Текст книги "Авианосцы адмирала Колчака"

Глава пятая

Генерал МакГоверн не знал, что задержка с его снятием с поста командующего экспедиционным корпусом произошла не от литературных дарований штабного коллектива. Более чем сомнительные успехи на Дальнем Востоке совпали с восстанием в оккупированной германцами Англии и невероятном наплыве добровольцев из числа уроженцев Альбиона, желающих освобождать свой ненаглядный остров. Находившиеся в колониях на момент крушения империи, они перебрались в США, осесть не пожелали и назойливо требовали воевать с Германией, а не изображать состояние войны. Изгнанный английский король Георг, вместо того чтобы сидеть и благодарно наслаждаться мирной жизнью, будоражил эту свору призывами незамедлительно освободить Родину. Узнав, что число британских волонтеров превысило полмиллиона, превращаясь в социальную проблему, президент и конгресс постановили перенести усилия на европейское направление.

У МакГоверна не забрали ни единого корабля, воздержавшись гонять их в Атлантику через половину планеты, но и подкреплений не подбросили. Промучившись больше месяца, генерал с трудом наскреб минимально необходимое количество сухогрузов, подумывая уже о заурядном морском разбое, погрузил на них войска из Хонсю, поднялся сам на флагман и дал приказ выдвигаться на Владивосток.

Он не питал иллюзий. Имея двести тысяч общей численности сухопутных сил и экипажей кораблей, он не мог рассчитывать на победу в битве с Российской империей, которая ныне больше не воевала ни с кем, а только лично с ним, МакГоверном. Он надеялся разбить Владивостокскую эскадру, овладеть городом и дать президенту козырь для заключения мира на принципиально иных условиях, нежели это возможно сейчас. Конечно, будь в распоряжении ресурсы, бездарно погубленные в Китае… Об этом поздно сожалеть.

На капитанском мостике «Пенсаколы» генерал чувствовал, почему моряки считают себя высшим сословием и свысока смотрят на «сухопутных крыс». Во-первых, сам линейный корабль – это десятки тысяч тонн брони, оружия и моторов, а не просто винтовка или шашка в руках. Во-вторых, на состояние души влияет безбрежный морской простор и ощущение себя хозяином в нем. А кто усомнится в хозяйских правах, к его услугам четыре башни с орудиями главного калибра в четырнадцать дюймов, по два ствола в каждой, плюс трех– и шестидюймовая мелочь.

И лишь на очень высоком уровне различие стирается. Президент, Министр обороны или даже командующий экспедиционным корпусом управляют и пехотой, и кораблями.

– Радиограмма, сэр.

Из Белого дома? Из Министерства?

Нет, сообщение пришло всего-навсего от воздушного разведчика, оснащенного передатчиком. Как не столь важное, радист вручил его командующему эскадрой, а не МакГоверну.

Весьма просторный мостик «Пенсаколы» заполнен высокими чинами. Генерал непременно имеет при себе пару штабных офицеров для поручений, адмирал тем более. Кроме того, на мостике обычно пребывает капитан корабля, у которого офицеров тоже в достатке. Поэтому помещение напоминает скорее офицерский клуб, нежели командный пост соединения.

– Читайте.

– Обследовано пространство на пятьдесят миль вперед, сэр. Дымов надводных кораблей не замечено. Предположительно виден след подводной лодки.

– Адмирал, я запретил отправку субмарин в этот район.

– Так точно, сэр. Возможно, русская.

– Усильте наблюдение.

Моряк не смог скрыть раздражения. Ох уж эти сухопутные! Удвоить караул, увеличить внимание, утроить силы… Сколько придумано глубокомысленных и пустых команд, которые отдаются начальниками, на самом деле не знающими, что приказать. Какая, к дьяволу, разница – будет там кружиться один или два аэроплана?

– В таком случае разрешите атаковать ее, сэр.

– Конечно. Чего вы медлите?

Адмирал отвернулся от МакГоверна и приказал взлететь сразу четырем «Де-Хэвилендам», чем сыграл на руку русским, сам об этом не подозревая.

Небольшая подводная лодка водоизмещением около семисот тонн довоенной постройки, по современным меркам, не годилась уже ни для чего серьезного, кроме патрулирования невдалеке от базы на острове Русский и учебных походов. Она и зенитного перископа не имела, оттого экипаж не подозревал о воздушной угрозе, пока вокруг корпуса не посыпались авиационные гранаты, а в визире над волнами мелькнула двукрылая тень.

– Срочное погружение! Полный вперед! Лево руля! – скомандовал капитан, лихорадочно соображая, сподобились ли его угостить не в меру резвые владивостокские летуны или откуда ни возьмись нарисовались американцы. На наших не похоже: те летают с бомбами потяжелее, взрывающимися на глубине. А тут словно эсминец обстрелял «трехдюймовкой» – шумно, но не серьезно.

Отойдя мили три в сторону, лодка всплыла, и в эфир полетели точки-тире о бомбардировке. Нет у Америки аэропланов, способных так далеко улететь от Хоккайдо или Хонсю. Стало быть, поблизости авианосное судно. Дорогим гостям – дорогую встречу.

МакГоверн рассчитывал подобраться к Владивостоку перед рассветом, обрушить на город и на крепость Русского острова огневую мощь эскадры, в этот же день захватить островные укрепления, на следующий завершить оккупацию города. Поэтому, чисто выбрив свободные от густой растительности участки физиономии, он уже в три часа утра выбрался на мостик флагмана, волнуясь, как девица перед первым свиданием. Во Владивостоке не может быть ни большой армии, ни флота. По крайней мере, так утверждает японская разведка. Превосходство в живой силе минимум четырехкратное. А ведь нужна всего одна реляция о сокрушительной победе, после которой мир русским можно предложить на условиях Вашингтона.

– Огни по левому борту!

Адмирал обернулся на голос вахтенного и ухватился за бинокль.

– Виноват, сэр. Верно – показалось.

– Или перемаргивались русские подлодки, – МакГоверн проявил неожиданную осведомленность в морских делах. – Ваши храбрые летчики утопили ту субмарину, не так ли?

– Доложили об уничтожении, сэр. Тем не менее я принял меры. Движемся противолодочным зигзагом.

Он весьма эффективен, когда конвой развивает узлов двадцать. А собирая транспортные лохани из самых неприглядных японских щелей, адмирал замедлил его скорость до темпа самого дохлого судна, примерно двенадцать узлов. Подлодки, укрытые тьмой, на поверхности движутся не в пример быстрее.

– Они бы уже обстреляли флагман, – больше для себя, нежели генералу, сказал командующий эскадрой.

Самоуспокоения хватило минут на двадцать или тридцать, когда посыпались доклады, что конвой атакован. Пропустив линкоры, подводники напали на главных своих врагов.

– Авиаматки с гидропланами у нас больше нет, сэр, – доложил адмирал.

По морю закружились эсминцы, беспорядочно стреляя и сбрасывая глубинные бомбы с целью если не утопить, то хотя бы загнать под воду и заставить подлодки отстать.

Компанию экипажам гидропланов «Кертис» составили пехотинцы и артиллерия на двух сухогрузах в общей сложности шести тысяч тонн водоизмещения. Мазафака, ругнулся про себя МакГоверн, неужели повторяется Циндао?

Утро встретило американских смельчаков двумя отрядами владивостокских крейсеров. Не ввязываясь в обмен ударами с мощными и сильно бронированными линкорами, они быстро проскочили к хвосту колонны, находя там куда более легкую поживу. Тут уже выругался адмирал, вынужденный отправить за ними такие же быстроходные линейные крейсера, на пушки которых он рассчитывал при обстреле острова Русского. Но эсминцы и легкие крейсера не сохранят транспорты – пару часов бойни, и на берег высаживать некого.

На головные тяжелые корабли высыпались русские торпедные аэропланы. Не с авианосца – берег близко. Они буквально роем вынырнули из-за сопок и словно саранча кинулись на отряд линейных кораблей.

Целый август упорных тренировок принес плоды, да и бой происходил при свете восходящего солнца, а не как в Циндао. МакГоверн со злорадством наблюдал, как вспыхивали бипланы, переворачивались, падали в море… Пока не услышал раскатистый взрыв, перебивший лай зениток.

– Что еще там?

– «Омаха», сэр. Взорвался.

Второго номера в строю линкоров нет. С четвертого доложили о пожаре и затоплении трюмов.

«Де-Хэвиленды» затеяли свалку с русскими торпедоносцами. Оставшиеся из них побросали торпеды как попало и убрались за сопки. Генерал мог считать воздушную битву выигранной, но короткую радость омрачил доклад радиста:

– С «Дакоты» передали, имеют торпедное попадание и набирают воду, сэр.

– Тонут? – Адмирал повернулся всем туловищем. Потерять воздушное прикрытие чрезвычайно не кстати.

– Нет, сэр. Но крен нарастает. Они сомневаются, что смогут принять «Де-Хэвиленды» обратно.

– Откачивать воду! Завести пластырь! Бороться за живучесть до последнего.

– Да, сэр! – Радист унесся к передатчику доносить нетленные мысли адмирала командиру подбитого авианосца.

Палубные многоцелевые самолеты того же класса, что русский С-22, кружили, пока не выработался бензин. Затем самый смелый попытался спуститься на перекошенную площадку, не зацепил трос финишера и рухнул в воду. Остальные, не искушая судьбу, сразу опустились в волны поблизости от эсминцев. В одночасье воздушные потери вдвое превысили таковые у противника, не считая погибшую ночью авиаматку.

– Тем не менее мы у цели, господа. Действуйте по плану, адмирал.

Полностью соблюсти план невозможно, ибо в строю куда меньше кораблей, нежели намечалось. Но огромные пушки «Пенсаколы» и «Теннеси» страшного калибра в четырнадцать дюймов подняли стальные хоботы в сторону крепостных укреплений, плюнув огнем.

Это вам за Циндао, русские дикари. МакГоверн опустил бинокль. Остров заволокло дымом, смотреть не на что.

Крепость огрызалась. Вокруг «Пенсаколы» взлетали к небу белые гейзеры, несколько раз ощутимо приложило в корпус.

– Нашу броню их снаряды не возьмут? – полувопросительно молвил генерал, очень надеясь на ободряющий ответ.

– Надеюсь, что…

Адмирал не успел поделиться надеждой. Русский гостинец пробил сравнительно тонкий металл надстройки и оглушительно взорвался. Сильно потянуло дымом. Пока командир корабля надрывался с приказаниями относительно тушения пожара, а с мостика уносили раненых, МакГоверн услышал несколько донесений. Снова налетели торпедные аэропланы, выцеливая транспорты. Подоспели встреченные ночью русские подлодки, также навалившись на грузовые корабли, сбросившие ход. Крейсерский отряд успешно отражает русский натиск, но повреждения велики… Последней каплей явилось сообщение, что два судна с пехотой самовольно покинули конвой и двинули в сторону Японии.

– Немедленно свяжитесь с капитанами! Это приказ!

– При всем уважении, сэр. Там японские гражданские экипажи.

Генерал бессильно скрипнул зубами. Не топить же дезертиров самим. И не реагировать нельзя, иначе все разбегутся… Или последовать их примеру.

А ведь удача близка! В крепости что-то рвануло, явно склад боеприпасов. Отвечает не более половины русских орудий.

– Сколько потеряно транспортных судов?

– До трети, сэр, – ответил адмирал, сразив наповал командующего. Это около пятидесяти тысяч человек!

– Проклятие!.. Возвращаемся.

Горящий Владивосток скрылся вдали, отцепились русские крейсера, подлодки и аэропланы. На «Пенсаколе» погас пожар, только мундиры пропитались жирной маслянистой копотью. От вони офицеры почувствовали отвращение к самим себе.

Генерал подозвал своего начштаба:

– Это конец, полковник. Может, захватить наугад кусок побережья?

– Как прикажете, сэр. Но у русских много танков. Подползут и расстреляют нас из-за сопок.

– Думайте. Должен быть хоть какой-то выход. Самый завалящий обрывок суши, но чтобы вместо русского там взвился звездно-полосатый флаг!

Штабист развернул карту.

– Это что? – МакГоверн показал на остров к северу от Хоккайдо, напоминавший формой рыбу. Среди двух половинок ее хвоста обозначился какой-то порт.

– Сахалин, сэр.

– Есть сведения? Укрепления, войска?

– Прошу обождать.

Через четверть часа полковник в сопровождении майора Олбрайта притащил пару бумажек.

– Там поселения каторжан и охрана ссыльных, сэр.

– Уверены?

– Так точно!

– Что же. Не Владивосток, конечно, но лучше, чем ничего. Адмирал! Я принял решение. Прямо в море, не заходя на Хонсю, делим конвой. Лишние и пострадавшие корабли следуют в Оминато. Нас ждет Сахалин!

К вечеру того же дня на эскадру набрел встречным курсом допотопный колесный пароход под русским флагом. Он отвез на остров батальон солдат, теперь возвращался в Находку. Орудия «Пенсаколы» разнесли его в щепки первым же залпом.

Наверно, у капитана той посудины был револьвер. В рапорте напишем, что уничтожен вооруженный пароход, повторил про себя уроки МакГоверна майор Олбрайт.

Глава шестая

Поселок Владимировка, приглянувшийся американскому генералу близостью к Японским островам и его изрядно побитому конвою, не представлял из себя ничего значительного. Более того, он и на побережье не выходил, как поначалу показалось на мелкомасштабной карте. Вообще в южной части острова, ближе к рыбьему хвосту, Уильямс и Олбрайт не нашли удобных бухт, где маломальский флот уместится и укроется от шторма. В заливе Анива обнаружилась даже не гавань, а так – выемка, прикрытая молом, на берегу которой притулилось невзрачное русское поселение.

– Уильямс, что это?

– Кор-са-ков-ский пост, сэр. Черт бы побрал азиатские названия.

Россыпь покосившихся деревянных изб и сараев, хилая насыпь, отгораживающая участок акватории, да десяток барж, и это в качестве трофея вместо Владивостока? Но его можно иначе обозначить – плацдарм для завоевания и присоединения всего Сахалина.

– Отправить разведку!

Линкор «Пенсакола», крейсеры, отряд эсминцев и транспорты нависли над русским постом как дюжина здоровенных охотников с двустволками, затравивших единственного зайца. Буквально через полчаса одна из шлюпок вернулась, доставив на флагманский борт пленного «языка». К удивлению генерала, русский сам вышел к американским солдатам, охотно заговорил и попросил самого главного начальника.

– Капитан Стародорогин, начальник Корсаковского гарнизона, сэр! – пробасил офицер с отвратительным произношением. – Вот, учил языки, готовился в Николаевскую академию. Глядишь – пригодилось.

– Каковы силы вашего гарнизона?

– Четыреста штыков, сэр! К вашим услугам! И давеча доставили батальон штрафников. Мало, господин генерал.

– Против американского десанта? Вы действительно думали оказать сопротивление двумя батальонами нескольким дивизиям?

– Упаси бог, сэр! На вас уповаем. А то ведь не сдержать… Начальство-то, оно как решило: каторжан по амнистии императорской из тюрем освободить и на поселение перевести, но на материк не пускать. Тюрьма на Дуэ только осталась, ближе к Александровскому посту. Тысяч тридцать отъявленных разбрелись. Потом они на оружейный склад напали. Мы как в осаде. Говорят, Владимировку, что ближе к горам, совсем захватили, окаянные. Во Владивосток да Мукден сколько телеграмм слали – пустое. Война, говорят, держитесь. Так что, господин генерал, на вас надежда. Мы не подведем.

– Вы что-нибудь поняли, Олбрайт? У него такой странный язык.

– Да, сэр. У них обстановка, как у нас на Диком Западе. Не совладали.

– Отлично, ковбои, – решился МакГоверн. – Настоящего американца Диким Западом не испугаешь. Оставляем в Корсики… Оставляем здесь гарнизон в тысячу штыков. Капитан, покажите дороги до ближайших русских укрепленных точек.

– Помилуйте, сэр, какие дороги? К северу есть распадки и долины, там просеки. У нас болота сплошные, реки и ручьи, меж ними непроходимый хвойный лес.

– О’кей. Уильямс, организуйте высадку. Мы двигаемся дальше, в Тартар…

– Татарский пролив, сэр, – подсказал Олбрайт.

– Или туда. На север. Если все гарнизоны такие, через неделю остров будет в наших руках.

Генерал не знал еще характера острова, его отвратительного климата и суровости обитателей. Подумаешь – уголовники. Старожилы Сахалина смотрели на дело совершенно иначе.

Но здесь была и другая когорта людей, о которых Стародорогин упомянул вскользь. Они не торопились радоваться американскому подкреплению и не прониклись еще беспредельным отчаяньем, которое разъедало людские души на каторжной земле. Сводный батальон из членов Центробалта и рекрутированных левых занял вместо казармы здание Корсаковской испытательной тюрьмы, опустевшее после амнистии.

– Чего там наговорили, Федор Федорович?

– Матрос Дыбенко! Извольте оставить анархистские замашки и обращайтесь по уставу.

– А вы своими барскими замашками нам в морду не тыкайте.

Мичман Федор Раскольников, чуть ли не единственный офицер в Центробалте, удостоенный участия в нем благодаря членству в большевистской партии, оказался первым в списке контрразведки к переводу на Дальний Восток. Пусть не имеющего опыта службы, зато с действительным офицерским званием, его поставили во главе странного пехотного батальона из бывших балтийцев и рекрутированных социалистов. Естественно, полученную по приказу власть он тут же поделил с «батальонным комитетом», сиречь с Дыбенко и его сторонниками.

– Созывай свой сучий комитет.

– Но-но, ваше благородие. Даром что вы на флот после февраля пришли, когда мы самых борзых офицериков по реям развесили.

Революционные комитетчики заняли самую лучшую комнату – для собрания офицеров и унтеров охраны тюрьмы. Матросы, пусть и переодетые в ненавистные им солдатские шинели, считали себя высшим сословием над партикулярными социалистами, в армии и на флоте не служившими. Посему наряды по внутренней службе несли именно «молодые», некоторым из которых под сорок, а балтийцы ходили старшими, не ниже начальника караула. Как не бился Раскольников, объясняя, что здесь не игрушки, и ежели новички прохлопают нападение каторжан – всем конец, Дыбенко утвердил на заседании батальонного комитета именно такой порядок.

– Завтра к полудню отплывают, – доложил мичман главную и единственную новость.

– Куда? – встрял Железняк.

– Не могу знать точно. По слухам – в Татарский пролив, там угледобыча для Владивостока и Находки. Не уверен, что Стародорогин доложил на Александровский пост про американцев.

– Ясное дело – нет. Ссучился, падла, вконец. Но ничего! – Железняк сверкнул металлическим зубом. – На телеграфе наш парень, сознательный. Отстучал.

– Американцы хоть жрачки оставили? Корма там лошадям, – озаботился хозяйственный Дыбенко.

– От силы на месяц. Они до сих пор не поняли, куда попали. И нам никто хлеб не привезет, мы ж теперь – оккупированная американская территория. Кстати, – добавил Раскольников, – пароход, что нас на сей курорт доставил, они утопили. Ни за что. Как говорят уголовники – для форсу.

– Попали мы, братва, – передал общее подавленное состояние Дыбенко. – Стало быть, ночью последний шанс рвать когти. Кто «за» – прошу голосовать.

– Обождите, – притормозил его офицер. – Без штафирок мы никак. Если они не шумнут, я шансов не вижу. А вы, братки, изрядно над ними издевались.

– Это да, – согласился Железняк, сдвигая фуражку на нос, как ранее бескозырку. – Ну и чо? Молодым завсегда так. Потом они сами над новыми молодыми… Ваше благородие, а вы же с ними вроде как шуры-муры, а? Поговорите?

– Попытаюсь. Но не обещаю. Им же на смерть идти ради тех, от кого полтора месяца одни унижения видели.

– Раньше этап на Сахалин года два или три шел, – весомо заявил Дыбенко. – Полтора месяца для наших салаг – благодать. Вот помню, меня по молодому делу наш боцман…

– Отставить пустой треп. Лучше разок снова продумайте, как на корабль пробраться. – Раскольников поднялся. – Ждите.

Офицер спустился на первый этаж, где политические ссыльные, которым для смеха выдали винтовки и по пять патронов, изображали караул. Там как раз сидел и покуривал цигарку со скверным табаком их неформальный вожак – большевистский еврей Яша Свердлов.

– Здравия желаю, ваше благородие, – вяло поздоровался он, не пытаясь встать. В атмосфере дурного примера, подаваемого балтийцами, смешно требовать соблюдение субординации от социалистов.

– Здравствуйте, Яков. Спокойно?

– Как в могиле. Собственно, почему – как. Остров огромная могила и есть. Нам с него не выбраться. Так, Федор Федорыч?

– Да как сказать, Яков Михалыч. Способ есть, но зело рискованный.

– Ой вей! Зиму мы здесь точно не переживем, так что риска не вижу.

Раскольников подсел поближе, настороженно глянув на эсера Прошьяна, спавшего сидя на посту, утопив голову в поднятом вороте шинели. Только огромный армянский нос сопел наружу.

– Мы хотим под утро угнать эсминец «Майами».

Свердлов повернул голову и поправил пенсне.

– Вы серьезно? – Он выговаривал слова с легким идишским акцентом. Примерно так: «Ви сегьезно?»

– Конечно. Только нужна ваша помощь.

– Драить парашу? Целовать светлану? Какие еще глупости придумали наши балтийские товарищи?

– Навести шухер на берегу. Сами понимаете, при захвате корабля могут быть выстрелы.

– А наводящие шухер погибнут.

– Не обязательно и не все. Охрана у шлюпок человек десять. Разделываетесь с ними, начинаете стрельбу и прыгаете в лодки.

– А по нам с берега из пулемета. Такой цимес у этого гешефта?

– Как хотите. Живите с миром… до зимы.

– Стойте, мичман. Вы же прекрасно знаете, что я вам не откажу. Видно, такое оно мое – еврейское гроссе нахес[13]13
  Большое счастье (идиш).


[Закрыть].

– Спасибо, Яков. Через два часа приду, обсудим подробности.

– Федор! Ни слова не говорите Троцкому. Он для американцев – свой.

Стук сапог затих за поворотом грязного тюремного коридора.

– Яша, ты серьезно?

– Все слышал, Прош?

– Не отвечай вопросом на вопрос, жидовская мор… прости меня, славный революционный товарищ. Лучше скажи – правда веришь в успех?

Свердлов откинулся, прислонив голову к облупленной стене. В Питере он предпочитал черное кожаное одеяние – сапоги, бриджи, куртку и кепку. Мешковатая солдатская шинель смотрелась на нем как маскировка, как овечья шкура на хищнике.

– Балтийцы отчаянные, у них может выгореть.

– А мы? Вряд ли кто доберется до эсминца.

– Наверно. А что ты предлагаешь? Уйти в леса и присоединиться к уголовникам? Прислуживать американцам? Или голодать. Зимой тут до людоедства доходит.

– Да, не курорт. Но давай смотреть правде в глаза. – Прош Прошьян пристроил «трехлинейку» между колен и обнял ее, как женщину. – Яша-джан, к утру мы умрем. Не так страшно помирать… Но ради чего?

Свердлов снял стекла в облезлой оправе и тщательно протер их.

– Хотелось, конечно, другого. Идеалов, светлого будущего, а не сентябрьской сырости и пули осенней ночью. Но анархисты угонят корабль, в крайнем случае взорвут. Российскому флоту немного легче.

– Стало быть, из-за России? То есть все наши мучения, революция, ссылка на Сахалин – просто из-за страны, где мы даже не коренной нации.

– Да, Прош. И не нужно причитать. Никто не гнал нас взашей с насиженных мест. Я остался бы аптекарем в Нижнем Новгороде, продавая касторку и пиявки. Ты юрист? Покорял бы красноречием присяжных заседателей и уездных барышень. Но нам не хватило такой жизни. Размечтались, чтобы эта чертова огромная страна и ее бестолковый народ жили чуть лучше.

– Знаешь, Яков, среди левых я не чувствовал себя чужим, инородцем. Вот уж где социалистический интернационал. Поляки, латыши, грузины и русских немного есть. Слова «армян» или «жид» перестали быть бранными, даже особенными, просто названия наций, которые не имеют значения. А Россия – одна на всех.

– Она такая. Если бы мы уехали в Европу или Америку, то навсегда остались там просто армянином и евреем. Вот Троцкий – он из-за океана вернулся еще больше жидом, чем я его до эмиграции помнил. Россия переплавляет. Не только в ленивую пьяную массу, к которой относят всех здесь живущих. Мы с тобой в России тоже другие.

– Русская ленивая пьяная масса, о которой ты только что говорил, этого не оценит. Но я с тобой, Яша. Давай подумаем, куда остальных расставим.

Туповатая покорность капитана Стародорогина и его офицеров, а также угодливость Лейбы Троцкого, на хорошем английском рассказывавшего о верности американцам ссыльно-политического батальона, притупили бдительность заокеанских гостей. Поэтому малая русская революция в конце этой ночи стала для них крайне нежданной.

Начальником караула у ряда шлюпок стоял капрал Джон Томпсон, чернокожий здоровяк из южных Штатов с неизменной туповатой улыбкой на широком добродушном лице. На испанской войне, где довелось выслужиться в капралы, он и убивал так – с улыбкой и по-доброму, не терзая ни других, ни себя. Поэтому, когда услышал топот множества ног, не всполошился, а нехотя обернулся. И столкнулся взглядом с коротышем, бежавшим к нему с трехлинейной винтовкой наперевес.

Запишись Троцкий в число нападавших на охрану, он не удивился бы негру – в США он даже привык к ним. Но для Свердлова лицо, в ночном полумраке цвета ваксы и с блестящей полоской зубов, показалось дьявольским. Он на полсекунды промедлил, позволив капралу выдернуть «кольт» из кобуры.

Трехгранный штык вонзился прямо в ухмылку по самый дульный срез, ствол выбил передние зубы капрала. Последним судорожным движением тот нажал на спуск. От выстрела всполошился пулеметчик, над которым завис Прошьян. Со смачным хрустом и выкриком «На-а-а!» армянин насадил его на острие и приколол к земле, как заморскую бабочку. Потом выдернул винтовку, щелкнул затвором и навел ее на выбегающие из ближайшего барака полуодетые фигуры. Расстреляв единственную обойму, эсер ухватился за пулемет. Пальба на берегу отвлекла от шлюпок, в темноте обогнувших мол.

– Быстрее! Ради бога, быстрее!

– Сами бы сели на весла, ваше благородие, – огрызнулся Дыбенко, и без того налегавший на рукоять, словно за шлюпкой гнался черт. Первая лодка уже ткнулась в трапик, из нее на борт шмыгнули фигуры в солдатских шинелях, растекаясь по палубе, постам и кубрику. Только вместо «ура» эти солдаты негромко крикнули: «Полундра!»

Отдельные щелчки выстрелов на берегу превратились в грохот перестрелки, главную ноту которому задал пулемет «Люис», подхваченный Прошьяном. Поэтому вряд ли кто обратил внимание на лязг якорных цепей и плеск тел, падающих за борт.

– Железняк! У тебя зрение лучше. Хоть одна лодка плывет к нам?

Матрос долго всматривался в ночную темень, разрываемую вспышками с берега.

– Нет, Федор Федорович. И пальба стихает.

Раскольников снял фуражку:

– Земля вам пухом, товарищи. Давайте малый вперед.

Наутро генерал МакГоверн лично осмотрел место бойни возле береговой полосы, где солдаты в нелепых шинелях валялись вперемешку с американцами.

– Я решительно отказываюсь их понимать, Олбрайт. Какого черта?

– Русские, сэр. Здешние земля и климат делают их душевнобольными.

Майор показал на одного из них, который и в смерти не выпустил винтовку. Даже очки не потерял. Русский лежал рядом с капралом Томпсоном, а трехгранный штык на две ладони вышел из затылка чернокожего.

– Их ненависть переходит границы здравого смысла, – заключил генерал. Тут взгляд его упал на другого русского из политических изгоев, тоже в шинели, круглых очках и с бородкой, который визгливо втолковывал флотскому офицеру, что ничего не знал о коварном замысле товарищей и оттого не предупредил. – Верить им нельзя. Повесить мерзавца.

МакГоверн не стал переносить время отплытия, несмотря на переполох от бесследного исчезновения одного из эсминцев. Конвой направился к проливу Лаперуза, обогнул мыс Крильон и углубился в Татарский пролив, к утру следующего дня напоровшись на отряд крейсеров.

Адмирал выдал сочное ругательство. Они не могли добраться сюда из Владивостока, предупрежденные беглецами на угнанном эсминце. Значит, подобострастный капитан Стародорогин – тоже предатель, раз сообщил…

Генерал куснул кулак до крови. У Владивостока силы были неравны, поэтому русские ограничились расстрелом с дистанции и нападением на транспорты. Но сейчас минус два линкора, крейсеров всего три, эсминцы. Размышления командующего прервал тревожный голос вахтенного офицера:

– «Теннеси» атакован подводной лодкой, сэр. Принимает воду!

– Гот дэмед!

Главный и морской начальники встретились взглядами. МакГоверн горестно кивнул.

– Передать по конвою! Поворот на юг!

Цепочка кораблей легла на курс к Оминато.

Майор Олбрайт, по непонятному капризу генерала оставленный за главного на Корсаковском посту, проклял и каприз, и генерала, и русских, и день, когда появился на свет. Через полтора месяца доели последнюю лошадь. Полтораста человек погибло от набегов каторжан, не менее половины больны, все искусаны гнусом, от которого нет спасения.

Мутная команда капитана Стародорожского тоже страдала, но как-то меньше. И еду, видать, они спрятали. С ужасом глядя на странных русских, лейтенант О’Нилл признался командиру:

– Я знаю, почему они до сих пор не убили нас, сэр. Берегут на зиму как мясо.

При всей нелепости этого предположения Олбрайт не стал сбрасывать его со счетов.

Однажды, несмотря на снег и изрядный ветер, над Корсаковым пролетел самолет с русскими трехцветными кругами. Майор вздрогнул. Аэродромов поблизости нет. Значит, аэроплан поднялся с авианосца, этого бесовского воплощения их технической мощи в этой войне.

Через день корабли из Владивостока забрали с поста русский батальон. Олбрайт готов был не то что в плен сдаться – на колени пасть, лишь бы их тоже убрали отсюда.

– Не имею распоряжений, сэр, – ответил русский капитан. – Прикажу переправить на берег съестные припасы, патронов отсыплю и доложу начальству. Счастливо оставаться!

Как ни смешно, американский гарнизон на Сахалине разыгрывался как козырная карта на Парижских мирных переговорах. Милюков, помня наставление Клемансо о том, что американцы примут только победоносное окончание войны, признал их успех в оккупации юга Сахалина. Потом добавил, попросив не вносить это в протокол:

– Вы бы забрали их побыстрее. Сейчас там сурово, мы больше не можем снабжать ваших парней едой, топливом и патронами. Пропадут за зиму, бедолаги.