Текст книги "Ностальгия, или Необъявленный визит"

Сыч не заметил, как приблизился к кольцу. Шум двигателя слился с шумом ветра. Возбуждение не пропало, но он мог контролировать себя. Что-то тупо ударило в корпус. Сыч проехал по инерции, юзом остановившись за поворотом. Голова лихорадочно соображала: «Вернуться? Что это было?!» Дорога сзади темнела пустотой. Сыч вырулил и повернул назад. На обочине, завалившись на бок, лежала тележка с рассыпавшимся хламом. Он подъехал вплотную – в углублении обочины корчился человек. В голову Сычу ударила кровь. Он заметался, не соображая, что ему делать дальше. Откуда-то сверху камнем ударил глухой голос:

– Еще один?!

Сыч понимал свою причастность, однако находился в полной растерянности. В нем еще не улеглось прошлое возбуждение. Он бездумно шарил в машине и не знал, что там ищет. Мысли метались в крайностях. Голос его добил – с ним пропала последняя надежда. Внутренний голос гнал его вон отсюда, дать газ и раствориться в ночи, как совсем недавно растворилась в ней Ленка.

Взгорок зашелестел сыпняком – спустился простоватый мужик в возрасте, хладнокровно тронул за плечо лежащего на земле.

– Фу, вот смердит! Бомжик… дышит. Ты его, того, цыплянул? Так он сам виноват – по дороге в ночи без опознавательных знаков, да ишшо не в полной трезвости. Мигрировают они по ночам ближа к теплым краям. Я с ночного тута кажны три дня процарапываюсь накоротке. Видел: точок у них в балке – второго сшибли за последний месяц.

Сыч от его слов пришел в себя:

– Ты пособи его в машину, отвезти в больницу.

– Ты че, охренел? Крови нет, он и так чуть теплый, наверное, все костье переломано – трогать такого нельзя. Скорую надоть…

Трясущимися руками Сыч мял в руках телефон. Мужик вгляделся – подошел к нему, положил руку на плечо.

– Сыч, что ля? Да угомонись ты, мети-ка отседова на легком катере. Сам позвоню и дождусь скорой.

…Бревно, на котором они сидели, покачнулось – женщина встала и в недоумении посмотрела на Сыча. Вопросительный взгляд тенью остановился у него на лице. Сыч медленно возвращался назад.

– Ты хотела знать, кто я и зачем?

– Не надо! Пошли…

Сыч без слов повиновался и двинулся в сторону машины. От накатившей легкости он приобнял перегородившие путь сросшиеся в пучок три белоствольные красавицы – щеку спружинил пахучий завиток папируса. Он шел и ни о чем не думал. Ногу царапнул шиповниковый куст – плоды его уже набирали краснизну. Сыч как будто пробудился в новом теле. Господи, до чего же красиво! Только бы не потерять всего этого! Он обернулся: женщины за спиной не было…

Глава 2. Чимеевская быль

Благородная речушка Нияп катит свои холодные воды в сторону большой воды, не застаиваясь летом и не особо взбрыкивая во время половодья. Низменные суходолы окрест весной являют собой озера воды, где пониже, спаиваясь, там, где повыше, разбиваясь клочками суши на удельные водоемы. К лету вода постепенно уходит в свои обычные места, а Нияп участия в этом как бы и не принимает, как прежде, медлительно струясь по лесам и перелескам, давая понять всем своим содержанием: она выше всего низменного.

По суглинистым берегам в разлив речка насыщается илом, накапливая сапропель, при летнем оттоке снабжая вездесущих огородников подкормкой под овощные культуры. Таскают питательный грунт из ее поймы спокон века, в подарок, несмотря на короткое лето, благодарная земля успевает поднять прекрасный урожай картофеля, прочей всячести – инородцы-огурцы вырастают покруче и поболе витых бараньих рог. Помидоры раззадориться урожаем не успевают, как придавливают ночные заморозки, поэтому, почитай, в каждом дворе большая или малая тепличка – по потребностям семьи.

Здесь живут основательные трудолюбивые люди. Суровая природа не всегда благосклонна к ним, но опыт поколений и дисциплина помогают противостоять трудностям. Осенью подполы наполняются дарами земли: когда невпроворот – помещений не хватает, а когда совсем скудно – тогда полупустые закутки-подполья неуютно зияют неструганной пустотой.

Уступить бы трудным временам – ан, нет! Как случались неурожаи, богатые рыбой окрестные водоемы не давали оскудеть телу. Надо уметь взять, а сибиряки это умели. Не брали лишнего – брали по потребности, без излишков, не пакостили природе: рвачей здесь не терпели во все времена, потому и сохранился достаток земных богатств и по сей день.

В эти самые благодатные места Сибири прибился Сыч по случаю. Фамилии своей он не скрыл, решил: пусть будет как будет – так и остался при ней, но, в отличие от прошлого, производную от нее кличку здесь не приобрел. Живет он в этих холодных краях уже десять лет. Поначалу потряхивало в нервном ознобе при всяком стуке в дверь да нервишки по ночам пошаливали от того ночного происшествия, но время шло обычной чередой, и нервы постепенно пришли в норму – появилась цель. Иногда его подмывало съездить назад, посмотреть на место, о которое споткнулся, может быть, вернуть брошенное бесхозно добро да воздыхание свое прошлое краем глазка узреть – оно висело в памяти, подзуживало в груди ощущением застаревшей тоски, но новое брало верх над прошлым. Новое так приросло сторицей, что старое отдалялось в сравнении маленьким бумажным корабликом на фоне основательного струга. Иначе, как Сергей Петрович, теперь его не обзывают. Относятся уважительно – есть за что. Пристрастия болезненного не приобрел, и хозяин из него получился что надо. И все же не это главное – таких «столпов» в этих краях немало и без него, да каких – вросших корнями нескольких поколений. В свое время о доме на окраине Чимеево ходили всякие пересуды – людская молва в то время что интернет-раскрутки в нынешнее: рождались, распространялись, дополнялись, достигали апогея, перемалывались жерновами пересудчиц с не меньшей скоростью и охватом. На самом пике страстей оказался волею матушки судьбы наш герой на берегу тишайшей речки Нияп. Не мог знать он тогда о свойствах ее чудодейственной воды. Именно в том месте, где он окунулся, задолго до него поймали в воде обугленный образ иконы Богородицы. После учиненного нехристями пожарища в церкви в верхнем течении речушки икона чудом уцелела, ее обнаружили, почитай, в том самом месте, где Сыч омыл сомлевшее бегством тело. Как непотопляемый ковчег веры, икона Богоматери вынеслась степенными водами Нияп далеко к Чимееву. На месте ее чудесного воскрешения водрузили часовенку, а в ближайшем Чимеево построили в ее честь церковь. Стоит сейчас церковь-раскрасавица в светло-голубых тонах, островерхие голубые ели застыли в почетном карауле по обеим сторонам у входа. Символично и воспринимается торжеством реальности. А как войдешь, светлый образ Чимеевской святыни встречает вас проникновенным взглядом. От взгляда того из души уходит напряжение и всякая мирская злость. Не зря далеко за пределы области распространился слух о ее целебном свойстве. Святой лик возвращает потерянные надежды, открывает путь для всех заблудших в мире греха и цинизма. Сам патриарх всея Белыя и Малыя посетил эти благодатные места, окунув тело в купель со стылой, до зубовного скрежета, родниковой водой.

Можно лишь предположить, чему воздавать хвалебную. Есть большая вероятность воздействия на Сыча благотворной воды, но есть и другая – природная особенность, его целеустремленность. Главное, за что Сыч обрел здесь известность и уважение, в свои небольшие-то годы, – за возрождение слободы-поселения на окраине Чимеево. Он стал первопроходцем, первым за долгое время неприятия игнорируя вязь темных толков, построил здесь дом. Стали примыкать к нему другие люди. Появились двухэтажные дома, да добротные – на века, в шпальном исполнении, позже и с современной облицовкой, под новизну, скрадывающей естество сибирской основы.

Раньше в слободе проживал одним общим хозяйством крепкий хозяин – потомок Чимеева с тремя сыновьями, с их женами и детьми – у каждого свой отдельный дом. За поселением долго тянулся скверный душок слухов, чем и славилось в округе на протяжении послереволюционных баталий поселение Чимеево. Череда смертей в крепкой семье оставалась загадкой, рождающей естественные пересуды. Не выносили сор из закрытой семьи, а на преувеличения малосведущий люд у нас всегда мастак. Роковая связь уносила в самоубийствах одного члена семьи за другим. Немного погодя, едва угомонились временем слухи, наступило затишье. Дети, последнее поколение Чимеевых, не задержались в родной вотчине – они покинули ее, едва достигнув совершеннолетия. Остались в одном общем доме семидесятипятилетний дед, одна из невесток да ее дочь Шурка. Недолго молчала слобода, пока Шурка, расцветшая в какой-то год-два, не продолжила традицию темных толков.

Чимеево разрослось в низменной части, несколько в стороне, сжималось постройками, а слобода так и оставалась нетронутой и находилась в прежнем обособлении, хотя удобья для застройки имелись прекраснейшие. Ни плодородная целина и ни безопасная от весеннего паводка возвышенность не смогли перебороть животный страх перед темными силами. Одни люди уходили, дожив свой век, другие вырастали, заводили семьи, но дурная слава неистребимым хвощом приросла к поселению. Не хотел народ селиться на проклятом месте. Все темное людская молва хранит долгехонько, наращиваясь мастерством вещуний до необъятности заоблачных высот.

Трудно сказать, сколько бы еще опаска сдерживала люд, сколько бы еще полон нечистых сил сдерживал туговатых на новообретения сибиряков – не просто отрешаются здесь от традиций. Сыч, как истинный южанин, оказался не суеверен и скор во всем. Полигамная закваска его не тормозила высокий полет мыслей.

…Легкость, появившаяся у Сыча, несла его тело на крыльях нового ощущения. Затеплилась хоть какая-то надежда. В прогалине деревьев он увидел машину: на крутом уклоне она с вызовом примитивной развратницы задрала залепленное грязью малодоступное. Сыч надеялся дождаться женщину здесь, но время шло, а она все не появлялась. Раззадоренный скорым решением мучившего его вопроса, он и не заметил, что увлеченный прозрением, таранил перелесок один.

Со злостью на свою скорую доверчивость Сыч повернул назад. Не замечая веток, в коротком броске он достиг места, где развернулись трагические события. Сыч задохнулся негодованием, когда увидел ее там же на бревне валежа – она покачивалась в такт колыбельной. Что стало очевидным ему, осталось для нее непонятым!

– Ты че, за кого ты меня приняла?! – кинул он ей в запале.

– А че тут понимать? – грозно, ему в тон, взорвалась вдруг тщедушная фигурка.

Сыч опешил. Чем больше он ее наблюдал, тем больше отсекал мысль о ней как о женщине. Взрослая, уморенная трудной жизнью девчонка – это определение подходило куда более. Лицо с синюшными очками вместо глаз вызывало в нем теперь не жалость, как совсем недавно, и не казалось теперь символом отчаяния – оно притягивало бездонной глубиной непонятого им содержимого. Возможно, так и случается с людьми на подъеме, после осознания собственного греха?! Мрак, в который хотят ввергнуть себя другие, вытесняется твоим внезапным озарением.

– Я отседа не скроюсь, иди, зови. Колок – он границы имеет невеликие. Не стану я бежать – за свою ошибку понесу, какой причитается, ответ. Хуже, чем я сама себе, никто не сделает. А тебе благодарна, что не зверем – человеком оказался рядом в трудное для меня затмение.

– Успокойся, – сменил тон Сыч, – скажи, для другого уже разговора, как тебя звать? Я – Серега, например, беглый. Ты побоялась, что заложу властям? Запомни: в подлянку я и раньше был не игрок. Не слепой, вижу, как мучаешься, – за слабость не карают. Лучше расскажи, что с тобой стряслось? Как обращаться к вам? – завершил, совсем смягчаясь, Сыч, заглядывая под полог свертка.

Женщина резанула по нему синяками, с вывертом, с сомнением, прожгла ими крест-накрест снизу доверху:

– Из тюряги деру дал, что ля?! Понятно, тебе залечь надобно, – вспыхнули ее глаза, – понимаю, тогда другой разговор. Шуркой и Макарчик нас зовут. Страшный грех несешь, убил кого?!

– Страшнее некуда, но не боись, главное – не злоумышленник я, – поспешил успокоить Сыч больше самого себя, чем отшатнувшуюся от него Шурку.

«Ишь, чистюля, а сама-то», – мелькнуло в голове.

– Да ладно, хуже нам уже некуда, – поднялась с валежа Шурка, – пошли, помогу тебе с углом.

Сыч с недоверием пропустил ее вперед.

– Схоронись сзади, поеду коротко, через поселок.

Она вытащила из багажника плетеную корзину, поставила на сиденье впереди, бережно уложила в нее сверток с ребенком.

– Так-то не тряско будет, спи, паренек, и благодари за второе рождение дядьку-уголовника.

Машина скатилась с уклона, миновала горбатый мостик, сквозь кусты жимолости блеснула вода, в низинке затаилась знакомая часовенка. Речка, извиваясь, уходила вдаль изрытой холмами местности. Сыч обернулся: стена леса на взгорке застыла в почете, нежась под лучами полуденного солнца. Сердце тревожно толкалось в груди – мысли кидались в крайности.

– Пониже наклонись, скоро остановка автобуса, – вывел его из оцепенения севший голос Шурки.

Манера ее езды напоминала ему свою: та же резкость на маневре, реакция на мгновенное схватывание преград. В проеме мелькало ее плечо, косынка съехала на затылок – русые волосы выпростались непослушной кудряшкой из-за уха. Сверток квакнул.

– Знаю, подмок, чудок потерпи, дружок. Осталось каких пару километров, – погладила Шурка по свертку, наклонившись при этом.

– Жив ты там, мертв? – Обратилась она к Сычу. – Что буду говорить деду, не знаю пока. У меня только один вариант принять тебя в доме. Тебе-то что, лишь бы затаиться на время? Дед суров и с законом дружит – болеет сейчас, так, ерунда – спину перехватило. Решайся, на подъезде уже, здесь посторонними не пахнет – поднимайся.

Мотор подвывал на пониженной передаче – они взбирались по крутой дороге. Впереди замаячило хозяйственными постройками подворье из трех почерневших бревнами домов за жердевой изгородью.

– А вариант таков – все остальное не пройдет. – Шурка лихо въехала под навес. – Макарчика надо пеленать – слушай и быстро соображай. Хотя чо тут решать, хочешь затаиться – другого выхода нет.

«Что-то темнит», – сложилось в голове у Сыча.

– Скажи, что ты мой полюбовник, мол, батяня Макарчика. Дед суров, но отходчив. За раскаяние прощает. Побурчит, но примет. Сморозь байку, дескать, любовь ко мне загнала в угол страсти, а там посмотрим.

Авантюра казалась сомнительной, но был ли у него выбор? Друг, на которого Сыч рассчитывал, – в большом семействе, утечка о нем в том случае обеспечена – хватай, не упусти подачку судьбы.

Шурка держалась за ручку двери в ожидании его решения.

«Я – вот с этой пигалицей? – Совсем замедлились жернова мыслей. – Ленка и она рядом как…» Он искал сравнения достойные, но мелькали обрывки каких-то жутких аналогий: лань и худая облезлая кошка, хотя глаза… У Ленки взгляд дорогой давалки, у Шурки, если бы не заморенность да не синяки, совсем другой – скорее, загнанной лани. Все промелькнуло единым импульсом, отдаваясь кровотоком в ушах. Макарчик квохтал давно и все громче.

– Так и сделаем, как сказала, – согласился он, рубанув ребром ладони по колену.

– Фу, как тяжесть с сердца снял. Иди пока в пустующий дом.

Сыч посмотрел в сторону стоящего особняком, почерневшего от времени изваяния.

– В тот, что дальше, – пояснила Шурка. – Управлюсь – приду, еды принесу.

Возможно, в одном сравнении он был скор в решениях и разительно горяч, но в другом – он не узнавал себя. Куда подевалась чрезмерная суета? Пришла степенность, рассудительность, еще что-то, далекое от самого себя. Тянуло ли его назад?! Посади дерево: через десять лет под мочковыми корнями зародится стержневой, глубинный – проникнет глубоко в недра, даст взрослую осанку кроне. И у Сыча, как у того созревшего дерева, развернулись плечи, спящий в нем поблекший под солнцем юга образ далеких предков проявился в возмужавшем лице и устоявшемся основании хозяина-творца. Проявился именно здесь, на новой для него земле.

Глава 3. Няша

К шестнадцати годам Шуркины стати полезли из одежды, как дрожжевое тесто в узкий просвет из заключения. Сама стройная, худенькая – места мужского вожделения развились в ней природой в редких пропорциях. Сказывали: она вылитая бабка в молодости. Та опрокинула на себя не одного красавчика-татарина, прежде чем остепенилась. Мрачная составляющая семейства, шепотное недовольство ровесниц протекали в ней стороной, подобно тишайшей речке Нияп: все при ней, но как бы надо всем этим низменным. Хотелось провести аналогию с ней тихой святости, но и с пристрастием, даже при большом благоволии к ней, две параллели не пересеклись бы никогда. Даже те немногие из доброжелателей, что хотели видеть в ней слепое безрассудство молодости, находили лишь генетические замашки гулены.

Все существо Шурки откровенно, невзирая на толки окружения, без вуали прикрытия противилось общепринятому. Она не могла осознать: почему красавчик Раян должен принадлежать одной «так себе» бабешке. Она ощущала кожей, казалось всем спинным мозгом, его хлесткие взгляды вослед. Спинным мозгом чуяла: помани откровенно – и он не откажет ей в участии сиюминутной страсти. Прожигал взглядом, да как-то все не шел на прямой контакт. Шурка решилась на откровенный штурм, когда свадебная подготовка уже стала известной всем в поселении.

– Понесла Марьянка от Раяна, – судачили тетки, – вот и засуетились.

Раян, как зависший в подзаборном ожидании весенний кобель, буравил ее попрошайническим взглядом, отчего его смазливое лицо делалось особенно доступным. От какого татаро-монгольского предка досталось Шурке сердце завоевателя, она не знала, да и не особо пыталась узнать. Ей хотелось раствориться в нем, порой просто хищнически наброситься и сожрать без остатка, стать единоличной собственницей – тем доказать всем дебилкам, особенно конопатой Марьянке, – она есть лучшая из них.

Осенью, когда грязь разбитых троп поутру покрывалась хрустким панцирем, по субботам в чимеевский клуб собиралась молодежь из окрестных малых поселений. Приходили пешком, но в основном приезжали на всякого рода мототяге. К Шурке тянулись, и она меняла парней одного за другим. Флиртовала, но дальше поцелуйчиков не допускала, хотя многие клялись, наверное, в заслугу себе, в обладании ею. Шурка слухов не пресекала – она видела цель, и эта цель маячила постоянным присутствием в зримом отдалении. Она существовала на грани.

В конце октября к полуночи весь дворовый табун посиделок вщемлялся в кислую теплоту помещения. Толкались под музыку, обмывали косточки по углам. Шурка выделялась среди всех барской манерностью и нарисованным на лице превосходством. Возле нее жались усердными кобельками отвергнутые ею парни.

Были среди них и очень достойные, например Николенька из Ишимского: славный, умненький, застенчивый парень. К нему Шурка тянулась больше, чем к другим, и целовала не страстно, а больше дружески по-за его алыми губками, хотя тот был в нее, очевидно, влюблен. Шурке было интересно с ним, и смешно становилось наблюдать, как обнаружившие их на задворках не находили в их общении ничего предосудительного. С ним Шурка рассуждала о звездных мирах, о внеземных цивилизациях – он много читал, но Шурка горела страстью. Смешной Николенька чувствовал и хотел ее посыл, но мог рассчитывать только на одну дружбу. Он неумело ласкался к ней в ожидании ответа – Шурка же хотела животной страсти, мужской силы, явного преобладания над ней. Если бы Николенька вдруг смял ее в охапку, пусть даже надругался, он стал бы для нее незаменимым. А Николенька с розовыми щечками после езды на мотоцикле горел для нее фонариками своих чудесных глаз, освещая путь к Раяну.

Сколько еще осталось этих вечеров, когда можно уединиться под звездным небом? Не сегодня завтра накатит стужа с метелями, а затхлое помещение клуба создавало Шурке ощущение клоаки человеческого стада. Раян в клуб не заходил: положение обязывало блюсти на виду известные условности. Она пыталась противиться своему неуемному влечению, а порой сдавалась совсем, не зная, как найти слад, где найти силы справиться с судорогой в загрудинной части своего содержимого. У Раяна с Марьянкой будет ребенок – не есть ли в этом твое главное отрицание влечения к нему? Сомнения глодали ее, отчего ее действия делались еще противоречивее. Она бросалась в объятия ко всем без разбора. Наверное, она хотела его борьбы за обладание той, которую хотят все без исключения, кроме него? Ожесточение угасало после общения с Николенькой.

– Николенька, мой славный мальчик, почему ты не такой, каким хочу видеть тебя я?!

Щечки Николеньки при этом перегорали из пунцовых в густой шоколадный мазок. Его дрожащие пальцы судорожно гладили ее голову, плечи, не постигая запретных границ. Сохраняя ее тепло, сжимали потом руль мотоциклика на лесной схваченной ледовым налетом тропе назад в Ишимское. Он один ее понимал.

Николенька часто подбрасывал ее к дому, но в этот раз Шурка чересчур откровенно отвергла его. Даже после этого он все же ждал ее за мостком перед косогором, ведущим в мрачную слободу. Шурка тогда не появилась. Потом пришли метели. Он пытался найти ее с дедом на Терренкуле, где они в прошлом сиживали при подледной рыбалке – Шурка пропала, и деда ее давненько не видывали в обитаемых местах. Не будь он юным застенчивым пареньком, имей он волю, достойную созревшего мужика, – он непременно бы вломился на запретную территорию слободы и смог узнать раньше других все, а может быть, и повлиять на судьбу Шурки. Немного позже слушок о ее положении достиг Ишимского, но его к тому времени взяли с весенним призывом в армию, точнее на флот, а Шуркин образ остался в нем лишь напоминанием о первой безответной любви. В тот вечер Шурку изнасиловали в заброшенной бане. Ее имел тот, кто хотел, – несколько человек, в очередь. В том месте, где в загрудинье у нее тлело неотвратное желание обладания, теперь покоилось тряское вонючее болотце – няша.