Текст книги "Тайный гость"

Глава 10

В доме Третьякова отца Феону кроме Проестева ждал старый знакомец – знаменитый лекарь и костоправ отец Артемий. Сам лекарь выглядел вялым и заспанным. Его явно подняли с постели и силой притащили в имение безвременно почившего думного дьяка, что никоим образом не способствовало хорошему настроению старика.

– Пришел наконец! – сварливо проскрипел он, увидев отца Феону, входящего во двор в сопровождении дьяка Степанова и стрельцов.

– Что, неужто давно ждете? – недоверчиво прищурился тот в ответ.

– Да нет, только приехали.

Проестев почти сбежал с высокого красного крыльца и, по-хозяйски гремя связкой ключей, направился к двери в подклет. За ним по пятам, не разгибая спины от подобострастного раболепия, следовал насмерть перепуганный управляющий.

– Все равно, – упрямился старый костоправ, – зачем с постели к мертвецу поднимать? Нельзя было до утра подождать?

– Нельзя, отец Артемий! Дело весьма срочное!

Проестев пыхтел, пытаясь подобрать ключ к двери подклета. Не справившись с третьего раза, он сердито передал связку стоявшему за спиной управляющему.

– Давай сам!

Управляющий угодливо поклонился судье и, позвенев ключами, выбрал нужный, без затей открыв скрипучую дверь.

– Пошли! – скомандовал Проестев и первый спустился по каменным ступеням в глубокий чулан.

Труп холопа Илейки Дмитриева, вытащенный дворней из ледника, находился в одном из подсобных помещений. Он лежал на деревянных ящиках, сложенных вместе, прикрытый одной рваной мешковиной. Дворовая прислуга, развесив по стенам зажженные фонари, молча удалилась. В помещении осталось четверо: Феона, Проестев, дьяк Степанов и старик-костоправ. Отец Артемий подошел к ящикам и, поставив на пол свой лекарский ковчежец, одним резким движением стянул с покойного Илейки прикрывавшую его дерюжку.

Голое бронзово-серое, словно навощенное, тело мертвого холопа напоминало изваяния, коими иноземцы любили украшать могилы своих почивших родственников. Рот его был широко раскрыт, но на лице не было никаких признаков боли и мучений. Скорее сильное изумление было последним, что испытал несчастный перед своей кончиной. Следовательно, смерть наступила внезапно и быстро.

– Хорошо, что догадались тело с ледника достать да в тепло положить, а то бы его никаким кроилом[59]59
  Массивный нож, которым пользовались русские лекари.


[Закрыть] не взять.

Отец Артемий бросил на дьяка Степанова взгляд, не терпящий возражений.

– Ты подсоблять мне будешь. А то я один остался. Ученик мой третьего дня в войска уехал. Подай, касатик, лагалище.

Дьяк побледнел и едва не лишился чувств.

– Да что же это такое? – запричитал он, пятясь назад и испуганно мотая головой. – Да как же так?

Видя отчаянное состояние Степанова, отец Феона поднял с пола ковчежец лекаря и ободряюще похлопал дьяка по плечу.

– Иди, Ваня. Я помогу отцу Артемию.

Степанов облегченно выдохнул и поспешил спрятаться за широкую спину Проестева, который, молча наблюдая за происходящим, не смог сдержать холодной ухмылки.

– Начнем?

Отец Артемий засучил рукава старенькой однорядки и склонился над телом. Он долго осматривал его. Щупал, нюхал, заглядывал в открытый рот, при этом все время что-то бубня себе под нос.

– Ну, чего там? – не выдержал Проестев, заглядывая через плечо.

Вместо ответа Артемий взял из раскрытого перед ним ящика с инструментами острый стригальник[60]60
  Бритва.


[Закрыть] и жуткого вида пилу и принялся вскрывать труп Илейки от паха до горла.

– Вот же ж! – поморщился Проестев, отходя в сторону.

Феона, напротив, внимательно наблюдал за работой старого лекаря, поражаясь ловкости и отточенности его движений. Он терпеливо ждал разъяснений. Отец Артемий закончил и обвел присутствующих сердитым взглядом.

– Ну и где? – спросил он у Проестева, точно тот был в чем-то виновен и вину эту лекарь только что доказал.

– Чего где? – удивился судья, заглядывая внутрь раскрытого чрева Илейки.

– Внутренности где?

Тут пришла пора всех оставшихся заглянуть туда же. Зрелище оказалось сколь отвратительным, столь же и странным. Внутренности холопа Третьякова не то чтобы отсутствовали вовсе, а скорее просто высохли, будто их месяц вялили на открытом воздухе.

– Если это не яд, то я ничего не смыслю во врачебном деле!

Кивком головы согласившись с лекарем, Феона бросил укоризненный взгляд на Степана Проестева.

– Я полагаю, что внутренности Третьякова выглядели не лучше этих?

Проестев растерянно почесал затылок.

– Первый раз такое вижу!

– А ну, тащи сюда эту крысу! – сердито рявкнул он на Степанова.

– Какую? – не понял дьяк.

– Да ключника, мать его!

И без того насмерть перепуганный ключник, увидев, что стало с телом несчастного Илейки, видимо, решил, что угодил в руки приверженцев сатанинского культа. Ноги его сами собой подкосились. Истово крестясь и трясущимися губами шепча «Отче наш», он старался не глядеть в глаза страшных людей, окруживших его со всех сторон. Проестев, которому было плевать на чувства обычного мужика, не посчитал нужным развеять его сомнения. Вместо этого он схватил ключника за шиворот и сильной рукой притянул к себе.

– Ты почему прошлый раз ничего не рассказал мне о госте?

– Каком госте? – завопил ключник.

– Том, что приходил к твоему бывшему хозяину в день его смерти!

– Ах, этом!

Хитрость удалась. Парализованный страхом челядинец почившего думного дьяка больше не имел таких тайн, которые готов был скрывать от грозного судьи, о котором и без того ходили зловещие слухи.

– О нем, межеумок… – вмиг успокоившись, произнес Проестев, отпуская ворот ключника. – Говори, давай!

– Так чего говорить? Приходил один, сразу после обеда. Я его черным ходом в малую трапезную провел, а потом так же вывел.

– Кто такой?

– Не знаю, он в епанче был, а на башке куколь глубокий.

– А чего раньше не сказал?

– Так ничего же не было! Сидели, разговаривали. Поели, попили и разошлись…

– Ели-пили, говоришь? – встрепенулся отец Феона. – Что ели? Что пили? Рассказывай!

Ключник затравленно обернулся на голос и растерянно пожал плечами.

– Что незнакомец принес, тем и пробавлялись.

– Очень занятно!

Отец Феона обменялся многозначительными взглядами со Степаном Проестевым.

– А что же он такого принес?

– Фрукт заморский, ананас называется, и бутылку фряжского вина. А более ничего!

Проестев сделал страшные глаза и замахнулся на мужика своей широкой, как лопата, ладонью, но с трудом сдержал себя.

– Значит, приходит незнакомец, приносит угощение, после которого два человека отправляются к праотцам, а у тебя «ничего не было»! Так?

– Да нет же! – заныл ключник. – Не было там яда. Я же жив!

– Ты тоже ел?

– Нет, только пил. Я, когда на Соловках трудничал, ананасы прямо с грядки пробовал. По мне – дрянь, а не фрукт! А вот винишко фряжское уважаю!

– Ну если не вино, значит, ананас отравлен, чего тут думать?

– Опять не выходит, государь! – покачал головой ключник. – Жена моя тоже жива. Она ананас за обе щеки уплетала! Баба, чего с нее взять?

На лицах окружающих отразилось сильное разочарование. Степанов даже крякнул с досады.

– Ты хотя бы разговор с незнакомцем слышал? – спросил Феона без особой надежды. – О чем говорили?

Ключник кисло улыбнулся и зябко поежился под пристальным взглядом монаха.

– Слышать слышал, только они не по-нашему говорили, по-немецки, верно, а я языкам не обучен.

– Беспросветность!

Проестев раздраженно плюнул себе под ноги, но тут неожиданно заговорил молчавший до той поры отец Артемий.

– Скажи, мил человек, – обратился он к ключнику, – а жена твоя вино пила?

Ключник даже удивился такому странному на его взгляд предположению.

– Еще чего. Бабе вино! Мы его с Илейкой вдвоем выпили. Да там и оставалось немного!

– Ты к чему клонишь? – спросил отец Феона у лекаря.

Артемий улыбнулся и обвел присутствующих загадочным взглядом.

– Я как будто догадался, хотя на первый взгляд кажется невероятным!

Старик некоторое время обдумывал, что следовало сказать, полагая, что эта история потребует от него дополнительных разъяснений. В конце концов начал он издалека. Со своей юности.

– Давно то было! В лето 75 года[61]61
  7075 г. от сотвор. мира – 1567 г. н. э.


[Закрыть] государь Иван Васильевич[62]62
  Иван IV Грозный.


[Закрыть] послал казачьих атаманов Ивана Петрова и Бурнаша с четырнадцатью их товарищами за Каменный пояс[63]63
  Уральские горы.


[Закрыть] к неизвестным народам, неведомые страны посмотреть и описание их земель составить.

Отец Феона утвердительно кивнул.

– Слышал о том походе от Андрея Яковлевича Щелкалова[64]64
  Думный дьяк, руководитель Посольского приказа. В 1567 г. один из дьяков Посольского приказа.


[Закрыть].

– Ты слышал, а я сам участвовал! – сердито осадил Феону старик. – Мне тогда едва шестнадцать исполнилось. Не хотели брать. Молод, говорили, да Бурнаш Яковлевич пособил. Узнал, что я костоправному делу обучен, и взял. В походе без лекаря никак нельзя.

Проехали мы тогда Сибирь и Монголию. Побывали в улусах Черной и Желтой орды. Потом переплыли озеро Ламу[65]65
  Байкал.


[Закрыть], на конях вокруг которого двенадцать дней пути будет, и в конце добрались до края земли, до самого Чосонского моря![66]66
  Японское море.


[Закрыть] Далее только один бескрайний океан!

Отдохнув и получив охранную грамоту от одной монгольской ханши, решили попытать счастье в Китае. После долгого пути прибыли в их столицу Цинши[67]67
  Пекин.


[Закрыть], но до тайбуна, царя по-ихнему, нас не допустили. Подарков не было, а без подарков к царю даже местным вельможам путь закрыт…

Проестев, большую часть рассказа крививший губы и нервно барабанивший пальцами по собственному животу, наконец не выдержал.

– Все это очень познавательно, старик, но к чему нам твой рассказ? У нас что – времени немерено, чтобы байки слушать?

– А ты, судья, не спеши сразу собачиться! – одернул Проестева отец Артемий. – Ишь ты, торопыга выискался! Если говорю, значит, знаю. Ты послушай! Узнал я тогда, что китайцы великие знатоки медицины. Она у них особая – чжунъи называется. Резать вообще не умеют, но по части снадобий, мазей или пилюль – равных им на всем свете не сыщешь.

Видел я, как мясник на рынке палец себе отрубил, а лекарь его обратно приставил, мазью замазал и тряпицей завязал, а через две седьмицы палец как новый был. Так вот лекарь этот раньше при дворе служил, а потом за какие-то грехи изгнан, но от работы не отлучен, ибо считался в столице непревзойденным знатоком ядов, коих в арсенале его было превеликое множество.

Напросился я к нему в ученики, и однажды он мне сказал, что есть у него особый яд, изготовленный из сушеных гадов и отвара самых ядовитых растений. Порознь и отвар, и порошок совершенно безопасны, но стоит их соединить, и человека уже ничто не спасет, ибо противоядия от этого зелья не существует… Теперь догадались, к чему я?

– Ну конечно же! Теперь понятно, почему выжили ключник и его жена. Каждый из них потреблял только одну из двух частей смертельного яда, а думный дьяк и его холоп обе!

Отец Феона с досады хлопнул себя кулаком по колену и, качая головой, невесело усмехнулся.

– Осталось выяснить, кто тот загадочный «немец», что принес редкий яд в дом Третьякова и как яд вообще попал в его руки?

– Это ерунда! – откликнулся старый лекарь. – Как, думаешь, отец честной, мы в Китай проникли? Там любому иноземцу без затей головы рубили. Но за год или два до нашего появления взошел на престол молодой и любознательный правитель по имени Чжу Цзайхо[68]68
  Двенадцатый император Китая династии Мин, правивший с 1567 по 1572 г.


[Закрыть]. Говорят, много добра народу сделал, но главное, иноземцев с Запада привечать начал. Видели мы в Цинши и немцев, и латинян. А испанцы с голландцами к тому времени успели даже торговые фактории обустроить! Полагаю, приплыли они за тридевять земель не только ради торговли!

Феона согласно кивнул и дернул Проестева за рукав кафтана.

– Опять голландцы! Степан Матвеевич, как думаешь, не стоит нам помимо английского посланника присмотреться и к негоцианту Исааку Массе?

Начальник Земского приказа скривил рот в подобии улыбки и отвел глаза в сторону.

– Вот ты и займись, Григорий Федорович, а мне несподручно. Я на государевой службе. Знаешь, здесь ошибок не прощают. Ссора без веских оснований никому не нужна. Голландцы вроде как друзья нам теперь!

Глава 11

От торговых рядов на Пожаре до Кулижек и Васильевского луга по высокому гребню холма над Москвой-рекой вот уже лет триста, а может, и более пролегала старинная московская улица – Варварка. Когда-то соединяла она Кремль с Владимирской, Рязанской и Коломенской дорогами. Но после постройки в 7046 году[69]69
  1538 г.


[Закрыть] Китайгородской стены ограничилась Всехсвятскими воротами, на коих и заканчивалась.

Улица в двести пятьдесят саженей, не самая большая и не самая маленькая в городе, изначально и звалась Всехсвятской. Когда-то въезжал по ней в Москву князь Дмитрий Донской, возвращаясь с Куликовской битвы. Потом звали ее Знаменской, Большой Покровкой и даже Варьской – ничего не прижилось. А вот имя Варварская, или просто Варварка, срослось с ней навсегда.

Жил на ней люд самый разнообразный. По одной стороне улицы – бояре знатных фамилий, по другой – московские и иногородние купцы и торговые гости. Тогда же в начале улицы, по обе ее стороны, возникли Средние и Нижние торговые ряды, а вслед за ними – огромный Гостиный двор и английское подворье. За деньгами пришло на улицу государство в лице многочисленных чиновников. Сперва отстроились Мытный и Денежный дворы, а следом, в конце улицы, и тюрьма, подпиравшая собой стену Китай-города.

Все это сборище богатых и знатных людей кому-то надо было обслуживать, поэтому пустующая земля позади Нижних рядов в скором времени была заселена ремесленниками, приказчиками и мелкими торговцами. Из-за своего расположения за торговыми рядами ее стали называть Зарядьем. Это был шумный и зажиточный посад, населенный в основном довольно благополучными людьми, чье утро никогда не начиналось с грустных мыслей о поиске пропитания для себя и своей семьи. Но время шло. Менялась страна, менялись и люди. После Смуты, даже находясь под самым боком государева Кремля, Зарядье быстро стало приходить в упадок, уже ничем не отличаясь от самых глухих и непотребных уголков Москвы.

Ранним утром четверга, пятнадцатого октября 7127 года[70]70
  25 октября 1618 г.


[Закрыть], едва солнце осветило заснеженные купола каменной церкви Варвары Великомученицы, построенной сто лет назад итальянским зодчим Алевизом Новым, как на занесенной ночной метелью дорожке, ведущей к храму, появился странный человек. Несмотря на зимний холод, опустившийся на Москву пару дней назад, одет он был только в монашескую однорядку, сквозь небрежный распах которой виднелась могучая грудь, покрытая густыми рыжими волосами. На груди болтался вырубленный из железного листа тяжелый и грубый наперсный крест. Человек шел вдоль заиндевелых кустов жимолости, сбивая подолом рясы еще не опавшие, скрученные от мороза листья, оставляя за собой на белом снегу грязные отпечатки босых ног.

Довольно редкие в столь ранний час прихожане при виде этих следов ежились от невольного озноба и, опасливо сторонясь, пропускали юродивого вперед, при этом обмениваясь между собой удивленными взглядами. Странный человек, сохраняя ледяное равнодушие к любопытству, что вызвало его появление, размеренным шагом дошел до паперти и спокойно уселся на самом удобном и прибыльном месте у двери в храм, перед этим бесцеремонно подвинув корпусом уже сидящего там нищего.

– Ты кто же такой будешь? – полюбопытствовал обиженный калика, с удивлением глядя, как его обидчик неспешно и деловито раскладывает вокруг себя принесенные вещи, жизненно необходимые любому попрошайке: коврик из ветоши, большую оловянную кружку для подаяния и литой, трехстворчатый киотный складень, затертый до такой степени, что о содержании его створок постороннему человеку оставалось только догадываться. Пришедший бросил на вопрошавшего добродушный взгляд и по-отечески похлопал того по плечу.

– Сын мой, зови меня отцом Афанасием!

Но попрошайка не оценил родительских ноток в голосе наглого монаха.

– Ты чего, старик, думаешь, збалтуны[71]71
  Нищие (офеньский сленг).


[Закрыть] здесь просто так сидят? За место платить надо!

– Ишь ты! И сколько?

Нищий снисходительно улыбнулся наивности дремучего собрата по ремеслу.

– Вижу, в Ботусе[72]72
  Москве (офеньский сленг).


[Закрыть] ты человек новый? Правил не знаешь!

– Не знаю!

– Пьешь, небось?

– Случается! – кивнул Афанасий.

– Оно и видно! Пропил все! Бухарница[73]73
  Кружка (офеньский сленг).


[Закрыть] у тебя большая, а вот бурмяк[74]74
  Зипун, одежда (офеньский сленг).


[Закрыть] для сивохи[75]75
  Зима (офеньский сленг).


[Закрыть] неподходящий!

Опытный попрошайка окинул Афанасия скептическим взглядом и покачал головой.

– Ладно, слушай меня! Здесь ты лох[76]76
  Крестьянин, мужик (офеньский сленг).


[Закрыть], и место твое для начала вон там! – он кивком указал на дальний участок за церковной оградой, где сидела пара замызганных калик с синюшными лицами то ли от вина, то ли от холода.

– Что, и эти горемыки за место платят?

– А ты как думал? Сперва в общак, всему обществу ламник с рыла. Потом зюмарной шаперу! А в бендюмник хлябыш всю сумарку в склюг соберет, чтобы не крысятничали![77]77
  Сперва всему обществу – полтинник. Потом двугривенный дьякону! А в час дня вожак все подаяние в кошель соберет, чтобы не крысятничали! (офеньский сленг).


[Закрыть]

Афанасий сокрушенно покачал головой:

– Вот вроде ты русский человек, а говоришь, как собака брешет!

– Чего?

Нищий попытался подняться на ноги, но тут же был усажен на место тяжелой рукой монаха.

– Внемлите, дети мои! Истину говорю вам, сребролюбие есть недуг, одержимые коему душе своей николи добра не получат! – Афанасий веско поднял вверх указательный палец и обвел всех строгим взглядом. – Апостол Павел нарекает лихоимство вторым идолослужением! Ибо как магнит-камень все железо к себе притягивает, так и оковы корысти и стяжательства подле себя крепко держат. Ох, увы, люди, таковым недугом одержимые, гореть будут огнем негасимым и никогда не увидят перед собой лика Создателя! Того ради не подобает никому никого обижать в жизни сей!

– Ты чего, старый пердун, проповеди нам читать будешь? – Нищий попытался еще раз встать, но снова был жестко усажен на ступени паперти дланью отца Афанасия.

– А еще, – монах нахмурился и погрозил ему кулаком, – апостол не повелевает никому никого осуждать, но не возбраняет обличать злые нравы! И ежели есть среди нас слабостью своей грехотворители, тех подобает от злого дела всячески отвращать!

– А-а! Чего его слушать? – брызгая слюной, заверещала чумазая замарашка, изображавшая на паперти немую хромоножку. – Двинуть по баклуше, и вся недолга!

Она попыталась ударить монаха костылем по голове, но была столь же твердо, без каких-либо поблажек на пол и возраст посажена на место, в то время как ее клюка, взметнувшись в небо, исчезла где-то за церковной оградой.

– Еще раз попробуешь, и сама на ней полетишь! – Отец Афанасий был столь убедителен, что иных возражений не последовало. Кроме того, общество калик и побирушек было потрясено игрой могучих грудных мышц страшного монаха, выглядывавших через его распахнутую однорядку, и ответить на это явное превосходство в силе и свирепости им было нечем.

Впрочем, была еще одна причина, по которой сия неспокойная братия проявила необъяснимую покладистость. Очевидно это стало после того, как на Фроловских воротах часы пробили начало восьмого дневного часа[78]78
  13:00.


[Закрыть] и у Золотых ворот храма появился атаман этой шайки в сопровождении двух громил с квадратными головами, растущими прямо из плеч. Нищие сразу пришли в возбужденное состояние. На лицах некоторых из них заиграла злорадная ухмылка. Остальные, более осторожные, предпочитали до поры не раскрывать своих истинных чувств.

– Значит, это ты здесь бузу устроил? – простуженно просипел атаман, вплотную приблизившись к Афанасию. – Порядки наши не желаешь соблюдать! Нехорошо! Не по-божески это, отче!

Афанасий в ответ и ухом не повел, лишь мельком бросив отстраненный взгляд на говорившего.

– Чего за порядки? – спросил равнодушно.

– Как так? – удивился атаман и повернул голову к нищему, сидевшему рядом с Афанасием. – Юшка, ты разве не говорил ему?

Юшка даже покраснел от негодования.

– Как не говорил, когда говорил! – обиженно завопил он, размахивая руками.

– Вот видишь! Юшка тебе, оказывается, все объяснил. И про место, и про дуван[79]79
  Расчет деньгами (офеньский сленг).


[Закрыть]. Зря смурячишься![80]80
  Дурачишься (офеньский сленг).


[Закрыть]

– О том слышал, – отмахнулся монах, – и юсом[81]81
  Деньги (офеньский сленг).


[Закрыть] согласен делиться. Готов хоть все в общак положить. А вот место, не взыщи, мужик, пока освободить не могу. Мне с него лучше видно!

Лицо атамана пошло красными пятнами.

– Как меня назвал? – срывающимся от обиды голосом прохрипел он. – Я – Клим[82]82
  Привилегированный представитель воровского мира (офеньский сленг).


[Закрыть], а ты меня простым мерзяком[83]83
  Мужик, крестьянин (офеньский сленг).


[Закрыть] облаял, вошь монастырская! Карачун тебе!

Атаман вытащил из-под ментени[84]84
  Теплая, на меху, епанча.


[Закрыть] небольшую дубинку, щедро утыканную коваными гвоздями. Громилы тут же выдвинулись вперед, заслонив Афанасию половину неба, а все нищие, находившиеся рядом, стали молча отползать в сторону. Монах сокрушенно покачал головой и нехотя поднялся на ноги.

– Всегда одно и то же! Ну вот откуда вы беретесь на мою голову?

Глава 12

В Наугольной палате Кремля с утра поднялся нешуточный переполох. У постельницы Петрониллы Сырейщиковой перед покоями великой государыни – инокини Марфы выпал платок, в котором был завернут неведомо какой сушеный корешок. Находка перепугала всю многочисленную прислугу матери царя. При дворе ничего так сильно не боялись, как наведения порчи, ворожбы и заклятий. Оробевшая служанка божилась, что корень тот не лихой, а носит она его с собой из-за сердечных болей, от которых мается с минувшей весны.

Не удовлетворившись объяснениями Петрониллы, верховая боярыня Великой государыни вызвала подьячего тайных дел Постельного приказа Спиридона Тиманова для выяснения всех обстоятельств этого весьма подозрительного происшествия. Подьячий взялся за дело со всем чиновничьим рвением. Для начала он отправил провинившуюся бабу в тюремный застенок и подержал ее там пару часов без допроса, чтобы «душой обмякла», а тем временем посетил зелейный ряд в Торговых рядах и аптекарский двор на Неглинной. Ни зеленщики, ни аптекари корень не признали. Благо в нем или худо – о том им неведомо было!

Вернувшись в застенок, Спиридон приступил к насмерть перепуганной женщине с теми же вопросами, что задавались и ранее. На этот раз, устрашившись последствий, постельница повинилась и выложила все как на духу. Корешок тот вовсе не целебный, а заговоренный! Дан ей для обуздания лютого нрава мужа ее, Тимофея Сырейщикова, истопника той же царицыной Наугольной палаты. Корень надобно было положить на зеркальное стекло и смотреться в него, после чего стал бы тот Тимофей добр к жене и не бил ее смертным боем. А то, что сразу не сказала правду, то сделала она это без злого умысла, а только боясь опалы от Великой государыни.

Видя, что несчастная женщина «душой обмякла» полностью, опытный подьячий с жалостью погладил Петрониллу по голове и мягко спросил:

– Кто же дал тебе тот заговоренный корень, милая?

Постельница, хлюпая мокрым носом, вытерла тыльной стороной ладони набежавшие слезы и, глядя на Спиридона Тиманова печальными глазами побитой собаки, едва выговорила срывающимся от волнения голосом:

– Приходила, государь мой, в Кисловку, в Царицыну слободу, жонка одна, зовут Манефой. Вот она и дала!

Спиридон внутренне напрягся, но мягкости и задушевности голоса не изменил.

– А где живет эта знахарка, знаешь ли?

– Как не знать? В Ваганьково. На дворе бывшего второго судьи Владимирского Судного приказа Гавриила Васильевича Хлопова.

Лицо Спиридона Тиманова вытянулось от неожиданного известия. Очевидно, что особы столь высокого положения были ему просто не по зубам. Кроме того, речь шла о любимом дяде царской невесты, которую уже нарекли царицей и в церквах «на ектеньях» поминали как члена царствующей семьи! Тут любая ошибка могла стоить головы. Спиридон поспешно сгреб со стола допросные листы и шустро побежал с докладом «наверх».

К обеду для дальнейшего расследования происшествия, начинавшего смахивать на заговор и крамолу против Великой государыни старицы Марфы Ивановны, в престольной Золотой царицыной палаты собрались высокие сановники, наделенные большими полномочиями. От приказа Большого дворца пришел царский дворецкий, боярин Борис Михайлович Салтыков с дьяком Иваном Болотниковым, от Постельного приказа – постельничий Константин Иванович Михалков с известным уже Спиридоном Тимановым, от Разбойного приказа – боярин, князь Борис Михайлович Лыков и думный дворянин Гавриил Григорьевич Пушкин.

Все вельможи, собравшиеся на женской половине дворца, настроены были весьма решительно. Царский трон, закрытый ажурной китайской ширмой, давил на них, как каменный спуд на квашенную в бочке капусту. Никто из присутствующих ни секунды не сомневался, что за ширмой присутствовала мать царя. Это обстоятельство придавало им дополнительного рвения и острейшего желания как можно быстрее разобраться с поставленной задачей, о которой они предпочитали умалчивать даже в разговоре между собой.

Для начала они допросили несчастную постельницу Петрониллу, которая, впрочем, ничего нового им сказать не смогла, а только плакала и просила милости и прощения. Отправив женщину обратно в застенок, они послали на двор Гавриила Васильевича Хлопова стрелецкого сотника Петра Бибикова с двумя стрельцами за женкой Манефой. Но обратно сотник вернулся с пустыми руками, доложив, что Хлопов встретил его весьма неприветливо и на двор не пустил. А еще кричал, что знать не знает ни про какую вещунью и в глаза ее никогда не видел. Когда же Бибиков стал настаивать на досмотре дворни, он пришел в ярость. Ругался матерно. Кулаками угрожал. Говорил, что знает, это, мол, все Мишка Салтыков воду мутит за то, что он ему прилюдно в Грановитой палате по морде дал. Обещал, если не отстанут от него, государю пожаловаться…

Китайская ширма от удара тяжелой руки зашаталась и рухнула на пол. Инокиня Марфа – вся красная от гнева – спустилась со ступенек трона к вмиг оробевшим сановникам. Глаза ее метали молнии, лицо дергалось, будто в припадке падучей болезни.

– Как смеет этот прыщ худородный вести себя со мной подобным образом? Доставить сермяжника во дворец, а будет сопротивляться – силой волоките!

Надо сказать, что в своем раздражении мать царя серьезно погрешила против истины. Не были Хлоповы такими худородными, какими их представляла инокиня Марфа, и, уж конечно, никогда не были они сермяжного семени. Во всяком случае, не отпрыску Миши Прушанина[85]85
  Родоначальник ряда русских родов, живший якобы в начале XIII века.


[Закрыть] было мериться знатностью рода с потомками ордынского князя-чингизида, отъехавшего со своими людьми на Москву еще при Иване Калите.

Как бы то ни было, мать государя есть мать государя, и за Хлоповым отправился уже целый отряд стрельцов во главе все с тем же Петром Бибиковым. На этот раз Гавриил Васильевич не рискнул проявлять непокорность и явился сам. Кроме того, не стал он отпираться и от «жонки» Манефы, жившей на его дворе.

– Что ж, скрывать не буду, жила среди дворни такая баба, вдовица истопника Куземки Мокеева из села Сенева Алексинского уезда, – почесав подбородок, с видимой неохотой признался он. – Привез ее на двор без ведома мой эконом Спирька Егошкин, за что ужо получит от меня плетей на конюшне!

– Так где же та баба, Гаврило Васильевич, почто с собой не привел?

Хлопов с удивлением оглядел дознавателей и развел руками.

– Так нет ее!

– Как нет? Куда же делась?

– Обратно в деревню отправил. Зачем она мне? Суета одна!

На этом допрос, не начавшись толком, прерван был. Без вдовицы Куземкиной смысла в нем не было. А до Алексина путь неблизкий. Почитай, двести верст да обратно столько же. Послать за Манефой решили царского трубника Ивашку Фомина с государевым указом, а до той поры все расспросы по делу прекратить.

– Иди домой, Гаврило Васильевич. Понадобишься – вызовем! – сухо произнес Борис Салтыков и демонстративно отвернулся от Хлопова.

Хлопов, в свою очередь, не удостоил вельможу прощанием, зато в пояс поклонился китайской ширме.

– Низкий поклон тебе, государыня-матушка, от покорного и послушного слуги твоего Гаврилки Хлопова! Прошу, не оставь меня, верного раба твоего, милостью своей, а уж я, недостойный, служить тебе буду верой и правдой!

– Ступай с миром, Гаврила! – раздался из-за ширмы недовольный голос инокини Марфы.

Хлопов лукаво ухмыльнулся себе под нос и, еще раз поклонившись ширме, скрылся за дверью.