Текст книги "Ностальгия, или Необъявленный визит"

Часть 10. Жар-птица

С высоты обзора открывалась взлетно-посадочная полоса. В объемные окна аэровокзала сквозь просвет обложных облаков виновато проблескивало солнце, оставляя лишь маленькую надежду на благоприятный исход.

Ладной компанией из трех встретившихся по случаю мужиков мы добивали пухлую бутылочку коньяка, с перебором отдающего ароматизатором. Играя бликами солнца на фюзеляже, на полосу выкатилась и стремительно пробежалась серебристая «козявка». За какие-то мгновения она легко оторвалась от земли, заваливаясь на левое крыло, сделала маневр в сторону от сизого грозового облака, ощутимо обложившего аэропорт.

– Ишь, малышня полетывает – наша «жар-птица» никак не решится на подвиг во имя маленькой горстки страждущих.

– После первой бутылочки мы – представители всего человечества. Что случится после третьей?! А, знаю: потянем на соискание представителей вселенной? – искусственно высокопарно продекламировал самый многословный из троих, блондинистый мурманчанин, представитель тюлькиного флота, Федя. А вторил ему Василий – тоже водоплавающий, самолюбивый по первому восприятию, русский грек.

– Обкладывает основательно, – поддержал я, с тоской вспоминая периодические корчи в ночи в жестких креслах вокзалов.

– Вам, танкерникам, в ваших «бочках» наплевать на непогодь, а мне, тралмейстеру, от таких тучек и тут подташнивает, – развивал нить мысли Федя.

Василий, небольшого росточка розовощёкий крепыш, растянул в ироничной улыбке узкую стрелочку ехидных смоляных усиков:

– И меня подташнивает, только совсем от другого. Через каких-нибудь пару дней заплыв на длинную дистанцию без заходов в порты. В северянку бы влюбиться напоследок, разогрел бы даже ледышку до состояния магмы! – Сказал и потянулся в сладостной истоме, стреляя по сторонам маслинками похотливых глазок.

Василия я знал давно по совместной учебе – сейчас мы встретились с ним по случаю. Его манерность, все его похождения являлись классикой жанра. Он никогда не скрывал своих откровенных приверженностей, и ему всегда все легко удавалось на любовном фронте. Что здесь главенствовало: его смазливое личико, тонкий психологический отбор или его какое-то, понятное одним женщинам, внутреннее обаяние – раньше я не вникал, сейчас, от безделья и схваченного расслабления, призадумался.

Редкие капли дождя дробно отозвались в объемных витражах. Со стороны моря стеной застыла непробиваемая взором пелена. Федя непроизвольно напрягся, глаза забегали искрящимися сферами по своим орбитам. Грудь его, вобравшая много воздуха, остановилась без выдоха. Чувствуя что-то свое, в возбуждении он нервно раскрутил пробку новой бутылки, в вертикальном исполнении выдал в стакан самому себе и только после этого со стоном звучно выдохнул.

– Парни, это сугубо свое, не обессудьте. – Одним кликом он вкинул содержимое стакана в свое блеснувшее миндалинами горло. – Против жарких северянок ничего не имею. Позволь, Василий, – перешел он на высокий стиль, – внести коррективы. Если это любовь, она сама тебя разогреет не до состояния вялотекущей магмы – до куска раскаленного металла. Горю до сих пор, хотя минуло, – он скребанул пригоршней наметившуюся бородку, – три года. За эти три года пообмяк я сильно, – разоткровенничался он с поволокой в глазах, – тоска меня съедает. Не хочу никого после нее. Пусть буду один и пусть буду жить одним этим случаем всю оставшуюся сознательную жизнь. И тогда была гроза, – повременил он, – с каждым ливнем ускоряется сердце, появляется страх: вернется она, а я все тот же тралмейстер. А обещал, в запале, поджелтить свои плечи большим грузом погон. Третий год мурыжу на штурмана. Милая, даю слово, оставшиеся два курса сдам экстерном, стану капитаном и найду тебя. – Он медитировал, обращаясь одновременно и к нам, и к ней, неведомой, и к высокой инстанции.

От такой спонтанной тирады у нас невольно поотвисали челюсти. Даже Василий, с виду неглубокий до осмысления чужой душевной боли, напрягся ожиданием главного.

Дождь накрыл здание аэровокзала, растекаясь ручьями на стеклах по замысловатым руслам.

Федор затих, похоже, давая нам карт-бланш. И Василий им воспользовался, опошляя, по-моему, наметившуюся лирическую составляющую.

– Струю под себя пустил наш Федя?! Ваши «Тропики» – отличные мореходы.

Я дотянулся до его ноги и легонько толкнул, давая понять неуместность замечания. Василий схватил мой намек без повтора. Не уступая в манерности Федору, он три раза запрокинул донышко бутылки над стаканами. Федор хмыкнул удовлетворительно, с достоинством оценив его глазомер. Василия порывало что-то сказать, но я скорчил ему рожу, и он послушно удалил свои черные глазки в бездну зала. Мы молчали, а Федор, видно, перегорел. Стаканы без помпы тускло звякнули.

Солнце вдруг ударило по взлетной полосе мириадами зайчиков – тут же послышался рев прогреваемых моторов, зал внизу пришел в движение. Севший женский голос в репродукторе возвестил о регистрации багажа нашего рейса. Федор, спрашивая глазами, показал на содержимое бутылки. Моя солидарность сконцентрировалась совсем на другом, да и Василий мотнул головой в отрицание.

Два часа отделяли нас от вспыхнувшего на ровном месте откровения. Наш самолет оторвался от видимости побережья, временами скрывая зависшими под нами облаками красоту ландшафта, чтобы через несколько часов открыться другой береговой чертой все той же нашей необъятной Родины. Я несколько раз порывался затронуть взволновавшую меня тему, понимая абсурдность рассказа в ухо, под гул винтов, и хорошо, что не решился. Василий уснул, розовые щеки его раскраснелись до состояния зрелых томатов, задорные усики уже не вызывали былой агрессии, а Федор смотрел в иллюминатор, далекий от общения с окружением.

Лайнер дал лёгкого «козла». Василий встряхнулся и тяжело открыл налитые сном глаза. В хвосте покидающих воздушный лайнер мы накоротке прошагали до здания вокзала, обернувшись, как по команде, на железную птицу, чудесным образом переместившую нас на другой конец земли. Вмиг сомлевшие от жары и пота, мы поспешили спрятаться под навесом, где определились до конца с дальнейшим маршрутом. Василию оставалось всего несколько километров на местном автобусе, нам с Федором, по счастью, на другом, междугороднем – еще сто двадцать километров. Провожая Василия, мы больше молчали – из пустоты свалилось уныние. Однако каждый из нас подспудно понимал: пусть мимолетная встреча так скоро банально заканчивается, но наше негласное братство не затеряется бесследно в череде лет никогда.

Залихватские усики Василия мелькнули в окне выруливающего на автостраду автобуса, чтобы появиться, в новом для меня обрамлении, спустя долгие три десятка лет. И странно, при встрече он не спросил о моих достижениях, что так естественно. После теплого дружеского объятия я ощутил все тот же его манерный подход. И ничего, что пропорции стали иными, – он так же въедливо смотрел в мои глаза, в безмолвном восприятии отыскивая нужный для себя ответ. Первое, о чем он спросил:

– Ты помнишь Федю?

И я почему-то не удивился. Они вдвоем неразделимо застыли в моей чуткой памяти. Я рад был случаю поделиться с ним прошлым, и он с заметным нетерпением ждал, помня мою досужесть в области нераскрытых загадок. Не всякие воспоминания ласкают уставшее сердце. Рассказывая Василию о мимолетном общении с Федором, я увидел просветлевшее лицо человека, неглубокого до осмысления чужой боли.

…Мы ехали с Федором в полупустом автобусе, не намеренно оторвавшись от основной массы пассажиров, восседающих спереди. Разделенные рядами пустых кресел, все же слышали откровения развеселой зрелой пары. Периодически женщина наклонялась к уху собеседника, принимая, очевидно, границы интимной темы. Седоватый пышноволосый мужчина отвечал ей тем же, и они сдержанно обменивались прикосновениями.

Меня глодало нетерпение. Балагур Федор молчал. Ничего не значащие фразы, кроме неудовлетворения, приносили горечь от теряемого бесполезно времени. Автобус несся среди пологих увалов, пестреющих на крутых склонах выразительной желтизной цветущего дрока. Проем между передними креслами закрылся объятием. Рука женщины вонзилась в шевелюру мужчины, что не мешало ему ласкать ей губами шею.

«Встреча давних, упоенных эйфорией знакомых», – подумал я.

– Нет, это не любовь и не страсть, – будто услышал меня Федор.

– А у тебя, Федя, как было? – осторожно затронул я повисшую тайной тему.

Автобус тряхнуло раз-другой. Мы медленно скатились на обочину с изрыгающим треск двигателем.

– Кажись, приехали, господа-товарищи, – торжественно изрек немолодой водитель. – Подлюку завгара неделю назад предупреждал, – потише констатировал он. Хитро погрозил всем пальцем. – Латаный, но рабочий карбюратор имеется в запасе… Нонешнее время не то, что прошлое племя, – исказил он до невозможности слова известного поэта.

Из произнесенного водителем мы с Федором поняли: оставшиеся 50 км есть надежда все же проехать, а не прошагать.

Уклоны холмов проглотили зрелую парочку – часть застыла полукольцом вокруг колдующего над моторным отсеком водителя. Минуя сыпняк обочины, мы углубились в балочку. Здесь оставили следы пребывания вездесущие автотуристы: смятые пластиковые стаканчики валялись окрест, дополняя собой импровизированное седалище из бревна. Поодаль слезилась в расщелине вода, уходя истоками в глубинные дебри. Федор раскопал ямку до состояния нескольких пригоршней.

– Гляди, чистый родничок, умыться можно смело.

Счастливые такой малостью, поочередно умылись. Закатав до колен брюки, отдались воле легкого ветерка, шаловливо гуляющего по распадку. Бревно пошатнулось – мы рухнули навзничь, засмеявшись благоприятному исходу. Не оцарапав даже запястий, мы укрепили бревно и невольно отдались тишине.

Человек, с которым до грозы в аэропорту был совершенно не знаком, становился частью моей биографии. В бесхитростных репликах и приукрашенных историях Федора рождалась чистота помысла, даже в молчании его оставалось нетягучее ожидание выхода из тупика. То, с какой страстностью он говорил о куске расплавленного металла, не вязалось с пустой бравадой умелого рассказчика. Сравнение показалось мне его больной изнутри сутью.

– Было, было, да не прошло… – потянулся на бревне Федор.

«Помнит и придает значение – значит, расскажет без понуканий». В содержательном молчании я почти физически слышал шелест переворачиваемых страниц его живой памяти. Парочка горлинок, упавшая с неба на склон повыше нас, в недоумении тянула в нашу сторону свои сизые головы.

– К воде прилетели, – заметил Федор, – может, отойдем? Но осторожные птицы на его голос взвились свечой, так же мгновенно исчезнув, как и появились.

– Как все символично в окружающем нас мире…

Я не хотел мешать развитию его мысли и молчаливо согласно пожал плечами.

Есть люди, в общении с которыми снимается с тела весь груз прошлых забот и недоразумений. И ничего внешне особенного в них нет, и никакие неологизмы не удивляют в их монологе – в них труднообъяснимый магнит обаяния простоты, в них не подсмотренная щепетильность уважения к твоему «я». Таким оказался мой нынешний собеседник Федор.

– Прошло три года, а я все хочу говорить о ней, – прошептал он чувственно. – Одна встреча, короткое общение сделали из меня одержимого фетишиста.

Федор полез в карман, достал аккуратно переложенный в прозрачной обложке платочек с художественной монографией под старину «АА».

– Вдохни, в целлофанке сохранился запах ее духов.

Далекий аромат цветущей липы тронул ноздри.

Федор начал свое повествование, глядя на синеющие вдалеке горы.

– Я возвращался из побывки на берегу. Траулер наш, отдав шестимесячный улов, стоял на самом отдаленном, захламленном железом причале в двух километрах от проходной. Она не решалась отправиться в этот длинный путь с чемоданом и тяжелой сумкой. В мгновение мы обменялись взглядами. Без слов я взял ее ношу и кивком показал в направлении траулера. Не робкого десятка, я не мог вымолвить ни слова. В ее внешнем спокойствии содержание выдавали серые выразительные глаза. Они смотрели на меня извиняюще покорно. Теперь я знал, кого бы я хотел встретить после длинного рейса. Она вела себя так, будто своим присутствием так некстати провинилась передо мной. Я же нес ее груз и был счастлив находиться рядом как можно дольше. Стараясь остаться рядом с ней на одной параллели, я мог позволить себе украдкой наблюдать за ней. Шла она необыкновенно легко – другие в сравнении ходили либо тяжело, либо вульгарно. Она не просто шла, даже не плыла рядом со мной по запущенной территории порта – мне казалось, так парит по безбрежному васильковому полю влюбленная женщина. Над головой погромыхивало, сизая туча закрыла часть неба, редкие капли дождя оставили на пыльном настиле причала многочисленные кратеры. Мы шли под арками портальных кранов, между нагромождений ящиков в шлейфах дыма суетящихся автопогрузчиков. Я просил небо, чтобы сорвался дождь, и я бы закрыл ее собой. Но стихия прошла стороной. Мне захотелось полюбоваться ею сзади – я приотстал и не пожалел об этом. Грациозность осанки подчеркивалась осторожными ножками лани. Легкая, воздушная, точная копия редкой гордой ромашки среди синевы василькового безбрежья. Я бы хотел умножить расстояние, но трап нашего траулера внезапно вырос перед нами лестницей в небо. На подъеме нас озарила молния.

– Жена капитана Алферова, – почему-то удрученно обратилась к вахтенному моя попутчица.

Она посмотрела на меня с вопросом, что могло означать: «Я виновата, но не согласитесь ли сделать для меня последний благородный поступок?»

Я рванул по крутым трапам вверх к каюте капитана, похожий, наверное, на одержимую собачку за брошенной хозяином игрушкой.

Капитан в снежно-белой рубашке с тяжелым грузом вензелей на погонах встретил нас пронизывающе леденящим взглядом.

– Проходи, – бесстрастно-холодно обратился он к ней. Я мгновенно представил себя встречающим это очарование.

Наверное, окружение для меня не имело бы никакого значения. Я поднял бы ее до высоты потолка, объятием отгородил бы собой от прочего мира. Сердце мое поменяло место в груди от одного живого представления об этом. Капитан холодностью круглых глаз лишил меня дара мышления. Я застыл, не имея воли к движению. Она, свалившись с неба, тронула мою руку в знак благодарности, тем самым выведя из оцепенения. И все…

Вечером вышел на тускло освещенную шлюпочную палубу. Порт приносил отдаленные звуки рутинной рабочей возни, а сознание улетало к зажигающимся холодным светом далеким созвездиям. Был ее прямой участливый взгляд. Но почему природа дает не тому, кто страстно желает? Вензелей я обязательно добьюсь. Я пообещал это небу… и ей – молчаливо…

В рассказе я отрешился до душевного состояния Федора и, наверное, в этот момент взбегал вверх по крутым трапам траулера.

– Эй, очнись! Ты где?! – толкнул меня в плечо Василий. Живые, как прежде, его глаза смотрели на меня в обрамлении таких несуразных здесь пухлых розовых обвисших щечек.

– Капитаном наш Федор на пассажирском лайнере, который доставил меня сюда из Греции. Посидели – вспомнили былое. Жена у него милейшая женщина – хотел бы иметь рядом такую. Оба очень зрелые, а какая у них любовь! Эх, набаламутил я с женщинами по жизни – в итоге остался одинок. Эй, ты здоров?!

Он приобнял меня за плечи:

– Не горюй, жизнь наша еще не закончилась… Волю в кулак, мудрость нараспашку, и все будет «обгемахт».

Часть 11. Категория риска

Глава 1. Шелковый колок

Сквозь куст жимолости Сыч разглядел речушку. Сошел он вчера на окраине поселка Чимеево поздним вечером. Луна в завершающей своей фазе сыграла ему добрую услугу – в сумраке, сковавшем окрестности, он вышел из автобуса незамеченным. Пройдя километра три для конспирации по бездорожью, глубокой ночью залег на опушке леса. Семь дней бегства на перекладных, семь ночей в отрывочном беспамятстве – и вот он там, где хотел найти укрытие. Утро встретил с головной болью, в возбуждении. При виде близкой воды по телу пробежал озноб. Расчесы просили участия: руки тянулись, но через огромное усилие он усмирял желание с удовлетворением отдаться их воле. Ноги от невоздержанного усердия пунцовели кровавыми бороздами. На небольшом удалении ниже по течению реки виднелась игрушечная часовенка. Блики солнца весело поигрывали на ее миниатюрном позолоченном куполе. Мелькнув глазами по сторонам и убедившись – местность пустынна, он осунулся на четвереньках к воде.

Неширокая речка сквозь длинные навесы жухлой травы уходила под горбатый мосток. Его замшелая арка архитектуры в стиле ампир жадно проглатывала лохматым зевом ее медленное течение. Словно продолжая заданный речушкой режим, солнце неспешно плыло в метелках высоких крон. В воспаленном сознании Сычу казалось – это не беспечное солнце крадется на открытый простор, чтобы придержать стремительное наступление осеннего холода, это в его маске с коварной неизбежностью щемится преследователь, пытаясь обманом выманить его из укрытия, усыпить бдительность и предать мраку. С ожесточением, забывая о маскировке, Сыч содрал с себя одежду и бросился к воде. Вязкий прибрежный ил сковал движения. Но откуда появились силы? С наслаждением от отпустившего зуда он оторвался от берега – окунулся с головой, и тут ощутил обжигающий тело холод. Быстрыми саженками он повернул назад. Стоя у берега, поднимая во взвесь ил, шершавостью ладоней под перестук зубов растер вмиг подобревшее тело. В конвульсиях добрался до лопаток, стараясь зацепить зудящее мертвое пространство между ними.

Со стороны грунтовой дороги, ведущей к переезду через речушку, послышался надрывный шум двигателя. На повышенных оборотах на мосток выскочила «Нива». Сыч успел прильнуть под куст – машина, громыхнув на уступе, лихо понеслась дальше. Вильнув загрунтованным грязью обрубком задка, оставила над ним облако густой пыли. Сделав резкий маневр под косогором, машина остановилась. Резво укутавшись в байковое одеяло, на котором спал последние две ночи, в ожидании занял позицию за кустом. Тело приятно горело, расчесанные ноги подпекали, но проклятый зуд отпустил. В просвет растительности на фоне неба он видел, как с задержкой распахнулась дверь – путаясь в длиннополой юбке, из машины вышла стройная женщина в светлой косынке. Она неспешно наклонилась, тягуче, по-волчьи, оглянулась – достала из машины сверток. Делала она все необычно: ему показалась в ее действиях осторожность, но потом он нашел другое применение увиденному – ее упорядоченные движения смахивали на какой-то ритуал. Борясь с неудобством, Сыч впервые за неделю бегства заинтересовался чем-то отвлеченным от собственной особы. Он сполз ниже, туда, где оставил одежду, с омерзением натянул на себя вонявшую потом джинсовую рубашку, влип в брюки, обтер пучком сухой травы посеревшие от пыли белые кроссовки, скатал валиком одеяло и вернулся на исходную обзора. Женщина со свертком в руках, не меняя темпа, неспешно удалялась в поросль молодых березок.

Солнце выщемилось из частокола деревьев, секануло по глазам кинжалами лучей – Сыч невольно зажмурился. После недельной гонки и ночной холодрыги тело расслабилось. Под приятное подзуживание кожи он на какое-то мгновение отрешился от мучившей его мысли. С накатившей слабостью ушло напряжение – захотелось упасть прямо здесь и больше никуда не стремиться. Он бы так и сделал, не появись в обзоре раздражителя.

Десять лет назад Сыч гостевал у армейского друга совсем близко от этих мест. Он помнил островок леса на взгорке, посреди свободного от растительности суходола, под названием Шелковый колок. По рассказам друга, здесь в былое время, в период большой экспроприации, прятали шелка купцы. Прошел почти целый век, а названия прикипели к этим обетованным местам. Где-то неподалеку – Шуркин колок, этот знаменит темной историей. Природу он побил и свою родную, менее приглядную – здесь основательность леса имела доступность не одним тонким ощущениям. Березы вперемешку с елями с наивной доверчивостью юных кокоток оголились доступностью стройных стволов от основания до самых ушедших ввысь метелок крон, отдавались взору каждого жаждущего их непорочной красоты. Мысли тогда еще затаились желанием побывать здесь еще хотя бы раз.

Так бы оно в суматохе дел, наверное, и осталось затаенной энергией разума, если бы не вездесущее, подстерегающее каждого из нас коварство бытия. Бешеный ритм жизни – чаще никчемная суета – незаметно, но верно затягивает в полон лет, как в омут. А выход у большинства обычно остается один: преодоление трудностей, порожденных самим собой, с неизменным падением в пропасть в массе подобных себе (отчего не легче), запутавшихся в паутине безысходности. Заданный ритм, как восход и закат, сопутствуют каждому очередному дню в бесконечном потоке, во власти материального и сомнительного духовного, очевидного и противоречивого. С каждым новым днем чудовищный конвейер будней непреклонно и бесповоротно отдаляет от возможностей другой составляющей жизни.

Тоска не покидала сознания Сыча даже в дни вымученного отдыха. Он осознанно принимал передышку как пустую необходимость для оздоровления мышечного тонуса. Самообман продолжался, а рутина серенькой бесконечности маскировалась искусственным разнообразием. Не обласканным судьбой приходилось жить в конвейерном режиме, постепенно теряя желания, обрастая болезнями и погружаясь в рутину текущей закономерности. Сыч не исключение – его сценарий не сулил отличными от других особенностями. Хомо сапиенс как популяция существовал в то исторически неблагоприятное время выживанием в призрачных достижениях. Кто-то ради отрыва от массы страждущих ставил на кон здоровье – достигал, но к тому времени терял напор и, если не погружался в трясину быта, становился в лучшем случае латентным неврастеником. Выбраться из того порочного круга кому-то способствовала природная выдержка, кому – свалившаяся с неба удача, Сычу – трагическая лотерея. И вот тебе новая аксиома: импульсы поспешного бегства оставляют куда больше живых ощущений, чем размеренные элементы повседневной поступи. Производная от фамилии Сычев прилепилась к нему еще со школы. «Сыч», сколько помнил, преследовало слух за спиной.

– Сыч, мети отсюда на легком катере, – застряло в ушах от последней реплики доброжелателя.

…Он лежа, положив на скатку одеяла подбородок, наблюдал за странной фигурой – мысли же параллельным курсом, но в противоположность, с ужасающей дух скоростью неслись, путаясь в последовательности.

– И что ты из себя возомнил?! – цеплялся в памяти грубоватый голос Ленки.

С Ленкой они тянули лямку чуть ли не с первой плеяды торговцев, озадаченных поиском лучшего для себя удела. Челночили на турецкой линии. Их пути пересекались и на московской, потом пятигорской линиях. Совсем случайно по соседству в торговом комплексе выкупили клети.

Нравилась ли она ему?! У Ленки была своя жизнь.

Подле нее крутились брутальные хахали – не чета ему. Во всем, даже требованиях к прикиду, у него с Ленкой взгляды разнились. Он был не настолько привержен веяниям новизны в моде – для него они не главенствовали. Одевался скромно и неброско, неаккуратным назвать его бы не смог никто, с чистотой он дружил. В отличие от него Ленка была упакована с иголочки. В ее одежде, болезненно до тонкостей, все соответствовало по цвету и даже оттенкам. Но как хороша Ленка в своей породе! Конечно, втайне он был вовсе не против иметь ее участие в своей жизни. Можно сказать отчетливее: Ленка – его мечта, но она оставалась девочкой для других. Скажи ему тогда, что именно с ней он будет до пошлости скоро спать в одной постели, подобное могло прозвучать злой издевкой. Их общение шло на совершенно обособленных орбитах. Их близость ранее – существование в пределах одной солнечной системы. Он спрашивал себя и не находил ответ, почему она так бездарно растрачивает себя, красивую, успешную и не глупую. Не так давно он помнил ее более свежей. Мужики, а их на его памяти было у нее трое, состояли в особой популяции. В их присутствии она сама таскала тяжелые чувалы с барахлом. Он видел, как эти ненавистные ему халявщики с алчностью пиявок высасывают ее красоту. Почему не замечала этого она?! Приблизившись к Ленке, Сыч отчетливо разглядел на ее лице уже залегшие бороздки ранней осени. В окружающих ее мужиках он видел элементарных захребетников-сутенеров, пользующихся бессовестно тем, что не являлось их достоянием.

– Меж тем я поймал такой расслабон, – встрепенулся Сыч.

В просвете поросли опушки он увидел возвращающуюся женщину: замедленность и отрешенность оставались ее попутчиками. Сверток в руках отсутствовал. Она открыла багажник – в руках мелькнул черенок лопаты. Не оборачиваясь и не имея уже интереса к окружению, она тараном пошла через поросль назад. Своя беда у Сыча переместилась на задворки памяти. Впервые после горячки бегства он забыл о страхе. Он заподозрил в действиях незнакомки недоброе.

«А ведь есть еще кто-то, имеющий свою тайну!»

Сыч стрельнул глазами по периметру: щеглы на поляне за кустами суматошно обносили метелки засеменившейся травы – они одни дополняли тишину переливчатой возней. План созрел мгновенно – он метнулся в броске в сторону леса. Минуя стороной шуршащую листьями поросль, Сыч, мягко ступая по мшанику, приблизился к месту, куда удалилась женщина. В воздухе стоял запах грибной прели, смешанный с запахом неперебродившего вина. Непонятного происхождения земляная гряда перегородила его путь. С осторожностью выглянув сквозь прозелень росших на ней папоротников, Сыч вздрогнул от неожиданности: боком к нему, совсем рядом, на стволе валежа застыла знакомая фигура. На его удачу глаза ее оказались закрыты. Плечи покачивались из стороны в сторону – к груди она прижимала сверток. Профиль местности позволял, и Сыч переместился в сторону, оказавшись у нее за спиной. Под ногой надломилась ветка – сухой щелчок неожиданно громко отдался в лесу эхом. Сыч упал на землю, скрадывая дыхание, уткнулся лицом в мшаник – в лицо пахнул резкий запах брожения.

За грядой молчало. Щеку царапнуло, и он с радостью, присущей открывателю, обнаружил вокруг множество кустиков перезревающей черники. До него донеслось захлебывающееся кваканье – оно зайцем понеслось следом за щелчком, потерявшись в гуще деревьев. Сыч услышал бормотание, переходящее в напевность. Освободив от сушняка пространство перед собой, он выглянул за бровку гряды – в него вперились немигающие глаза четвероногого, готового к прыжку. Свободной рукой женщина сжимала черенок лопаты. Встретившись с ним взглядом, женщина изогнулась дугой, заслоняя собой сверток, – глаза ее с яростью следили за ним. Сыч поднялся в рост, понимая, что обнаружен. Перед ним напыжилась в диком порыве, готовая к атаке, тщедушная, но сильная в этом порыве, не женщина – сучешка из подворотни, отчаянно защищающая своего выкормыша. Сыч поднял руки, давая понять о своих мирных намерениях. Он медленно вышел из укрытия. Лицо женщины исказилось, глаза в мгновение потухли, и из них побежали беззвучные слезы…

Как философски созрел он за время бегства! В день сближения с Ленкой с утра в ее клети происходила какая-то возня. Резкий баритон, приглушенный развешенными «тряпками», доносился оттуда раскатами. Мимо мелькнула фигура парфюмного мужика. День прошел в обыденном ритме. В конце дня к нему без всякого вступления вошла Ленка. Она стала в проеме двери, оттопырив очаровательную попочку в позе услады. Подавшаяся вперед ее заманчивая грудь выдавилась из штатного состояния – вся ее влекущая суть изогнулась в истоме знающей себе цену породистой кошки. Тоном без сомнения в исходе предложения она томно мяукнула:

– Неужто откажешь вечерком скрасить мое одиночество?!

Его попытки глубокой близости с другими женщинами перевернулись в одну ночь с Ленкой. У него определенно сорвало башню. Он испугался мысли об одной лишь возможности не пережить тех ощущений. Зачем тогда бы он жил?! Месяц, как день, пролетел в угаре страсти. Он пытался называть ее уменьшительно, что вполне заслуженно просилось из него, но она игриво прикладывала ароматный маникюренный пальчик к его губам. Постороннее общение в процессе работы она с резкостью обрывала. Последние ее слова поставили все по своим заслуженным местам.

…Сыч вышел из-за гряды и встал сбоку. Женщина, прижимая к себе сверток с ребенком, затравленно смотрела на него. Преследовавшее последние дни напряжение не вернулось, но грудь сковала жалость. Он с сочувствием смотрел на испуганную субтильную особу и не знал, что сказать ей. Просились слова утешения – слова своей исповеди он на время потерял. Хотя и то, и другое жило в нем. Сыч боялся вспугнуть ее, поэтому смолчал. Если в первое мгновение она готова была кинуться на него, в следующее – метнуться в чащобу, сейчас она полностью отдалась его воле. Он не нашел ничего другого, как сесть на краешек валежа неподалеку.

– Тебя загнали, как и меня, в тупик? – решился он. – Вдвоем, я думаю, станет сподручнее выбираться из него!

Он говорил и понимал: первый раз в жизни произносит вслух то, что сидит в нем глубоко, то, что не требует дополнений. Сыч поднял лопату – размахнувшись, закинул далеко за гряду. Женщина вжала плечи.

– Пошли, дорогуша, тебе можно, а мне перед властями светиться никак нельзя. – Немного погодя, повторил, как назидание: – Вдвоем всегда легче выбираться из ямы?!

«А она совсем юная, – ткнуло изнутри, – каких-то шестнадцать, а худющая, где ее так потрепало? После семи бессонных ночей, наверное, и ты выглядишь не цветком?»

В свертке квакнуло – женщина встрепенулась, нервно разворошила его – в прогалине открылось искривленное недовольством личико младенца. Женщина завозилась на груди, мелькнуло белое тело – кваканье прекратилось.

Сыча шатнуло. Под бормотание женщины он едва не уснул. Второй раз за сегодняшнее утро, после купания, он расслабился. Пропало желание систематизировать мысли и действия, не хотелось планов – не хотелось ничего, только бы все осталось, как есть сейчас: лес, глухомань, женщина с ребенком – и еще бы избушку. Сквозь кроны берез пробивалось солнце – оно играло лучиком на открытом пятачке груди кормящей.

При попытке определить свой статус в общении с Ленкой она вернула его на землю, но забыла спросить, а хочет ли он назад на нее, бренную. Сычу стало больно, он не успел даже сообразить, за кого: может быть, за себя или все же за Ленку? Он выскочил от нее без слов, без взываний и объяснений. Вдавил акселерацию в полик. Сыч выжал из своего «Ровера» все, распыляя бесполезно то, что собрал для этой ночи. Он с посвистом несся по загородной трассе. Вся освобожденная энергия, предназначенная для Ленки, улетала вместе с его горячим выдохом.