Текст книги "Семнадцать лет в советских лагерях"

8. Кулойлаг и объект № 178

12 сентября 1939 года мы прибыли в Архангельск. Нас поместили во временный лагерь, как две капли воды похожий на потьминский, только вместо забора его окружали ряды колючей проволоки, что позволяло нам немного видеть внешний мир.

Нас тут же загнали в барак с наполовину разрушенной кровлей и большим сугробом посредине, образовавшимся от снега, обильно падавшего внутрь через огромный зияющий проем в крыше. Ледяной сквозняк свистел в нашей ветхой постройке, выдувая последние остатки тепла от печки, на которой с шипением таяли хлопья снега. В довершение к нашему бедственному и дискомфортному положению мы не знали, что нас ждет впереди: обречены ли мы, победив цингу, погибнуть от холода?

19 сентября я чистила картошку на лагерной кухне и заметила на столе кусок мяса странного цвета: в лучшем случае его можно было назвать малосъедобным. Повар после моих пристрастных вопросов признался, что это засоленная верблюжатина.

В этом временном архангельском лагере мы пользовались некоторой свободой. В отдалении от наших бараков стояло здание, обнесенное колючей проволокой. Заинтригованная, я попросила Маро Шишниашвили узнать у ее соотечественников, кто находится за этой оградой. Вскоре нам сообщили, что там содержатся прибалты, считавшиеся политически опасными. С тех пор прошло уже много лет, но я вижу в этом подтверждение того, что, перед тем как оккупировать Эстонию, Литву и Латвию, советские власти предприняли все меры предосторожности.

20 сентября, в три часа дня, мы покинули временный лагерь и отправились в архангельскую тюрьму. Чтобы добраться туда, необходимо было переправиться через реку – зимой по льду, а летом на лодках. В дороге мы узнали, что конечный пункт нашего назначения – исправительно-трудовой лагерь под названием Кулойлаг[79]79
  Кулойлаг (Кулойский ИТЛ) был организован в 1937-м и закрыт в 1942 г. Лагерное управление находилось в Архангельске. Заключенные лагеря были в основном заняты на работах по лесозаготовке и обслуживанию Архангельского порта.


[Закрыть].

Из архангельской тюрьмы в Кулойлаг надо было идти двенадцать километров пешком. Нас вели через весь Архангельск, и прохожие, завидев женскую колонну (нас было семьсот человек), думали, что мы прогульщицы. В 1939 году советское руководство выпустило указ об уголовном наказании за опоздание на работу[80]80
  Указ Президиума Верховного Совета СССР о переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений был принят 26 июня 1940 г.


[Закрыть]. За три опоздания работника могли приговорить к тюремному заключению сроком от шести до двенадцати месяцев. После освобождения из лагеря человеку выдавали справку, в которой было написано, что он прогульщик, и это лишало его надежды найти работу. Дети, глазевшие на нашу жалкую колонну, кричали: «Прогульщицы, прогульщицы!», что повергало нас в еще большее уныние.

Бывшее здание Дома младенца Кулойлага. Поселок Талаги, Архангельская область. 2019. Фото Д. Белановского

В Кулойлаг мы прибыли в восемь часов вечера. В лагере действовали четыре отделения: инвалидное, производственное, исправительно-трудовая колония и Дом младенца.

В инвалидном отделении содержались инвалиды детства. Советское руководство не желало их трудоустраивать по финансовым соображениям, и эти несчастные зарабатывали на жизнь, побираясь на вокзалах или предсказывая будущее доверчивым прохожим. Одним своим существованием они подрывали престиж СССР, поэтому Сталин избавился от них, заперев в лагерях, где они умирали от истощения[81]81
  Инвалидное отделение являлось структурным подразделением исправительно-трудового лагеря. Заключенные в таких лаготделениях, признанные специальной комиссией инвалидами, были заняты на «легких» производствах вроде пошива одежды и обуви, изготовления столярных изделий и т. п.


[Закрыть].

Дом младенца предназначался для детей, родившихся от связи между заключенными, осужденными по уголовным статьям. Эти уголовники занимали производственное отделение лагеря до нашего прибытия[82]82
  В лагерных домах ребенка содержались все дети до четырехлетнего возраста, родившиеся от заключенных женщин. В 1949 г. этот возраст был сокращен до двух лет.


[Закрыть].

Исправительно-трудовая колония находилась в девятистах метрах от наших бараков, на ее территории работала гончарная мастерская и несколько цехов: столярный, покрасочный, мыловаренный и пошивочный. В колонии содержались восемьсот – девятьсот подростков обоего пола в возрасте от четырнадцати до восемнадцати лет. Теоретически воспитанников государственных детских учреждений трудоустраивали с шестнадцати лет, но если впоследствии они бросали работу и начинали бродяжничать, то их отправляли в исправительные лагеря до наступления призывного возраста. Помимо бродяг, в лагерях сидели малолетние преступники, большей частью воры, которых по истечении тюремного срока возвращали родителям. Среди этой массы подростков были и хорошие, и плохие элементы, но, поскольку лагерная администрация совершенно их не контролировала, первые становились жертвами вторых или подражали им, чтобы вести более спокойную жизнь. После работы ребят запирали в бараке без малейшего надзора, и в этих маленьких животных просыпались самые жестокие инстинкты. Если кто-либо из подростков усердно выполнял свою работу или проявлял стремление к исправлению, чтобы вернуться домой, главари шайки ставили их жизнь на кон во время игры в карты. В пять часов утра надзиратели, увидев пустые нары, принимались искать отсутствующих и находили трупы на чердаке барака, повешенные на перекладине или обезглавленные. Никакого наказания за такое убийство не было – лагерные охранники сами боялись этих монстров.

Барак для малолеток. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

Иногда вечерами до нашего барака доносились голоса подростков, исполнявших песню, сочиненную в 1930–1935 годах и запрещенную в СССР под предлогом, что в стране якобы больше нет бездомных детей. Честнее было бы сказать, что Сталин нашел для этих бродяг крышу над головой, засадив их всех в лагеря. Вот слова этой известной песни:

 
Позабыт-позаброшен
С молодых юных лет,
А я мальчик-сиротинка,
Счастья-доли мне нет.
 
 
Я чужой на чужбине
И без роду живу,
И родного уголочка
Я нигде не найду.
 
 
Вот нашел уголочек,
Да и тот не родной —
В исправдоме за решеткой,
За кирпичной стеной.
 
 
Привели, посадили,
А я думал – шутя.
А наутро объявили:
– Расстреляют тебя.
 
 
Вот убьют, похоронят,
И не будет меня,
И никто не узнает,
Где могилка моя.
 
 
На мою на могилку,
Знать, никто не придет.
Только раннею весною
Соловей пропоет.
 
 
Пропоет, прощебечет
И опять улетит,
Моя бедная могилка
Одиноко стоит.
 

Начальник лагеря Филиппов, пока мы находились в зоне карантина, составил список заключенных в соответствии с их профессиями и отбыл в Москву за инструкциями о том, какую работу нам поручить. Инструкции были следующими:

– организовать лесопилку и запустить ее в эксплуатацию;

– заняться очисткой окрестного леса;

– в весеннее время вылавливать брусья и стволы деревьев, плывущие по реке, складировать их на берегу, чтобы запастись древесиной для работы лесопилки в зимнее время;

– выращивать сельскохозяйственную продукцию, чтобы улучшить питание работников.

После того как 10 октября закончился наш карантин, нас разделили на группы для выполнения этих четырех задач.

Меня поставили на вырубку леса. Работа, которую я обязана была выполнять, по-русски называется «трелевка». Она заключалась в том, что мы, как рабочие лошади, впрягались парами в огромную букву «Т» – каждая держала свой отрезок перекладины, а большой брус был соединен цепью со стволом дерева. Мы должны были тащить срубленные и очищенные от веток стволы до узкоколейки, а там другие заключенные грузили древесину в железнодорожные составы. Древесину доставляли в разные точки Советского Союза. Наш лесоповал каждый день все дальше отодвигался от железной дороги, и нам приходилось преодолевать до пяти километров. Меня сняли с этого непосильного труда из-за начавшихся приступов кровохарканья. Моим новым местом работы стала лесопилка, где вместе с одной заключенной мы должны были при помощи двуручной пилы напилить девять кубометров древесины, что составляло дневную норму.

Кулойлаг находился недалеко от деревеньки под названием Талаги, жители которой работали либо в лагере, либо в конторах, либо служили охранниками. В деревне находилась фабрика по производству черепицы, где трудились преимущественно заключенные. Наш лагерь почти ничем не отличался от других лагерей, и, как рассказывала мне бывшая заключенная Аушвица[83]83
  Аушвиц (Освенцим) – комплекс концентрационных лагерей и «лагерей смерти» фашистской Германии на территории Польши около города Освенцим, действовавших в 1940–1945 гг.


[Закрыть], концентрационный мир и там, и здесь был одинаково ужасен.

Сразу после нашего в Кулойлаг прибыл большой этап политических заключенных, и среди них, к моему удовлетворению (заключенные не часто могут испытать радость отмщения), я увидела знакомого сотрудника ГПУ. Это он приезжал в Париж с заданием вернуть Беседовского в СССР и упустил его. Услышав, что я говорю по-французски, он спросил:

– Вы француженка?

– Да.

– Откуда вы?

– Из Парижа. Я жила в советском полпредстве до 1930 года.

– Действительно? Ну, тогда вы, наверное, знали Беседовского.

– Конечно.

– Вы помните его побег?

– Естественно.

– Что ж, вы видите, я за него расплачиваюсь. Я получил «десятку». Мы здесь временно, потому что наш корабль нас ждать не стал[84]84
  Очевидно, здесь имеется в виду судно, перевозившее заключенных, на которое опоздал этап. В этом этапе находился собеседник автора. Из-за закрытия навигации (описываемые события происходят в октябре) заключенные были отправлены в ближайший исправительно-трудовой лагерь.


[Закрыть].

К сожалению, я больше не видела этого человека. Мне хотелось бы подробнее его расспросить: как бывший сотрудник ГПУ он мог сообщить интересные сведения.

Ежедневный рацион заключенных Кулойлага был следующим:

черный хлеб – 600 г;

крупа – 40 г;

жиры – 2 г;

сахар – 20 г;

мясо или рыба – 25 г.

Кроме того, нам выдавали по 200 граммов мыла в месяц на помывку и стирку.

Рацион заключенных, отказавшихся работать и помещенных в карцер:

черный хлеб – 400 г;

баланда – 200 г.

Те, кому не удавалось выполнить ежедневную норму, получали пятьсот граммов хлеба, баланду утром и вечером и немного каши после возвращения с работы. И наконец, заключенные, выполнявшие двойную норму, имели право на дополнительный кусок мяса или рыбы и могли в конце месяца получить премию в тридцать – сорок рублей.

В летний период заключенные работали по десять часов в день. Два раза в месяц в лагере показывали кино, но фильмы всегда были пропагандистскими. Например, об иностранцах, чаще американцах, тайно переходящих советскую границу, чтобы шпионить по заданию капиталистов. Однако эти враги не учитывали того, что от внимания советских органов госбезопасности ничто не может укрыться, и дело всегда кончалось тем, что шпионов арестовывали. Особое внимание также уделялось фильмам на колхозную тему, но в них ничего не говорилось о том, что спустя двадцать два года после пролетарской революции крестьяне вынуждены ездить за хлебом за десять-двенадцать километров от своих колхозов.

В январе 1940 года меня сняли с лесопилки и отправили в сосновый бор на лесоповал. Мы работали по двое, спиливали дерево двуручной пилой почти под корень, очищали от веток, а затем распиливали на двухметровые бревна и укладывали штабелями. Наша норма выработки составляла девять кубометров леса. Я никогда не могла ее выполнить, и мне снизили норму питания.

Весной нам велели выкорчевывать пни. В Кулойлаге май и июнь еще холодные, и мы, не имея сапог, должны были целый день шлепать по талому снегу. Работали мы как ломовые лошади и возвращались обратно продрогшие и совершенно измотанные. На самых легких участках всегда стояли уголовники – они ухаживали за теплицами, куда мы привозили навоз.

Летние месяцы мы проводили в поле, кося сено и складывая его в стога. Рабочий день продолжался до бесконечности. Ночи в этих краях «белые» – после заката почти так же светло, как днем. Администрация пользовалась этим и заставляла нас работать больше пятнадцати часов подряд.

Осенью мы жили на берегу реки и вылавливали сплавляемые по воде бревна. Вооружившись баграми, цепляли несшиеся по течению стволы, вытаскивали их на берег с помощью тросов и складывали в определенном месте. Многие из нас падали от истощения.

С приходом зимы мне пришлось прекратить работу. У меня начался цистит, и после медицинского обследования я была зачислена в третью категорию заключенных, выполнявших работу только на территории лагеря, в сидячем положении и в тепле. Начальник лагеря Филиппов отправил меня работать прачкой. Через три дня такого режима мое состояние ухудшилось настолько, что я попала в лазарет. Ужасная лихорадка приковала меня к постели на три недели. Когда я почувствовала себя лучше, доктор Левина подчеркнула в моей истории болезни фразу «третья категория», и в течение следующих трех месяцев я смогла чуть отдохнуть. Но затем из Москвы приехала медицинская комиссия и без лишних слов перевела меня в первую категорию: зимой 1940–1941 года я вновь должна была таскать стволы деревьев.

Заключенные немки и коминтерновки надеялись, что подписание советско-германского пакта поможет их скорому освобождению. Старые коммунистки, напротив, думали, что немцы заключили этот договор только для того, чтобы снабжать свои войска советскими продуктами. Но они ошибались – после короткой советско-финской войны стал явно ощущаться недостаток продовольствия.

Однажды в июне я снова заболела, и меня освободили от работы. Я лежала в бараке, пытаясь справиться с лихорадкой, и неожиданно услышала звуки радио. Я узнала мелодию «Широка страна моя родная», которая всегда была предвестником какого-нибудь важного сообщения. Раздался голос диктора, и, если память мне не изменяет, он сообщил следующее:

«Товарищи советские граждане… С пяти часов утра наша родина находится в состоянии войны: немецкие фашисты вторглись на нашу территорию и оккупировали некоторые ее области… Наш дорогой и любимый всеми Сталин обращается к советскому населению с призывом сохранять спокойствие. Мы сильны. У нас есть Красная армия, под руководством партии и правительства она непобедима. Мы победим врага на нашей земле!»

Лагерный барак. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

Мою лихорадку как рукой сняло – я побежала в барак к инвалидам, чтобы сообщить ужасную новость. Но они не проявили никаких эмоций: никто не осмелился высказать свое мнение. Война не вытесняла чувство страха. Впрочем, некоторые из моих русских солагерниц спрашивали меня, не лучше ли подчиниться иностранному господству, чем продолжать жить в условиях моральных и физических пыток?

Архангельский порт блокировали с первых дней войны[85]85
  Архангельский порт не был блокирован во время Великой Отечественной войны, через него шли поставки оружия и продовольствия от союзников.


[Закрыть]. Чтобы компенсировать недостаток продовольствия, администрация Кулойлага решила урезать рацион инвалидов. Буквально через несколько недель они начали умирать от голода. Из нескольких заключенных вместе со мной сформировали специальную бригаду под названием «Землекопы». Несмотря на столь звучное название, мы выполняли обязанности простых могильщиков: рыли большие ямы и сваливали туда тела умерших от истощения. Это была отвратительная работа. Однако смерть инвалидов не спасла нас – довольно быстро голод начал косить и других заключенных. Мужчины сопротивлялись слабее, чем женщины. Бараки уголовников переоборудовали в больничные корпуса, где каждый день от пеллагры[86]86
  Пеллагра – заболевание, вызванное истощением и нехваткой витаминов.


[Закрыть] умирали десятки людей. Ночью рвы заполняли мертвыми телами, и утром можно было увидеть трупы, еле присыпанные землей. Мы смотрели на эти скорбные останки и размышляли о том, сколько лет нам предстоит здесь еще находиться, прежде чем мы вернемся к своим родным.

Однажды в сентябре нас разбудили ночью, в два часа, и повели на военную медкомиссию. Там нам заявили:

– Граждане заключенные, советское правительство решило дать вам шанс искупить свои преступления и вернуться в социалистическое общество. Мы просим вас приступить к строительству аэродрома, который поможет нашей Красной армии разбить фашистского врага. Если вы справитесь с этой задачей, то в качестве вознаграждения мы, представители Красной армии, будем ходатайствовать о вашем освобождении…

Надо было быть очень наивным, чтобы поверить обещаниям этих людей. Тем не менее четыреста пятьдесят моих солагерниц, которых годы неволи ничему не научили, немедленно дали свое согласие, решив, что дорога к свободе лежит через будущий аэродром. Я же была просто в ярости от того, что меня подняли ночью, чтобы я выслушала весь этот вздор, и уже собралась обратно в свой барак, когда узнала, что тоже «добровольно» отправляюсь на работу. Во мне сразу возникло желание протестовать, но чего бы я добилась? Вне всякого сомнения, мое имя произнесли не случайно, и, как обычно, разыгранная перед нами комедия была лишь способом замаскировать хищническое использование рабочей силы. На сей раз власти сочли нужным прибегнуть к особым ораторским ухищрениям, и это навело меня на мысль, что предстоящая работа не из тех, откуда уходят живыми и невредимыми. Однако я решила не впадать в уныние. Просто сказала себе, что должна цепляться за жизнь с еще большей энергией и волей, и верила, что способна на это.

12 сентября 1941 года, в шесть часов утра, охрана начала перекличку политических заключенных, решивших «искупить свою вину» на строительстве аэродрома. К нам присоединили двести пятьдесят уголовниц, и на рассвете, согласно некоему церемониалу, который я уже начала понимать, наша жалкая процессия отправилась в путь. На окраине деревни Талаги нас погрузили в большие лодки и повезли на северо-восток. К девяти часам вечера мы высадились на берег и оказались на краю густого леса. Там мы провели два часа, тщетно надеясь, что нас накормят, – последний завтрак, если этим словом можно назвать клейкую кашу и кусочек черного хлеба, нам дали перед отправкой из Кулойлага. Все были голодны. Нас скопом посадили в вагон узкоколейки, проложенной через лес. Мы ехали так долго, что большинство из нас почти перестало осознавать, что происходит вокруг; в полном изнеможении мы заснули, привалившись друг к другу.

Когда поезд наконец остановился, было 13 сентября, пять часов утра. Тщетно мы, спрессованные в плотную людскую массу, требовали еды. Конвоиры приказали нам построиться в колонны и повели вглубь леса. Почти тут же начался дождь, а нам предстояло пройти еще двадцать пять километров пешком. Дождь тем временем перерос в ливневый поток, наша одежда становилась все тяжелее и тяжелее, мы были настолько голодны, что, наверное, стали бы грызть кору деревьев, если бы нам позволили. У меня перед глазами до сих пор стоит ужасная сцена: наша подруга по несчастью Анна Кирсанова, страдавшая эпилепсией, неожиданно рухнула в воду и грязь, корчась от конвульсий. Никто не был в состоянии оказать ей помощь. Мы сгрудились вокруг, причитая и плача. Конвой проклинал нас за задержку, но этап из шестисот женщин не мог прибыть к месту назначения в составе пятисот девяноста девяти заключенных. Приступ Анны длился три часа, и когда мы вновь отправились в путь, то должны были по очереди помогать ей идти – она была чрезвычайно слаба. А ливень шел не переставая…

Прошло чуть больше четырнадцати часов, когда мы остановились перед мотками колючей проволоки на пропускном пункте объекта № 178. От ледяного осеннего ветра промокшая насквозь одежда начала затвердевать на наших телах. Дрожа от холода, мы простояли под этим небесным потопом еще два часа. Лагерные начальники смотрели в это время кино и распорядились, чтобы их не беспокоили.

Некоторые из нас от истощения падали в грязь. Внезапно терпение уголовниц лопнуло, и они принялись кричать, не обращая внимания на охранников: «Смерть! Фашисты! Скоты! Убийцы! Смерть!» Тут же забегал конвой, но заставить женщин замолчать было невозможно, особенно после того, как к этому скандированию присоединились мы. Крик разросся до такой степени, что лагерные ворота открылись, и начальники, которые уже были в курсе происходящего, бросились к нам, и нас пропустили внутрь без всякой проверки. Затем, не обращая внимания на наши крики о еде, нас загнали в огромный барак с шаткими перегородками и земляным полом. Внутри было почти так же холодно, как и снаружи. На земле невозможно было ни сидеть, ни тем более лежать. Первую ночь я провела на корточках, прижавшись к одной из моих подруг по несчастью, Анне Колмогоровой, бывшей жене Эдкина, второго секретаря Серго Орджоникидзе, расстрелянного в то же время, что и Поднишев. Утром оказалось, что мы закованы в окаменевшие рубашки: за ночь наша одежда превратилась в лед. Послышались стоны и крики. Сегодня, когда я пытаюсь вспомнить те мгновения, я спрашиваю себя, как я не сошла с ума и каким чудом мой организм оказался в состоянии сопротивляться.

В десять часов 14 сентября нас повели в столовую. Прошло немногим более двух суток с тех пор, как мы ели в последний раз. Столовая представляла собой огромный зал, в центре которого стоял невероятных размеров стол, окруженный лавками. В глубине помещения на подмостках располагался оркестр. В тот момент мы все подумали, что у нас галлюцинации, но это действительно был оркестр: вероятно, советская власть решила, что исполнять в лагерях живую музыку будет дешевле, чем выдавать хлеб рабам, погибающим от непосильного труда. Мы тотчас же в этом убедились: музыканты старались играть изо всех сил, а нам подавали еще более жидкую баланду.

Объект № 178 – будущий аэродром – находился между Архангельском и Молотовском. Официально он назывался Ягринлаг[87]87
  Ягринлаг (Ягринский ИТЛ) был образован в 1938 г. и действовал до 1953 г. Официально лагерь назывался «Ягринский ИТЛ и Строительство № 203». Лагерное управление находилось в Молотовске (ныне Северодвинск). Заключенные строили город, судостроительный завод, железную дорогу, а также были заняты на различных промыслах и производствах.


[Закрыть], по названию острова Ягры, соединенного с Молотовском двухкилометровым перешейком, проходящим через Белое море[88]88
  В действительности остров Ягры соединяется с Молотовском мостом, проходящим через рукав Северной Двины.


[Закрыть]. Никто, кроме военных, не имел права проходить через этот перешеек, а поскольку город Молотовск не обозначен ни на одной карте, советская власть могла в течение длительного времени скрытно держать там войска. Береговые леса были полны оборонительных сооружений.

На объекте № 178 содержалось семь тысяч заключенных[89]89
  По данным председателя Северодвинского отделения общества «Совесть» Г. В. Шавериной, на 1 августа 1941 г. на объекте № 178 работали 4773 человека.


[Закрыть], мужчин и женщин, три четверти из них были политическими. 15 сентября началось строительство аэродрома. В лагере действовала только одна столовая, поэтому, чтобы получить еду перед выходом в лес, нужно было встать в четыре утра, за час до общего подъема, и занять очередь.

Строительный участок находился всего в семистах метрах от лагеря. В наши обязанности входила вырубка леса, выкорчевывание пней, очистка площадки от кустарников и вывоз огромного количества земли. Колеса тачек тонули в размокшем грунте, и, чтобы продвигаться вперед, необходимо было соорудить деревянный настил. После этого нам предстояло утрамбовать и выровнять грунт. Чаще всего мы работали под таким проливным дождем, что даже лошади, которых нам выделили в помощь, глубоко увязали копытами в глинистой почве и потому почти все время находились в конюшне. Трудились мы по двенадцать часов в день. Этот нечеловеческий труд был непосилен для измученных мужчин и женщин, годы пребывания в лагере уже высосали из них все жизненные силы. В редких случаях, когда небо прояснялось, нас сопровождали лошади, и зачастую можно было наблюдать, как они, смертельно уставшие, валились на землю, а мы продолжали путь без них. Для лагерного начальства смерть заключенных была предпочтительнее гибели лошадей – за животных предусматривалась материальная ответственность перед государством.

Очень скоро на утренних перекличках стало обнаруживаться отсутствие некоторых заключенных. В таких случаях лагерная охрана устраивала охоту, прочесывая бараки со злыми собаками. Женщин быстро находили: обычно они лежали на нарах или сидели за столом, уткнувшись головами в сложенные руки. Охранники били и трясли их до тех пор, пока не убеждались, что те мертвы или уже почти ни на что не пригодны. Каждый день грузовик увозил заболевших пеллагрой или цингой в молотовский лазарет на Железнодорожной улице. Редко кто не умирал через два-три дня после отъезда. Так несчастные обретали свободу, которую им обещали представители Красной армии.

Однажды в декабре, когда погода стала особенно ненастной, у меня поднялась температура, и я получила временное освобождение от работы. Я лежала в пустом бараке и дремала, но внезапно проснулась от криков. Встревоженная, я спустилась с нар, чтобы определить, откуда они доносятся. Крики шли из барака уголовниц, смежного с нашим. В разделявшей помещения дощатой перегородке были щели, и я стала свидетелем ужасающей сцены. Молодая девушка пыталась укрыться под полом барака, а охранники тащили ее за волосы с такой силой, что практически сняли с нее скальп. Ее тело было залито кровью, и собаки лаяли в нескольких сантиметрах от ее лица. Вытащив девушку из укрытия, охранники избивали ее ногами до тех пор, пока она не осталась лежать без движения. Я хотела прийти ей на помощь, но у меня закружилась голова, я начала терять сознание. Несчастной было не больше двадцати лет. Ее тело обнаружила комсомолка Анна Жежина, инструктор КВЧ[90]90
  КВЧ – культурно-воспитательная часть.


[Закрыть], занимавшаяся трудовым перевоспитанием уголовниц. Она немедленно подняла тревогу и известила о случившемся начальника лагеря Веслера[91]91
  Начальником объекта № 178 был Нутельс Хаим Шломович (1897–1961), кадровый чекист, в описываемые годы – начальник 7-го района Строительства № 203 и Ягринского ИТЛ, затем заместитель начальника управления Ягринского ИТЛ и Строительства № 203.


[Закрыть]. Обследовав труп, главный врач медсанчасти констатировал лишь, что смерть наступила в результате травм. Вскрытие поручили молодому доктору, из политических, но он отказывался его сделать, пока в протоколе не зафиксируют, что смерть жертвы наступила в результате убийства. Эта несчастная была родом из Киева. Она работала в колхозе, ее приговорили к пяти годам лагерей за кражу картошки с колхозного поля. В то утро она почувствовала себя плохо и отправилась в медсанчасть, где доктор дал ей успокоительное, но не освободил от работы. Когда она вернулась в барак, ее соседки уже вышли из лагерной зоны. Испугавшись, она решила спрятаться и переждать смену караула, но после переклички бригады охрана заметила ее отсутствие и пришла в барак с собаками, которые и обнаружили ее под полом, где она надеялась спрятаться.

Комсомолке Анне Жежиной тоже было двадцать лет, и ее потрясло то, что произошло с другой девушкой, на которую она была так похожа. Так или иначе, шум, который она тогда подняла, не имел для нее никаких негативных последствий. Сегодня, в 1956 году, Анна Жежина, уже замужняя женщина и мать троих детей, член партии, работает в Доме Советов в Молотовске.

В это же время в лагерную больницу госпитализировали мою дорогую подругу Маро Шишниашвили, она была настолько больна, что перевозка в Молотовск убила бы ее. Влажный климат, недоедание и плохое лечение привели к развитию у ней симптомов малярии, от которой она страдала еще до ареста. Спасла ее только самоотверженность молодого врача из политических – он применил к ней новый метод лечения. Не могу назвать имя этого доктора, поскольку он стал важной фигурой в СССР. Его посадили в лагерь только за то, что на какой-то церемонии он не успел произнести тост во славу Сталина.

Среди всех моих подруг, встреченных за годы мытарств в России, Маро Шишниашвили стала одной из самых близких. Она была крупной хорошенькой блондинкой сорока лет. Нравственные качества этой женщины были безупречны. Маро родилась в Тифлисе, где вышла замуж за первого секретаря горкома партии[92]92
  Возможно, имеется в виду Шишниашвили Платон Евстафьевич, грузинский партийный деятель, расстрелянный в 1938 г.


[Закрыть]. Для всех нас она часто бывала спасательным кругом. Благодаря ей мы находили в себе мужество сопротивляться пыткам, которым нас подвергали. Покинув объект № 178, я потеряла Маро из виду. В 1942 году я узнала, что по приказу начальника лагеря она была арестована и переведена в архангельскую тюрьму, где ее без суда приговорили еще к десяти годам лагерей за контрреволюционную деятельность и вредительство. Это означало, что ее ждала верная смерть. После освобождения я приложила немало усилий, чтобы узнать, где находится бедняжка Маро, но безрезультатно. Советские тюрьмы никогда не выдают своих секретов.

Ягринлаг. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

Ягринлаг. Сторожевая вышка лагеря. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

Несмотря на принятые меры предосторожности, немцы все же узнали о существовании объекта № 178 и о нашей работе на строительстве аэродрома. Однажды в небе появились немецкие самолеты и начали нас бомбить. Все в панике бросились врассыпную. Охрана хотела выгнать нас из лагеря в сторону строящегося аэродрома, но мы решили, что вражескую авиацию больше интересуют стратегические объекты, чем наши жалкие бараки, и отказались выходить. Тогда надзиратели со своими семьями прибежали прятаться в нашем убежище. Едва все они разместились в лагере, как их временные дома были уничтожены бомбардировкой.

Никогда еще мы не подвергались такому грабежу, как на объекте № 178. Во время этапа из Талаги в Молотовск уголовницы украли все наши личные вещи. Заправляла ими двадцатидвухлетняя девица Шура Васильева, голубоглазая блондинка из Киева, приговоренная за грабеж к четырнадцати годам лагерей. Хотя Шура была из хорошей семьи, беспорядочные половые связи совершенно развратили ее. Неисправимая рецидивистка, она не выходила из тюрем. Однажды на моих глазах она с особой жестокостью ударом топора размозжила голову своей соседке. Шуру приговорили к расстрелу, и только из-за юного возраста казнь заменили лагерным сроком.

Ей дали еще пятнадцать лет исправительных работ в дополнение к еще не отбытым, и если она сегодня еще жива, то наверняка по-прежнему находится в каком-нибудь лагере.

Заключенные Ягринлага на лесоповале. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

Шура неожиданно воспылала ко мне симпатией и, зная, что меня ограбили ее товарки, приказала вернуть чемодан с моими жалкими сокровищами. Позже она продемонстрировала еще одно свидетельство своего расположения ко мне.

В январе 1942 года медицинская комиссия обнаружила на моем теле пятна пеллагры, и меня положили в лагерную больницу. Через некоторое время я вернулась в барак с временным освобождением от работы. С каждым днем мне становилось все хуже и хуже. Я уже предвидела тот момент, когда буду умирать как животное, без медицинской помощи. Я поделилась своими страхами с Шурой Васильевой, и она пообещала помочь. На следующее утро Шура была дневальной в бараке для уголовниц, и мы с ней пошли за кипятком для работающих заключенных, чтобы они смогли выпить горячей воды перед тем, как отправиться на строительство. Коридор, где находилась труба с краном, был очень темным, и, чтобы поставить ведра около стока, нужно было нащупать кран рукой. И тут Шура совершила некий трюк. Видя, как я пытаюсь нащупать трубу левой рукой, она резко открыла кран, обварив мою руку кипятком. Я взвыла от боли, а Шура подошла ко мне и, обняв, сказала:

– Дорогая Андре, прости, что сделала тебе больно, но это единственный способ вытащить тебя отсюда.

От ожога моя и без того высокая температура поднялась еще выше. Мне было настолько плохо, что меня на «скорой» доставили в молотовскую больницу. Шура была права. Я не умерла на объекте № 178, и за это я должна благодарить ее.

Лежа в карете «скорой помощи», я разглядывала сквозь полуоткрытые глаза лицо своего конвоира. Этот молодой парнишка выглядел еще не совсем испорченным. К сожалению, порочный взгляд был характерен для всех тюремщиков, которых я видела за последние четыре года. Страх превращал их в безумцев, и, чтобы не быть на «дурном счету» среди своих, они проявляли самые преступные наклонности. За все четыре года, что я находилась в лагере, я неоднократно убеждалась в том, до какой низости и раболепия может дойти человеческое существо.

Когда «скорая» остановилась, меня в сопровождении конвоира внесли в приемный покой. Туда через некоторое время, опираясь на трость, вошел пожилой человек. Тщательность, с которой он произвел осмотр, меня потрясла. Впервые за пятьдесят месяцев мне встретился человек (такие некогда существовали в России), способный проявлять жалость. Врач попросил конвоира выйти и, оставшись со мной наедине, стал знакомиться с моей историей болезни. Полистав ее, он поднял голову и обратился ко мне на моем языке почти без акцента: