Текст книги "Семнадцать лет в советских лагерях"

Мне так и не суждено было увидеть Николая Мацокина. Шли дни, а я не получала никаких вестей о его судьбе. Я исхудала до неузнаваемости. В институте не знали об аресте Николая – был период отпусков. Коллеги объясняли мой болезненный вид беременностью. Несмотря на тщетные попытки найти Николая, я не сдавалась. Мой случай был не единственным – каждый день приемная НКВД была переполнена людьми. Петухов, открывая свой кабинет, отступал перед толпой несчастных, осаждавших его вопросами о мужьях, отцах и детях. Нас выгоняли из приемной, и мы отправлялись в Бутырскую тюрьму, в Лефортово или на Стромынку[50]50
  Очевидно, речь идет о тюрьме «Матросская Тишина», располагающейся на улице с одноименным названием.


[Закрыть] продолжать поиски, однако все наши усилия были безрезультатны. По ночам на Северном вокзале собирались женщины, не знавшие, где переночевать. В 1937 году в СССР в каждой семье кто-то был лапах НКВД. И именно в этом году советская пресса ознакомила нас с основными положениями советской Конституции, принятой 12 декабря 1937 года[51]51
  Сталинская Конституция была принята 5 декабря 1936 г.


[Закрыть]. С чувством горечи и отчаяния я прочитала:

«Советский гражданин имеет право на отдых, на труд, на свободу слова и печати.

Каждый гражданин имеет право на бесплатное образование, на бесплатную медицинскую помощь.

Гарантируется культурное развитие молодежи, материальное обеспечение в старости.

Каждый гражданин имеет право на защиту.

Никто не может быть арестован без санкции прокурора.

Депутаты не могут быть арестованы в период выборов».

Ложь! Ложь! Ложь!

Ночами на Северном вокзале люди шепотом передавали друг другу то, что им удалось узнать во время своих скитаний. Рассказывали о том, что, узнав о постоянных скандалах, устраиваемых женами, со слезами и проклятиями ходатайствующими за своих мужей, Сталин собрал заседание Политбюро и предложил арестовывать всех этих женщин на основании постановления 1932 года об уголовном наказании членов семей врагов народа. Но Сталину объяснили, что это постановление относится только к русским, чьи родственники остались за границей и отказались возвращаться в СССР. Тогда Сталин немедленно распорядился о том, чтобы на этих женщин (позже их будут называть «женщины из 1937 года») стало распространяться действие статьи 58–12 Уголовного кодекса, предусматривавшей арест за недоносительство на мужей, признанных врагами народа. По этой статье можно было получить наказание от трех до восьми лет тюремного заключения. Некоторые члены Политбюро, отказавшиеся подписать это постановление, якобы были арестованы. Это мне подтвердила жена одного из них, Марина Стриж, арестованная одновременно со своим мужем. По приказу Ежова увеличилось количество арестов и казней: теперь уже арестовывали женщин, детей, стариков. Многих расстреляли только потому, что кто-то из их дальних родственников был арестован НКВД. Повсюду на стенах общественных зданий можно было видеть плакат, на котором Ежов сжимал в громадном кулаке змею – символ врага народа. Подпись гласила: «Они подыхают, источая яд!»[52]52
  Имеется в виду плакат работы карикатуриста Бориса Ефимова с подписью «Стальные Ежовы рукавицы» (1937).


[Закрыть]

6. Лубянка

Рядом со зданием НКВД располагалась контора Комитета Международного Красного Креста, на дверях которой висела табличка: «Помощь политическим заключенным»[53]53
  Московский комитет Политического Красного Креста – организация в СССР, созданная для помощи политическим заключенным. С 1918 г. Екатерина Павловна Пешкова (1876–1965) являлась одним из учредителей и руководителей организации. Состояла в браке с А. М. Горьким. В 1922 г. это учреждение было реорганизовано и переименовано в «Помощь политическим заключенным» («Помполит», «Политпомощь», ППЗ). По просьбе родственников арестованных «Помполит» наводил справки о местах содержания осужденных, занимался поиском денег для оказания им материальной помощи, ходатайствовал перед властями об облегчении участи заключенных. «Помполит» располагался в доме № 16 (24) по улице Кузнецкий Мост, рядом с приемной ОГПУ-НКВД. Эта организация была закрыта в 1938 г. по приказу наркома внутренних дел Н. И. Ежова. В последующие годы Пешкова занималась работой по сохранению литературного наследия Максима Горького. В годы Великой Отечественной войны работала в разных учреждениях, помогавших эвакуированным и пострадавшим от войны детям.


[Закрыть]. Председателем комитета была мадам Пешкова, женщина лет сорока, темноволосая, худощавая, с хорошими манерами и очень приятная в общении. Она была бывшей женой Максима Горького, и по причине траура (ее сын погиб при загадочных обстоятельствах незадолго до смерти мужа)[54]54
  Пешков Максим Алексеевич (1897–1934). Сын писателя М. Горького. Умер в 1934 г. от воспаления легких. На Третьем московском процессе («дело антисоветского правотроцкистского блока») бывший нарком внутренних дел Г. Г. Ягода и кремлевские врачи Д. Д. Плетнев, Л. Г. Левин, И. Н. Казаков были обвинены в убийстве М. А. Пешкова и его отца М. Горького, умершего в 1936 г. В конце 1980-х гг. обвинение в убийстве было признано сфабрикованным. Все, кроме Ягоды, были реабилитированы.


[Закрыть] не носила форму Красного Креста. Пешкова находилась в близких отношениях с Ягодой и, по слухам, имела на него большое влияние, но она бесследно исчезла, и о дальнейшей ее судьбе ничего не известно.

Оказавшись в невыносимой ситуации и понимая, что, как только в Энергетическом институте узнают об аресте Мацокина, меня уволят с работы, я обратилась к Пешковой за помощью и советом. Мне было очень стыдно за свой вид, но в туалете Северного вокзала не было совершенно никакой возможности помыться и переодеться. Несмотря на это, Пешкова, бегло говорившая по-французски, тепло меня приняла и, выслушав, сказала:

– Милочка, в иное время я бы сделала все возможное, чтобы помочь вам, и полагаю, смогла бы вытащить вас из этой неприятной ситуации. Но обстоятельства таковы, что моя контора может закрыться со дня на день. От всего сердца советую вам (но пусть это останется между нами) обратиться во французское посольство, и главное – будьте чрезвычайно осторожны!

Екатерина Павловна Пешкова. ИМЛИ РАН

Находясь в полном смятении, я бросила практически все попытки что-то узнать о судьбе Мацокина. Тем временем я продолжала жить как бродяжка на Северном вокзале. Время от времени, когда было уже совсем невтерпеж, я, не привлекая внимания, заходила к своей подруге Любе, чтобы привести себя в порядок. Пока я мылась, она стирала мое грязное белье. Потом я отправлялась на работу в Энергетический институт. Мои силы были на исходе. Я сопротивлялась, как только могла, но, живя в грязи, съедаемая вшами, полуголодная, я стала желать себе быстрой смерти.

Как-то Люба сказала мне:

– Ты должна попытаться попасть на прием к самому Ежову. Вот его адрес. Чем ты рискуешь в своем нынешнем положении?

Пойти на прием к Ежову было безумием, но, как мне сказала Люба, чем я рискую? В девять часов утра я уже стояла перед решетками здания на площади Дзержинского, где находился кабинет главы НКВД. У входа выстроилось так много охранников, что пройти внутрь было невозможно. Тем не менее я попыталась. Но едва я поднялась на две ступени, как меня тут же окружили энкавэдэшники. Даже сегодня я не понимаю, почему они меня отпустили.

31 августа 1937 года заведующая библиотекой Татьяна Новикова получила от директора института приказ о моем увольнении. Она имела мужество не подчиниться этому распоряжению, заявив, что у нее рука не поднимается нанести мне такой удар и пусть директор сам меня уволит. После этого она немедленно перевела меня в филиал библиотеки в Лефортово. Работа там была, что называется, «непыльная». В мои обязанности входило выдавать студентам книги, необходимые для углубленного изучения курса. Но я чувствовала, что за мной наблюдают, и как-то вечером, придя на работу, заметила, что библиотеку перерыли сверху донизу. Я поняла, что мои часы на свободе сочтены и нужно действовать. 25 сентября я отправилась в посольство Франции[55]55
  С 1923 по 1938 г. посольство Франции занимало особняк Медынцева по адресу: Померанцев пер., 6. С 1938 г. располагается на ул. Б. Якиманка, 43.


[Закрыть]. В то время в здании шел ремонт. В приемной меня встретил молодой человек, изъяснявшийся по-французски уверенно, но с сильным русским акцентом. На круглом столе лежала стопка парижских газет, но я не могла прочесть ничего, кроме заголовков, – слезы застилали глаза. Меня принял сутулый пожилой сотрудник. Я рассказала ему о своей истории и попросила помочь мне. Приложив палец к губам, он шепотом произнес:

– Принесите мне ваши документы, но торопитесь: они арестовывают женщин, чьи мужья находятся в заключении. Вас тоже могут арестовать с минуты на минуты. Напишите своей семье, и мы сделаем все необходимое; Франция вам поможет.

В этот же вечер я рассказала Любе о своих похождениях и о том, что я не могу достать бумаги, требуемые посольством, так как они находятся в моей опечатанной комнате. Люба посоветовала вновь обратиться к Петухову, но он отказался меня принять. Люба не привыкла отступать и заявила мне:

– Если хочешь найти выход из этой ситуации, иди к девяти часам утра во Дворец правосудия[56]56
  Очевидно, имеется в виду здание прокуратуры СССР.


[Закрыть]. Генеральный прокурор Вышинский[57]57
  Вышинский Андрей Януарьевич (1883–1954) В 1935–1939 гг. – прокурор СССР. В 1949–1953 гг. министр иностранных дел СССР, постоянный представитель СССР при ООН (1953–1954). Главный обвинитель на политических процессах 1930-х гг.


[Закрыть] приедет туда на черном «ЗИМе»[58]58
  «ЗИМ» – название легковых автомобилей, выпускавшихся заводом им. Молотова с 1949 по 1960 г. Его предшественник «ЗИС» выпускался заводом им. Сталина с 1936 по 1941 г.


[Закрыть] в сопровождении охраны. Не бойся, бросайся к нему, говори обо всем как можно быстрее. Если он заинтересуется, то выслушает тебя и займется твоим делом.

Я сделала все так, как мне посоветовала Люба, и провела часть ночи во дворике Дворца правосудия на улице Горького. В девять часов утра я увидела, как подъезжает «ЗИМ». Я дождалась, пока из машины первым выйдет телохранитель, и, когда генеральный прокурор СССР ступил на землю, выскочила из своего укрытия. Оттолкнув охранника, попытавшегося меня остановить, я схватила Вышинского за руку и завопила:

– Я француженка! Я совсем завшивела! Я живу на улице! Вы не имеете права! Я француженка!

Меня немедленно оттащили, но прокурор, перед тем как удалиться, знаком приказал своим людям отпустить меня. Через несколько минут симпатичная молодая женщина в темном пиджаке с орденом Ленина на лацкане вышла из Дворца правосудия, подошла ко мне и мягко спросила:

– Что вам нужно?

В слезах я стала рассказывать ей свою историю, но она очень быстро прервала меня, сказав:

– Следуйте за мной…

Я поднялась за ней по лестнице главного входа Дворца правосудия, и она провела меня в кабинет, находившийся справа на втором этаже. Когда я объяснила ей свою ситуацию, женщина вышла, попросив немного подождать. Она вернулась через минуту, чтобы провести меня к Вышинскому. Прокурор был худощавым человеком с пронзительным взглядом. Некоторое время он внимательно меня разглядывал, затем, сняв телефонную трубку, распорядился, чтобы через двадцать минут мне открыли мою опечатанную комнату. Он добавил, что считает совершенно недопустимым то, каким образом Петухов себя ведет в отношении гражданки Франции Сенторенс, и что это чудовищно и бесчеловечно вынуждать ее к бродяжничеству. Завершив разговор, он бросил трубку и, не глядя в глаза, жестом дал мне понять, что аудиенция окончена.

Андрей Януарьевич Вышинский. 1938. Фото из журнала «Огонек», № 3. 1938

Сотрудники НКВД открыли дверь моей комнаты. Управдом остановил меня в коридоре и посоветовал молчать, если я увижу последствия обыска. Энкавэдэшники перевернули мое жилище вверх дном, но, насколько ему было известно, ничего не нашли. Затем он добавил, что не смог мне выдать свидетельство, которое я от него требовала, только потому, что НКВД запретил ему это делать. Перед тем как впустить меня в комнату, чекисты конфисковали все, что принадлежало Мацокину, предупредив, что я не имею права уезжать из Москвы без разрешения.

15 октября меня окончательно уволили с работы, и теперь мне предстояло решать вопрос, как жить дальше. Ко мне пришла моя коллега по институту Ольга Ильинская и спросила, чем может помочь. На выходе ее остановил сотрудник НКВД и настоятельно посоветовал прекратить какие-либо отношения с женой врага народа. В тот же вечер она возвратилась в мою комнату и сказала:

– Мужайся, Андре. Мой отец, священник, сидит в тюрьме. Они меня не запугают, на все воля Божья. Я тебя еще навещу. Не падай духом. Доверься мне…

Я еще должна была заплатить за квартиру за те три месяца, что там не жила. Не успела я вселиться, как мне сообщили, что у меня двадцать четыре часа, чтобы решить этот вопрос, иначе меня выселят. От самой идеи вновь оказаться на улице мой разум помутился. Но где достать деньги? Чекисты не конфисковали библиотеку Мацокина, но запретили мне притрагиваться к ней, заявив, что в противном случае я буду нести за это уголовную ответственность. Но я хотела есть и боялась оказаться на улице. Черт с ними, с запретами! Я отнесла несколько книг букинисту и получила за них хорошие деньги. Так я собрала достаточную сумму, чтобы сохранить свое жилище и возобновить поиски Мацокина. Мне казалось, что если я сама смогла найти выход из затруднительного положения, то мне удастся и Николая вытащить из тюрьмы. И я вновь отправилась по знакомому пути, но в приемной НКВД не было уже почти никого, кроме старушек.

3 ноября 1937 года я снова пошла на прием к Петухову. Мой визит для него был явно некстати. Он встретил меня с таким презрением и злобой, что стало ясно: больше не стоит ждать от него дружеских советов. Увидев, как я вхожу в его кабинет, он закричал:

– Вы еще здесь? Забирайте ваши вещи и убирайтесь!

До меня не сразу дошел смысл его слов, возможно, потому, что чувство негодования затмило рассудок. А может, еще и потому, что я настолько возненавидела этих бездушных мучителей, что перестала верить в то, что они способны на малейшие человеческие проявления.

5 ноября я мирно спала, когда услышала звонок в дверь. Я включила свет и посмотрела на часы – было два часа ночи. Кому я понадобилась в такое время? Сразу забилось сердце от мысли, что вернулся Николай. Как сумасшедшая я вскочила с кровати, открыла дверь – и отпрянула в оцепенении: передо мной стоял солдат, вооруженный винтовкой со штыком. Он громко закричал:

– Руки вверх! Где ваше оружие?

Это было абсурдно, ужасно, нелепо! Инстинктивно, не зная, убьет он меня или нет, в полной растерянности от этой кошмарной сцены, я направилась к своей кровати, за мной шел этот солдат, а за ним в комнату вошли офицер НКВД и управдом. Офицер объявил:

– Андре Сенторенс, вы арестованы…

Он предъявил мне ордер на арест, приказал сесть и не двигаться, пока будет проводить новый обыск в этой жалкой комнате. Его добыча была довольно скудной: две анкеты из посольства Франции, свидетельство о браке с Трефиловым, свидетельство о рождении сына Жоржа, мой профсоюзный билет, множество писем от сестры Жанны (в одном из них она сообщала о смерти матери), семейные фотографии, фотографии, сделанные в Сталинабаде (в том числе фотография Аги Махмудова) и мое удостоверение личности, где черным по белому было указано, что я француженка.

Окончив обыск, офицер приказал солдату не выпускать меня из виду и вышел. Он вернулся примерно через час и сообщил со смущенным видом:

– Я пытался сделать все, что мог, но ничего не поделаешь, вы должны поехать со мной.

И, взяв мой чемодан, добавил:

– Вы, вероятно, уедете на несколько лет, так что возьмите с собой побольше вещей…

Но я была не в состоянии пошевелиться, и офицер сам сложил мое нижнее белье в чемодан и застегнул его. Часы пробили половину шестого, когда я вышла из комнаты, где предполагала начать заново свою жизнь. Все было кончено. Николай пропал без вести, меня увозят бог знает куда, мои жалкие пожитки разбросаны. Для тех, кто завтра, очевидно, займет мою комнату, все будет выглядеть так, будто мы никогда не существовали… Кажется, ни в какой другой момент я не испытывала такого чувства угнетенности, близкого к отчаянию и желанию умереть. Я настолько оцепенела, что даже не могла плакать. В машине офицер, видя мое состояние, посоветовал мне не бояться: он знал, что у советской власти ко мне нет личных претензий, а арестована я из-за своего мужа.

Через несколько минут мы прибыли к месту назначения – тюрьме НКВД на Лубянке.

Едва я ступила на землю, передо мной автоматически открылись ворота тюрьмы. Я перешагнула порог зловещего здания и поднялась на несколько ступеней, навстречу нам вышел охранник НКВД. Сопровождавший меня офицер, передав ему документы, найденные в моей комнате, ушел, а женщина в форме НКВД отвела меня в тесную кабинку, примерно полтора метра в длину и семьдесят сантиметров в ширину. Взяв мой чемодан, она достала из него бумажные салфетки, мыло, зубную пасту и щетку. Вернув мой похудевший багаж, охранница очень быстро и с заученной ловкостью, свидетельствовавшей о большом навыке, вынула шпильки из волос, срезала все крючки с платья и конфисковала часы и кольцо. Избавив меня от всего лишнего, она передала меня охраннику, и мы двинулись по лабиринту коридоров. От бесчисленных поворотов, спусков и подъемов у меня закружилась голова. Казалось, этот ужасающий переход никогда не закончится: я попала в ад, и мое наказание состоит в том, чтобы вечно идти по коридорам, ведущим в никуда. Наконец, охранник остановился перед дверью, открыл ее и мягко втолкнул меня внутрь. В камере размером пятнадцать квадратных метров содержалось около тридцати женщин. Догадавшись по моему акценту, что я иностранка, они закричали:

– Смотри-ка! Они уже стали арестовывать Коминтерн[59]59
  Коминтерн – международная организация, объединявшая коммунистические организации различных стран, действовала с 1919 по 1943 год. В годы Большого террора (1937–1938) были репрессированы многие члены Коминтерна, руководители и члены компартий Германии, Югославии, Польши и других стран.


[Закрыть]!

Меня засыпали вопросами: кто я такая, откуда, сколько коминтерновцев уже арестовано. Мне стоило больших трудов убедить их в том, что я не имею отношения к Коминтерну. Однако мои страдания на этом не закончились – вскоре за мной пришел другой охранник, чтобы отвести в абсолютно темную камеру, где я осталась одна. Тогда мои нервы, уже несколько часов мучимые жестоким испытанием, не выдержали, и я стала выть от страха, словно зверь. Мой голос долгим эхом отражался от стен – я стала терять рассудок от своего повторявшегося крика. Вбежали охранники и, не применяя ко мне насилия, вернули в камеру, откуда привели несколько минут назад. Я так до сих пор и не понимаю, что означало мое короткое пребывание в этой мгле.

«Последний адрес» Николая Мацокина и Андре Сенторенс. Улица Матросская Тишина, 23/7. 2020. Фото Д. Белановского

Здание НКВД на Лубянской площади. Июль 1939. Фото Харрисона Формана (The New York Times). UMW Libraries, США

С самого утра в камере начиналась бесконечная суета. Заключенных без конца уводили, на их место тут же приводили других. Мы провожали одних и узнавали новости от вновь прибывших, это немного скрашивало наше существование. 6 ноября меня перевели в другую камеру размером двадцать два квадратных метра, где в центре стоял длинный обеденный стол со скамейками. Это достаточно тесное пространство было до отказа заполнено женщинами: их было не меньше пятидесяти. Естественно, никто не имел возможности лечь, поэтому установили очередность: каждая из нас могла одну ночь спать на скамейке, а другую – на полу.

Как-то к нам в камеру привели женщину на восьмом месяце беременности: несчастная кричала от отчаяния и рвала на себе волосы. Бедняжка оставила дома двух больных скарлатиной детей под присмотром парализованной бабушки. Эту женщину звали Рита Соловьева, она была киноактрисой и женой директора московского отеля «Интурист». Офицер, пришедший ее арестовать, видя, в каком она положении, прибег к хитрости:

– По вашей просьбе вы можете увидеться со своим мужем. Я уполномочен препроводить вас к нему, но поторопитесь…

Ничего не подозревавшая Рита последовала за ним, даже не успев одеться, не разбудив спавших малышей и не сказав ни слова матери, так как была уверена, что скоро вернется. Оказавшись в нашей камере, она обезумела настолько, что стала неистово биться головой о стену. Перепугавшись, мы стали звать надзирателей, чтобы они сжалились над этой несчастной, но они ответили, что ничем не могут помочь; единственное, что они сделали – принесли ей успокоительное.

Моей соседкой по камере была Нина, молодая студентка Института иностранных языков. Ее преступлением было то, что она познакомилась в Крыму с одним молодым англичанином, впоследствии арестованным за шпионаж. После бесконечных допросов Нину на несколько дней поместили в изолятор, откуда она вернулась в полуобморочном состоянии. Мы поняли, что ее пытали, но ей запретили рассказывать о том, что с ней произошло. В этой же камере сидела женщина по фамилии Левина[60]60
  Левин Лев Григорьевич (1870–1937) – врач-терапевт, доктор медицинских наук, консультант Лечебно-санитарного управления Кремля. Личный врач М. Горького, В. И. Ленина, В. М. Молотова и многих других деятелей партии и правительства. Арестован 2 декабря 1937 г. по обвинению в умерщвлении писателя М. Горького и его сына М. А. Пешкова. Один из обвиняемых на открытом судебном процессе по «делу антисоветского правотроцкистского блока» (Третий московский процесс, март 1938 г.). Расстрелян. Реабилитирован в 1988 г.


[Закрыть], жена кремлевского доктора, обвиненного в отравлении Максима Горького и его сына, а также в том, что он не смог вылечить Серго Орджоникидзе.

7 ноября в СССР отмечалась двадцатая годовщина революции. В нашей камере царили спокойствие и тишина. Никто не испытывал желания разговаривать. Каждый думал о тех, с кем его разлучили. Многие сидели, опершись локтями о стол и обхватив лицо руками. Я думала о Жорже. Он не знает о моем аресте. Что он сейчас делает? Я не знала, который час, но по струйке света, просочившейся в нашу камеру, поняла, что уже утро. Очевидно, Жорж пошел с отцом на демонстрацию, на Красную площадь, чтобы приветствовать Сталина, этого палача!

Что случилось с моей дорогой Любой? Я вспоминала, как раньше она приходила к нам с Николаем на праздники. Она должна была зайти ко мне 6 ноября. Вероятно, Люба услышит о моем аресте и будет сильно огорчена. Она знает, что может мне доверять: меня никогда здесь не заставят признаться в том, что она моя лучшая подруга. Мы с Мацокиным познакомились с ней вскоре после того, как вселились в нашу комнату. Николай хотел установить телефон, но для этого нужно было раздобыть телефонный аппарат и найти свободный телефонный номер. Он поместил объявление в газете, и спустя несколько дней к нам явилась высокая молодая блондинка. Она представилась Любой Сазоновой и предложила нам свой телефон и телефонный номер.

Вскоре мы с Любой стали близкими подругами. Мы всегда ходили вместе в кино, а летом гуляли в парке «Сокольники». Люба жила вместе с девятилетней дочкой и матерью-инвалидом в однокомнатной квартире с кухней. Она служила секретаршей в каком-то планово-техническом управлении на Преображенской улице. Однажды вечером, летом 1936 года, Люба пришла к нам обедать и выглядела очень обеспокоенной. За кофе она рассказала Николаю, что на прошлой неделе в учреждении, где она работала, арестовали сто двадцать инженеров и некоторое количество служащих. Последним был ее непосредственный начальник. Она призналась нам:

– Я боюсь… не столько за себя, сколько за маму и дочь… Николай Петрович, если меня арестуют, прошу вас, помогайте моей маме, пока ребенка не заберут в детдом.

Я попыталась, как могла, ее успокоить, но она и слышать ничего не хотела. С того момента, как после процесса над Рамзиным арестовали ее мужа, молодого инженера, Люба была уверена, что скоро сама окажется в тюрьме. Арест начальника, казалось, говорил о том, что пришел ее черед идти по стопам мужа (его посадили в 1931 году, и с тех с тех пор от него не было никаких вестей).

В то раннее утро 7 ноября я думала о том, что Люба ошибалась: под угрозой оказалась не она, а мы с Николаем. Я констатировала это без горечи: у моего Жоржа были отец и мачеха, а в случае ареста Любы ее дочь и мама остались бы без поддержки. Боже, храни мою дорогую Любу!

8 ноября в нашей камере появилось странное существо. Это была женщина, литовка, настолько маленького роста, что ее можно было принять за карлицу. Она рассказала нам, что ее муж, шофер по фамилии Каплан[61]61
  Эта женщина была тезкой другой женщины, которая хотела убить Ленина, она была освобождена в 1957 году. (Прим. автора.)


[Закрыть], в 1917 году спас Ленина в Петрозаводске. В то время Ленин занимался пропагандой на Шепиловском заводе, но внезапно что-то пошло не так, и ему пришлось срочно оттуда бежать. Он наверняка был бы схвачен своими преследователями, если бы не увидел автомобиль Каплана. Каплан тогда был шофером директора завода. Ленин вскочил в авто и приказал ему:

– Поезжайте как можно быстрее!

Автомобиль рванул с места, и таким образом Ленин избежал больших неприятностей. После победы революции Ленин в знак признательности выдал своему спасителю «охранную грамоту» и назначил ему пенсию. Каплан и его жена были простыми людьми, но очень работящими. На свои сбережения они построили домик, провели электричество и стали заниматься разведением американских кур. В 1937 году Ежов, проигнорировав подписанную Лениным «охранную грамоту», объявил Каплана врагом народа и конфисковал все его имущество в пользу государства[62]62
  В основе этой мифической истории, возможно, лежит реальный, но малоизвестный факт попытки покушения на В. И. Ленина 1 января 1918 г., когда он возвращался с выступления в Михайловском манеже в Петрограде. Несмотря на то что автомобиль сильно обстреляли, личный шофер Ленина, Тарас Гороховик, сумел скрыться от нападающих. Ни водитель, ни пассажир не пострадали.


[Закрыть].

Через несколько минут в нашу камеру ввели еще одну женщину лет пятидесяти-шестидесяти с совершенно изможденным лицом; она выглядела испуганной и старалась держаться в стороне. Я заговорила с ней и узнала, что она – жена высокопоставленного военачальника Турникова. Новенькая рассказала, что ее муж тоже арестован; она опасалась, что это расстроит помолвку ее дочери с приемным сыном Ворошилова. Турникова пробыла с нами всего несколько часов, но позже я встретила ее еще раз.

Мое внимание привлекла хорошенькая молодая женщина лет двадцати с ярко выраженными азиатскими чертами лица. Она была женой Казарина, офицера НКВД и ближайшего соратника Ягоды. Ее мужа судили в те же дни, что и его начальника, а затем расстреляли.

Так тянулось время, мы делились друг с другом своими невзгодами. В нашей камере собрались представители всех слоев общества, коммунисты и антикоммунисты. Никто не мог спрятаться от произвола деспота, чье кровавое безумие превратило СССР в гигантскую тюрьму, где уничтожают всех, кого подозревают в малейшем сопротивлении воле тирана.

10 ноября в два часа ночи меня разбудили надзиратели. Мне велели надеть пальто и вывели из камеры. Один из них, державший в руке связку ключей, шел передо мной, другой – позади. Мы спустились по довольно крутой лестнице, затем пошли по коридору такой же ширины, что и лестница, затем еще один коридор… вскоре я потеряла им счет, мне казалось, этот переход длится бесконечно. Тюремщик, шедший впереди, на каждом повороте ударял связкой ключей, чтобы сообщить о нашем продвижении. Наконец мы вышли в довольно широкий коридор, пол которого был покрыт ковром, заглушавшим шаги. Слева я увидела высокие незарешеченные окна, а справа – целый ряд массивных деревянных дверей с медными решетками на окошках. Вероятно, это были камеры для особо важных заключенных. Мы прошли через стеклянную дверь и по красивой лестнице спустились в просторный зал на первом этаже. В стене зала находилось небольшое закрытое окошко. Тюремщик нажал на кнопку, и оттуда вылезла картонная карточка с обозначением времени прихода и ухода, даты и места для подписи. По завершении этих формальностей, конвоир втолкнул меня в кабинет 18, где стояли только стол и два прикрученных к полу стула. На стенах ничего не было. Привинченная к столу лампа освещала человека с монгольскими чертами лица[63]63
  Согласно архивно-следственному делу А. Сенторенс из Центрального архива ФСБ, ее допрашивал оперуполномоченный Смилга. Очевидно, речь идет о Карле Яновиче Смилге 1892 г. р., оперуполномоченном 2-го отделения контрразведывательного отдела ГУГБ НКВД, лейтенанте госбезопасности. Был арестован 9 января 1938 г. по обвинению в шпионаже, расстрелян 9 апреля того же года. Место захоронения – расстрельный полигон «Коммунарка».


[Закрыть], который что-то писал. Не поднимая головы, незнакомец жестом предложил мне сесть и затем двадцать минут не обращал на меня никакого внимания.

Карл Янович Смилга, следователь А. Сенторенс. Из архива Международного общества «Мемориал»

Он спросил мою фамилию так внезапно, что я вздрогнула. Впоследствии я поняла, что подобное обращение было продуманной тактикой: дать заключенному сначала расслабиться, чтобы затем неожиданно нанести удар. Я отказалась называть себя. Тогда следователь приступил к составлению протокола допроса, похожего на те, что мне устраивали в последующие годы. В частности, он задавал мне вопросы о моих близких друзьях и знакомых, о том, как я познакомилась с Мацокиным, каким образом получила анкеты из французского посольства, найденные при обыске, и по каким причинам я увеличила фотографию Махмудова. Я иронически ответила, что была влюблена в него, и это привело моего следователя в некоторое замешательство. Затем пришла моя очередь смутиться, когда он заговорил со мной о записке с подписью «Александр», обнаруженной во время личного обыска на Лубянке. Александр, молодой студент, был приемным сыном генерала Блюхера, арестованным в то же время, что и его отец[64]64
  Блюхер Василий Константинович (1890–1938) – Маршал Советского Союза (1935), кавалер ордена Красного Знамени № 1 (1918) и ордена Красной Звезды № 1 (1930). Арестован 22 октября 1938 г. по обвинению в контрреволюционной деятельности. 9 ноября 1938 г. умер во время следствия в тюрьме НКВД на Лубянской площади. Реабилитирован в 1956 г. Сведений о приемном сыне Александре нет.


[Закрыть]. Он провел много месяцев в подземных застенках Лубянки и смог освободиться только потому, что был еще несовершеннолетним. После возвращения в Энергетический институт Александр заходил ко мне: он посещал курс Мацокина и очень огорчился, узнав о его аресте. В записке, предъявленной мне следователем в качестве улики, Александр предлагал мне сходить в следующее воскресенье в Музей изобразительных искусств.

Перестав издеваться надо мной по пустякам с единственной целью вывести из себя, следователь заявил, что меня обвиняют в том, что я была сообщницей контрреволюционера Мацокина. Следователь сообщил мне, что свидетели Ануфриев и Ощепков[65]65
  Ощепков Василий Сергеевич (1893–1937) – японист, родоначальник дзюдо в СССР и один из основателей самбо. В октябре 1937 г. был арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности и шпионаже. Умер в Бутырской тюрьме (по официальной версии – от сердечного приступа). Реабилитирован в 1957 г.


[Закрыть] показали на следствии, что я разделяла взгляды своего мужа и помогала ему организовать отключение света по всей Москве, чтобы похитить Сталина под покровом темноты. Это было не только ложью, но еще и глупостью. Подобное обвинение звучало совершенно абсурдно. Я не постеснялась сказать это своему обвинителю, добавив, что считаю абсолютно невозможным, чтобы Ануфриев и Ощепков, изучавшие японский язык у Мацокина и не интересовавшиеся ничем, кроме учебы, могли говорить такие глупости. Они оба хорошо знали, что их преподаватель сосредоточен только на своей работе, а я никогда не вмешивалась в их лингвистические занятия, в которых ничего не понимала. Позже я узнала о смерти Ощепкова. Он не выдержал пыток на Лубянке, несмотря на то что преподавал дзюдо в Институте физкультуры.

В этот момент в комнату вошел какой-то человек в штатском и, пройдя за спиной следователя, через плечо прочитал мои ответы. Он яростно на меня набросился:

– Как вы смеете отрицать то, в чем вас обвиняют, в то время как Мацокин уже во всем признался?

Я потеряла хладнокровие, меня охватило бешенство:

– Вы лжец! Мацокин не мог признаться в том, в чем он невиновен. Нравится вам это или нет, но я буду повторять это, даже когда вы поставите меня к стенке!

Он ухмыльнулся:

– Ничего, дорогая, мы готовы вас туда отвести.

После такого допроса я возвратилась в свою камеру совсем обессиленная.

Через день меня вновь вызвали на допрос. Следователь спросил, намерена ли я по-прежнему отказываться отвечать на вопросы о Мацокине, и пригрозил, что, если я буду продолжать упорствовать, он будет вынужден принять в отношении меня более строгие меры. После чего добавил с ухмылкой, что я должна взять пример с первой жены Николая – мадам Жоффруа, которая сразу же во всем призналась. Вне себя я вскочила со своего стула:

– Я не изменю своих показаний, слышите! Мы с Мацокиным прожили вместе два года, и эти годы были для нас самыми счастливыми, мы не занимались политикой! Мацокин никогда не участвовал в антисоветских заговорах! Он вернулся из-за границы в 1929 году, через год его посадили в тюрьму, откуда он вышел в 1934-м. Когда и где он мог установить контакт с врагами режима?

– У него было достаточно времени это сделать!

– Все те, кто это говорит, лгут! В любом случае предупреждаю вас, что я ничего не подпишу!

15 ноября, в два часа утра, меня привели в кабинет следователя и дали ознакомиться с обвинительным заключением и протоколами допросов. Я категорически отрицала сотрудничество с контрреволюционными организациями, о существовании которых даже не подозревала. Следствие по моему делу было завершено.

Позже, когда я рассказала своим сокамерницам о том, что произошло, они в один голос говорили:

– После всего этого, дорогая, ты можешь рассчитывать на скорое освобождение!

Каждая из них тут же дала мне свой адрес, чтобы я могла сообщить их семьям о том, где они находятся. Все стали умолять: «Андре, поклянись, что если однажды ты вернешься во Францию, то ничего не утаишь о том, что ты здесь перенесла, ты поведаешь всем о том, что происходит в СССР, чтобы во всех странах знали, что такое так называемый пролетарский рай».

Выполняя данное обещание, я написала эту книгу, и не моя вина, что это произошло двадцать пять лет спустя.

5 декабря, после полудня, мне велели идти на выход с вещами. Мои сокамерницы бросились ко мне и стали целовать на прощание, умоляя не забыть их. Меня провели мимо строя солдат и завели в кабинет, где я раньше не была. В кабинете сидел капитан НКВД. Спросив мое имя, он протянул мне бумагу для подписи. Вот ее содержание:

СССР

МИНИСТЕРСТВО ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ (МГБ)[66]66
  Автор воспроизводит текст документа по памяти. На тот момент советский орган внутренних дел назывался «НКВД».


[Закрыть]

Обвинительное заключение

Москва, 22 ноября 1937 г.

Особое совещание при МГБ от 22 ноября 1937 года рассмотрело дело гражданки Сенторенс (Андрэ Петровны), род. 1907, советской гражданки французской национальности.

Она осуждена по статье 58–12 (член семьи изменника родины) и приговорена к 8 годам заключения в специальном отделении МГБ. Личные вещи, ей принадлежащие, не конфискованы, она не лишена гражданских прав. Приговор обжалованию не подлежит.

Приговор вступает в силу с момента ареста 5 ноября 1937 г.

Прочитав этот чудовищный приговор, я покраснела и, скомкав бумагу, швырнула ее в капитана, который немедленно приказал отвести меня в камеру, находившуюся напротив той, где меня держали раньше. Я искала возможность сообщить бывшим сокамерницам, что меня осудили и я не смогу передать их послания семьям. Туалеты двух камер были разделены перегородкой, и с помощью азбуки Морзе я смогла установить контакт со своими сокамерницами. Используя тот же метод, они рассказали мне, что на моем месте сейчас находится Раковская, жена бывшего советского полпреда в Париже, занимавшего этот пост до Валериана Довгалевского и расстрелянного как троцкиста в 1936 году.