Текст книги "Семнадцать лет в советских лагерях"

5. Николай Мацокин

25 сентября я вселилась в свою комнату, забрав ее обратно у бедолаги Бойкова. Он безропотно съехал, покорившись своей горестной судьбе, а я вернулась на работу. Архив администрации Книжной палаты, в котором я работала, находился в Библиотеке имени Ленина, и в мои обязанности входил поиск книг из списка на уничтожение. Среди авторов этих преданных анафеме работ были не только философы, историки, писатели, но и политики типа Каменева, Зиновьева, Троцкого, Бухарина[33]33
  В 1934 г. Н. И. Бухарин еще не был в опале, и его книги не изымались из библиотек. До 1937 г. он занимал пост главного редактора газеты «Известия». Процесс над Бухариным и другими обвиняемыми по делу антисоветского правотроцкистского блока состоялся весной 1938 г.


[Закрыть], Иванова. Когда я заканчивала свою работу по отбору книг, приезжал грузовик и увозил их неизвестно куда.

В ноябре 1934 года Москва в очередной раз проснулась в страхе: накануне стало известно, что милиция получила приказ о тщательной проверке всех удостоверений личности и паспортов[34]34
  Проверки паспортов проводились во исполнение закрытого постановления Совнаркома СССР от 19 сентября 1934 г., согласно которому в паспортизированных местностях предприятия могли принимать на работу колхозников только при наличии у них паспорта и письменного согласия правления колхоза на уход крестьянина. «Беспаспортные» крестьяне подвергались штрафу до 100 рублей и административной высылке. Повторное нарушение паспортного режима, согласно ст. 192а УК РСФСР, введенной 1 июля 1934 г., предусматривало лишение свободы на срок до двух лет.


[Закрыть]. Каждый гражданин должен был предъявить свидетельство о рождении и трудовую книжку. О том, какую цель преследуют эти меры, можно было догадаться по последним шести вопросам, которые в каждом районе милиционеры задавали явившимся в участок.

1. Когда вы приехали в Москву?

2. По каким причинам?

3. Почему вы уехали из колхоза?

4. Кто вас принял, разместил и предоставил вам жилье?

5. Чем занимаются ваши родители? Состоят ли они в колхозе?

6. Есть ли в вашей семье высланные или находящиеся в заключении кулаки? Если да, в каких отношениях вы с ними находитесь?

Это анкетирование, проводившееся по распоряжению руководства страны, объяснялось тем, что голод и нищета в деревнях вынуждали молодежь бежать в города. Оформленная по знакомству прописка давала беглецам возможность получить удостоверение личности и трудоустроиться. Однако по документам, имеющимся в милиции, легко было понять, кто есть кто и откуда. Из-за бегства молодежи в колхозах оставались только старики и инвалиды. Верховный Совет должен был срочно принять меры для того, чтобы остановить это смертельное кровотечение в деревнях. Лица, тайно проникшие в Москву, подлежали немедленной высылке, въезд в столицу им был навсегда запрещен. Что же касается родственников сосланных на Соловецкие острова[35]35
  С 1923 по 1933 г. на Соловецких островах в Белом море для изоляции политических противников советской власти действовал Соловецкий лагерь особого назначения ОГПУ (с 1929 г. – Соловецкий ИТЛ ОГПУ).


[Закрыть] кулаков, то их арестовывали и отправляли в Сибирь.

В отделении милиции толпилось так много людей, что если бы я и пришла туда за пару часов до открытия (а отделение начинало свою работу только в девять часов утра), то должна была бы отстоять в очереди три часа. Я уже достаточно хорошо понимала русский язык и по разговорам вокруг догадалась, что эти мужчины и женщины были в ужасе от перспективы быть высланными из Москвы. Я хорошо запомнила одну женщину. Когда она вышла из кабинета, где ее только что допрашивали, все вокруг замолчали. Она плакала вместе с тремя детьми, цеплявшимися за ее юбку. Я подошла к ней и тихо спросила о причине ее отчаяния. Ее муж был накануне арестован НКВД, а она, дочь сосланного на Соловки кулака, должна была покинуть Москву в течение десяти дней и оказаться неизвестно где, без средств к существованию, без крыши над головой и без работы.

Подошла моя очередь. В кабинете за столом сидели трое мужчин, я отдала им свой паспорт, и они, увидев, что он выдан по распоряжению Центрального комитета, сказали, что все в порядке, и не задали ни одного вопроса.

2 декабря в Москве, как бомба, разорвалась новость об убийстве генерального секретаря ЦК Кирова[36]36
  Киров (Костриков) Сергей Миронович (1886–1934). С 1926 г. – первый секретарь Ленинградского губкома (обкома) и горкома ВКП(б). С 1930 г. он входил в состав Политбюро ЦК ВКП(б) и Президиума ВЦИК СССР, однако в заседаниях Политбюро участия практически не принимал. 1 декабря 1934 г. был убит в Смольном (Ленинград) Л. В. Николаевым. Убийство Кирова стало поводом для начала массовых репрессий в СССР, получивших название «Большой террор».


[Закрыть] неким человеком по фамилии Николаев. Повсюду говорили о том, что Сталин в бешенстве: он очень любил Кирова и расценивал его убийство как покушение на самого себя. Несмотря на страх перед НКВД и доносчиками, в народе ходили слухи, и люди не стеснялись говорить о том, что Николаев выполнял приказ Ягоды. Установился режим террора, и каждый день в газетах можно было прочитать о том, что назначенный вчера нарком уже сегодня сменился кем-то другим. Это то, что позже назовут «Большим террором». Люди стали бояться ходить на работу. Никто не был уверен в том, сможет ли он сегодня вернуться домой. На улицах постоянно видели сотрудников НКВД, заходящих в дома, и не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что там происходит. Прохожие ускоряли шаг: достаточно стать случайным свидетелем, чтобы угодить в тюрьму.

25 декабря 1934 года я встречала Рождество с друзьями, у которых познакомилась с Николаем Мацокиным, профессором Института востоковедения в Москве. Вечеринка получилась славной, продукты купили вскладчину – в то время трудно было представить себе, что рядовой гражданин может накормить нескольких гостей. Спустя пару дней Николай Мацокин пригласил меня в театр на постановку пьесы Николая Гоголя «Ревизор». В тот момент я не знала, что Мацокин уже провел четыре года в тюрьме и был освобожден в 1934 году по случаю праздника Первого мая. Мне было известно только, что он был женат на моей соотечественнице Эрнестине Жоффруа, с которой познакомился в Харбине. Она была на десять лет старше его. Когда мы возвращались из театра, Мацокин рассказал, что расстался с женой и сейчас занимается разводом. Наученная собственным опытом, я настоятельно посоветовала ему изучить все детали, прежде чем принять это важное решение. Но он был серьезно настроен на расторжение брака и привел достаточно веские личные причины для такого решения. Мацокин добился развода значительно легче, чем я, и теперь, когда он получил свободу, ничто уже не мешало развитию наших отношений.

Это знакомство оказало мне большую моральную поддержку и не позволило поддаться панике, охватившей многих моих знакомых. В январе 1935 года состоялся закрытый процесс над последователями Зиновьева, обвиненными в убийстве Кирова[37]37
  Первый московский процесс над 16 членами так называемого антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра состоялся в августе 1936 г. Основными обвиняемыми были партийные деятели Г. Е. Зиновьев и Л. Б. Каменев. Помимо прочих обвинений, им инкриминировали убийство С. М. Кирова и заговор с целью убийства Сталина.


[Закрыть]. Им всем вынесли приговоры, но газеты не раскрывали никаких подробностей, ограничившись перечислением приговоров.

Николай Мацокин удивлялся, почему его не арестовывают: складывалось впечатление, что Ягода под различными предлогами повторно бросает в тюрьму тех, кто вышел из заключения. Все эти дни мы жили в страхе, и, когда Николай опаздывал на свидание на несколько минут, я начинала сходить с ума, уверенная, что он попал в лапы НКВД. Но шли недели, а беда обходила Мацокина стороной. Он уже начал надеяться, что власти о нем забыли или наверху поняли, что он невиновен в преступлениях, за которые отсидел четыре года в тюрьме. Когда Николай обрел уверенность в будущем – а в СССР нельзя строить долгосрочных планов, – к нему вернулся вкус к жизни и научным занятиям. Он признавался мне, что боится одиночества и мечтает о домашнем уюте – радости, ранее недоступной ему.

В марте 1935 года Николай Мацокин попросил моей руки, но по французским законам я не была разведена и предпочла просто сожительствовать с ним. С точки зрения законов моей страны новый брак мог помешать мне вернуться на родину, а возвращение на родину было моей тайной мечтой. Кроме того, я слишком обожглась в браке с Трефиловым и не хотела снова связывать себя обязательствами, не зная, что меня ожидает, и не оценив на деле того, с кем могла бы попытаться изменить свою судьбу. 10 апреля Мацокин переехал ко мне в Сокольники, и я была удивлена количеству книг, которые он привез с собой.

Между Алексеем и Николаем была огромная разница. Если первый не интересовался ничем, кроме партийной жизни, то второй – утонченный, начитанный, интеллигентный – принимал близко к сердцу все беды и невзгоды, выпавшие на долю русского народа. Мы с Мацокиным жили в полнейшей гармонии, и благодаря ему я обрела уверенность в жизни. Я уже строила планы возвращения во Францию вместе с Жоржем и Николаем, который стал бы ему идеальным отцом.

Нашу совместную жизнь с Николаем несколько облегчало то, что мы оба работали. После возвращения из Сталинабада меня перевели из Книжной палаты в Энергетический институт имени Молотова. В этом институте было три факультета: энергетический, радиотехнический и электромеханический.

Николаю Мацокину было уже под пятьдесят. Ничто в его внешности не свидетельствовало об исключительной личности, если бы не глубокий и нежный взгляд его черных глаз. Как и все, кто прошел тюрьму, он выглядел старше своих лет, причем это впечатление еще усиливалось сединой. Его отец был украинцем, врачом-дерматологом из Киева. Мать имела польские корни, но я никогда не встречалась с его родителями – они вместе с тремя своими детьми пропали без вести во время революции.

С детских лет Мацокин проявлял исключительные способности к языкам. В Восточном институте во Владивостоке, где Николай изучал китайский и японский, он оказался настолько способным студентом, что получил стипендию для продолжения образования в Токио. В 1915 году он поступил в японский императорский университет, но после революции Москва перестала платить стипендию: новая власть разорвала дипломатические отношения со Страной восходящего солнца. Чтобы продолжать обучение, Николай вынужден был работать. Ему довелось быть и журналистом, и школьным учителем, и тренером по дзюдо. В тридцать восемь лет, в 1924 году, Мацокин представил в Токийском литературном институте свою работу «Японские глаголы и фонетика», и ему тут же предложили место профессора. В 1928 году Мацокина пригласили в советское полпредство на должность переводчика, но из-за большой занятости Николай мог работать там не более трех часов в неделю. Новый режим нуждался в интеллектуальной элите, и Мацокину предложили вернуться в Россию, где ему обещали самое лучшее место. Все расходы по его репатриации советское правительство брало на себя. Мой будущий спутник жизни колебался, ибо не слишком верил этим обещаниям, но Кремль надавил на своего посла в Токио, чтобы тот убедил упрямца. В конце концов Мацокин принял предложение. В первые недели 1929 года Николай прибыл во Владивосток и поселился с женой на превосходной вилле на ведущем к морю проспекте. В сентябре того же года Мацокин был назначен профессором Московского института востоковедения, но, к его великому изумлению, их с женой поселили в полуразрушенном бараке, расположенном в самом бедном районе столицы. Николай отремонтировал барак на свои средства, превратив его в настоящую квартиру со столовой, кабинетом, кухней и ванной. Весело справили новоселье; среди гостей новоиспеченного профессора была некая англичанка, с которой он познакомился во время одной из своих поездок. Через несколько дней эта англичанка объявила ему о своем отъезде во Владивосток и попросила дать ей на несколько часов пишущую машинку, чтобы напечатать какие-то документы. Был февраль 1930 года. Из вежливости Николай с женой проводили гостью на вокзал, но буквально перед отходом поезда агенты ГПУ арестовали и англичанку, и Мацокина.

В то время в Москве проходил процесс «Промпартии»[38]38
  Показательный судебный процесс по делу «Промпартии», основанный на сфабрикованных материалах о вредительстве в промышленности и на транспорте, проходил в Москве с 25 ноября по 7 декабря 1930 г. На скамье подсудимых оказались крупные специалисты – представители старой дореволюционной интеллигенции, обвиненные в связях с иностранными разведками, подготовке интервенции против СССР, вредительстве, создании контрреволюционных организаций.


[Закрыть], на котором в числе прочих осудили известного профессора Рамзина[39]39
  Рамзин Леонид Константинович (1887–1948) – инженер-теплотехник, лауреат Сталинской премии 1-й степени (1943). До ареста – директор Теплотехнического института, член Госплана СССР и ВСНХ СССР. В 1930 г. обвинен по сфабрикованному делу «Промпартии». Приговорен к расстрелу, замененному 10 годами тюрьмы. В заключении работал над конструкцией прямоточного котла. В 1936 г. освобожден из заключения по амнистии. В 1943 г. вместе с академиком А. В. Щегляевым основал энергомашиностроительный факультет и кафедру котлостроения в Московском энергетическом институте. С 1944 г. – заведующий кафедрой котлостроения в МЭИ.


[Закрыть]. Его обвиняли во вредительстве и антисоветской агитации в среде интеллектуалов. Этот процесс был реакцией Сталина и Ягоды на действия технократов, виновных в экономической контрреволюции. На процесс съехались журналисты со всего мира. «Железного занавеса» еще не существовало. Когда прокурор предоставил Рамзину слово для защиты, тот заявил: «Я горжусь тем, что принадлежу к буржуазии, и меня бесполезно просить работать в другом окружении».

Сталин хотел уничтожить Рамзина[40]40
  И. Дельбар в своей книге «Настоящий Сталин» полагает, что Рамзин был агентом ГПУ. (Прим. автора.)


[Закрыть], но тот был настолько популярен, что его приговорили к десяти годам тюремного заключения на Лубянке. Студенты Рамзина устроили большой скандал, требуя освобождения профессора, которого считали своим кумиром. В отместку Ягода арестовал многих представителей интеллигенции, и Мацокин должен был неизбежно оказаться одной из жертв. Под предлогом того, что некая англичанка, которой он одолжил пишущую машинку, была японской шпионкой, его обвинили в сотрудничестве с врагом и приговорили к десяти годам заключения. В январе 1931 года Николая посадили в тюрьму на Лубянке, откуда он вышел в 1934 году. В сентябре того же года Мацокин восстановился в Институте востоковедения, но чувствовал, что за ним следят. Японцам, обеспокоенным его молчанием, отвечали, что он умер.

В январе 1936 года Николай узнал, что некая женщина, собиравшаяся уехать из Москвы, сдает двадцатидвухметровую комнату по адресу: Матросская тишина, 15. Уплатив кругленькую сумму, он заключил с ней сделку. В соседней восьмиметровой комнате целыми днями орал громкоговоритель, мешая Мацокину работать. Несколько раз он обращался к нашей соседке Зайцевой с просьбой приглушить звук, но она и слушать об этом не желала. Дело закончилось тем, что Николай пожаловался в домоуправление, и соседку обязали не включать радио на полную громкость. Этого она нам уже простить не смогла. Вообще, мадам Зайцева была весьма занятной женщиной с особым источником постоянного дохода. Статная, сильная, привлекательная, только что перешедшая тридцатилетний рубеж, она проживала с четырьмя детьми в возрасте от полутора до десяти лет, прижитыми ею от разных отцов. Вот как эта чадолюбивая мать обеспечивала их содержание: летом высокопоставленные коммунисты проводили отпуск в домах отдыха, куда мадам Зайцева всегда находила возможность устроиться на работу; там она старалась установить интимные отношения с мужчинами, способными отчислять часть заработка на содержание своих внебрачных детей; когда же наша героиня сталкивалась со злостным неплательщиком или человеком с неразвитыми отцовскими чувствами, она направлялась вместе со всем своим выводком в Верховный Совет, где, во избежание скандала, затрагивающего известных людей, потерпевшей выплачивали деньги.

Из-за мадам Зайцевой наша жизнь оказалась менее комфортной, чем мы предполагали. Однако мы с Николаем были очень привязаны друг к другу и создали в нашей скромной комнате атмосферу тепла и уюта. Счастью этого изолированного маленького мира не мешали даже звуки соседских громкоговорителей…

Мацокин продолжал преподавать, любимая работа помогала ему избегать постоянных тревог – весь 1936 год террор не останавливался ни на минуту. Самой мне было нечего бояться: я не имела никаких проблем с советскими властями и никогда не интересовалась политикой. Как и все москвичи, я была осторожна и старалась держать свое мнение при себе: мне было известно, что в каждой организации есть, по крайней мере, один человек, сотрудничающий с НКВД и обязанный писать доносы на коллег. А вот положение Николая вызывало большое беспокойство. Я не верила, что советские органы забудут его тюремное прошлое и перестанут относиться к нему как к подозреваемому. То, что Мацокин был невиновен, не играло никакой роли. Единственным, что имело значение, было то, что он в свое время уже сидел в тюрьме. Пока мы жили вместе, я дрожала от страха за своего друга и почти каждый день испытывала самую настоящую агонию, следя за тем, как движутся стрелки настенных часов, а Николая все нет и нет. Зная о моих страданиях, он старался как можно реже опаздывать, но почти всегда задерживался после занятий либо со студентами, либо на собраниях преподавателей.

В июле 1936 года умер Максим Горький. По этому поводу был объявлен большой траур, все газеты и журналы печатали дифирамбы в адрес покойного писателя. Руководство страны официально восхваляло достоинства этого человека из народа, но москвичи, доверявшие друг другу, шепотом говорили, что Горький убит по приказу Сталина, которому герой Нижнего Новгорода, очевидно, откровенно сказал, что думает о его методах построения счастливого общества.

Очень скоро еще одно событие привлекло внимание москвичей. Как-то августовским утром 1936 года столичные газеты вышли с крупными заголовками, извещавшими о начале народного суда над изменниками родины. Эти предатели – Зиновьев, Каменев и еще четырнадцать большевиков, соратников Ленина, Троцкого и Сталина – обвинялись в сотрудничестве с гестапо. Всем было очевидно, что их главная вина – неприятие сталинской диктатуры. Уже сам факт присутствия на процессе большого числа иностранных журналистов свидетельствовал о его масштабе. ЦК призвал советских граждан выразить единогласную публичную поддержку руководству страны, чтобы продемонстрировать всему миру: предателей ждет народное возмездие. В день открытия процесса было официально разрешено закончить рабочий день в четыре часа вечера, чтобы трудящиеся смогли выйти с манифестацией к Дворцу правосудия[41]41
  Процесс антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского центра проходил c 19 по 24 августа 1936 г. в здании Военной коллегии Верховного суда СССР, располагавшемся на ул. 25 Октября, 23 (сейчас Никольская ул.).


[Закрыть]. Все были ошеломлены, узнав о том, что обвиняемые признались во всех инкриминированных им преступлениях, даже самых абсурдных. Наивные граждане не понимали, как старые революционеры типа Зиновьева и Каменева могли вести себя подобным образом, и, конечно, не догадывались о том, что эти безумные признания были получены под пытками, о чем Хрущев сообщит на XX съезде КПСС. Все обвиняемые были приговорены к смерти.

Физическое устранение соратников по борьбе с царизмом еще больше опьянило Сталина. В стране начались повальные аресты, люди, которых ночью уводили чекисты, исчезали без следа. 26 сентября 1936 года, неожиданно и к всеобщей радости, мы узнали об аресте главы НКВД Ягоды[42]42
  26 сентября 1936 г. Генрих Ягода был смещен с поста наркома внутренних дел и назначен наркомом связи. 28 марта 1937 г. арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности. 15 марта 1938 г. расстрелян. Не реабилитирован.


[Закрыть]. Те, кто мог быть осведомлен о том, что происходит на самом верху, знали, что с момента убийства Кирова Сталин перестал доверять главе НКВД. Другие утверждали, что Сталин хотел избавиться от Ягоды, который был в курсе всех деталей подготовки покушения на Кирова и знал, кто организовал это преступление. Ягода был смещен со своего поста и заменен человеком по фамилии Ежов[43]43
  Ежов Николай Иванович (1895–1940). В 1936–1938 гг. – нарком внутренних дел СССР. Один из главных организаторов массовых репрессий 1937–1938 гг., вошедших в историю под названием «Большой террор». В 1939 г. арестован по обвинению в подготовке антисоветского государственного переворота и в 1940 г. расстрелян. Не реабилитирован.


[Закрыть], чье имя было никому не известно. Страх начал понемногу утихать, а сотрудники НКВД, казалось, стали реже появляться на улицах. Люди надеялись, что Ежов окажется менее жестоким, чем его предшественник, и осенью 1936 года многие из тех, кого лично или их родственников не затронули репрессии, верили, что смогут избежать ареста.

К несчастью, у Николая Мацокина ситуация складывалась не лучшим образом. Помимо национальной трагедии – я имею в виду политические процессы, – мы переживали еще и личную драму: с каждым днем Николая все больше и больше охватывало чувство неуверенности и тревоги. Уже несколько месяцев он ощущал за собой плотную слежку. Когда он осторожно поинтересовался у друзей о причинах столь пристального внимания к своей персоне, ему ответили, что, вероятно, это происходит из-за того, что Сталин обратил свой взор на Дальний Восток. Я получила подтверждение этому предположению однажды утром, когда увидела, как на стене Энергетического института, где я работала, вывешивают плакат: ЦК комсомола, взывая к патриотизму своих членов, предлагал им записаться на курсы китайского и японского языков. Курсы предполагалось открыть в ближайшее время. Официально это объяснялось тем, что СССР должен защищать себя от угрозы японского милитаризма. Директор институтской библиотеки Татьяна Новикова попросила помочь ей подобрать учебники китайского и японского языков. Мы обошли все городские библиотеки, и только в Военной академии имени Суворова[44]44
  Военной академии с таким названием не существовало. Вероятно, автор путает учебное заведение, где она побывала в 1930-е, с суворовскими военными училищами, созданными позднее, в годы Великой Отечественной войны.


[Закрыть] смогли найти пятьдесят экземпляров грамматики восточных языков. Николай не верил, что эта кампания по изучению китайского и японского поможет ему найти работу, соответствующую его квалификации, скорее наоборот. Я не понимала, в чем причина его сомнений, но он не желал вдаваться в подробности, говоря, что, очевидно, только ближайшее будущее подтвердит или опровергнет его предположения.

В июне 1936 года Николая вызвали в Ленинград на заседание ученого совета и обвинили в том, что он систематически браковал дипломные работы студентов, в то время как другие преподаватели китайского и японского языков считали их заслуживающими внимания. Николай объяснил членам комиссии, что считает невозможным для себя принимать откровенно слабые работы. Неожиданно Мацокин нажил множество врагов среди студентов и преподавателей, оскорбленных его критикой. Комиссия была хорошо осведомлена о репутации Николая за границей и не осмелилась открыто действовать против него в тех вопросах, где его знания не подлежали сомнению. Но Мацокин возвратился из Ленинграда без малейших иллюзий. Он был убежден, что его арест остается лишь вопросом времени.

Однажды вечером, когда я, как обычно, ждала Николая, один из его бывших учеников, профессор Московского института востоковедения Ануфриев, предупредил меня, что Ленинградский институт готовится взять реванш над Мацокиным и попытается предъявить ему те же обвинения, что в свое время были выдвинуты против Рамзина на судебном процессе. В подтверждение этих слов Николая вскоре уволили из института, и он вынужден был зарабатывать на жизнь журналистикой. Московский Институт антропологии заказал ему статью для своего журнала, выходившего два раза в месяц. Мацокин написал эссе о нравах и законах японцев, от которой директор института пришел в восторг. Но каково же было удивление Николая, когда через несколько дней его статью вернули под предлогом, что он умышленно умолчал о том, что японские законы оправдывают изнасилование!!! Если после встречи с директором Мацокин почувствовал некоторое воодушевление, то теперь он был совершенно подавлен. Николай сжег отвергнутую статью и, усевшись в уголке, принялся перечитывать свою старую работу, тайно напечатанную во Владивостоке в 1929 году и озаглавленную «Я лежу в гробу».

Я тоже поддалась унынию: мой друг не мог устроиться на работу, и к тому же ему пришла пора менять удостоверение личности – пресловутый советский паспорт. В отличие от Мацокина я не интеллектуалка и всегда готова к борьбе. Я была вне себя, видя, что Николай не может зарабатывать на жизнь, несмотря на большой дефицит преподавателей китайского и японского. Жить вдвоем на мою скромную зарплату было невозможно. В довершение всех бед террор возобновился с еще большей силой – новый глава НКВД Ежов оказался ничем не лучше Ягоды.

Я взяла инициативу в свои руки и пошла к секретарю комитета комсомола, умоляя дать работу Мацокину и доказывая, насколько глупо даже с точки зрения интересов СССР отказываться от услуг такого преподавателя, как он. Секретарь признался мне, что не может самостоятельно принять столь ответственное решение. Он не против того, чтобы взять на работу Николая, но это будет возможно, только если за него поручится один коммунист и один беспартийный. Я говорила о бессмысленности подобного требования: вряд ли найдется сумасшедший, готовый поручиться за человека, находящегося не в ладах с властями. Должно быть, мои слова были настолько убедительным и горячими, что секретарь в конце концов согласился помочь организовать учебный курс для Мацокина. Ко мне вновь вернулась надежда, когда я увидела, что мой друг больше не сидит уныло в своем кресле, предаваясь невеселым мыслям. Теперь он работал по три часа в день на одном из факультетов Энергетического института, получая пятнадцать рублей за сорок пять минут (академический час). Такое расписание очень устраивало Мацокина: у него оставалось время готовиться к утренним лекциям.

Честно говоря, я боролась за восстановление Николая на работе не только, чтобы вывести его из летаргического состояния, но и чтобы улучшить наше материальное положение. Я хотела, чтобы он получил трудовую книжку (а он имел на нее право), – это помогло бы ему переоформить удостоверение личности и остаться в Москве. Главное, следовало добиться того, чтобы в новом паспорте больше не фигурировал регистрационный номер его тюремного дела, которое хранилось в архивах Лубянки и автоматически делало его подозреваемым всякий раз, как только он предъявлял документы.

Мои усилия увенчались успехом, и мы с чуть большим оптимизмом встретили 1937 год. Как оказалось, новый год ознаменовал конец всех надежд и начало нашего крестного пути.

В январе 1937 года еще один крупный судебный процесс потряс общественность. Это был суд над журналистом Радеком и Пятаковым[45]45
  Второй московский процесс (процесс «Параллельного антисоветского троцкистского центра») – открытый показательный судебный процесс над группой бывших руководителей партии, в прошлом активных участников оппозиции (Г. Л. Пятаков, К. Б. Радек, Л. П. Серебряков, Г. Я. Сокольников). Проходил в Москве с 23 по 30 января 1937 г. Подсудимых обвиняли в создании подпольного антисоветского параллельного троцкистского центра, в изменнической, диверсионно-вредительской, шпионской и террористической деятельности. Из 17 обвиняемых 13 человек были приговорены к высшей мере наказания, четверо получили приговор «10 лет тюремного заключения», но затем были убиты или расстреляны в тюрьме. Впоследствии все обвиняемые были реабилитированы.


[Закрыть] (помощником лучшего друга Сталина – грузина Григория «Серго» Орджоникидзе[46]46
  Орджоникидзе Григорий Константинович (Серго Орджоникидзе) (1886–1937). В 1930–1937 гг. – член Политбюро ЦК ВКП(б). В 1932–1937 гг. – нарком тяжелой промышленности СССР. В 1936–1937 гг. выступал против репрессий по отношению к коммунистам. Скончался в феврале 1937 г.; по одной из версий – покончил жизнь самоубийством.


[Закрыть]), обвиняемых в создании «антисоветского троцкистского центра». Вместе с пятнадцатью другими обвиняемыми Радек и Пятаков повторили признания, прозвучавшие на процессе Зиновьева и его товарищей. Тринадцать человек были приговорены к смерти.

Мацокин предупредил меня, что с этого момента ситуация будет стремительно ухудшаться – на этот счет он уже не испытывал никаких иллюзий. Тщетно пыталась я приободрить его. Он был убежден, что ленинградские коллеги уже составили на него донос, чтобы тем самым скрыть свою некомпетентность. Но причиной ареста Николая стали его собственные научные исследования. Он занимался наукой с большим энтузиазмом, и в конечном счете это закончилось для него смертью. В конце января Мацокина вызвали в ЦК ВКП(б). В приглашении было написано, что ему нужно лишь назвать себя, чтобы его немедленно приняли. Мы ломали голову, что могла означать эта необычная фраза, и, когда мой друг отправился в Кремль, я с нетерпением ждала его возвращения. Достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы понять: произошло нечто серьезное. Наверху знали, что Николай был превосходным картографом, и сам Сталин хотел, чтобы он нанес на карту Китая и Японии все известные ему стратегические пункты и дороги. Мацокин ответил, что не способен выполнить эту работу, так как все забыл за годы, проведенные в лубянской тюрьме. Сталин, пристально на него смотревший, не поверил лжи, и Николай прекрасно это понял. Тем не менее разговор не имел никаких последствий, и Николай смог беспрепятственно вернуться домой. Все эти дни мы жили в страхе, уверенные, что руководитель СССР обязательно отомстит. Как раз в это время неожиданно и по необъяснимым причинам умер Серго Орджоникидзе. Если, как говорили, Сталин «ликвидировал» своего грузинского брата, то что тогда ожидало нас?

В мае Мацокин отправился в Ленинград (это была его последняя попытка защитить свою репутацию), чтобы выступить на совещании Института востоковедения, где он намеревался доказать, что причина неуспеваемости студентов – в слишком сложных методиках преподавания, применяемых в институте. Он предложил директору института прислать к нему в Москву двух ленинградских студентов, чтобы те могли оценить разницу между двумя методиками обучения и выбрать лучшую. Его предложение было воспринято чрезвычайно сдержанно, и после возвращения Николай окончательно смирился с тем, что считал неизбежным.

В июне мы узнали, что маршал Тухачевский[47]47
  Тухачевский Михаил Николаевич (1893–1937) – советский военный деятель, военачальник РККА времен Гражданской войны, военный теоретик, Маршал Советского Союза. Расстрелян в 1937 г. по «делу антисоветской троцкистской военной организации», реабилитирован в 1957 г. По «делу Тухачевского» были приговорены к высшей мере наказания девять высших военачальников РККА. Процесс положил начало массовым репрессиям в армии и на флоте.


[Закрыть] и еще семь генералов Красной армии обвинены в шпионаже, приговорены к смерти и расстреляны после того, как признались во всем на закрытом процессе. Люди были настолько пресыщены этими ужасами, что уже не реагировали на них. Все «зарыли голову в песок», ожидая окончания бури и надеясь не попасть в число жертв.

17 июня моя коллега по работе Ольга Ильинская пригласила меня в Малый театр, где давали революционную пьесу. Я провела приятный вечер, но, возвратившись к себе, удивилась, что никто не ответил на мой звонок в дверь. Я вышла на улицу и увидела, что в окне нашей комнаты не горит свет. В обычных обстоятельствах я подумала бы, что Николай вышел, но, когда знаешь, что каждый день происходит вокруг, даже самое непродолжительное отсутствие близкого человека становится поводом для беспокойства. Я вновь поднялась по лестнице к двери и стала барабанить по ней кулаками, но никто так и не подошел. Обезумевшая, я побежала на Преображенскую площадь, где жила моя подруга Люба Сазонова. Я объяснила ей свою просьбу; она отправилась ко мне домой и спросила Николая Мацокина. Зайцева ответила, что Мацокина увезли в НКВД, а его комната опечатана. Итак, случилось именно то, чего так опасался Николай: он вновь оказался в лапах органов[48]48
  Николай Мацокин арестован в Москве 26 июля 1937 г. по обвинению в шпионаже и контрреволюционной деятельности. 8 октября 1937 г. приговорен к расстрелу Военной коллегией Верховного суда и расстрелян в тот же день. Дополнительная информация о его биографии – в послесловии.


[Закрыть]. Выйдет ли он когда-нибудь оттуда?

В полной растерянности я едва дождалась рассвета у Любы. Она не могла надолго меня приютить, так как из-за своего прошлого вызывала подозрение у НКВД. Предоставляя мне крышу над головой, она сама себе подписывала ордер на арест. В очередной раз меня на несколько часов охватил ступор. Еще раз я поняла, что такое советское правосудие. Я оказалась выброшенной на улицу, абсолютно одна. Я позвонила тете Наташе, чтобы рассказать ей, что произошло, и тут она мне сказала, что Жорж вернулся. Я забыла о своей беде и бросилась к сыну.

Когда Наташа провела меня в комнату, Жорж сидел у окна. Увидев меня, он поднялся и сказал: «Здравствуй, мама…» Он меня не забыл! Как он вырос, мой Жорж! Ему было уже девять лет. Девять лет назад я, радуясь, произвела его на свет, а сейчас жизнь почти превратила меня в нищенку. Возможно, завтра я стану такой же побирушкой, как те клошары, которых мы с Трефиловым видели лежащими на душниках в Париже.

На следующий день после этой встречи мой бывший муж пришел ко мне на работу, чтобы извиниться за похищение Жоржа. Теперь он намеревался доверить заботу о сыне мне. Тогда я рассказала ему, что жила с Мацокиным и что его арестовали. Трефилов пожал плечами:

– А ты о чем думала, Андрюша? Его должны были рано или поздно вновь арестовать. Это было неизбежно!

То, что мне негде жить, его почти не волновало, по крайней мере внешне. Он хотел лишь поскорее расстаться со мной, узнав, что теперь и мне может грозить арест. Но я больше не испытывала желания возмущаться чем-либо. В тот момент главным для меня было узнать о судьбе Николая.

Я отправилась в приемную НКВД. У меня было две цели: выяснить, где сидит Мацокин, и добиться того, чтобы с моей комнаты сняли печати. Начальник 1-го отдела Петухов заявил, что я должна принести свидетельство о браке с Мацокиным, и только тогда они будут решать, можно или нельзя снять печати с двери. Чтобы заверить этот документ, управдом потребовал свидетельство о браке. Я сказала, что оно находится в моей комнате, куда я войти не могу. «Тогда принесите копию», – ответил он. При этом он прекрасно знал, что по советским законам мужчина и женщина считаются супругами, если прожили совместно какое-то время. Куда бы я ни обращалась, я везде упиралась в глухую стену.

Моим единственным утешением были воскресные визиты к Жоржу. Во время одного из таких посещений я заметила, что нижнее белье моего сына тщательно заштопано. Я спросила его, кто это сделал, но он не захотел отвечать. На следующей неделе Трефилов объявил мне, что намерен жениться, так как за ребенком кто-то должен ухаживать. Он остановил свой выбор на бывшей русской эмигрантке, с которой познакомился в Монголии. Именно этой женщине я обязана тем, что мой сын меня не забыл. Каждый вечер, укладывая его спать, она напоминала ему о том, что его настоящая мать живет в Москве. В начале июля я узнала, что Василий Трефилов арестован НКВД и даже его брат не знает, где он находится. Думаю, что, будучи трусом по натуре, Алексей даже не пытался наводить о нем справки.

В Энергетическом институте я работала с трех до одиннадцати часов вечера, что давало мне возможность заниматься поисками Николая. Ночами я отправлялась спать на скамейке на Северный вокзал[49]49
  Ярославский вокзал с 1922 по 1955 г. назывался Северным.


[Закрыть]. Такой образ жизни серьезно подорвал мое здоровье. У меня поднялась температура, я с трудом дышала. Алексей решил отправить Жоржа в Каширу. Когда я на прощанье поцеловала сына на перроне, мое сердце сжалось, словно от дурного предчувствия.