Текст книги "Семнадцать лет в советских лагерях"

– Вы француженка?

– Да, доктор.

– Как вы здесь оказались?

– Меня арестовали в 1937-м…

– А, понятно… Всех женщин-врачей в этой больнице тоже арестовали в 1937 году. Они будут рады с вами познакомиться.

Я расплакалась: уже очень давно никто со мной так ласково не разговаривал. Врач стал по-отечески меня успокаивать, затем, прослушав мои легкие, признался, что состояние у меня неважное.

– Вы ведь с 178-го, не так ли? Что происходит в этом лагере? Милочка, я сделаю все, что в моих силах, чтобы вас спасти, но, к сожалению, у нас нет необходимых лекарств. Мне нужно обратиться за этими медикаментами в военные госпитали. Это будет трудно, но, поверьте мне, я их достану. Сейчас я положу вас в общую палату, так как у меня не хватает мест, но с завтрашнего дня вас переведут в отдельную палату. Уверен, главный хирург меня поддержит.

В палате, куда меня привезли, лежали двести человек, десять из них умерли той же ночью. Мне казалось, что рассвет никогда не наступит. Под утро медсестра подошла ко мне и спросила, смогу ли я самостоятельно дойти до палаты, которую для меня приготовили. Мне так хотелось поскорее выйти из помещения, где главным надзирателем была смерть, что я сделала невероятное усилие, чтобы встать, но тут же упала. Тогда меня положили на носилки и отнесли туда, где мне предстояло вкусить радость одиночества.

Через окно моей новой палаты пробивались яркие лучи солнца, там меня уже ждали несколько врачей. Среди них я узнала доктора Лубовского, который осматривал меня в приемном покое, он по-прежнему опирался на трость. Ему было семьдесят лет, в 1930 году его приговорили к пожизненному заключению[93]93
  Уголовный кодекс РСФСР не предусматривал такого вида наказания, как пожизненное заключение.


[Закрыть] за контрреволюционную деятельность. Когда я спустя годы навсегда уезжала из Молотовска, доктор Лубовский был еще жив, но совершенно ослеп. Он уже не мог продолжать работу, но так и оставался в заключении.

Доктор Губанов, сорокапятилетний хирург, элегантный и симпатичный харьковчанин, также был из Кулойлага. Сын адвоката, он до 1939 года работал на кафедре патологоанатомии медицинского университета. Возлюбленной Губанова была единственная дочь секретаря Ленинградского обкома партии. Она погибла при загадочных обстоятельствах, катаясь с Губановым на лодке. Ей было двадцать лет. Из-за этого происшествия врач оказался в тюрьме.

Еще один хирург, доктор Пильников, ранее был ответственным за обеспечение лекарствами Архангельской области. В 1941 году его приговорили к десяти годам лагерей: исчезла партия медикаментов, предназначенных для нужд Красной армии. В 1943 году Пильникова вместе с доктором Губановым мобилизовали в знаменитый батальон генерала Рокоссовского. Через восемь дней он погиб, а доктор Губанов потерял на фронте правую руку.

Доктор Наталья Шишкина была сестрой охранника Молотова, а врачи Татьяна Катагарова[94]94
  Катагарова Татьяна Родионовна, 1905 г. р., родилась в с. Булгаково Сталинградской обл. В 1937 г. была арестована и приговорена к 8 годам ИТЛ, срок отбывала в Акмолинском лагере для жен изменников родины («АЛЖИР») в Караганде. В 1939 г. была переведена на Строительство № 201 НКВД. В Ягринлаге была организатором и первой заведующей Дома младенца.


[Закрыть] и Софья Хвостовская – женами инженеров.

Я окончательно выздоровела – этим я обязана трем мужчинам и трем женщинам, вырвавшим меня из лап смерти. Доктор Губанов не был политическим заключенным и потому имел возможность выходить за зону и посещать военные госпитали, откуда он привез необходимые мне лекарства. Каждый день он делал мне уколы. Чтобы мне не было скучно, доктор Лубовский, зная о моем намерении сдавать экзамены на медсестру, предложил обучать меня сестринскому делу. Я с энтузиазмом приняла его предложение. Все то время, что я находилась в больнице, врачи обучали меня основам профессии. Через полгода я предстала перед медицинской комиссией: мне задали ряд вопросов и выдали диплом медсестры. Это были лучшие месяцы моего лагерного заключения. Мне нравилась моя новая профессия – я наконец-то ощутила свою нужность. Пациенты-заключенные по-прежнему прибывали в больших количествах. Начальники лагерей с отчаянием наблюдали за тем, как тает их рабочая сила. В самом большом негодовании был начальник объекта № 178 Веслер. Он обратился в Москву с просьбой прислать следователей, чтобы выяснить, действительно ли зэки, освобожденные врачами от работы, настолько больны, что не в состоянии идти на смену. Врачи были по большей части политическими заключенными, поэтому в наименьшей степени заслуживали доверия в глазах нашего главного мучителя. Однако прибывшая из столицы медкомиссия посчитала своим долгом признать плачевное состояние здоровья заключенных, к Веслеру стали относиться как к дураку, и на него посыпались жалобы, осуждавшие методы его руководства. Обезумевшего от ярости и страха Веслера чуть не хватила кондрашка, когда он увидел, что я вернулась в лагерь в полном здравии. Обрушив на меня весь свой гнев, он приказал немедленно отправить меня обратно на работу. Врачи не могли ему перечить, и в октябре 1942 года, попрощавшись со своими друзьями, я с тяжелым сердцем отправилась в 1-е лаготделение[95]95
  Лаготделение – лагерное отделение, входило в структуру исправительно-трудового лагеря.


[Закрыть], в Молотовск. Все вернулось на круги своя.

9. Молотовск

Город Молотовск целиком и полностью был построен заключенными и передан в распоряжение лагерной системы Ягринлага. Архитекторы города работали в специальном помещении, отрезанном от внешнего мира. В 1942 году тут были построены завод по производству подводных лодок, железная дорога, аэродром, дамба, закрывающая порт, станция, театр, ресторан, общественный парк, Дом Советов и кинотеатр.

Молотовск находится в семидесяти километрах от Архангельска[96]96
  Расстояние между Архангельском и Молотовском (с 1957 г. Северодвинском) составляет около 40 км. Город был основан в 1936 г. как поселок Судострой, в 1938 г. получил статус города и название «Молотовск».


[Закрыть]. Его начали строить в 1930 году и закончили только в 1953-м. Можно сказать, что в строительстве нового города участвовали представители всех национальностей СССР. А вырубкой леса занималась «бесплатная» рабочая сила. Первыми сюда прибыли кулаки с Украины. В бескрайних лесах у Белого моря несчастным ссыльнопоселенцам приходилось самим строить себе дома, поскольку никакого жилья для них предусмотрено не было. Из тех первых бригад мало кто выжил, большинство погибло от голода и холода. Поселок, построенный этими подневольными пионерами, и сегодня называется Нахаловка (название подразумевает, что поселок построен незаконно, без разрешения). Улицу, где он был расположен, недавно назвали Двинской. В 1942 году на строительстве Молотовска работали сто тысяч заключенных[97]97
  В 1942 г. в Ягринском ИТЛ насчитывалось 19378 заключенных. (Система исправительно-трудовых лагерей в СССР, 1923–1960: Справочник/О-во «Мемориал», ГА РФ. – М., 1998. С. 523.)


[Закрыть]. Их было так много, что если бы кто-то из немногочисленных вольнонаемных, проживавших в Молотовске, случайно вышел на улицу в тот момент, когда заключенные шли из лагеря, то им пришлось бы сесть в уголке и терпеливо ждать, пока пройдет этот нескончаемый поток мужчин и женщин.

1-е лаготделение, куда меня отправил Веслер, находилось примерно в километре от центра Молотовска. В этом лагере, построенном в форме гигантского четырехугольника, содержались двадцать тысяч заключенных обоего пола, политических и уголовников. Помимо бараков, где мы спали, в лагере были три столовые, две больницы, пекарня, конюшня и столярная мастерская. В пределах лагерной зоны могли работать лишь уголовники, политические обязаны трудиться за ее пределами. Существовала еще столовая высшей категории, где имелись столовые приборы, но, чтобы туда попасть, причем в фиксированное время, необходимо было по примеру знаменитого Стаханова[98]98
  Стаханов Алексей Григорьевич (1906–1977) – шахтер, основоположник стахановского движения. Стаханов вместе с бригадой, используя новаторский метод работы в шахте, добыли угля в 14,5 раза больше нормы. Но весь добытый уголь был приписан А. Г. Стаханову, который превратился в орудие советской пропаганды и стал символом социалистического соревнования. Стахановские методы использовались администрацией предприятий для увеличения норм выработки при том же размере заработной платы.


[Закрыть] перевыполнить норму в три раза. Излишне говорить, что почти никаких стахановцев в этой столовой не было.

В бараке, куда меня определили, я с радостью встретила нескольких своих солагерниц по объекту № 178: Анну Колмогорову, Надю Павлову, Нину Станкевич, ее свояченицу Стефу Станкевич и, что особенно приятно, Еву Шерко. Ева была хорошенькой молодой девушкой лет тридцати, черноглазой брюнеткой польского происхождения, бегло говорившей по-английски, немецки и французски. Ее случай, столь же типичный, как и десятки тысяч других, был наглядным примером того, как советская власть обманывала доверие тех, кто в нее верил. В 1935 году Ева приехала в Россию вместе с мужем, польским инженером и убежденным коммунистом. Они поселились в Москве. Министерство тяжелой промышленности предложило молодому инженеру прекрасные бытовые условия, и мой бывший муж Трефилов подыскал им хорошую квартиру на улице Кирова. Ева работала в агентстве печати Коминтерна. Все, казалось, шло хорошо. Но настал 1937 год – год великих чисток. Несмотря на то что ее муж был политическим эмигрантом, он оказался в застенках НКВД после ареста генерала Рокоссовского. Последнее положило начало массовым преследованиям поляков, единственная вина которых состояла в том, что они были той же национальности, что и арестованный генерал[99]99
  Комдив Константин Константинович Рокоссовский (1896–1968), поляк по национальности, был арестован в ходе массовых репрессий в РККА в августе 1937 г. и находился под следствием до марта 1940 г. Начало операции по репрессированию лиц польской национальности, развернутой во время Большого террора в СССР, не было связано с арестом Рокоссовского.


[Закрыть]. Ее мужа обвинили в шпионаже, а Еву как члена семьи врага народа приговорили к восьми годам лагерей.

Она вышла из заключения только в ноябре 1945 года. Ей предложили вернуть часть конфискованных вещей, если она согласится остаться в СССР, но она отказалась и в тюремной робе и мужских ботинках сорок второго размера вернулась к себе на родину.

В женщине, сидевшей в углу барака, я узнала (только после того, как мне назвали ее фамилию) несчастную Турникову – и была потрясена, увидев, как сильно она постарела с момента нашей последней встречи на Лубянке в 1937 году.

Общие работы в женском лагере. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

После возвращения в 1-е лаготделение я вновь взяла в руки тачку и отправилась на строительство дамбы для будущего порта. Естественно, я была не в состоянии выполнить норму, и это стало сказываться на размере пайка. 1942 год был адом для узников советских лагерей. Каждый день болезни косили стольких заключенных, что их не успевали госпитализировать. Они умирали тут же, на месте, и их быстро хоронили. От моей любимой подруги Анны Колмогоровой, тридцатилетней москвички с голубыми глазами, страдавшей общим отеком, отказались врачи. Я в отчаянии наблюдала за ее состоянием, не имея возможности оказать ей даже малую помощь. Как-то вечером, когда я к ней пришла, она обратилась ко мне слабым голосом:

– Мне кажется, я чувствую себя лучше. У меня ведь меньше отек, правда, Андрюшка?

Не желая просто сидеть и наблюдать, как она умирает, я пошла за врачом, политическим заключенным, греком по имени Демез, и убедила его принять необходимые меры для госпитализации Анны. Ему это удалось: три дня спустя, возвратившись на свой участок, я узнала, что мою подругу отвезли в центральную больницу.

Осенью 1942 года советское руководство потребовало ускорить работы по строительству Молотовска. Постоянно прибывали этапы с новыми заключенными, поскольку всех уголовников мобилизовали на фронт. Я вспоминаю колонну из шести тысяч человек: три с половиной тысячи жителей Ленинграда и две с половиной тысячи красноармейцев, после встречи с представителями союзных войск осужденных на десять лет каторги за критические высказывания о положении советских граждан[100]100
  Встреча красноармейцев и союзников по антигитлеровской коалиции стала возможной только после открытия Второго фронта в июне 1944 г.


[Закрыть]. Места, освобожденные уголовниками, ставшими героями поневоле, заполнялись политическими заключенными.

В декабре 1942 года, как и планировалось, этот ужасный аэродром, стоивший жизни многим заключенным, был наконец передан в распоряжение Красной армии. Во время торжественной церемонии мы обратили внимание на отсутствие нашего мучителя Веслера и очень обрадовались, когда узнали о его увольнении и назначении нового начальника по фамилии Львов. Однако, к нашему сожалению, мы очень быстро поняли, что ничего не выиграли от этой замены. Каждое утро в семь часов Львов лично контролировал отправку бригад заключенных, тщательно сверяясь со списками. Его постоянно сопровождала Любовь Юдесманн[101]101
  Настоящее имя этой женщины – Дора Наумовна Игудессман (род. 1893, Звенигородск, Киевская губ.). Выпускница историко-филологического факультета Высших женских курсов при Варшавском университете. С 1920 по 1924 г. работала библиотекарем в передвижной базе политуправления Киевского военного округа. С 1939 по 1945 г. – зав. библиотекой и начальник отдела подготовки кадров (отдел технической учебы) при культурно-воспитательном отделе на Строительстве № 203. В 1946–1952 гг. заведовала культурно-просветительским отделом Молотовского горисполкома. В 1946 г. принята в члены ВКП(б). (Личное дело. ОДСПИ ГААО. Ф. 296, Оп. 9, Д. 4774.)


[Закрыть], заведующая отделом пропаганды Молотовского горкома партии. Ей было лет пятьдесят; высокая и седая, она великолепно говорила на немецком и французском языках. Ее задачей было контролировать качество лагерной кухни и следить за тем, чтобы заключенные не подвергались плохому обращению со стороны лагерной охраны. В ее обязанности также входило повышение нашего морального духа обещаниями, что только упорный труд ускорит наше освобождение. Знакомая песня, только ей уже никого нельзя было купить. Самым досадным было то, что она обязала нас посещать занятия по политическому просвещению, которые, без сомнения, должны были помочь нам оценить свои шансы на жизнь при этом режиме, а также понять тактику, применяемую Красной армией против вермахта. Конвоиры выводили нас из бараков и строем вели слушать Любовь Юдесманн. Эти патриотические мероприятия проходили два раза в неделю, и после двенадцатичасового рабочего дня мы вполне обошлись бы без них. Однажды нам удалось сорвать выступление нашей лекторши с помощью уловки, больно задевшей ее самолюбие. Мы убедили одного старика громко крикнуть: «Кончайте болтовню! Лучше дайте пожрать!»

Уловка сработала: лекторша онемела от такой грубой выходки, вызвавшей среди публики хохот и выкрики. Охранники оказались не в силах навести порядок. Лекция была сорвана, и мы отправились обратно в бараки, радуясь тому, какую шутку нам удалось сыграть с пропагандисткой. С тех пор нас избавили от этой малоприятной обязанности.

Однажды мартовским утром, когда было еще ужасно холодно, наш отряд из пятидесяти заключенных к обычному месту работы не повели. Мы шли пешком около десяти километров вдоль берега Белого моря, пока не добрались до удаленного объекта, похожего на обсерваторию. Мы строили догадки о том, что нас ожидает, пока не оказались в помещении, заполненном громадными механизмами, назначение которых нам было неизвестно. Объект располагался на маленьком острове, соединенном с материком только узкоколейкой. Мы стали возмущенно кричать, когда нам приказали погрузить эти гигантские механизмы на железнодорожные платформы. Но хочешь – не хочешь, а приказ надо выполнять. Общими усилиями мы скатили машины по бревнам до места погрузки, откуда их увезли в неизвестном направлении. Мы уже давно утратили привычку задавать себе вопросы, но не могли не заметить, что среди нас не было ни одной женщины с техническим инженерным образованием. Не по этой ли причине они выбрали нас? Так или иначе, эта физическая нагрузка оказалась нам не под силу. У многих начались сильные кровотечения. Что касается меня, то я чувствовала, что не смогу долго выдержать такой режим. В тот момент я смирилась с мыслью о смерти. Но моя счастливая звезда распорядилась иначе: однажды вечером, когда мы возвращались в лагерь, начальник конторы вызвал меня к себе и сообщил, что меня прикрепляют к центральному лазарету Молотовска, откуда меня выдернул Веслер. Ошеломленная, я не могла понять, что произошло. Вероятно, мои друзья не оставили меня в беде. Точно как в русской пословице: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей».

Мне не терпелось поскорее уехать. В день отъезда, наскоро попрощавшись со своими товарищами, я отправилась в Молотовск, куда прибыла в десять часов вечера. В центральном лазарете меня уже ждали и приготовили хороший ужин. Несмотря на усталость и нервозность, я не могла уснуть от радости. Наталья Шишкина, ставшая со времени моего отъезда главврачом центрального лазарета, сообщила мне, что договорилась о моем устройстве на работу в Доме младенца.

Ягринлаг. Дом младенца. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

На следующий день я должна была навестить Анну Колмогорову, лежавшую в отделении, которым заведовала доктор Софья Хвостовская. Состояние моей подруги было стабильным. Ей требовалось много витаминов и хорошее питание. Но где их достать? Во время посещения я узнала, что Шура Васильева, неисправимая рецидивистка и убийца, лежит в палате венерических больных и в довершение ко всему она на пятом месяце беременности. Для ее лечения были необходимы сульфамиды, но их в лазарете не было совсем. На черном рынке один грамм сульфамида стоил сто рублей. Тем не менее, желая отплатить Шуре добром за все, что она сделала для меня, я ценой неимоверных ухищрений достала необходимое лекарство.

Директором Дома младенца, где я работала, была Татьяна Катагарова. На моем попечении было восемнадцать малышей, мне помогала санитарка, сидевшая по уголовной статье, – политических брали на работу в лазарет только при наличии диплома, и у меня теперь он был. Я ухаживала за детьми в возрасте от двух до девяти месяцев, все они были рождены уголовницами. До девяти месяцев матери кормили их грудью в установленные часы, после чего возвращались на работу. До двух лет детишки оставались в нашем Доме младенца, а затем их отправляли в детские дома. Сцены расставания были невыносимыми. Чтобы не потерять детей, матери шли на разные ухищрения: уносили своих малышей из кроваток и прятались вместе с ними, где могли, вплоть до собачьей конуры. У меня не хватало смелости вырывать детей из рук этих несчастных. Я плакала вместе с ними и начинала еще больше ненавидеть людей, исполнявших столь бесчеловечные законы. Мое поведение привлекло внимание: с этого момента за мной начали пристально следить, а вскоре и опер Диругов стал мне угрожать.

Татьяна Катагарова. Из фондов Северодвинского городского краеведческого музея

Персонал Дома младенца состоял из доктора, двух медицинских сестер, семи санитарок, кухарки, экономки и прачки. В общей сложности в яслях содержалось пятьдесят детей, восемнадцати из них – меньше года.

Наше заведение было отделено от центрального лазарета. В нем располагался дворик, где дети могли гулять, веранда для солнечных ванн и изолятор. Питание было следующим: в восемь часов – чашка молока и кусочек белого хлеба с маслом; в полдень – овощной суп, кусочек мяса или рыбы, 100 граммов компота; в четыре часа дня – чашка молока и печенье; в восемь часов вечера – 150 граммов молочной каши и 50 граммов молока.

Швеи-заключенные. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

Лагерные прачки. Из фотоальбома НКВД. ГА РФ

Малыши из Дома младенца официально не считались заключенными, и к ним хорошо относились. Доктор Татьяна Катагарова любила свою профессию, умела проявлять материнскую заботу о детях и по-человечески относилась к нам. Эта была тридцатипятилетняя шатенка, арестованная в 1937 году в тот момент, когда ее муж получил диплом инженера. Татьяна родилась в рабочей семье и была очень трудолюбивой девушкой – ей удавалось одновременно учиться и работать. Внешне обаятельная и жизнерадостная, Татьяна на самом деле была глубоко несчастной женщиной: она навсегда потеряла мужа, а ее единственного сына отправили в детдом.

В начале весны 1943 года из Москвы прибыла новая комиссия для отправки заключенных на фронт. Она отобрала шестерых сотрудников центрального лазарета, осужденных по уголовным статьям: докторов Губанова, Пильникова, Попова и трех санитаров. Их немедленно отправили в армию генерала Рокоссовского. Все они погибли, за исключением Попова и Губанова.

После отъезда врачей наш лазарет перевели во 2-е лаготделение, располагавшееся в Нахаловке. В новом лагере, не уступавшем по своим размерам 1-му лаготделению, содержалось восемнадцать тысяч заключенных. Пошивочный цех производил обмундирование для Красной армии, в большой прачечной стирали тысячи немецких мундиров – эти фронтовые трофеи использовали в качестве одежды для заключенных. Кроме того, во 2-м лаготделении находилось необъятных размеров хозяйство – сельхоз № 3, где выращивали цветы и овощи, предназначенные для начальства Ягринлага. Сельхоз располагался вдоль реки. Весной множество заключенных вылавливали плывущие по течению бревна и доставляли их в лагерь. Но большинство работало, разумеется, на строительстве Молотовска. Чтобы добраться до своих участков, им нужно было пройти пешком через весь город, часто на виду английских и французских офицеров[102]102
  Во время Великой Отечественной войны Молотовск наряду с Архангельском и Мурманском был одним из главных портов, получавших грузы с вооружением и продовольствием от союзников. Присутствие иностранных моряков в городе было естественным.


[Закрыть].

Спустя несколько дней после того, как мы обосновались в 2-м лаготделении, прибыл этап из пяти тысяч немецких военнопленных. Чтобы отделить немцев от русских, между бараками необходимо было создать «нейтральную» территорию, для чего планировали перевести часть уголовников в 3-е лаготделение. Но женщины и слышать не желали о том, чтобы их разлучили с мужчинами. Это привело к серьезным стычкам между женщинами-заключенными и лагерными охранниками, пытавшимися силой выдворить их из укрытий. Видя, что силы не равны, женщины в гневе стали поджигать здания, и руководству пришлось спешно вызывать молотовских пожарных. Администрации удалось разделить заключенных, но когда начальник лагеря Львов отправился к женщинам, чтобы призвать их к порядку, они стали забрасывать его всем, что попадалось под руку, и он быстро ретировался.

В качестве медсестры я присутствовала на медосмотре немецких военнопленных и была свидетельницей того, как беззастенчиво отбирали у них личные вещи: обручальные кольца, часы, крестильные медальоны, одежду. Корпуса, где содержали пленных немцев, превратились со временем в городской 8-й микрорайон, но 2-е лаготделение существует и по сей день, в нем сидят приговоренные к двадцати пяти годам заключения. Санитарное состояние лагеря ухудшалось изо дня в день, лекарств не хватало, и, если бы не американские продукты, больные неминуемо бы погибли. В лагере свирепствовали венерические заболевания, пеллагра и цинга. Шестьдесят пять процентов детей были рахитичными. Некоторые пациенты настолько ослабли, что не могли самостоятельно есть, а у нас не было возможности уделять им время, и они умирали от истощения. Медсестры рассказывали мне, что первый утренний обход был для них настоящим кошмаром. Перед тем как оказать помощь живым, им предстояло переписать пациентов, умерших этой ночью. Периодически они наталкивались на уже агонизирующих больных, у которых едва хватало дыхания, чтобы произнести:

– Потерпи минутку, сестричка, и закроешь мне глаза… Как-то, навещая свою подругу, работавшую медсестрой в палате для больных пеллагрой и цингой, я познакомилась с одним пациентом, прекрасно говорившим по-французски. Физические страдания не отразились на нем ни внешне, ни внутренне. Я спросила его имя, и он ответил, что его зовут Николай Касинский. Николай родился в 1905 году в Санкт-Петербурге в аристократической семье. Его фамильный особняк располагался напротив нынешнего Музея изобразительных искусств, бóльшая часть экспонатов которого (ковры, картины, оружие) ранее принадлежала Касинским. После революции старший брат Николая служил в Красной армии, но в 1926 году по неясным семье причинам тайно уехал из СССР и, очевидно, нашел убежище во Франции. С тех пор Николая и его мать стало преследовать ГПУ – так начался их крестный путь по нескончаемым лагерям и ссылкам. Когда я с ним познакомилась, Касинский был в очень тяжелом состоянии, но, обладая волей к жизни и скрупулезно выполняя все предписания врачей, сумел выкарабкаться. Но, так как он стал абсолютно нетрудоспособным, его отправили в лазарет Кулойлага.

Лазарет 2-го лаготделения располагался между немецкой и русской зонами. Однажды я с удивлением узнала о появлении у нас того самого молодого доктора с объекта № 178, который отказался проводить вскрытие заключенной (надзиратели до смерти забили ее ногами), пока не будет выдана справка о ее насильственной смерти. Главврач Ягринлага Стрепков наказал этого мужественного молодого человека по имени Иван за его строптивость, переведя в нашу смену, в подчинение уголовника Левицкого, мужа Шуры Васильевой. Я немедленно рассказала нашему главврачу Наталье Шишкиной о том, кто такой Иван, умоляя ее не оставлять его один на один с садистом Львовым, проявлявшим излишнее рвение. Он стремился угодить начальству и мог навредить молодому человеку. Наталья обещала сделать все, что в ее силах. Решив поискать помощи и на другой стороне – у уголовников, – я пошла к Шуре, а та попросила своего мужа Левицкого сделать так, чтобы Иван не выходил за пределы лагеря на общие работы.

Левицкому всегда доставляло удовольствие сделать мелкую пакость начальству, поэтому он выполнил мою просьбу, и Иван никогда не выходил на строительные работы. Правда, однажды Львов лично проверял списки бригад и заметил отсутствие Ивана. Он пришел в дикую ярость и предупредил, что, если повторится нечто подобное, Левицкий будет нести за это личную ответственность. Однако, поскольку в лагере заправляли рецидивисты, Иван ни разу не попал на общие работы, а списки, подававшиеся Львову, всегда были в полном порядке.

После карантина немецких военнопленных направили на строительство нового здания Дома младенца. Предполагалось, что в нем дети будут полностью отделены от лагеря и своих родителей, а их матери получат возможность работать с перерывами, чтобы приходить туда кормить детей грудью (двадцать минут каждые три часа). Другие немецкие военнопленные днем работали на лесопилке на улице Двинской. По ночам, а также по воскресеньям им на смену приходили русские заключенные. Немцы внесли большой вклад в строительство Молотовска.

Количество больных росло, а число врачей уменьшалось (они были либо на фронте, либо в тюрьме), поэтому ЦК ВКП(б) принял решение на определенных условиях освободить врачей, осужденных по политическим статьям[103]103
  22 июня 1941 г. была принята директива наркома внутренних дел СССР и прокурора СССР № 221, которая содержала требование ко всем наркомам внутренних дел республик, начальникам УНКВД краев, областей, начальникам ИТЛ «прекратить освобождение из лагерей, тюрем и колоний контрреволюционеров, бандитов, рецидивистов и других опасных преступников». Но в 1943 г. был принят законодательный акт, по которому возможно было формальное освобождение из лагеря тех, кто отбыл срок наказания, но без права выезда за пределы лагерной территории.


[Закрыть]. В мае 1943 года были условно освобождены под надзор НКВД следующие врачи:

Наталья Шишкина, главврач лагеря для немецких военнопленных;

Софья Хвостовская, работавшая в центральном лазарете работников НКВД;

Татьяна Катагарова, главврач дома отдыха для руководящего состава Ягринлага № 203;

доктор Демез, главврач лазарета 1-го лаготделения;

доктор Реутов, главврач центрального лазарета.

Единственным человеком, которого не освободили, был доктор Лубовский. На смену Татьяне Катагаровой главврачом Дома младенца была назначена доктор Вера Иванова.

В июне прибыл большой этап, состоящий из поляков и венгров. Вместе с ними, на смену упомянутым выше медикам, приехала новая группа русских врачей: хирург Александр Кротов, доктор Васильев (терапевт), доктор Пеллуров (венеролог), доктор Носикова (терапевт).

Во 2-м лаготделении сидел заключенный из немцев, бывший коминтерновец по имени Рудольф Нойман, с которым я была знакома еще с Кулойлага. От его жены, Ирмы Линберг, я слышала, что он арестован и отправлен в неизвестном направлении, чему я очень удивилась: Нойман часто работал в конторе НКВД, и я считала его тесно связанным с нашими мучителями. Но едва только поляки и венгры оказались в нашем лагере, как тут же появился и Нойман. Новоприбывшие плохо изъяснялись по-русски, но почти все понимали по-немецки. Нойман довольно долго общался с ними и вскоре был арестован; когда его выпустили, он быстро обрел доверие в среде поляков и венгров; они, не таясь, заявляли своему «другу», что предпочли бы жить где угодно, только не под советским ярмом. Это продолжалось недолго: все, кто доверился Нойману, были схвачены НКВД и расстреляны без суда.

Однажды августовской ночью меня разбудили в два часа. У двери барака меня ждал конвоир, велевший следовать за ним. Я оказалась в зоне для уголовников. Меня ввели в кабинет, где сидели опер Диругов и незнакомый капитан НКВД. Сначала капитан спросил, как меня зовут, а затем задал три вопроса:

– Как вы себя чувствуете?

– Какой литературный жанр вам нравится?

– Говорите ли вы по-английски или по-немецки?

Больше вопросов не последовало. Той же ночью вызвали Еву Шерко, Станкевич, ее свояченицу, всех поляков и немку Ирму Линберг. Мы так и не узнали о причинах этих ночных допросов, но были чрезвычайно встревожены, так как в то время в лагерях шли массовые расстрелы иностранцев.

Осенью немецкие военнопленные закончили строительство нашего Дома младенца. Полуинвалиды 2-го лаготделения сконструировали и изготовили мебель. Рядом с новыми яслями разбили огород, где мамаши могли выращивать овощи для своих малышей. Открытие было запланировано на 23 октября, но в ночь с 22-го на 23-е мы внезапно проснулись от людского гула, сотрясавшего лагерь: новый Дом младенца полыхал в огне. Что произошло, так никто и не узнал. Были ли это немцы, не желавшие, чтобы русские воспользовались плодами их работы? Я склонна полагать, что поджог устроили матери, не хотевшие расставаться со своими малышами. Если они действительно были в этом виновны, то действовали глупо – за их поступок здоровьем расплатились их дети.

Пока полыхал пожар, Львов был в бешенстве, какое трудно себе вообразить. Через три дня он бросил тысячу заключенных на строительство новой лагерной зоны в 3-м сельхозе, немедленно обнеся ее колючей проволокой. В двух бараках должны были находиться полуинвалиды, в третьем – кормящие матери. Все женщины, чьи дети достигли девяти роковых месяцев, были отправлены в 3-й ОЛП[104]104
  ОЛП – отдельный лагерный пункт. Административная единица лагерного отделения, организованная на отдаленных рабочих участках.


[Закрыть] и больше не имели права видеться со своими детьми до их отправки в детдома.

Шура Васильева, родившая в июле ребенка, заменила одну из матерей, отправленных в 3-е лаготделение, и стала нашей сестрой-хозяйкой.

5 ноября Львов разместил нас вместе с детьми в отремонтированном здании 3-го сельхоза, где раньше был расквартирован гарнизон НКВД. Я поселилась в одной комнате с медсестрой Раисой Уваровой. Когда моя смена выпадала на вечер, Шура приносила мне завтрак в постель: чашку молока и кусочек поджаренного черного хлеба. Когда же наша жизнь вошла в обычную колею, а работа в яслях наладилась, к нам зачастили с проверками комиссии из Архангельска и Москвы. Однажды среди этих визитеров я увидела опера Диругова. По его взгляду я поняла, что моя спокойная жизнь кончилась. И действительно, он приказал Стрепкову заменить меня, поскольку с моей статьей я не имела права работать вне лагерной зоны.

На следующий день Стрепков перевел меня во 2-е лаготделение, под начальство доктора Васильева, в палату больных пеллагрой и цингой. По мнению врача, из двухсот пациентов, лежавших там, семьдесят пять процентов были обречены. Эти несчастные умирали как мухи, и из одного конца барака в другой раздавались голоса: «Сестричка, помоги мне! Спаси меня!»

Я всерьез думала, что потеряю рассудок среди больных, находящихся в предсмертной агонии, и уже умерших. Каждую ночь прибывала очередная партия, но бóльшая часть из них умирала еще до медицинского осмотра. Больные лежали на верхних дощатых нарах, те же, чье время было уже сочтено, лежали на нижних. Мертвецов уносили одного за другим. От всего этого можно было сойти с ума.

По-прежнему находясь под защитой Левицкого, доктор Иван вел не слишком обременительный образ жизни. Он близко познакомился с Натальей Шишкиной и с радостью узнал о ее «полуосвобождении». Вскоре, несмотря на разницу в возрасте, у них начался роман. Будучи сотрудницей НКВД, Наталья была вхожа во все заведения Ягринлага. Однажды в центральном отделе НКВД Молотовска[105]105
  Возможно, автор имеет в виду Управление НКВД г. Молотовска.


[Закрыть] она присутствовала на совещании под председательством Стрепкова. Наталья предупредила нас, что начальник лаготделений Ягринлага Львов жаловался на отсутствие дисциплины среди заключенных вследствие недостаточного контроля и «мягкотелости» врачей, по-человечески относившихся к заключенным. Львов объявил о своем намерении отныне решать единолично судьбу людей, находящихся в его подчинении, и принимать жесткие меры против нарушителей дисциплины. Для начала он пообещал разобраться с бригадой Левицкого. На следующий день было отдано распоряжение об отправке двух бригад в 1-е лаготделение и трех бригад (включая бригаду Левицкого) во 2-е лаготделение в Солзе.