Текст книги "Первый день – последний день творенья (сборник)"

Товарищи Гонцовы

Было так. Во вьюжную сибирскую ночь шел я из больницы к себе в детдом и заблудился. Я проваливался в белый снег, обессилел совсем. Тогда я сел и заплакал. Стало как будто теплей, я заснул. Как меня нашла старая крестьянка, как привела в избу и оттирала, я не помню. Утром она вывела меня на дорогу и показала путь до Зырянки.

– Гонцова моя фамилия, сынок, – сказала она коротко.

Я отошел, помахал ей рукой. Полез в карман и обнаружил там горячую бутылку с молоком.

Через месяц я попытался отыскать добрую женщину, которая меня спасла. Председатель колхоза спросил:

– Из какой деревни?

– Не знаю, но фамилия Гонцова.

– Трудно найти. В нашей Зырянке пятьдесят Гонцовых. В Михневе тридцать четыре семьи да и в Таловке пятнадцать… Это вернее всего в Михневе, там мне такой случай рассказывали. Спроси Марию Гонцову, наверное, она.

Мария Гонцова оказалась совсем не той женщиной, которую я запомнил. Но пока я грелся в теплой избе, она сбегала к соседям и сказала:

– В Таловке она, твоя самая… Варварой зовут. У нее такой случай был. А я нет, никого не спасала.

Она вывела меня на дорогу и показала, как дойти до Та – ловки.

– Ищите Варвару Гонцову. Наверное, она.

Я отошел, оглянулся, женщина все стояла. Я помахал ей рукой. Полез в карман. Та м я нашел кусок теплого хлеба.

Звезды

Нас было в спальне одиннадцать человек. У каждого из нас был на фронте отец. И при каждой похоронке, приходившей в детдом, одиннадцать маленьких сердец замирало. Но черные листки шли в другие спальни. И мы чуть-чуть радовались и начинали опять ждать отцов. Это было единственное чувство, которое не угасало всю войну.

Мы узнали, что война окончилась. Это случилось в чистое майское утро, когда к голубому небу прилипали первые клейкие листочки. Кто-то тихо вздохнул и открыл настежь окно. Раздался непривычно громкий смех. И вдруг все мы, одиннадцать человек, поняли, что мы победили, что мы дождались отцов.

В детдоме готовился вечер, Витька Козырев разучивал песенку:

 
Окна светятся весь вечер,
Как подснежники весной.
Скоро мы дождемся встречи
С нашей армией родной.
 

Эту песню хотели петь и другие ребята, но Козырев сказал:

– Я отца ждал дольше, чем вы. Он ушел воевать еще с белофиннами…

И мы решили, что, конечно, Витька Козырев немного единоличник, но у него хороший отец и на фотографии очень красиво снят с орденами. Поэтому пускай Витька поет.

Наступил тихий вечер. Заблестели через серую пыльцу звезды, и нам они казались звездами с солдатских пилоток – протяни лишь руку и потрогай пальцами… А что от них свет долго идет, так это вранье просто. Звезды были рядом, это мы хорошо знали в тот вечер. Появилась почтальонша, но мы уже не насторожились при ее приходе. Мы подошли к окну и спросили, кому письмо. Козыреву протянули листок. И вдруг спальня замолчала. Но нам понималось, что кто-то закричал. Было непонятно и страшно.

«Сообщаем, что отец ваш, майор Козырев, пал смертью храбрых седьмого мая сорок пятого года».

Нас было в спальне одиннадцать человек, и десять из нас молчали. Майская прохладная ночь дышала в окно. Светились далекие звезды. И было ясно, что свет от них шел долго.

Шефы

Все мы, ребята кизлярского детдома, жили без родных много лет и совсем забыли, что такое семейный уют. И вдруг нас привели на станцию, объявили, что железнодорожники – наши шефы и они приглашают нас в гости.

Разобрали нас по одному. Дядя Вася, толстый и веселый начальник, привел меня к себе домой. Жена охала, долго расспрашивала о родных, но в конце концов принесла душистый борщ и сладкую печеную тыкву. А дядя Вася подмигнул и нацедил из бочонка красного вина. И себе и мне. Стало весело. Я расхаживал по комнатам, словно плавал в каком-то счастливом дыму, и мне совсем не хотелось уходить.

В детдоме целую неделю не смолкали разговоры об этом дне. Ребята, переполненные необычными ощущениями «домашней жизни», ни о чем другом не могли говорить. А в школе, с другой стороны крышки парты, где мною были вырезаны три самых заветных слова: электричество – стихи – Лида, я дописал еще одно слово – шефы.

Больше всех хвалился белорус Вилька. Он попал в гости к самому начальнику станции, и тот велел приходить еще. Мне тоже хотелось рассказать хорошее про дядю Васю, и я заявил, что он «самый главный начальник угольного склада» и я могу показать, где он работает. Мне очень хотелось показать дядю Васю, и я повел ребят. Дядя Вася оказался занят. Он хмуро посмотрел на ребят, а мне сказал:

– Не вовремя ты, мальчик… Ты приходи в воскресенье, домой приходи.

Я пришел. И снова ел тыкву и расхаживал по комнатам. И снова тихое счастье не покидало меня. А жена дяди Васи в соседней комнате сказала:

– Странные они, эти дети. Неужели они не понимают, что все время ходить нельзя? Неудобно. Мы же не родственники какие, чтобы их кормить.

А дядя Вася ответил:

– А что я мог поделать! Вопрос о шефстве у нас на общем собрании решался. И вот придумали…

Я тихо-тихо брел по улицам. Чтобы никто не спрашивал, почему я пришел раньше, остаток дня я просидел в пустой школе. Последнее вырезанное слово я расковырял поясом. Его теперь никто не смог прочесть. Только осталась на черной крышке глубокая белая ранка.

Фотографии

Мы жили далеко от дома, я и моя сестренка, которой было шесть лет. Чтобы она не забывала родных, раз в месяц я приводил сестренку в нашу холодную спальню, сажал на кровать и доставал конвертик с фотографиями.

– Смотри, Люда, вот наша мама. Она дома, она сильно болеет.

– Болеет… – повторяла девочка.

– А это папа наш. Он на фронте, фашистов бьет.

– Бьет…

– Вот это тетя. У нас неплохая тетя.

– А здесь?

– Здесь мы с тобой. Вот это Людочка, а это я.

И сестренка хлопала в крошечные синеватые ладошки и повторяла: «Людочка и я. Людочка и я…»

Из дому пришло письмо. Чужой рукой было написано о нашей маме. И мне захотелось бежать из детдома куда-нибудь. Но рядом была моя сестренка. И следующий вечер мы сидели, прижавшись друг к другу, и смотрели фотографии.

– Вот папа наш, он на фронте, и тетя, и маленькая Людочка…

– А мама?

– Мама? Где же мама? Наверное, затерялась… Но я потом найду. Зато смотри, какая у нас тетя. У нас очень хорошая тетя.

Шли дни, месяцы. В морозный день, когда подушки, которыми затыкали окна, покрывались пышным инеем, почтальонша принесла маленький листок. Я держал его в руках, и у меня мерзли кончики пальцев. И что-то коченело в животе. Два дня я не приходил к сестренке. А потом мы сидели рядом, смотрели на фотографии.

– Вот наша тетя. Посмотри, какая у нас удивительная тетя! Просто замечательная тетя. А здесь Людочка и я…

– А где же папа?

– Папа? Сейчас посмотрим.

– Затерялся, да?

– Ага. Затерялся.

И сестренка переспросила, подымая чистые испуганные глаза:

– Насовсем затерялся?

Шли месяцы, годы. И вдруг нам сказали, что детей возвращают в Москву, к родителям. Нас обошли с тетрадкой и спросили, к кому мы собираемся ехать, кто у нас есть из родственников. А потом меня вызвала завуч и сказала, глядя в бумаги:

– Мальчик, здесь на некоторое время остается часть наших воспитанников. Мы оставляем и тебя с сестренкой. Мы написали вашей тете, спрашивали, может ли она вас принять. Она, к сожалению…

Мне зачитали ответ.

В детдоме хлопали двери, сдвигались в кучу топчаны, скручивались матрацы. Ребята готовились в Москву. Мы сидели с сестренкой и никуда не собирались. Мы разглядывали фотографии.

– Вот Людочка. А вот я.

– А еще?

– Еще? Смотри, и здесь Людочка. И здесь. И меня много. Ведь нас очень много, правда?

Осколок

Осколок был тяжелый, железный, с острыми краями. Нет, он совсем не был тем осколком, от которого погиб отец Вовки. Да и мать у Вовки умерла просто от болезни. Хотя все говорили, что ее подкосила война.

Этот осколок оказался почти безопасный, безымянный, неизвестно чей. Он прилетел неведомо откуда в тревожную московскую ночь, пробив крышу дома. Тогда еще были у Вовки и мать и отец. А потом Вовка остался один, безымянный, как тот осколок, что он таскал в кармане. И так же, как тот осколок, занесла Вовку война под чужую крышу, в детдом. Та к они и жили – Вовка и его осколок. И все было не плохо и не хорошо, а вполне нормально. Только вдруг осколок пропал. Может, выронил его по нечаянности Вовка. А может, кто-нибудь стащил. Как узнаешь?..

И затосковал Вовка. Вспомнил осколок, вспомнил начало войны, вспомнил крышу и свой дом, вспомнил отца с матерью. И показалось ему, что один-одинешенек он на всем белом свете.

Узнала о Вовкиной пропаже строгая воспитательница. Собрала на линейку всю ребячью спальню и попросила выложить из карманов на стол все железки. И тогда на столике, вместе с другими вещами, оказалась целая кучка тяжелых железных осколков.

Яблоко

В стылую, леденящую зиму сорок третьего года мы не знали ни яблок, ни груш. Мы ели мороженую сладковато-вязкую картошку. На уезженных дорогах с крапинками семечек, вдавленных в гладкий лед, мы подбирали эту картошку после колхозников, проезжающих утром на базар. Черные, мерзлые кругляши гремели, как деревяшки, и припекали пальцы холодом. В печке они долго не хотели оттаивать, только капельки воды на них пузырились и кипели.

Однажды я смотрел кино. Это была армянская сказка о героях и о любви. В конце ее рассказчик вынимал из кармана большое красивое-красивое яблоко и протягивал его зрителям прямо с экрана:

– А это вам за то, что слушали!

У меня даже дух захватило от такой щедрости. Второй и третий раз я только и ждал этих слов. В четвертый – я уже стоял у экрана и весь дрожал, ожидая, когда мне протянут яблоко. В пятый раз меня не пустили.

– Нельзя, нельзя, мальчик, – сказала билетерша. – Лучше завтра приходи, будет интересный фильм про волшебников.

Но зачем мне нужен был фильм, хотя бы и про волшебников? По белой дорожке поселка я шел домой. Большая картофелина валялась в колее, я положил ее в карман, но не обрадовался. Солнце прокатилось и упало за трубы домов, как уроненное кем-то яблоко. На блестящие следы от полозьев, в придорожный чистый снег сыпались розовые пятна заката. И они тоже были похожи на яблоки.

Обманутые письма

В детдоме было три воспитательницы. И все они, хотя и не были молодые, оставались не замужем. Наверное, потому что три года шла война. Правда, воспитательница Ольга Петровна переписывалась с отцом Бориса. Об этом знал весь детдом. Ребята немного завидовали Борису и говорили:

– Твой отец приедет с фронта и женится. Вот посмотришь! Сколько он ей писем написал, небось побольше, чем тебе!

– Ну и пусть, а мне что… – говорил Борис, а про себя думал, что, может, это не так уж плохо, что Ольга Петровна добрая и красивая…

Когда в детдом приходила почта, Борис сразу различал письма отца. Конверты были красивые, заграничные, а высокие буквы напоминали восклицательные знаки. Только чаще эти красивые письма были не ему.

Ольга Петровна смотрела на него ласково и понимающе говорила:

– Приходи ко мне в гости, Боря. Чай будем пить. Не с сахарином, а с настоящим сахаром. Я тебе письма от папы прочитаю.

– А мне неинтересно, что он пишет… – говорил Борис, но в гости приходил.

К директору детдома приехал сын. И на третий день кто-то из ребят сообщил достоверно:

– А Ольга Петровна гуляла с директорским сыном!

– Врешь… – бледнея, сказал Борис.

– Вот и не вру. Он ее утром до детдома провожает. Целых два дня. Я вчера сзади шел, он ее обхватил вот так, а она смеялась…

Утром Борис сидел у входа и ждал. Вокруг стояли ребята. Самые нетерпеливые приносили новости:

– Вышли из дома. Он держит ее под руку.

– Идут к детдому, Ольга Петровна смеется.

– Повернули в боковой переулок.

– Он ее обнимает. Идут по переулку обратно.

– Опять обнимаются. И опять идут по переулку.

Ольга Петровна опоздала на два часа. Быстрая, счастливая, она пролетела по двору и даже не заметила, что никто из ребят не подбежал к ней, как это бывало раньше. Не обратила внимания, что первый день не оказалось писем. Ей было не до этого.

А красивые заграничные конверты шли и шли, и буквы уже были похожи на вопросительные знаки, словно кто-то никак не мог понять, что произошло. И никто не видел, как детская рука тихо забирала их из ящика и складывала нераспечатанной стопочкой под матрац.

Честная правда

Вечером в детдомовской спальне слышался шепот.

– Вовка, а тебе отец часто письма шлет?

– Шлет.

– Что он пишет, Вовк?

– Ну, пишет, жди, приеду заберу. Будем снова вместе.

– А еще?

– Что еще… Пишет, что воюет. Ты спи, Юрка. Хватит.

– А мне ничего не пишет. Честная правда. Вот когда мы жили в Саратове, он меня очень любил. Он мне каждый день мороженое приносил. Придет с работы и скажет: «Привет, Юрка, расти скорей, на охоту пойдем!» Не веришь? Честная правда!

– Ты же говорил, что в Воронеже родился.

– Ну, говорил. А потом мы еще в Саратове жили.

– Рассказывай… Ладно, спи.

– Я сплю… Вовка, Вовк… Ты не веришь, что мы жили в Саратове? Так вот, мы там и не жили совсем. И в Воронеже не жили. И отца у меня никакого вовсе нету. Честная правда.

– Как нет? А куда он делся?

– Его, Вовк, и не было. Мне так мама сказала. Что у всех есть, а у меня нету. Ну просто вот никакогошнего нету. А я взял и придумал его.

– Врал, значит?..

– Я, Вовк, не врал. Я по правде придумывал. Честная правда! Вон Гарик рассказывал, как ему мороженое приносили. А я представил, как будто это мне приносили. На охоту у Бориса отец ходил. Вот я и подумал, как будто это мой отец ходил на охоту. Ну, а про фронт я хотел у тебя узнать. А то я не знаю, как мне отец с фронта писал…

– Просто это. Подумаешь!.. С фронта… Я тебе завтра подарю несколько писем моего отца. Ладно? – Вовка это сказал и как-то громко засопел носом. Можно было подумать, что он действительно спал.

Буква «К»

У Славы Галкина не было ни отца, ни матери. Ему было восемь лет, он жил в детдоме и учился в школе. Фамилия учительницы его была Галина. Всем ученикам родители давали с собой вкусные завтраки, а Славке никто не давал. И Славка иногда на уроках мечтал, что он вовсе и не Галкин, просто ошиблись где-то и поставили лишнюю букву. А фамилия у него такая же, как у его учительницы, и он Вячеслав Галин. Но фамилии ведь исправлять нельзя, и Славка только мечтал об этом, и еще мечтал, что если бы все было именно так, то учительница оказалась бы его мамою и давала бы ему в школу свертки с завтраками. И Славка чуть-чуть недолюбливал букву, которая разбивала всю его мечту. И потихоньку пропускал ее. А в диктантах за ошибки ему ставили двойки. Однажды учительница очень рассердилась. Она сказала:

– Почему ты, Галкин, пропускаешь в славах букву? Никто не делает таких странных ошибок. Смотри, что ты написал: «Светило жарое солнце, и мы пошли упаться на речу». Это просто непонятно. Завтра перед уроком зайдешь ко мне.

И Славка пошел к учительнице. Та продиктовала ему диктант, прочла слова с пропущенной буквой «к» и рассердилась. А потом почему-то спросила о родителях. Велела заходить еще. Но главное, завернула ему в газету завтрак.

Славка стремительно летел в школу. В перерыв он не ушел, как обычно делал, в коридор, а достал свой завтрак, хотя совсем не хотел есть.

Когда учительница проверяла новый диктант, она задержалась на работе Славы. В диктанте не было ни единой ошибки. И все буквы «к» стояли на своих местах. Ошибка оказалась только в одном слове. Было подписано: «В. Галин».

Но учительница, наверное, не заметила этой ошибки.

Военные люди

Вернувшись в Москву, я скрыл от своей дальней родственницы тети Кати, что мне предлагали пойти в местный детдом. Еще не хватало! Тетя Катя так любила меня. Она всегда об этом маме моей говорила, я хорошо запомнил: «Ну, мальчишка у тебя, Дуся… Хорош! Отдай мне его! Эх, отдай, Дуся! – А потом вздыхала и жаловалась: – Счастливая ты. Сын у тебя, и муж хороший. Ровесники ведь мы, а я – в девках…»

Тетя Катя придирчиво осмотрела мои вещи и примерила на себя шелковую тенниску. Я заметил, что она очень постарела. И сказал ей об этом. Тетя Катя рассердилась, закричала на меня. А потом долго исподтишка рассматривала себя в зеркало. Повеселела она, только когда пришел в гости дяденька старшина. Они пили чай и смеялись. И говорили, что вот целая семья собралась. И я пил чай и тоже смеялся. Мне тоже было весело, что такая хорошая семья собралась.

И проснулся ночью от громкого шепота. Мужской голос говорил:

– Катерина, пусти. Ну, пусти. Я тихо.

А тетя отвечала:

– Нельзя, чудак. Я же с мальчиком сплю. Он проснется.

И опять мужской:

– А сколько это будет продолжаться? Что же я, вот так и буду? Война ведь, Катя, не сегодня завтра в часть отправят… А ведь мы люди, Катя…

А тетя сказала:

– Не знаю, что делать, просто не знаю… Ох, всю жизнь мне не везло!

Утром дядя старшина был опять весел. Он даже похлопал меня по плечу и сказал:

– Хороший будет боец! Командиром станет! Маршалом! Хочешь стать маршалом? Тогда бери бумаги и пиши. Пиши: «Дорогой дедушка председатель! Я сирота. У меня нет ни матери, ни отца…»

– У меня отец на фронте, – сказал я.

– Ничего. Я говорю как лучше. Пиши: «Ни матери, ни отца…»

– А у меня есть отец! – упрямо повторил я.

– М… «Прошу определить меня, дорогой дедушка, в суворовское училище». Понял? – Дядя старшина подмигнул и весело сказал на прощание: – А потом поучишься, и глядишь – погоны со звездочками! Маршал! – Он красиво щелкнул передо мной каблуками: – Разрешите идти, товарищ маршал?

Повернулся и бойко вышел. Только я заметил, что, отойдя, он замедлил шаг, сгорбился и стал со спины вдруг старым-старым. А тетя Катя почему-то посмотрелась в зеркало.

В этот день я попросился в местный детдом. Меня взяли.

Бинокль

Толя Макеев был самым старшим в спальне детдомовских ребят. Витька был самый маленький. Все знали, что у Толи Макеева есть довоенная вещь, которую он, как он сам сказал, не отдал бы ни за какое золото. Это – бинокль. Ребята немного завидовали Толе. А больше гордились, что вот у него есть вещь, которую он не отдал бы ни за какое золото.

У Витьки ничего не было. Мальчика привезли месяц назад из блокированного Ленинграда. Он был слаб от голода и лежал в постели. Хоть в детдоме мясо было редкостью, специально ему в первый день дали большой кусок мяса, солонины, и горячий суп. Вечером Витька спросил:

– Толь, а что такое солонина?

То т задумался:

– Ну, это мясо такое редкое… А что?

– Нам его еще дадут?

Толя посмотрел на Витькино белое лицо, присвистнул:

– Конечно! Солонина – это, как бы тебе сказать, ну… слонина. Слона видел когда-нибудь? Сколько у него мяса!

Но мяса больше не приносили. Витька не поправлялся. Толя Макеев каждый вечер приходил с лесозаготовок веселый и наклонялся над Витькой:

– Как здоровье, герой?

– Толь, а слона еще не поймали?

– Нет, – отвечал тот серьезно. – Слон в лесу живет. Его трудно найти.

Однажды утром Толя достал свой знаменитый бинокль и долго разглядывал его. Витька тоже смотрел:

– Толь, это зачем?

– А это, друг, не твое дело. Сегодня иду сам на охоту, за слонами. Понял?

В обед мальчику принесли снова мясо и горячий суп. А вечером пришел Толя, и Витька радостно спросил:

– Толь, значит, ты убил слона?

Тот разобрал постель молча и полез под одеяло:

– Убил, убил. Ты спи.

– А где бинокль?

– Потерял. Понимаешь, пока ходил по лесу, потерял.

– Толь, а слон очень большой? – засыпая, спросил мальчик. – Нам хватит его?

– Спи, чудак. Конечно большой. До конца войны должно хватить, вот какой большой…

Витька крепко спал.

Родня малышка

Его звали Малышок, хотя он был не такой уж маленький. Ребята в Томилинском детдоме были местные. Они забирали по воскресеньям свою порцию хлеба и отправлялись к родне. Отправлялся и Малышок. И хотя никакой родни у него не числилось, Малышка отпускали. Он клал свой хлеб в карман и ехал на Люберецкое кладбище. У входа на мгновение восторженно замирал перед памятником революционеру Ухтомскому. Это был самый необычный и красивый памятник: красный из железа флаг, цепь, огромный меч. Правда, цепь была ржавая, а рядом висела выдернутая кем-то ботва. Но все-таки это были настоящая цепь и настоящий меч.

Малышок смотрел и торопился дальше. Он шел к могиле матери. Он был совсем маленьким, когда мама умерла. Он помнил только, что сидел рядом с гробом на телеге и держал огромный зонтик, а порывы ветра прямо-таки поднимали его вверх. Но одного не помнил Малышок: где захоронили его мать. Этого ему не мог сказать никто. Дядя сторож ткнул рукой неопределенно в пространство и сказал:

– Где теперь узнать… Сорок первый год – это примерно тут.

Малышок нашел очень заброшенную могилу и посидел около. И решил, что пусть здесь и будет его мать. Он обкопал землю, принес дерна, навел порядок.

Все случилось в одно воскресенье. В блестящий весенний день он увидел на своем месте трех людей. Малышок бродил в отдалении, читал какие-то надписи и все глядел туда, где были люди. А они стояли и не собирались уходить. Тогда ушел Малышок. Только на мгновенье он остановился около Ухтомского. Снял с цепи ботву, счистил с меча землю… И, оглядываясь, подумал угрожающе: «Пусть только здесь попробуют…»

И Малышок по-прежнему отпрашивался к родне.