Текст книги "Ностальгия, или Необъявленный визит"

Часть 5. Поросячий гон!

Не пиши мне про любовь – не поверю я!

От встречного леденящего ветра стынут кисти рук. Краги не держат тепло – деревенеющие пальцы приводишь в чувство на горячем цилиндре попеременно. Выскакивая на открытые участки, рулишь с поправкой на порывистый боковой ветер. Скорость шуточная – пятьдесят километров в час, но все равно опасно – местами залысины наледи. Снежная крупка хлестко сечет по щекам, забивается в щели ветровки, посвист метели глушит шум двигателя. Временами кажется: уже не сила тяги двигателя увлекает вперед – это вьюга тешится тобой, словно выхваченным из сугроба, скрюченным, окостеневшим листом.

Трасса безлюдна. Только шум ненастья, да пульсирующая в висках кровь, да рокот мотора, да еще теплящаяся мысль о скором уюте помогают сконцентрироваться на главном – вперед. За спиной, охватив сзади, став единой кровеносной системой, заглубив в мои карманы свои окоченевшие белые ручки, слившись с сиденьем, застыла она – безрассудная и коварная, нежная и беззащитная, красивая и желанная. Только не остановиться, не упасть!

А дома сейчас жена, маленький ребенок и тепло. Все расписано, как сценарий.

Встреча:

– Ты приехал? Мыть руки.

Ужин:

– Еще?

Постель:

– Ты меня любишь?

– Конечно.

И так с легким отклонением в очередности уже десять лет. Просвета в обозримом будущем не предвидится. Работа, работа и еще раз работа во имя того, чтобы жевать, обновлять гардероб, откладывать премии на отпуск в три недели, стареть, растить замену и делать вид, что ты пока не робот. И, странно, все еще любишь. А может быть, это навязчивый невроз?! Нет, я здоров! И, слава богу, способен философски мыслить. Система породила скрытые уродства, личность деградирует. Одна категория находит утеху в забытье – у этих философия особая: они погружаются в трясину угара все глубже, где цель – работа, и «вознаграждение» неизбежно. И вот она, Россия, повальная неизбежность. А я что? Мне 35, лучшее отдано, чтобы вскарабкаться на небольшую возвышенность и оглядеться. Не дорога ли цена? Огромное счастье чувствовать себя единым организмом Великой страны, где труд «почетен», а будущее так призрачно?!

Я из второй категории – не пью, разве что чуть-чуть по праздникам, у меня другая страсть: страх быть как все. Как все, говорить банальности, осуждать то, что не принято. Обывательщина – самая страшная болезнь всех времен…

А пока – мы мотоциклисты! Мы любим и стремимся, мы ищем и находим, а заглянуть дальше нет ни времени, ни смысла. Жуткий порыв ветра стянул на обочину… но вырулил, поймал струю – дальше скала-укрытие, некоторое затишье, чуть газку и вперед, вперед.

Сзади что-то мяукнуло:

– Мы еще живы?

Один километр до заветной цели, но какой – все навстречу ураганному ветру. Понимаю, это неоправданный риск на стезе невозможного. Есть выход: спрятаться в скалистой щели и по лесной дороге, вкругаля, выйти к нужному месту. Дорога знакома – метров пятьдесят невозможной крутизны, потом все лесом, но это летом.

Ссаживаю «графиню» и, держа мотоцикл на скорости, взбегаю с ним рядом на ребристый, с оползневыми образованиями щебня, обледенелый взгорок. Дальше сказка – натоптанная скотом колея. Жду, пока моя белоручка взберется ко мне, помогаю на последних метрах. Тишина, а вверху надрывается вьюга, временами от бессилия нет-нет да и швырнет пригоршней колючей крупы в лицо, норовя по глазам.

Подъем согрел, оттаяли чувства. Мы снова живем и чувствуем. Взял беленькие ледышки в горячие руки – начал согревать дыханием. В отместку за боль расстегнули ветровку, забрались куда-то далеко, обожгли холодом. Тело охватила приятно зудящая истома, и не хотелось трогаться с места, хотя совсем рядом жилье…

Познакомились давно, когда по производственной необходимости зашел в отдел экономики и планирования. Даже не заинтересовали друг друга – оба обладали манерой не выпячиваться на эффект. Только бросились в глаза аристократическая белизна кожи да рубиновая помада на чувственных губах. Как видно, не всякое первое впечатление самое сильное.

Холод начал забираться под самые лопатки, но до одури приятно стоять так и ощущать свою необходимость. Встрепенулся, съел часть помады, и мы тронулись. Местами старую лесную, давно неезженую дорогу перегораживал упавший сухостой, и тогда спешивались, освобождая проезд. После очередной остановки помада бледнела, я же возбуждался. От суеты ей стало жарко, мраморные щечки тронуло розовизной, взгляд повеселел, и почти на нет облетела обычная полуда высокомерия. Двигатель работал без надрыва, едва слышно стреляя цилиндрами. На ходу вспоминали обрывки летних эпизодов.

Вот и знакомая изгородь из колючей проволоки. В переплетениях спящих жгутов лиан перекошенные и упавшие створки ворот. Прошуршали режимную территорию – буркнула в будке собака, отдался эхом выхлоп движка. Дальше легкий уклон, через двести метров блинообразный, крепенький дом из природного камня на высоком фундаменте. Ни души.

Здесь жил дед – старожил этих мест, сухой, похожий на высохший берест, с неизменным мундштуком в рваной прорези сморщенного лица, не глупый, рассудительный и прогрессивный. Потеряв вскорости после войны любимую жену, долго тянул в этих полудиких местах тяжелую лямку холостяка. Но несколько месяцев назад дальний родственник привез к деду свою очень своенравную и, видимо, надоевшую ему тещу – так и живут теперь.

Летом с семьей случалось бывать здесь – прятаться в выходные от жары. Отдыхать среди буйства зелени, пить родниковую, холодную до ломоты в зубах воду, наслаждаться сумасшедшим пением птиц. Изредка заскакивал в межсезонье, балуя деда сладостями, но зимой, в стужу – никогда. Мою пассию он не знал, но, увидев сегодня, внешне не подал виду, лишь немного сдержаннее обнялся со мной, таким образом давая понять о своем неудовольствии. Пили сборный травяной чай, с преобладанием вяжущего тимьяна и горчинки мяты, вприкуску с засахаренным прошлогодним липовым медом, говорили общие фразы.

– Протопим в смежной комнате печь, думаю, старые сотовые рамки вам не будут помехой? – спросил дед с ехидцей и, не дожидаясь ответа, пошаркал за дровами.

Пассия, закрытая и неэмоциональная, улавливала все тонкости разговора, внешне оставаясь невнимательной и безразличной к теме. Ее непривлекающая особенность, даже при броской красоте, не ставила в стойке всех мужчин в ряд. Высокомерным безразличием она заражала окружающих, отсевая ненужности. Почему раскрылась передо мной? Благодаря общей работе, моей любви к хорошей поэзии или «высокой» принадлежности? Она, как и я, не выносила развитого пролетарского хамства.

Дед и прадед мой – царские гвардейцы из рода Ртищевых. Дед, Осип Ртищев, женился на казачке из кубанского поселения, за что лишился всех привилегий семьи. За доблестную службу царю и Отечеству ему даровали черноземные угодья на Кубани, где он и доживал свой век. Богатства нажил – пять дочерей, одна из них – моя мама.

Моя пассия – потомственная дворянка из рода Щедриных – редко находила отдушину в общении с людьми. До сих пор лишь предполагаю, за что она выбрала меня? Повышенная самокритика не позволяет причислить себя к высокой категории.

Я увлекся ею глубоко. Меня редко кто так тонко чувствовал. Может быть, за это? Мы отдавались воле друг друга уже больше года, и ни малейшей тени сомнения. Жена изредка откровенно и вслух удивлялась разительным переменам во мне. Я перестал быть раздражительным и невнимательным, молчаливо тянул лямку безысходности.

Здесь, в щели, в четырнадцати километрах от городской окраины, совсем другой мир: ни суеты, ни толчеи. Несколько десятков кварталов леса объявлены заказником. Непуганый зверь осмелел: нередко поутру представал взору хозяев разворошенный курятник со следами лисы либо ласки. Случалось, обнаглевшие шакалы задирали молодого барашка на задворках. Обслуга водокачки пошаливала, браконьерничали, маскировали на звериных тропах капканы – попадались и плутовки лисы, и глупыши зайчики, и деловые еноты. Всего в четырнадцати километрах от цивилизации – контрастно иной мир.

Слышно, как вверху свирепствует ветер. Заголосили шакалы, совсем рядом, под окнами. А мы лежали обнявшись, заряженные одной страстью, укрывшись с головой байковым послевоенным одеялом, и молчали. Под полом скреблись мыши, пахло воском и пасекой. Она дышала мне горячо в плечо, а я гладил ее мраморно-белое тело – все оно состояло из закруглений, без малейшего сучка и задоринки. Когда рука коснулась закругления от талии – я загорелся. Она, такая флегматичная внешне, чувствовала это мгновенно и отвечала лаской. В течение ночи под аккомпанемент диких звуков леса и ненастья мы загорались много раз.

Проснулись от кашля в соседней комнате, но лежали, обнявшись, не желая думать о проблемах наступающего дня.

– Кидало меня, мой друг, в крайности профессий – от механика дальнего плавания, ведомственной охраны водных источников до управленцев сельского хозяйства. Государство и система помогали в новом становлении. Строй служил ускорителем. Обеспечь своевременно главным благом, собственной квартирой, – сказать трудно, в каком качестве закрутился бы маховик истории. Обстоятельства способствовали развитию природной страсти к писательству. Менялись место жительства, работа – с подоплекой в обретении незнакомых практических навыков. Устремление пополнить ее спецификой, не ощущением присутствия на параллельном курсе, а вгрызанием до сердцевины, никак не назвать сопутствующим влиянием, сие – природное свойство.

Спросишь, страдала ли жена от таких поисков? Отвечу без обиняков: внешне нет – искала послабление не в страдании, не в поиске сил для моральной помощи – в застолье находила, в вине. Обиход жизни школьницы в семье с матом и пьющим отцом должен был породить к тому стойкое отторжение? Увы… Позволь заключить в противовес казуистам: не что иное возобладало на свете божьем – генетика, и от нее никуда.

Любовь, как много об этом сказано! И много лет спустя, могу порвать связки воплем за «любил». Не самоотрешался в своем тайном писательском устремлении: семья, дети всегда главенствовали. Уже тогда любовная лодка билась о скалы быта. Следующий рассказ – этап работы в охране.

Осилишь, мой друг, мое занудство – мое главное свойство копать до истины, до логического конца? Прошу любить и жаловать! Этот экскурс не долгий – он спрессован в пять незабываемых лет.

Часть 6. Дорога в дюнах

Счастье находит тот, кто его ищет?..

– Розочка, ты моя фиалка, – с чувством прошептал он, наклонившись головой к ней на грудь, как всегда это делал в острые моменты благоволения к ней.

Этот неброский цветок являет в сознании символ скрытого обаяния и долготерпения, тишайше появляясь на весенних припеночках, застенчиво таясь в чертополохе сухих прошлогодних будылей. Сам скрытный и сдержанный по натуре, он до сих пор только изредка позволял себе подобные проявления сентиментальности. Если совсем недавно, какой-нибудь год назад, в его сути происходила реакция отторжения внешних элементов этих проявлений, то сегодня он каждой клеточкой понимал: однажды время может остановить свой полет, и то внутреннее ощущение может кому-то из них не понадобиться. Чувства заостряются на пике кризиса. Так устроена природа человека – всю жизнь он стремится вверх, к вершине своего совершенства, не задумываясь над вероятными субъективными сбоями или замедлениями в этом стремлении. Из достижений единиц вершится всеобщий прогресс. Известная истина: «В жизни всегда лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не успел» – оставалась его путеводной вехой.

Она вздрогнула, открыла глаза, встрепенувшись от болезненной дремы. С немалым усилием положила бледную обескровленную руку на его седеющую голову.

– Ты хотела лишить меня единственной отрады: слушать твое тревожное сердце?! – произнес он с тихой грустью.

На фоне пустопорожней болтовни пораженный плесенью повседневности наш мозг в пиковые фазы трансформирует негатив в совсем неожиданные формы. Как на месте вчерашнего безнадежно трухлявого пенька внезапно вспыхивает сполохом веселая семейка опят, так же в сознании вдруг взрывается обильной россыпью конфетти озарение праздника, призрачной победы над утраченным. Как бесконечная дорога в песчаных дюнах клочком умершей растительности зажигает у путника в сердце надежду на затерявшийся где-то неподалеку спасительный оазис, толкая его из последних сил к горизонту.

Манерность и образ мышления с годами нисколько не изменились в ней, даже, пожалуй, с удвоенной силой проявились своей детской непосредственностью. Доверие в ней надо было завоевывать каждый день. Заслуги вчерашнего дня рассыпались в ее памяти, как надоевшие детские игрушки. Сложно открывать в очередной раз, будто заново, основные элементы азбуки. Но вместе с тем, убрав из обихода раздражение, все же приятно еще раз пережить на полувздохе прошлые ощущения. А где истина?!

…Затерявшийся в распадке окрестных гор несуетный, устоявшийся мирок жил своей жизнью. Старое здание водокачки, крохотный сторожевой домик для персонала охраны и сопутствующая инфраструктура вмещались на отвоеванном у леса небольшом пятачке. Любители воскресных прогулок, поднимаясь по узкой лесной дороге, пролегшей стрелой среди поднявшегося уже после войны густого грабового подлеска, упирались в настораживающие трафареты запретов. Дальше тропа уходила по крутому скальному склону, вдоль изгороди из колючей проволоки. Потерялась бы и эта тропа, как десятки других нехоженых троп, если бы ее каждодневно не набивали ратицы домашнего скота, который держал обслуживающий персонал среди того же леса, в доме из серого природного камня, немного ниже по ущелью.

Наверное, ни один горожанин не задумывался над тем, откуда в его дом поступает чистая живительная влага. Именно здесь недра рождали необыкновенное по качеству ископаемое, и оно подавалось оттуда, из затерянных в горах источников, к щедро разлетающимся радугами брызг городским фонтанам, к фейерверкам распылителей на клумбах городских парков и скверов, превращалось на конвейерах заводов в прохладительные и бодрящие напитки. Просачиваясь по многочисленным подземным галереям в сборные емкости, прозрачная, обогащенная мириадами воздушных пузырьков вода бесконечным потоком перекачивалась для многочисленных нужд людей.

Обслуживающий персонал – мотористы и охрана – жил здесь же, неподалеку, создавая популяцию затворников, живущих работой да тихой радостью своего мирка под самым боком у шумной цивилизации. Слева и справа на высоких отдаленных точках – отрогах хребтов, образующих ущелье, – уперлись в небо опоры высоковольтных линий электропередач, по которым электроэнергия передавалась в самые дальние точки огромной страны, минуя привычной повсюду благостью заблудившееся в горах поселение. Древний «Болиндер», существующий усилиями такого же древнего, как он, ветерана, всего лишь на два часа по вечерам выхватывал сиротливой лампочкой из кромешного мрака тускло-желтое пятно ограниченной территории, собирая в теплое время года с окружающего леса тучи летающих тварей, жаждущих вашей крови. Временами теряя, то вновь набирая обороты, старенький движок давно не пугал своим мирным тарахтением ночных четвероногих, и сразу же после его остановки, подхватывая последние такты улетающего эха, они затягивали свое тоскливое признание, настораживая в сгустившейся темноте свечением голодных страждущих глаз.

С большака по вершине хребта пролегла широкая просека, дающая доступ всякому праздношатающемуся к площадке обзора. Вид оттуда открывался завораживающий. Невольно всплывали в памяти стихи поэта: «Кавказ подо мною, один в вышине…» Взгромоздившись на высоте на один из многочисленных валунов с видом на бесконечные горы, такие одинаковые и такие разные в своем притягательном магнетизме, можно было по случаю ознакомиться и с внутренней жизнью поселения. По вечерам дети обслуги прогоняли по скалистой окружной тропе скот на одну из многочисленных полян, покрытых роскошной шелестухой. В это же время сменялись люди охраны – в основном женщины, из-за острой нужды в городском жилье позволившие втянуть себя озадаченными поиском мужьями в этот невольный острог. Трудно сказать, что здесь преобладало: невозможность широкого выбора, схожий аскетический образ жизни, стечение ли обстоятельств. Женщины жили дружно, хотя все они были разными. Здесь представились их три общности: интеллигенты, сочувствующие и подражающие им во всем и откровенные бродяги, очень отдаленно знакомые с моральными устоями, но принявшие негласный внутренний устав. У всех были дети – они каждый день, похожие на вырвавшийся из тесного влияния семьи пчелиный роек, дружно вылетали из подлеска на большак, где их подбирала попутная машина. Старшие опекали малышей. И так изо дня в день – в школу и назад из школы. Слава богу, время было другое – на протяжении многих лет неприятностей не случалось.

Те зимы не чета нынешним. Иной раз так снега навалит – сообщение с внешним миром прерывалось надолго. В ущелье снег лежал долго – спасительный «южак» мог в короткое время превратить его в воду и спустить бурными ручьями вниз, к большой воде, но чаще ненастье затягивалось. Случалось и такое, когда милостивая природа в течение каких-то двух-трех дней освобождала заваленные снегом склоны. В февральские окна на южных склонах ущелья буквально выпирали из-под корки слежавшейся листвы тяжелые головки шафранника. Весна радовала здесь всех. А разве можно хладнокровно пройти мимо набухающих, ощутимо живых почек граба – они напоминали о себе повсюду, тыкаясь в лицо ершистой миниатюрой сосновой шишки.

В тот год весна пришла неожиданно и властно уже в конце февраля. Природа раздобрела до привередливых к теплу строчков и сморчков, дружно занявших позиции на зазеленевших змеиной травкой островках супеси. Кто пробовал – знает неописуемый вкус этих условно съедобных, но совершенно безопасных, при правильном приготовлении, грибов. Под черной форменной шинелью тело просилось на простор. Рьяный служака, и тот, наверное, не удержался бы от некоторого послабления.

Роза расстегнула весь ряд пуговиц, пестрея исподним байковым халатиком, с карабином за плечами и патронташем в руках, стараясь схватить грудью больше целебного весеннего воздуха, шагала по натоптанной, знакомой до малейшей рытвинки тропе. В эти минуты она забывала о затворничестве, забывала о своем существе, безнадежно теряющем в глуши молодой лоск. Мимические морщины ее разглаживались, и лицо расцветало возбужденным румянцем. В тридцать лет едва начинаешь понимать многогранность и возможности окружающего мира. Это еще далеко не осень, но ведь и не весна, когда хочется очертя голову вырваться из оков родительской опеки. Она отчетливо услышала, как высоко на скале грохнул выстрел, и вместе с эхом почувствовала тупой удар в живот. Боли почувствовать не успела. Отдаляющийся отголосок выстрела застыл у нее в сознании.

Пришла в себя лежащей с подломленной назад рукой среди плывущих в каком-то потустороннем мире деревьев. В этом состоянии она попыталась понять, что произошло с ней: захват оружия, о чем твердили на инструктажах, но карабин под ней… камнем впился в лопатку? В плывущем сознании она доползла до лавочки, чтобы лечь на нее, – у нее это получилось. Помещение дежурки, где лежала ракетница, находилось метрах в пятнадцати от нее. Сознание вновь покинуло ее. И если бы не грибы, которыми я захотел побаловать ее прямо с пылу с жару (я обычно готовил очень редко) – лежать бы моей Розочке так несколько часов до прихода очередной смены. Чем бы все это могло закончиться – одному Богу ведомо. В то время Роза была на третьем месяце беременности. Ценой тяжелой потери Роза осталась жить, хотя и очень трудно приходила в себя. Шальная пуля неизвестного охотника-браконьера нашла ее среди частокола деревьев. Так бывает в жизни – случай распоряжается всей нашей судьбой: живи ты в скоплении людей в огромном мегаполисе, в отдаленном ли от цивилизации поселении – твоя судьба будет такой, какая тебе предначертано свыше.

Случай преподал вещий урок. После коварного испытания в них с умноженной энергией проснулась нежность, чувства обострились: у нее от подтверждения любви – у него от страшной мысли о возможной потере. Три года они жили душа в душу. Но наша жизнь изобилует незаслуженными порой зуботычинами. Они уехали из леса, где малейшая пакость и огрехи личности как на ладони. В трудностях нет места цинизму – это болезнь «сытого» общества. Порождения несовершенства – тяжелые осложнения при огромном скоплении людей. Они оба окунулись в этот противоречивый мир с его установившимися, забытыми ими, на первый взгляд заманчивыми, правилами, увидев собственный мир скучным и однообразным. Каждый из них в отдельности ушел в собственную личину противоречий, незаметно отдаляясь друг от друга. Если раньше они, обнявшись после трудного дня, засыпали, утопив волной ласки и нежности все мелкие разногласия, то сегодня они копили их, как снежный ком. Общие заботы и прошлое растворились в повседневной обособленной возне. Исчезла радость общения. А ускользающие годы толкали в спину: «Попробовать, как все?» И окунулись в другую жизнь, но уже друг без друга. А свободные полностью и свободные отчасти – такие же разочарованные, уставшие и непонятые «вальсировали» вокруг в судорожных потугах вымученного сознания, чтобы столкнуться однажды с тем же, с чего начинал. Розочка при столкновении присмотрелась. Тот же типаж, разве что другое имя. В сумраке постели незнакомые чувства. Закрыла плотно глаза – представить прошлое, но птичье уменьшение – это не ее. Она испугалась, что теряет прошлое навсегда, вскочила и оглянулась, внезапно поняв: ей нужны были именно те – редкие, но выстраданные слова. «Как невозможно начать сначала жить – так же невозможно вернуть прошлое». Эта запавшая откуда-то фраза толкнула ее на самоубийство. Она перерезала себе вены, совершенно не чувствуя страха, с уплывающим в уже знакомую даль сознанием. В сонном полумраке она услышала стук в дверь и его голос:

– Роза, ты дома? Открой!

Потом все пропало. Он спас ее в очередной раз… Его дыхание на груди вернуло ее в прошлое. Нельзя потерять то, что стало твоей органической частью.

– Розочка, ты моя фиалка, – повторял и повторял он шепотом понятные только для нее, ее единственные главные слова.

Мой друг обмяк в кресле, тогда как я сжался в тугой комок нервов. И что за дурацкая особенность – искать совершенства и своего подобия в проверенном временем человеке?! От врожденных свойств не уйти – их можно лишь держать в узде. В тот миг я хотел сиюминутного, открытого проявления эмоций. А он молчал… Мой друг тепло улыбнулся, успокаивая тем мои раздраженные нервы. Рассказывая, я переживал события, словно произошедшая в них трагедия случилась вчера.

– Видел тебя… Не комментировал, потому что излишество слов здесь было неуместным. Ты меня успокоил напоминанием раньше, чем я тебя – возвратом в наш сбалансированный мир. «Не было бы счастья – да несчастье помогло». Прозвучит кощунственно: не будь моей беды – не могло случиться предпосылки к теме нашего обсуждения. Захотел бы и смог бы я расти на поприще науки? Стал бы я тебе нужен в другом качестве? Взаимосвязь так очевидна…

Я знал одно местечко для летнего отдыха, далекое от современных требований цивилизации, в непосредственной близости от моря. Обрывистый берег имел экстремальный спуск к дикому пляжу. Торчащие из воды скальные выступы образовывали тихие заводи с кристально чистой водой. Июньского солнца и моря в то время хватало через край. Немного мешали морские водоросли, что змеями касались тебя при купании, но впоследствии, ознакомившись в маске с подводным обиталищем, первое ощущение сделалось смешным. Ты становился в своем воображении Ихтиандром. Среди пучивших окуляры крабов и прикормленных тобой стаек мальков ты чувствовал себя в подводном мире вполне не инородцем.

Дом, где мы сняли комнату, выходил окнами на обрыв. Она не имела ни малейших благ цивилизации – отсутствовал элементарный телевизор. Душ с подогретой солнцем водой, и тот в отдалении приткнулся к сбегающей вниз скале. Скука, может сказать иной толкователь летнего времяпровождения, однако никого не стану убеждать в примитивности данного суждения. В чужие чувства перевоплотиться сполна почти невозможно. Сравнительная оценка существовала. Довелось побывать и на пляжах Варны, и на прибрежных просторах далекой экзотической Гаваны с мириадами морских ежей, и в современных подмосковных домах отдыха с красивым окружением природы. Но ни в один из этих вариантов, как здесь, не захотелось повторить экскурс.

Следующие истории я рассказал моему другу, врачу и Человеку с большой буквы, имеющему за плечами трагическую историю, по его просьбе. Повествование о близких мне людях, об их сложных взаимоотношениях – не всегда с предсказуемым концом.