Текст книги "Ностальгия, или Необъявленный визит"

Глава 9

«…Грусть напрасна, потому что жизнь прекрасна!» – буквально ворвался в палату в распахнутом больничном халате вихрь. Красавчик-метис, черноволосый, с серыми, почти голубыми выразительными глазами, с виду тридцати – тридцати пяти лет, исполнил чистым тенором припев знакомой популярной песни.

С Георгием Константиновичем тепло расстались накануне – его выписали. Он сам, «малым ходом», спустился вниз, там его ждала черная представительская «Волга». С тротуара он обернулся, неуклюже, по-сталински, помахал мне рукой. Я долго провожал глазами прошлое, ставшее моим неотъемлемым. Машина скрылась за густой шапкой отливающих лаком магнолий, а я все не мог снять оцепенение. Острая тревога от наступившего вакуума «жевала» меня всю ночь. И вот явление!..

– Говорят, ты помогаешь всем алчущим и страждущим? Анзор Квантришвили – будем дружить! – представился на идеальном русском красавчик.

Я пожал протянутую цепкую руку. И впоследствии Анзор оставался таким же, каким предстал в первые минуты общения: веселым, взрывным, открытым. В щель двери протиснулась Этери – красная, с потупленными в пол глазами. Она, ничего не говоря, подошла к заправленной кровати моего соседа, расправила постельные атрибуты и показала приглашающим жестом. Анзор благодарно приобнял ее за плечи – жестом иллюзиониста откуда-то зашуршал шоколадкой.

– Мадлобт[2]2
  С грузинского: «Спасибо».


[Закрыть], – еле слышно вымолвила Этери, еще ниже опустила голову, протиснувшись мышкой назад.

Грузинки этой формации начисто лишены иронии и игры – она выдала себя с головой. Хотелось бы, чтобы и сегодня ничего не изменилось. Вековые традиции в крови у этого замечательного, гордого, красивого народа – Анзор понравился ей.

Глава 10

Пришло лето, знойное и сухое. Васька сдал летнюю сессию. Значительный, возмужавший, с пробившимся баском, он продолжал навещать меня. Всякий раз я провожал его на первый этаж до самого выхода. Долго толкаясь у двери, порой мешая движению, мы расставались с потугами. Он никогда не решался первым подать инициативу – обычно «выпроваживал» его я. В этом году, согласно учебному плану, будущий судоводитель отправлялся с курсом на плавпрактику на парусный барк «Товарищ». За практикой – месяц отпуска.

После времени долгой зависимости делалось жутковато от мысли, что рано или поздно придется выйти отсюда в открытый мир. Я чувствовал себя незащищенным, более того – несчастным, пугала возможность повторения обострения. Скованность и внутреннее противостояние все еще подкрадывались в ночные часы. Своими опасениями я поделился с врачом. Она общалась со мной, как общалась бы с сыном. С Васькиной подачи она посоветовалась с его отцом – после нескольких компромиссов меня решено было отпустить к ним домой на две-три недели, думаю, они хотели таким образом постепенно приобщить меня к самостоятельности в новом качестве.

Васька раньше делился своими планами на отпуск, только из-за меня он не поехал в этот раз никуда: уступил мне свою кровать, поселившись на раскладушке рядом. Целый месяц мы вспоминали с ним все в шутку называемые «довоенные шалости», облазив заново одичавшие без нас окрестности.

Зараженный мнительностью, я нет-нет, да и прислушивался к ритму сердца, заглядывал в безоблачное небо, ждал своего облачка. Сердце громко отзывалось в груди, отдавалось в шее, в кончиках пальцев, но его четким ритмом зачастую я оставался удовлетворен.

По истечении времени отпуска Васька облачился в форму – его ждал второй курс, меня же – продолжение лечения с серыми буднями.

Глава 11

С опаской подошел к ставшей родной палате, не надеясь увидеть знакомое лицо, а тут такая радость, хотя она и оказалась преждевременной. При встрече с Анзором мы обнялись, как старые добрые друзья. За прошедший месяц рядом с ним выписалось два пациента. Анзор продолжал сыпать прибаутками. И все же внешне он неузнаваемо изменился: в его глазах застыла затаенная, но печать больного человека.

Еще я приметил более чем теплые отношения с Этери. В свободную минутку она заходила в палату, садилась у двери на краешек стула, скорбно сложив на животе руки, она всегда молчала – покорная улыбка не покидала ее горящего румянцем лица. Мне становилось понятно: она стесняется меня, и я под разными предлогами выходил в коридор, оставляя их наедине. Не раз заставал ее сидящей у него на кровати, но это позже, когда он больше лежал. Ее рабочие руки тонули в его нежных объемных ладонях.

Красавицей, даже под большим нажимом, назвать Этери было невозможно: краснощекая пышка маленького росточка, – но сколько природного обаяния, сколько сострадания к боли других. Никогда позже мне не довелось встретить в одном человеке столько искренности и великодушия. Не из праздного судачества, уверен, из сострадания к ней, немного и от скудности больничного обихода, ее историю пересказывали из уст в уста. Поведали мне ее еще тогда, когда первые два месяца надо мной «экспериментировали» и я больше лежал, чем ходил, когда переживал тяжелый кризис. Она сама рассказала мне в общем знакомую, классическую трагедию. Улучшением морального состояния, появившимся желанием бороться и жить я во многом обязан этой девушке из затерянного высоко в горах грузинского села. Она пострадала за свою доверчивость. Над ней надругался парень из ее же села – одноклассник, приехавший из города на побывку к родителям. На родной земле его бы нашли, но он позорно сбежал в неизвестность. Непреложность законов в глубинных корнях этого народа – редкие отклонения в поведении отщепенцев не дадут вам иной картины. От позора она уехала в город. По обычаю горцев, жизнь на родине для нее была окончена. В этом обаятельном человечке живое сострадание лежало на поверхности. Неумолимая статистика именно таким людям не сулит ничего многообещающего – им больше других не везет в сердечных вопросах.

Глава 12

Через некоторое время меня позвали в ординаторскую. Лечащий врач писал – она тут же отложила ручку, встала и присела на кушетку рядом. Внешне она выглядела всегда сосредоточенной, если не суровой. Сегодня, с высоты своего холма, я представляю, как молода она была тогда в свои тридцать пять. Уже в то время, имея обширную практику, она тянула лямку заведующего отделением. В ней сочетались две силы: неприступная суровость боролась в ней с цветущей молодостью.

Она села рядом совсем близко, настолько, что больничные запахи затмились ее своеобразным женским ароматом. Мне стало неловко от такой близости, но вместе с тем мне хотелось прикоснуться к ее руке. Трудно объяснить тот первый юношеский порыв. В нее можно было влюбиться за внешность, и я не знал, как вместить ее в сочетание с деловыми качествами. Она сидела рядом – я ощущал всеми порами ее трепетность, видел на расстоянии легкого наклона ее вздымающуюся дыханием грудь. Некоторое время она молчала, ладонью руки взяла мою голову и прижала к плечу. Эти мгновения стали лучшей терапией из всех прочих. Много позже, очень далеко от того места, когда мне становилось трудно, я вспоминал эти мгновения, и все плохое улетало эхом, растворялось, как весенний снег. В ординаторскую вошел терапевт. Всегда оптимистичный – он вел соседнюю палату, как-то слишком сосредоточенно посмотрел на нас, сморщил высокий лоб, осененный внезапной мыслью, вышел.

– Ты ждешь, что я скажу тебе? – прервала наступившее молчание она. – Вы стали для меня дороже самых близких людей. Ваша благодарность открывает мне второе дыхание. Что касается твоего состояния – мне все понятно, ситуация под полным контролем. Подправим собственные ошибки, направим в нужное русло психику – через неделю на поприще сердечного казуса с тобой мы расстанемся надолго. Советую тебе в корне поменять отношение к болезни. Поезжай туда, где никто не знает о твоем случайном недуге, поберегись от больших физических нагрузок, но живи полноценной жизнью. Все это я могла бы сказать тебе немного позже, однако обстоятельства заставили меня сделать это именно сегодня.

Ее близость, обнадеживающие слова подействовали на меня успокаивающе, в солнечном сплетении разлилась сладкая истома – я схватил ее белее белого мраморную, ласкающую меня при пальпации руку и покрыл множеством поцелуев. Испугавшись слишком бурного взрыва чувств, я отпрянул, извинился и затих. Она резко встала, вытащила платок – из ее глаз катились слезы.

– Спасибо, доктор, за все, – пробормотал я, принимая ее чувства в свой адрес.

Чуть погодя, стоя ко мне вполоборота, она прошептала:

– Учись принимать правду жизни: Анзор умирает… Теперь можешь идти.

В мгновение она стала прежней – сосредоточенной, будто и не было только что другой, понятной и домашней.

Глава 13

Еще три дня Анзор находился рядом. Несколько раз в день ему делали уколы. Хотя внимание к нему усилилось, он перестал вставать, после попытки ему с трудом удавалось восстановить дыхание. Этери не уходила домой и свои выходные проводила рядом с ним. Из родни Анзора мы знали одну бабушку. Один раз этот «божий одуванчик» приезжала к нему. В свои восемьдесят пять она пребывала в состоянии младенческой эйфории – много улыбалась и, мне показалось, дважды никого не узнавала. Лечащий врач наведывался каждый час. Подчеркнуто сурово, совсем как когда-то меня, стыдил за слабоволие.

После перенесенной инфекции на фоне декомпенсированного порока сердца начала прогрессировать сердечная недостаточность. Врачи использовали весь арсенал медицины тех лет. Анзора перевели в отдельную палату, а еще через три дня по повышенной суете в районе его палаты и прочим признакам в таких случаях я понял: его не стало. Не буду больше заострять свои и ваши чувства. И спустя много лет от воспоминаний той далекой трагедии сердце начинает ускоряться, а на глазах появляются слезы.

На следующий день со мной поместили молодого курсанта-первогодка. Всю ночь он дико стонал и бился в беспамятстве. Я практически не спал, подходил к нему, менял у него на лбу высыхающее на глазах мокрое полотенце. К обеду он затих, стал ровнее дышать, а следующим утром поздоровался со мной – так протекало двустороннее воспаление легких. По истечении недели он вприпрыжку сбегал вниз по лестнице к своим посетителям. Приличия ради мы с ним познакомились, но образ его проплыл для меня как в густом тумане: в памяти не сохранилось ни его имени, ни его лица.

Этери не появлялась неделю, потом пришла, села ко мне на кровать, сложила руки на животе, как это делают зачастую старушки, не говоря ни слова. Мы молчали несколько тяжелых минут – ее посеревшее лицо опустошенным взглядом повернулось к постели, где совсем недавно они сидели влюбленными голубками. По ее щекам ручьем текли беззвучные слезы, сквозь их пелену отрешенно смотрела на пустую кровать – она видела его. Ее яркий некогда румянец превратился в два блекло-коричневых мазка. Так страдать могут только любящие женщины. И я подумал: «Не слишком ли много тяжелых испытаний на одного человека? Есть ли подобное – злой рок, преследующий неизменно только самых добрых?!»

Глава 14

Закончился курс лечения, меня выписали. Незадолго до этого я получил письмо от своего отца, которого не видел с первого класса. Думаю, к этому приложил руку мой вездесущий друг Васька. Хотя в этот раз мне действительно некуда было податься. Выполняя наказ моего доктора, я менял сложившийся образ жизни. Тепло распрощавшись со всеми, вышел на балкон: горы купались в ярком великолепии бирюзового моря. В последний раз я впитывал в себя эту божественную прелесть, с надеждой поискал глазами между синеющими вдали распадками хребтов, но ни один штришок не напомнил об открывшемся мне загадочном явлении.

Васька провожал меня в далекую Буковину, он помог занести в вагон мой нехитрый скарб. До отправления оставалось несколько минут, мы вышли на перрон. Он стоял рядом, пахнущий сукном и ваксой в смеси с чем-то другим – родным, казарменным, с двумя желтыми нашивками на рукаве, поникший, мешковатый, потухший. Мы обнялись без слов. Вагон лязгнул буферами и потихоньку тронулся. И пока поезд не выкатился с вокзала, я видел вялую сутуловатую фигуру Васьки с поднятой рукой. Таким он застыл в моей памяти – другим сегодня я не могу его представить.

Осенью я начал учебу в индустриальном техникуме. Васька вскоре ушел на годичную практику осваивать практические навыки судоводителя. Я, выросший на самом берегу моря под шум прибоя, так и не смог преодолеть в себе тягу к его манящей голубой бездне. Этот год был насыщен новыми лицами, общениями, однако в памяти начисто стерся его след. Я бросил техникум и вернулся назад.

Пришел к проходной, через которую не проходил с тех пор, как меня увезла машина с красным крестом. Служба продолжалась без меня, она шла своим обычным чередом: шли объявления по громкой связи – на пустынный плац высыпали после звонка синие робы. Новые, незнакомые лица – меня никто не узнавал. Защемило в груди, сердце тукнуло поперек такта, но не побежало, как прежде. «Буду бороться – это моя настоящая жизнь». Отбор на службу в армии проходил не с большим пристрастием, время по возрасту подпирало. О прошлом диагнозе, написанным беленькой прохладной ручкой лечащего врача под вопросом, меня никто не спросил – да и не в моих интересах было уточнять его.

Прошло два года, прежде чем я вновь сел за стол учебной аудитории желанного заведения. С этого года в нем параллельно вводились военные дисциплины, связанные с возможной службой в ВМФ, – срок учебы увеличивался. Ваську после прощания на вокзале мне увидеть так и не довелось. После окончания училища его взяли на военную службу в ракетные войска, куда-то в район уссурийской тайги. Я слышал о его возвращении на флот и больших успехах на иерархической лестнице. Курсы наши, вне нашей зависимости, вероятно, перекрещивались в далеких тропических широтах, но наши общие интересы на земле никогда больше не пересеклись.

Эпилог. Около двадцати лет спустя

В каюту к стармеху постучали. Дверь открылась, и из искусственно освещенного проема коридора показались четыре юные улыбающиеся физиономии.

– Проходите, ребята. Обещанные практиканты? – сказал я, всматриваясь в лица.

«Совсем сосунки, сколько им?! Наверное, по восемнадцати», – подумал я и перелистал направления.

«Анзор Квантришвили?! Земляк?!»

На меня в упор немигающими серыми, почти голубыми, смеющимися глазами в редком сочетании с черными, как смоль, волосами смотрел красавец-метис из прошлого…

Окольно, во фрагментах, эта бесхитростная, а если вникнуть глубже, история достаточно трагичная, к моменту данного формата моему другу известна была, однако он ни единым мускулом не выказал неудовлетворение.

– Подобными фактами делиться с людьми необходимо, – отреагировал мой друг сочувственно, – в одном случае – это не ординарно, в других – появляется возможность полемики: насколько мистика в рассказе реальна и она ли оказала влияние на будущность. Я-то знаю, насколько она правдива… И не только это, ведь о настоящих чувствах пишут сегодня так мало. Фэнтези – звездные миры, войны роботов – на фоне оттесняемых и нерешенных наших насущных земных проблем напоминают мне пир во время чумы. Нас уводят в нереальный мир забвения нашего кровного. Духовное делается ископаемым в практической реальности и рискует исчезнуть навсегда. У тебя – вот она, живая история, без прикрас.

На любовном фронте начиналось все так романтично…

Часть 3. Любовь как море…

Звонкий завораживающий смех доносился из служебного помещения. Он очаровывал настолько, насколько может очаровать вас розовое личико спящего младенца. К этому нежному чувству, не спрашивая твоего согласия, примешивалась незнакомая, неведомая, всеохватывающая любовь. Безудержным магнитом тянуло окунуться в ней, как в искрящемся на рассвете тропическом море. Нет-нет, вовсе без желания охладить жар возбужденного сердца, отнюдь – ощутить кристаллы его горечи каждой порой любящего существа. Глухие переборки гасили иные звуки – одни взрывы безмятежного смеха пробивали их броню, врываясь в раструб иллюминатора, улетая за материальные пределы в соленый, несущийся со скоростью в 12 узлов простор. Как чудовищно бесполезно сознавать свое одиночество на пике расстройства некогда стройных форм, так же чудовищно абсурдно попытаться собрать воедино все крупицы чувств, рассыпавшихся с годами в бездне лет, они – песок, улетевший за борт в непроглядную синь.

…Минивэны и всякая прочая «божья» утварь неслась мимо, порыкивая выхлопами слабеньких движков, оставляя одну надежду на милосердие. Представим эстакаду, устремившуюся в безбрежную даль, в самое сердце вечно голубой Адриатики и дальше. Под ногами Маргера, где-то далеко впереди, в насыщенном сказкой воздухе, рукотворное чудо – Венеция. Мы стояли на не совсем обычной автостраде. «Козявки» всех мастей, те, что имели хотя бы малейшую пустоту в салоне, плавно тормозили, предлагая свои услуги. Я был готов, а она медлила, отправляя очередную с завуалированной кичливостью:

– Граци, синьори.

Свежий ветер надувал паруса плащей болонья, в водовороте мыслей хлопающие фалды бились кровотоком в висках. Даже когда понимаешь, не хочется верить в трагичность своего положения, в свою случайную причастность к интересному для тебя миру. Чем больше она отвергала предложений, тем меньше оставалось надежды на ее благосклонность, в сознании стучало:

– Ты стал всего лишь невольным свидетелем разыгрывающейся драмы. Твой голос, твои любые заверения утонули бы сейчас в ее потемневших, как штормовая пучина моря, глазах. Твои слабые попытки окончательно разобьются в пену о скальную глыбу ее равнодушия.

Наступило затишье в движении по автостраде, и она, погасив пожар неведомого, как-то вдруг остановилась в своем желании куда-то стремиться – подошла совсем близко к перилам. Внизу весело перекатывались барашки волн. Вдали магнитил взгляд одинокий белый треугольник. А она, отрешенно потупив взгляд, видела что-то свое. Не скоро поднялись ее затуманенные глаза, они посмотрели на меня скорее удивленно, чем участливо, стрельнули, как на что-то неожиданное для себя и страшное, как на заморское чудо, увиденное только сейчас впервые.

– А знаешь, поплыли, добавим свой парус к тому одному, – с переливом в голосе взбодрила она меня.

Я даже не ухмыльнулся, зараженный ее внезапным покоем, – впереди добрых двадцать морских миль. Как раз то, чего я так страстно желал несколько мгновений назад. Она хотела отправиться в это увлеченное плавание не со мной. Но сейчас! А ну, включай интеллект, пытайся отвлечь ее. Заворожить сложно, если в сердце у нее другой образ. Вот он, твой заревой момент! Играть, искусственно утопить сомнение! Сколько уже свершилось противоречий, сколько свершится еще на почве сию минутных, часто опрометчивых эмоциональных вспышек, исчезающих с годами, как случайный порыв ветра, – цельный же образ продолжает жить, разрастаясь до состояния фобии, оставляя с собой один лишь эфемерный противовес большой неискоренимой тоске.

За спиной и впереди заурчали моторы, со смехом в открытые проемы улюлюкали водители, подзадоривая наше движение. Сделалось странным: почему только что от предложений не было отбоя, сейчас же так контрастно поменялись предложения? Двадцать миль морских – почти сорок километров земных. Вас что-то насторожило? Меня оно не успело обрадовать. В груди застыло ожидание чего-то большого, светлого, настоящего, которое может не просто радовать, но рождать трепещущую малиновыми бликами гладь закатного моря, где будет рассвет и уже не один, а два одиноких паруса на ее пленительной искрометной бесконечности.

Мыкнула сзади сирена – черное авто с гребешком РOLIСЕ неслышно притерлось сбоку. Жест приглашения с присыпкой «престо, престо, престо» стал более чем очевиден. Мы почему-то без колебаний присоседились на заднем сиденье. Но сказка не пропала – лишь сжалась пределами замкнутого пространства, понеслась заданным курсом, оставляя вполне материальное тепло ее безвольно лежащей руки. Полис мен лопотал нескончаемо, не оборачиваясь, – речитатив лился из него стремительным водопадом. Думалось о чем угодно и обо всем сразу – все смешалось в один страстный позыв сжать до боли ее руку, спустить с высот недомогания, приблизить к себе. Скандальный альт полисмена стал отличным фоном для решительных действий. Я положил руку на ее плечо – она не отшатнулась, даже ответила пожатием. И, о чудо, прижалась плечом.

– Amor еt tussis non сеlantuг, – влет выпалил воодушевленный полисмен.

Машина подкатила к мощеной брусчаткой площади – от нее расходились вдаль набережные и каналы с живописными гондолами.

– Fortes fortuna adjuvat, – изрек в заключение полисмен и улыбнулся.

Мы вышли, поблагодарили поклоном, глядя друг на друга и вокруг. Щелкали объективы фотоаппаратов, суетились пестрые в своих нарядах туристы. В сознании осталась осень: день отхода из зеленого портового городка. На общем сочном фоне буйных вечнозеленых умиляли красно-желтые пятна кленов и ясеней. Отнюдь не цвет вступающей в силу печальной поры создавал ощущение тоски – особой прозрачности воздух и дух ее, замерший под выгоревшим сводом, – вот те происки злого гения. Дополненные сопровождением мрачного вороньего перекликания, они предвосхищали ползучую неизбежность летаргического сна. За перилами венецианских каналов осень ощущалась инерцией чувств – вычурные огромные горшки манили буйными красками затянувшегося лета. Отсутствие деревьев дополняло ощущение спланированной декорации продолжающейся сказки, и только она – воплощение материального мира – заставляла напрячься на живое участие в разворачивающемся сценарии. В ореоле повисшей в воздухе сказки ощущение сиюминутной готовности довлело над нами, наверное, оно и рождало обоюдное желание молчать.

Мы завороженно пересекли горбатый мосток, зависнув в верхней его части. По каналу с мелкой рябью лился призывный тенорок поющего. Любой посторонний звук представлялся здесь внезапным включением бравурного военного марша. Поэтическая баркарола казалась кислородом воздуха – неотъемлемой частью окружающей атмосферы. Немые стены домов, причудливо извивающиеся в тронутой движением воде, оставались более чем дополнением к уплывающей вдаль песне. Внезапно, с осторожным всплеском весла, появился непонятный гул – она вздернула брови и с недоумением посмотрела на меня. Да и я услышал его, все нарастающий по мере приближения. С надеждой я посмотрел на нее, но кроме настороженности ничего более ее глаза не выражали. Живое удивление, и все. Нет, что-то определенно новое скребануло по моему лицу, неужели сочувствие?

Мощеная улочка вывела нас за стену домов, купающихся в воде, на огромное открытое пространство, где отдаленный гул превратился в нежный рокот сотен голубей. «Площадь св. Марка», – читаю витиеватый трафарет. Это сейчас толпы диких страждущих заполонили все пространство площади, смешавшись с массой возбужденных птиц, а тогда – три одинокие фигуры, кроме нас, созерцали старинные фрески, дополняя воздух (все же осени) духом восхищения и добра, в огромной стае беспечно копошащихся голубей.

Плащи болонья давно комкались ненужным атрибутом в руках. Откровенно завороженная зрелищем, она остановилась ко мне спиной. Кощунство, однако зрелище архитектуры для меня рассеялось мутным пятном тоскливого окружения. И, если бы не она, материальная, с птицами на каждом плече, увлеченная их кормлением, я непременно захотел бы открытого морского простора вне унылых изваяний, бесполезно красующихся своим отражением в воде. Я тогда с ней прелюбодействовал. Я раздевал ее и примерял к скульптурным изваяниям, в комплексе и без них. Она, яркая и сочная, живая, но чужая, дышала рядом, но не для меня. По пути назад на миленьком базарчике разноликого тряпья она смущенно перебрала несколько пестреньких композиций белья, без прикидки показала на них продавцу. Но и тогда до конца не вернулась в наш мир. Только когда, по-женски жеманничая, она засуетилась без меня назад и купила что-то еще – я узнал ее.

Обратная дорога показалась вечностью в сравнении с прошедшим наедине мгновением. Мы сошли там же, где начинался наш путь. Со слезливой тоской я искал глазами исчезнувший белый треугольник. Уходящая вдаль эстакада да дорожный крест «Остановка запрещена» лишь маячили немым напоминанием ушедшего счастья. Поздним вечером, когда небо утонуло в море, в нем растворилась Маргера, оставив в небесной млечности новое созвездие, заманчивым пунктиром уходящее в сказку. Динозавры-будни – пожиратели оазиса жизни – разрослись до пределов ненасытных монстров. Как свалившаяся с неба благость – праздник души? А для кого-то печальный день – день рождения. Сколько в этом звуке счастья и трагедии! Наверное, пополам. В одном теле противоречий воз, сколько же их в масштабе других возрастных категорий? Двадцать пять – четверть от ста, магическая цифра. Мы сидели вдвоем, слушали судорожное дребезжание опорожненных бокалов, молчали, но думали об одном. Нас что-то связало.

…И через месяц молчал раструб служебного помещения – он нес звуки рутинной рабочей возни: стучала посуда, недовольный «басок» наставлял. Качалась под ногами палуба. Струился запах свежеприготовленных щей. На поручне едкая соль морских лихолетий огнем жгла ладонь. Щелкнула тяжелая металлическая дверь, и рядом застыла она – вся в белом, но повседневная, и все же такая родная.

Мой друг сидел потупившись, за все время не сделав ни единой реплики, и лишь бегающие желваки выдавали участливое течение его мыслей.

– Скорее всего, я чересчур консервативен. Возможно, это наследие довлеющих во мне свойств Родины? Даже во вкусах обычного чая я не нашел напитка достойнее грузинского из Чайсубани.

Он кивнул, соглашаясь с моей попыткой к действию. Я разлил чай из заварника. Мы пили его в старых традициях – из тонких стаканов в мельхиоровых подстаканниках. Янтарная прозрачность своей красотой усиливала удивительность вкуса.

– Но как правдива истина: нет худа без добра, – крякнул друг, отхлебнув глоток пахучего чая, создав для меня еще одно предположение. Я не понял, что явилось тем добром, бодрящий напиток или необыкновенное начало любовной истории.