да говорят, – все с прежнею ленцой сказал Славик. – Я проезжал там сегодня – народу, как на демонстрации. На той улице, кстати, где у вас папаша с мамашей.

Внутри у Надежды Игнатьевны все оборвалось. Она опустилась обратно на подушку и какое-то время молча смотрела в потолок над собой.

– Не может быть, – сказала она затем. – Бред! Если бы это было так, мне бы стало известно по официальным каналам.

– Ну да, по каналам! – Славик оживился. – Это ведь народ говорит: чудо, знамение. А у нас же официально чудо не признается.

– Глупость говоришь, – машинально принялась отчитывать его Надежда Игнатьевна. – Мы все признаем, что действительно и разумно. Запомни это.

Славик хмыкнул.

– Что ж тут разумного, золотые яйца. Бред, конечно. Это я говорю, что говорят. А там… а там все может быть, почему нет, если чудо, – неожиданно закончил он.

Надежде Игнатьевне вспомнилось, как она держала в руках скорлупу от тех яиц, как взвешивала ее на ладони… В том, что речь шла о родителях, сомнения у нее не было. И неужели же вправду золотые? Тяжелая была скорлупа, ненормально тяжелая, так рука и почувствовала вес, конечно, никакое не поле, а если, впрочем, даже и поле… то ведь в любом случае получается чудо. Чудо, чудо – действительно! И если б его как-то использовать, стать инициатором…

Как использовать конкретно, ничего она вмиг сообразить не могла. Но то, что можно использовать, – в этом она не сомневалась. Главное, чтоб не опоздать, чтоб никто другой не перехватил инициативу!

– Вставай, бери одежду, иди одевайся в другой комнате, – толкнула она в бок Славика. – Поедем сейчас.

– Куда? – спросил Славик, зевнув.

– Туда! – резко сказала она, спихивая его с постели.

В ней уже все трепетало от нетерпения, она уже была там, у отца с матерью, в их домике, и недавняя ублаготворенная усталость, разнимавшая еще несколько минут назад все тело, вымылась из нее, как никакой усталости и не было. Замолить свою вину, главное – чтоб не обиделись, чтоб не зажались, во всем раскрылись перед нею! Попросить прощения, ошеломить их!

У ворот родительского дома дорогу преградили милиционеры. Надежда Игнатьевна распахнула перед ними свое краснокнижное удостоверение, милиционеры попереминались мгновение с ноги на ногу и пропустили.

Надежда Игнатьевна вбежала во двор, взбежала на крыльцо, ворвалась в сени, влетела в дом – Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем, услышавши шум в сенях, оба спешили ей навстречу.

– Мама! Папа! – закричала Надежда Игнатьевна. – Так это правда? И экспертиза подтвердила?

Лица у ее стариков просветлели.

– Дак правда, как не правда. Подтвердила эта самая… – хором отозвались они.

Надежда Игнатьевна гулко грохнулась перед ними на колени.

– Мама! Папа! А я не поверила… Простите меня! – На глазах у нее, почувствовала она, неожиданно появились даже и слезы. – Простите меня, виновата! Это вам – за вашу святую жизнь! За то, что вы ее всю до капли – Родине!

– Ты что это! Что это! Грязный пол-то! – бросились поднимать ее в четыре руки Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем.

– А родина-то при чем тут? – спросил Игнат Трофимыч.

– При том! При том! – воскликнула Надежда Игнатьевна, давая себя поднять и твердо становясь на ноги. – О Родине никогда нельзя забывать! – И спросила, обнимая их и заглядывая им в лица: – Простили? Простили?

Да знала она, что простят, куда денутся – простят. Главное, чтоб не опоздала, чтоб инициативу в свои руки…

Но опоздала Надежда Игнатьевна, что поделаешь. И об этом предстояло ей узнать через какое-нибудь мгновение.

Однако же куда большее огорчение ждало ее совсем в другом месте. И предстояло узнать ей о том лишь назавтра. В то самое время, как она находилась в доме своих родителей, в особняке наискосок от особняка, в котором занимала просторное помещение из кабинета и приемной она, собиралось самое ответственное совещание, самых ответственных руководителей города и области, в самом ответственном кабинете, единственном из всех, какой особняк ни возьми, отделанном дубовыми панелями, и она на это совещание приглашена не была.

5

В приемной кабинета, отделанного дубовыми панелями, ждали приглашения пройти в кабинет человек двадцать пять. Женщинами из этих двадцати пяти были только три, остальные – мужчины, четверо в военной форме, в том числе и один генерал, ярко шибающий в глаза атласом красных лампасов, в форме были и Волченков со своим заместителем по политической части Собакиным. Почтительная, благоговейная тишина стояла в приемной. Не потому, что так уж было положено здесь, а располагала к тому сама высокая торжественность потолков, украшенных по карнизу лепниной и большой розеткой посередине, из которой свисала сверкающая каплями хрусталя оборчатая люстра; а если все же перебрасывались словами, то само собой получалось, что негромко, почти шепотом.

Дверь кабинета приоткрылась на небольшую щель, и из нее вышел помощник Первого. Это был тихообразный, но одновременно холодно-барского, неприступного вида человек лет сорока, все знали о нем, что он знает обо всех все, а о нем только и было известно: помощник Первого. Первый приехал в связи со снятием прежнего Первого два года назад, вскоре после начала ускорения, и привез помощника с собой.

– Прошу, товарищи, – сказал помощник, становясь рядом с щелью в двери, негромко сказал, но так, что все услышали.

Первый, а иначе, если по правилам двухгодичной давности, еще Хозяин, вышедши на середину кабинета, стоял на ковровой дорожке, красно проложенной к его громадному, как поле, столу, каждый входивший торопливо шел к нему по дорожке, Первый подавал руку и, совершив ритуал пожатия, бросал коротко: «Присаживайся, Иван Петрович». Иногда, впрочем, случались фразы и подлиннее: «Занимай место, Петр Иваныч». Но главное, всех он знал и помнил по имени-отчеству и, называя, произносил имя-отчество с особым расположением и даже интимностью, так что на душе у каждого сразу становилось тепло и ублаготворенно. Очень выгодно отличался новый Первый от прежнего. Прежний был хам, горлохват, из-за стола к тебе никогда не выходил, чуть что – пасть шире собственных челюстей, а уж если кого назвал по имени-отчеству – держись, будет голову откручивать, вроде ругательства у него это было, твое имя-отчество. А новый – всегда приветлив, сдержан, но расположен к тебе, Хозяин – но не подчеркивает того, просто первый среди равных – вот так. И глаза, глаза! Такая чистота в них и ясность, такая твердая простота – удивительно приятно было, когда они глядели на тебя. Хотелось довериться им – и работать, работать безоглядно, до умопомрачения, отдавать все силы служению. Вот только усы у Первого были странным образом словно б не от его лица. Они были у него черные – хотя сам он был шатен, с нечастым, даже редким волосом, коротко подстриженные и узко подбритые – как две стрелы над губой. Неприятные были усы, что-то такое они совершали с лицом Первого… ну вот получалось: или усы не от этого лица, или глаза не от него. Глаза, однако же, – зеркало души, про такие глаза думать нехорошо никому не хотелось, и оттого большинство решило про себя: чужие на этом строго-приветливом лице, разумеется, усы. А уж как их занесло на него – то одному богу известно.

– Надежде Игнатьевне никто случайно ничего не сообщал? – прежде всего спросил Первый, когда расселись за столом на положенном каждому месте.

Ему ответили нестройным гулом отрицания, и Первый качнул головой в знак того, что понял и принял сообщение к сведению.

– Это не потому, что мы не доверяем нашему товарищу, – сказал он. – Просто ситуация чрезвычайная, и некоторая осторожность в этом вопросе не помешает.

– Да! Разумеется! Безусловно! А как же иначе! – было ему снова общим ответом.

Первый снова одобрительно качнул головой – понял, товарищи! – дождался тишины и тут усмехнулся:

– А собственно говоря, кто и что мог ей сообщить? Кому что известно?

Вот в такие-то мгновения и казалось, что его это усы, его, не чужие, и в них суть. Потому как, конечно же, город – не пустыня, всем сорока на хвосте принесла новость, все что-то знали, но именно «что-то», достоверного – ничего, и зачем же надо было тыкать носом в это неполное знание, зачем же обижать?

Однако усы Первого тут же и спрятались, юркнули мышкой в норку, уступив место ясным и чистым, решительным, твердым глазам, за которыми хотелось в огонь и воду.

– Ситуация в самом деле чрезвычайная, – построжев лицом, сказал Первый. – Кризисная даже. Толпы народа на улице, экзальтация… все это чревато, и мы этого допустить не можем. Значит, существует проблема спокойствия в городе. Вторая проблема: собственно яйца. Давайте обменяемся мнениями, товарищи. Туда, – чуть приподнял он глаза к потолку, – я пока не докладывал, но скоро тянуть дольше не сможем. Надо решать.

– Так в самом деле, что ли, золотые они? – рявкающим голосом спросил генерал, и все невольно обернулись к нему. Генерал, когда раскрывал рот, всегда привлекал к себе внимание.

– Доложите, – найдя глазами Волченкова, попросил Первый.

И когда Волченков завершил доклад и сел, Первый резюмировал:

– Вот теперь у вас полная и исчерпывающая информация, товарищи. Какие у кого будут мнения?

– Реквизировать! – не дав ему даже договорить, рубанул воздух рукой генерал. – Все подчистую!

– Уже реквизировано. Подчистую, – ясно посмотрел на него Первый. – Ты где был? Товарищ Волченков об этом докладывал.

Генерал несколько порозовел, но не растерялся.

– Все, что эта рябая будет нести впредь. Я это имею в виду.

– А-а! – протянул Первый. – Ну, это разумеется. Стратегия действий, товарищи, стратегия – вот по какому вопросу прошу высказываться.