Текст книги "Ностальгия, или Необъявленный визит"

Часть 4. Двадцать первая

Глава 1

Даже днем я вижу ночь, впереди меня – ни зги.

Близилась круглая дата, в ее назойливом напоминании мелькали осенние ненастные дни. В прошлом они представлялись очищением от скверны бесконечной суеты, когда можно, наконец, никуда не спешить, отсортировать, как на хлебной ниве комбайн, неизменно сопутствующую содержательному ядру пустую солому. Сегодня оживающие бесконечным обновлением на стекле гусеницы дождя создавали в голове некую мрачную аллегорию. И предстоящее зимнее просветление, и неизбежное весеннее обновление пролетали мимо, не касаясь, как прежде, сокровищниц души, не трогая, как бывало, не рождая мыслей, от которых теплеет однообразный одинокий быт. Природа распорядилась мудро: старение и оскудение душой происходит не вдруг, а исподволь, подкрадываясь вместе с устоявшимися мировоззрениями. Она успокаивает и не вызывает бурного отторжения неизбежности: все и у всех так. Однако чем выше ты взлетел в своих достижениях, тем болезненнее падение до низостей серого старческого существования.

Ученые и творческие люди, чей потенциал востребован дольше, живут в полосе забвения, пока однажды, сглотнув с тягучей слюной испуга прострел в левом межреберье, не засуетятся в отчаянном самоотрешении – им несколько легче. А каково нам, лишенным высоких начал? Наверное, для этого в помощь человеку веками, и насколько это мудро – решайте сами, создавался институт семьи. Статистика – она такая зловредная штучка, ведь бьет даже не через одного. Можно представить изгородь из штакетника, где в стройном длинном ряду глухой неизбежности только одна-две светлеющие просветом прогалинки. Зачем о мрачном? А может быть, в нем есть смысл? Возможно, пребывающим пред последней светлеющей возможностью оно поможет переоценить базовые ценности? А может быть, принести на алтарь ревизии очередные избитые звуки? Но зачем делать то, что обречено на провал, ведь очередной только углубляет кризис.

…Зима в тот год наступала рано. Северный морской путь уже в конце сентября затянуло шугой. Местами громоздились причудливой формы торосы, через них приходилось продираться строго в кильватер за ледоколом. Судно то разгонялось, то становилось на «дыбы», отрабатывая «самый полный назад».

Случались ощутимые толчки о крупные льдины, и тогда на мостике пристально всматривались в собственную кильватерную струю: нет ли пробоины. С очередной вахты выползал на свет божий с желанием лечь там, где стоишь. Машинный журнал пестрил записями маневров, за колонками цифр – изнуряющая работа. На редкой вахте не случалось сбоев в работе автоматики реверсирования. Словно обезьяна, все четыре часа мечешься по машинному отделению, выполняя манипуляции по поддержанию силовой установки в безопасном маневренном режиме, ожидая при этом очередного звонка телеграфа. И они следовали один за другим, заставляя вздрагивать всякий раз от их пронзительности.

В часы отдыха выходил на палубу накинув телогрейку – на материке лето, а здесь свежо. Вокруг, сколько охватывает взор, – белая пустыня. Вон длинными прыжками, сразу двумя лапами, озираясь, улепетывает чета белых медведей. Чуть поодаль мелькнуло в полынью блестящее черное тело тюленя с рыбой в зубах – значит под нами, в свинцовой воде, бурлит своя жизнь. Бурлит не видная, другая, своя жизнь и в горячих песках пустыни… Какая она там, на далеких звездах? Над головой блеклое небо, как моя от многочисленных стирок рубашка, оно с легкими перистыми образованиями в стылой дымке.

На палубе впереди идущего ледокола затрещал движок, и от него оторвался вертолет ледовой разведки. Шуршание о лед начало стихать – мы остановились. Медведи, отбежав на почтительное расстояние, присели и тянули носами в нашу сторону. Бумажные дела заставили уйти в каюту. Инвентаризация – работа нудная и кропотливая: работал часа три. Когда цифры подошли к логическому концу, расслабившись, откинул голову, закрыл глаза: чувствовалась повышенная вибрация корпуса с нарастающей прогрессией. Поспешил наверх, где увидел громаду надстройки ледокола. Мавзолейно-трагическое «ЛЕНИН» холодно резануло по глазам. Нас взяли на «усы», то есть на жесткую металлическую сцепку, и так буксировали всю ночь до чистой воды.

Мощная силовая установка легендарного ледокола с подработкой своей позволяла двигаться быстрее, узлов 18–20 вместо 10–12, но с повышенной вибрацией. Наш винт скорее догонял струю от движения, чем ее создавал, шлепая вхолостую. Вибрация таила в себе риск поломок, не скажу громко – аварии. На ночной вахте только и делали, что откачивали насосами быстро прибывающую под плиты машинного отделения забортную воду. От биения гребного вала расквасило сальник дейдвуда, и вода хлестала через шахту, растекаясь в маслянистое озеро под пайолами. Но осушительные поршневые насосы системы «Вартингтон» справлялись с нагрузкой вполне. Пресловутый план-график заставлял терпеть неудобства, принуждая рисковать и тянуть до прихода в порт.

К вечеру следующего дня берег заиграл многоцветьем мерцающих огней. Судно ошвартовалось к сухогрузному причалу порта Мурманск. Сквозь холодную мглу и нависающие портальные «гансы» едва проглядывало небо. Меня, как судовую дворнягу Бульку, всякий раз при толчке о причал неудержимо тянуло на твердую землю. Вспомнилось, как в последний раз сходил на берег: было это в заполярном порту Певек месяц назад.

…Судно стояло тогда на рейде в полумиле от берега – шла выгрузка керосина и дизтоплива по донному трубопроводу на берег и дальше, в емкости аэропорта. Между нами и берегом примерно раз в час сновало плавсредство неопределенной формы и содержания, доставляя людей с берега и на берег. Гладкая металлическая палуба, отполированная до блеска, позволяла стоять только держась за леер, охватывающий по кругу некое подобие рубки.

Простая любознательность привела меня на берег и, конечно, основное желание – постоять на твердой земле, соприкоснуться с тундрой, о которой знал только по описанию других. Хотелось ощущения кожей, глазами – единения с ней. Стоило на несколько шагов отдалиться вглубь суши, как нога провалилась в скрытую от взора рытвину со студеной водой. Промочив носки, стал двигаться осторожнее, но мшаник настолько плотно затянул все неровности, что я еще несколько раз провалился, к счастью неглубоко. Миновав низинку, поднялся на сопку, посмотрел вдаль.

Какой безбрежный простор! За сопкой сопка до самого горизонта. Как неброско, но как содержательно! При однообразии буро-зеленого тона сколько затаенной красоты и жажды жить в каждой стеблинке растительности – они тянулись, подобно выразительным головкам подсолнуха, к угасающему свету полярного дня. Я шел и не мог остановиться, спотыкаясь и нюхая ягель, отрешился от действительности, вошел в роль: представил себя персонажем повести Джека Лондона, бредущим из последних сил к спасительному океану. Шел, пока окончательно не устал, а обернувшись не увидел ни водной глади, ни одинокого вагончика на берегу, куда высадился. Вокруг пологие склоны сопок, слившихся с небом. Раззадоренное сердце тянуло заглянуть дальше, за ту высокую, вдалеке, сопку. Что там? Ноги в чавкающих от провалов в рытвины туфлях просили пощады – ныли нетренированные мышцы. Надергав солидный пук мха, устроился на него. Терпкий запах грибницы вскружил голову, освежая память. Серое небо не манило – оно бесстрастно висело на неопределенной высоте, в нем не было той бирюзовой бездонности и ощущения прежде манящей бесконечности.

Невдалеке, с длинного склона, тяжело поднялась белая цапля, ее ни с чем не спутать. Сделав почетный круг, она величественно набрала высоту и растворилась в серой мгле, оставив в воздухе свои очертания в белом ореоле. Насыщенный воздух имеет свойство сохранять зрительную память. Но что это?! Ореол принял радужные очертания и стал приближаться. Через несколько мгновений он окутал меня белым туманом поземки – в глазах появилась резь, четкость зрения притупилась. Не без страха сдавив несколько раз глазные яблоки, от ощущения, увы, не избавился, а перед глазами поплыли черные пульсирующие круги в сиреневых разводах – стало почти невозможно смотреть широко открытыми глазами. Сквозь прищур удалось разглядеть перед собой серебристый диск, повисший на расстоянии полуметра от земли. В целом диаметр круга составлял три-четыре метра.

По времени все свершилось стремительно – страх дозреть не успел, он подавился интересом, связанным с прошлыми приключениями. Я замер и ждал – время шло. Признака жизни внутри предмета не ощущалось. Продолжалось особенно ощутимое в первые минуты пульсирование поверхности, так, словно внутри диск наполнен водой, которая не успела устояться от инерции движения. На попытку двинуться ближе невидимая преграда встала на пути стеной. Тебя пружинисто отталкивало, как одноименный полюс магнита. И никакой агрессии. Молчаливая дуэль могла продолжаться долго – решил отступить – мне не препятствовали. Все оставалось похожим на чудодейственное свойство.

– А неплохо бы подняться над просторами тундры на этом аппарате, – откуда ни возьмись, созрела в голове шальная мысль.

Не успел я опомниться, как меня безудержно, такой же невидимой силой магнита, потянуло к предмету, втянуло вовнутрь и так же мгновенно, как все начиналось, свечой взвинтило на большую высоту. От скорости перехватило дыхание. Можно представить себе собственный полет ни на чем. Сравнить его можно с полетом внутри прозрачного воздушного шара. За высокой сопкой, которую я незаметно для себя преодолел, проявились далекая береговая черта, унылый одинокий вагончик и наш, совсем игрушечный, пароходик.

Еще через мгновение меня мягко выплюнуло под вагончик на берегу – я завалился набок, попытавшись встать. Голова пошла кругом – меня стошнило. Из тамбура вагончика появилась раскосая физиономия чукчи.

– Русская тозе напилась?..

В этом месте его живые глаза загорелись тем особым блеском, вовсе не похожим на зреющую усмешку, – так загорались они от собственной победы в поставленном им диагнозе.

– Этим ты со мной не делился, и я понимаю, по какой причине! – только и сказал он, с откровенным интересом устраиваясь в кресле.

Глава 2

…Мурманск – стратегический порт на северных рубежах страны с развитой сетью инфраструктуры – наш причал затерялся на огромной его территории. В свободное от вахты время следующего дня нашел попутчика в город. Матрос Николайчук, личность эксцентричная и веселая, оказался под стать приподнятому настроению – облегчало общение давнее знакомство.

Сыпала снежная крупка, в легких демисезонных куртках промерзли до костей. Какое-то время посидели в кафе. Уже в три часа дня стало по-вечернему сумрачно – зажигались фонари, и мы укрылись в большом универмаге. Выходили: я – в черной шубе-овчине, мехом наружу, он – в белой овчине, мехом вовнутрь. Стало даже жарко, и было смешно смотреть друг на друга в таком одеянии после недавнего Сингапура. Балласта на борту около четырех тысяч тонн, поэтому громоздились над причалом высоко, парадный трап покоился под большим углом – пришлось с трудом подниматься по обледеневшим балясинам наверх.

Рядом с вахтенным матросом, закутанным в полушубок с поднятым верхом, стояло Нечто в нейлоновом пальто а-ля Гибралтар с распущенными русыми волосами, концы которых местами украсили сосульки. У Николайчука была своеобразная манера говорить, переминая мимикой губы, дополняя вопрос такой же своеобразной усмешкой. Пил он не много, но пьянел всегда непредсказуемо. Его слабость казалась игрой. Он был не глуп, но просто общаться с ним мог только знающий его без обидные особенности, к тому же он был на взводе. Галантно, в стиле времен Людовика, Николайчук расшаркался, преклонив при этом колени. Не сумев развести ноги, ухватился за рукав моей шубы, опасаясь упасть. Незнакомка откровенно шарахнулась за спину вахтенного. У Нечто на круглом, с далеким восточным оттенком лице выделялись вопрошающие испуганные глаза. Ей, чувствовалось, неуютно было стоять на студеном ветру, и за это она как будто извинялась лучистым взглядом. Ноги в легких полусапожках явно потеряли чувствительность – она, уже слабо контролируя себя, переминалась на них, топорща пальцы. Вахтенный, видя наше удивление, бросил невзначай:

– Второй повар на подмену.

Озадаченный прозаичностью представления, которая никак не вязалась с ее необыкновенностью, я с некоторым пафосом предложил свою помощь и спросил:

– С какой далекой планеты вы к нам?

– С Марса, – ответила с детской непосредственностью она, тут же густо покраснев, и, застыдившись своей слабости, отвернулась, сделав несколько шажков в сторону, делая вид, что греется.

Откуда ни возьмись из темноты на освещенный пятачок палубы выплыл похожий на доброго медвежонка Винни кочегар Волков, контактный весельчак и прирожденный психолог. Не спрашивая ни о чем, подхватил чемоданчик девушки и поманил за собой:

– Идем, они тебя заморозят! Вася, твой коллега, по случаю прихода пьян – лежбище освободит только с отходом, шагай за мной. Поселишься пока у меня. Мне перекантоваться ночь проще найти свободный диванчик.

И она без слов, послушно засеменила за ним, не оглядываясь, настрадавшись вволю от холода и нашего неуместного средневекового этикета. Она понравилась мне с первого взгляда, и я крайне расстроился оттого, что мне помешали высказать подогретое Бахусом мнение по поводу ее доверчивых наивных глаз. С этого самого момента я стал в каждом видеть своего соперника. В сердце запала неуправляемая тоска, будто она уже была моей, а теперь бесповоротно ушла.

Через сутки, устранив неполадки, судно снялось курсом на Балтику. Коррективы вносились по ходу движения. Немного позже узнали порт назначения – Вентспилс.

Потекли размеренные судовые будни: все новости фильтровались в курилке, а так как не курил, обо всем узнавал с опозданием. Только на исходе недели услышал имя незнакомки. «Танюша, можно добавочки?» – запросто обращались к ней общительные одесситы, которых было немало в составе экипажа, а когда она добавляла им в протянутую тарелку, что-то шептали ей на ушко, отчего она звонко и заразительно смеялась.

Перенеситесь на мгновение на июньскую лужайку посреди темного леса, где в бликах солнечных зайчиков заливается одинокая птаха. Пытаешься найти ее взглядом, но слепнешь от очередного усилия. Так же и я терял ориентир в пространстве, когда слышал ее неповторимый, по-детски откровенный смех, жуя свой бифштекс где-нибудь в уголке столовой команды. А бесцеремонный Волков с невозмутимой легкостью нырял в это время в иллюминатор камбуза по самые плечи, вызывая ее смех. Казалось, она вся в его власти. У меня же, в лучшем случае, хватало мужества пройтись перед теми же иллюминаторами с прямой, негнущейся спиной, страшась повернуть в ее сторону голову.

Судно, обогнув Скандинавский полуостров, вышло из теплого влияния Гольфстрима. Студеное арктическое дыхание мешало подолгу оставаться на палубе, но я непременно после каждой вечерней вахты поднимался на облюбованное место на шлюпочной палубе. Бодрящий холодный ветер насыщал голову свежими мыслями, создавая базу для необыкновенной фантазии. В эту пору года любимый «Ковшик» стлался низко над горизонтом, и только в очень редкие ясные дни я мог послать дружеский привет одной из его созвездия, своей, звездочке.

В свободные часы собирались с друзьями в столовой команды, точнее в примыкающем к ней красном уголке, и в три гитары: соло, ритм и бас – организовывали посиделки. Всегда собиралось много народу, среди всех – она. Подобно мышке, занимала самый дальний угол, казалось, боясь шевельнуться, слушала внимательно и откровенно восхищалась. Я не мог понять, почему, такая общительная в работе, здесь она старалась быть незаметной. В один из вечеров я отчаялся найти ответ на мучивший вопрос. Подсев к ней с возбужденным сердцем, напыжившись от внутренней скованности, как индюк, придав театральной манерностью побольше форсу, предложил спеть знакомую и любимую ее песню. Я замер, ожидая услышать что угодно: ее мелодичный смех сквозь шутку отказа, откровенный отказ, еще что-то, но серые, лучистые глаза внезапно погасли, пропала лирическая искра, она опустила глаза и пунцово покраснела. Это длилось всего несколько мгновений, как едва затянувшийся ответ, – она справилась с собой, как-то дерзко передернула плечами и согласилась спеть, только хором, незатейливый мотивчик «В нашем общежитии много есть ребят…». Все на подъеме, хором поддержали нас. Много позже я узнал, что слова этой простой песенки были ее визитной карточкой. Она хотела общения со мной, но тогда я в это поверить не мог, и день ото дня голова пухла от новых романтических версий.

Вентспилс встретил ясным октябрьским днем. Тополя стыдливо оголили свой стройный торс, только на самых макушках их доживали последние деньки пожелтевшие скукоженные листочки. В теплый солнечный день особенно остро ощущаешь дефицит общения с природой, с большей тоской провожаешь отдаляющуюся в очередной раз родную землю.

Двенадцать с половиной тысяч тонн сырой нефти следовали в арабский порт Александрия. Пересекая Бискайский залив, попали в жесточайший шторм. Огромные пенные водяные валы то накрывали нас полностью, то опасно оголяли до винтов на гребнях гигантских накатов. Судно, казалось, не двигалось, а противостояло этому безумному разгулу стихии. Только на третьи сутки шквалистые порывы ветра пошли на убыль, беспорядочная качка начала принимать размеренный порядок, пошла изнуряющая мертвая зыбь.

Гибралтарский пролив, известные Геркулесовы створы, пересекали днем. Отливное течение из Средиземного моря и возникший мощный сквозняк срывали с поверхности воды многочисленные барашки. В легкой дымке проплыла Гибралтарская скала, где уже веками, вначале испанцы, а позже британские подданные, собирали с помощью огромного гигантского скалистого плато золотую здесь пресную воду. Где-то там, в разломах скал, нависших над главной авеню колонии Мэйн-стрит, ютились зажатые неудержимой цивилизацией в крохотную природную резервацию человекообразные обезьяны. В поисках поживы ближе к берегу прошло китовым брассом семейство касаток. Сидя на кормовом кнехте, я созерцал сразу два континента – Европу и Африку.

Щелкнул металлический затвор тяжелой камбузной двери – в просвете появилась она. Нерешительно занесла ногу, но все же вышла. В легком коротком ситцевом платьице, туго стянутом по талии, белом передничке, в белой косыночке, повязанной поверх ушей, она показалась мне шариком созревшего одуванчика, способного от малейшего прикосновения рассыпаться на множество парашютиков и раствориться в водной пыли. Я замер, не смея глубоко вздохнуть, сердце побежало куда-то, а мысли спутались безнадежно: «В этот раз я ничего не смогу сказать ей».

На палубе появились еще люди, и я, чтобы не провоцировать себя на дежурные слова, ушел оттуда, зашел в каюту, не усмирив еще возбужденного дыхания, написал записку следующего содержания: «Не откажи мне в удовольствии побыть с тобой наедине в 21.30 на шлюпочной палубе». Без подписи. Записку попросил передать порядочного, не болтливого, хотя и одессита, матроса Валеру Моторного. Внешне он походил больше на борца-тяжеловеса, нежели на мальчика-курьера, тем не менее он выполнил просьбу, не выдав меня преждевременно.

Задолго до назначенного времени поднялся и ждал в указанном месте. Дул свежий, порывистый встречный ветер, губы и на этой высоте ловили соль морской воды.

На меня из темноты выплыли одни глаза, скорее удивленные, чем испуганные. Ее распущенные волосы не обсохли после душа – она спешила. Став молчаливо рядом со мной, она посмотрела туда же – в основание созвездия Большой Медведицы.

– Ты Аэлита и теперь навсегда со мной?! – спросил я трепетно.

Посмотрев на меня, казалось, без удивления, она прижалась ко мне боком и тихо сказала:

– Я замерзла…

Более трех десятков лет минуло с той поры, а я все возвращаюсь к той встрече на одинокой палубе грузового судна. Под порывами свежего морского ветра я так и не услышал утвердительный ответ.

…Пусть неизбежность ударила тебя однажды громом орудия и откатилась, как артиллерийский ствол, чтобы выйти на исходную для нового оглушительного удара. А ее пусть калибром поменьше, но женский откат всегда ощутимее. Может быть, накрыться пресловутым «зачем»? По-моему, лучше действовать и лучше не жалеть о том, чего не совершил.

Проскочив последние поселения, ночное шоссе поглотилось лесом, освещаемое светом фар да сполохами искрометных мыслей. Как быстро заканчивается путь, который оттягиваешь! Как скоро показались узнаваемые строения! Здесь, в глуши, живет она. Вон заветный съезд с бугорка, где спит родной когда-то двор – в окнах темнота. Наверное, успели уже упокоиться дневные неизбежные мысли, небось, уже подрагивает в неглубоком сне ногой. Не ждет, остановившись своим прагматическим мышлением на другой возможной версии «зачем?».

Тишина. Немым вопросом зависли над головой старые отдыхающие деревья. Двадцать один… двадцать один бутон роз на пороге, в красной, сердечком коробочке с желанными сережками и безмолвным символом с тремя разноликими камушками в каждой из них зададут ей утром неразрешимую задачу. Двадцать первая – единственная красная роза среди двадцати белых – еще один символ страстной противоречивой любви в промелькнувшей как один день череде светлых, но безответных дней. Ей был двадцать один, когда я однажды услышал бесстрастный, но утвердительный ответ. Можно ли такое стечение назвать счастьем?

– Ты о своей благоверной? Я понял это, но что я тебе скажу, исходя из знаний по психологии?! Пройденная школа не дает мне полное право, не имея личного опыта в том, заключать что-либо. Берем за основу две одинаково подготовленные личности с достаточным уровнем айкью, причем от 40 до 60 % – это гены, остальное почерпнуто извне. Виновники оба, а в частностях, надеюсь, услышу нечто открывающее завесу таинственности?