Текст книги "Музыка тишины"

Андреа Бочелли
Музыка тишины

I

Я чувствую некоторую неловкость, легкую, но искреннюю, при мысли о том, что спустя долгие годы мне снова приходится брать в руки перо. А ведь я посвятил этому много приятнейших часов своей юности.

Неловкость моя объясняется, пожалуй, отсутствием определенной мотивации или предлога: тогда я писал, преимущественно выполняя школьные задания; иногда сочинял письма своим далеким друзьям, писал стишки или предавался прочим подростковым слабостям творчества.

Моя цель – если это вообще может быть достаточным основанием для человека моего возраста, который внезапно вообразит себя писателем, – лишь с пользой занять свободное время, избежать праздности, а заодно рассказать простую жизненную историю.

Признаюсь, главное, что меня беспокоит, – вовсе не то, что случайный читатель вдруг начнет зевать от скуки над моими жалкими каракулями; ведь, в конце концов, он вправе в любой момент отложить эту книгу и забыть о ней. Но дело в том, что я постоянно ощущаю, будто за мной, пока я пишу, наблюдают проницательные глаза, читающие мои мысли. Это глаза старика, старика с добрым лицом, хранящим сочувственное выражение, с едва заметной улыбкой человека, великолепно знакомого с фарсом под названием «жизнь» – знакомого настолько, что это уже не вызывает у него ничего, кроме скуки и отвращения. На лице старика уже не найти и следа земных страстей, навсегда стертых неумолимой силой времени и упорством мысли. И все же этот светлый лик, озаренный огнем неведомых мне идей, строго судит меня: под этим взглядом я чувствую себя смешным, робким, мне то и дело кажется, что я ни на что не способен; а ведь еще секунду назад я воображал, будто мне известно все, как те школяры, что прочитали пару философских высказываний за партой лицея и считают, будто уже познали абсолютную истину. Иногда мне чудится, что на лице старика появляется ироническое выражение. И тогда я задаю себе вопрос: почему он не снисходителен ко мне в той же мере, что к остальным? Почему относится ко мне так строго?

Добрый читатель, вероятно уже понявший, кто такой этот милый старец-наблюдатель, знай же, что его неусыпный взгляд всегда направлен мне в спину и во всякое мгновение дня и ночи он руководит всеми моими действиями и решениями.

II

Я вижу себя в одной из многочисленных комнаток, в которых мне приходилось проводить время: это помещение три на три, с двумя креслами, умывальником, зеркалом, столиком и стенным шкафом. Свет сюда попадает из единственного окна, выходящего на улицу. Два часа дня, и мне придется торчать здесь допоздна. Скоро за мной придут, чтобы позвать на репетицию, а потом и на грим; будут приносить мне воду и кофе – в общем, все как обычно. Так что, дабы скоротать время, я начну свой рассказ. Компьютер включен. Дело за сюжетом.

Я ощущаю необходимость уйти, но это невозможно. Меряю комнату шагами, хожу взад-вперед в поисках воспоминаний, былой печали и давно ушедших чувств к почти позабытым людям и событиям; и внезапно мне вспоминается мальчишка в коротких штанишках, тоненький, словно прутик, с вечно беспокойными ножками, немного кривыми и сплошь покрытыми синяками и ушибами. Волосы у него черные как смоль, личико – умненькое, с правильными чертами, и принимает то очаровательное, то малосимпатичное выражение, в зависимости от того, кто на него смотрит.

Если не возражаете, я расскажу вам о нем: ведь я хорошо с ним знаком и легко могу выносить суждения о его жизни, его мыслях, принятых им решениях, – ведь, что называется, каждый из нас задним умом крепок.

Я бы назвал его самым что ни на есть нормальным мальчишкой, хотя в некотором смысле не совсем обычным, поскольку жизнь его выбивалась из общей схемы по причинам, сейчас известным многим. Когда я говорю «нормальный», то имею в виду, что у него в равной мере имелись и достоинства, и недостатки; я считаю его нормальным, даже несмотря на довольно серьезный физический недостаток, который мне впредь придется учитывать в своем повествовании. Я опишу его, но сначала дам имя главному герою этой истории.

Поскольку имя по сути не имеет значения, я назову его Амос. Так звали человека, к которому я испытываю глубокую и непреходящую благодарность: ему я обязан теми знаниями, которые у меня есть, и пониманием жизни, которое он мне привил. Кроме того, это имя одного из юных пророков: может быть, именно поэтому оно так нравится мне и кажется подходящим для мальчишки, у которого, как я уже начал рассказывать, было плохое зрение, а в двенадцать лет он потерял его совсем в результате несчастного случая. После этого он целый час плакал от страха и растерянности и неделю с лишним привыкал к сложившейся ситуации. Впоследствии Амосу удалось все забыть, а заодно и помочь забыть своим родственникам и друзьям. Вот все, что я могу сказать по этому поводу.

А вот в том, что касается характера Амоса, мне следует быть очень точным, чтобы читатели смогли понять, в какой степени этот характер повлиял на его судьбу.

Его мать часто и подробно рассказывает о тысячах проблем, которые сопровождали ее, пока она растила своего первенца, такого живого и непредсказуемого. «Невозможно было отвлечься даже на секунду, – говорит она, – он тут же что-нибудь учинял! Он всегда любил риск и опасность. Однажды я ищу его повсюду, а его нет; зову – он не откликается; вдруг поднимаю глаза и вижу: он стоит на подоконнике в моей комнате. Мы жили на первом этаже, но ему еще не было четырех. Но чтобы вам стало понятно, что я пережила, расскажу еще одну вещь».

Она продолжает говорить с тосканским акцентом, сопровождая свою речь бурной и возбужденной жестикуляцией:

«Однажды утром, в Турине, иду я, держа ребенка за руку, по одному из центральных проспектов в поисках трамвайной остановки. Останавливаюсь на первой попавшейся и на мгновение отвлекаюсь, чтобы взглянуть на витрину магазина; обернувшись, понимаю, что кровь стынет в жилах: ребенка нет. В отчаянии я озираюсь по сторонам… его нет. Зову его: тишина! Не знаю, что вдруг заставило меня поднять взгляд, – видно, я уж не знала, куда смотреть, – и что же я вижу: он наверху! Взобрался на самую верхушку столба со знаком трамвайной остановки…»

«Погодите! Это еще не все! – продолжает она, прерывая изумленные восклицания собеседника. – У него с самого начала не было никакого аппетита, и я вынуждена была повсюду бегать за ним с кастрюлей в руке, чтобы засунуть ему в рот хотя бы ложку супа… Повсюду: за трактором, за мотороллером – везде!»

Если собеседник проявляет интерес к ее рассказу, тогда синьора Эди, заметно польщенная, без устали расцвечивает свой монолог множеством деталей, порой не слишком полезных с точки зрения экономии времени и не всегда правдоподобных, учитывая ее чрезмерную и ненасытную любовь ко всему яркому и парадоксальному.

В этом смысле мне вспоминается изумление и искреннее потрясение одной пожилой дамы, которой мать рассказывала о тяжелом детстве маленького Амоса. «Ему было всего несколько месяцев, – без устали продолжала она, – когда мы заметили, что он страдает от сильной боли в глазах. У него были такие красивые голубые глаза… Вскоре мы узнали вещь, которая подействовала на нас как ледяной душ: врачи нашли у ребенка врожденную двустороннюю глаукому, злокачественное образование, которое приводит к полной потере зрения. Мы начали бегать от одного доктора к другому, от традиционных специалистов к всевозможным целителям, и я нисколько не стыжусь того, что пыталась достичь чего-то и такими способами. Наш скорбный путь привел нас в Турин, к светилу медицины – профессору Галленге. В этой больнице мы провели несколько недель: ребенка надо было срочно оперировать, чтобы попытаться спасти хотя бы остатки зрения. Мы приехали туда, изнуренные долгим путешествием, полные страха и неуверенности, раздавленные собственным бессилием перед лицом несправедливой судьбы, обрушившейся на бедное, беззащитное создание… Муж должен был уехать на следующее утро, а я оставалась с ребенком. Профессор отнесся к нам с пониманием: предоставил палату с двумя кроватями, так что я быстро смогла наладить отношения с медицинским персоналом, что оказалось весьма полезным, в особенности в последующие годы, когда резвость сынишки стала поистине безудержной. Мне даже разрешили принести самокат, чтобы ребенок немного развлекся».

Неожиданно пожилая слушательница, заметно растроганная рассказом, прервала ее восклицанием: «Синьора, вы даже не представляете себе, как я вас понимаю! Простите меня за любопытство: ребенок долго страдал от этих сильных болей в глазах?»

«О, моя дорогая, знали бы вы… Нам не удавалось его успокоить! Однажды утром, после чудовищной ночи, проведенной в тщетных поисках лекарств, малыш внезапно замолкает. То, что испытываешь в такой момент, словами не описать: это своего рода благодарность ко всем и вся, благость неожиданного затишья среди страшной бури… Я силюсь понять причину этого внезапного покоя и с жаром надеюсь, что таковая существует и я смогу догадаться, в чем она заключается. Я наблюдаю, размышляю, думаю обо всем, но не могу прийти ни к какому заключению. Вдруг я вижу, как ребенок поворачивается на бочок и нажимает пальчиками на стенку, возле которой стоит его кроватка. Проходит немного времени, и я замечаю, как тихо стало в комнате. И тут вдруг ребенок снова начинает плакать. Что же случилось? Что произошло? Может статься, эта внезапная тишина встревожила моего сына? Меня опять охватывает тревога, но вскоре малыш вновь успокаивается. Как и незадолго до этого, он продолжает давить пальчиками на стенку. Несмотря на переполняющее меня напряжение, я начинаю прислушиваться, и из соседней палаты до меня доносится музыка. Я замираю, вся во внимании: это незнакомая мелодия, возможно, классическая или, как ее еще называют, камерная музыка… Я не могу понять, я в этом не разбираюсь… Но тем не менее чувствую, что именно от этих звуков и зависит спокойствие моего малыша. Эта маленькая надежда принесла мне большую радость, такую же огромную, как и мои страдания, радость, какую я, наверное, больше никогда не испытывала, которую получаешь как награду за сильную боль. Я бросилась к соседской двери и без колебания постучалась. Голос, пригласивший меня войти, принадлежал человеку, говорившему с иностранным акцентом. Я набралась смелости, вошла на цыпочках и увидела пациента, сидящего на постели, откинувшись на подушки, удобно разложенные под его широкой спиной. Помню его мускулистые и натруженные руки, руки рабочего человека; помню его открытое, улыбающееся лицо, глаза, скрытые под бинтами. Это был русский рабочий: из-за несчастного случая на работе он едва не ослеп. Маленького проигрывателя было достаточно, чтобы он чувствовал себя счастливым. У меня горло перехватило от глубокого волнения.

Я не помню, какие усилия потребовались от меня в тот момент, чтобы взять себя в руки, но помню, что долго рассказывала этому доброму человеку все, что произошло, а потом попросила у него разрешения принести сына к нему в палату. Его доброжелательное гостеприимство, его стремление быть полезным и удивительное чувство человеческой солидарности – все это, моя дорогая, мне не забыть никогда! Не знаю, много ли этот человек понял со своим скудным итальянским, но ему захотелось быть полезным, и он подарил нам все свое гостеприимство».

Вот с таким восторгом синьора Эди часто вспоминает, как обнаружила у своего сына страсть к музыке.

III

Меня частенько посещало огромное желание дать новое определение музыке, сказать об этом благородном искусстве нечто отличающееся от привычных суждений: ведь оно подарило мне, с одной стороны, бесконечное счастье, а с другой – самую настоящую пытку.

Бессонными ночами я довольно-таки часто пытаюсь придать отчетливую форму своим беспорядочным мыслям, родившимся в течение тяжелого учебного или рабочего дня. И я думаю, размышляю подолгу, но единственный результат моих размышлений – это то, что я в конце концов засыпаю, а вовсе не формулирую нечто существенное с философской или художественной точки зрения. Музыка и без моего определения богата тем, что уже было сказано и написано о ней до меня. И мне остается лишь доверить своему дневнику самое банальное, самое смешное высказывание в мире, которое люди уже тысячи раз возносили к небесам: «Музыка для меня необходима, как любовь; она – моя судьба, неизбежная, словно само течение времени».

Я нашел эту запись в коротком дневнике Амоса, дневнике, чьи страницы хранят стишки, которые он писал время от времени, начиная с самого детства, перемежающиеся со странными, ничего не значащими наблюдениями, вроде того, что я привел выше – привел только по той причине, что оно может некоторым образом послужить цели моего рассказа. С другой стороны, именно такие вот случайные, незначительные записи, начертанные в рассеянности, почти что невольно, лучше всего способны поведать о характере их автора, ибо они, подобно фотоаппарату, запечатлевают его истинную душу.

Рассказ матери о том, как она обнаружила у Амоса любовь к музыке, побудил его родственников то и дело преподносить ему различные предметы, так или иначе связанные с миром звуков. Малышу подарили игрушки, наигрывающие простые мелодии, затем карильон, а потом и чудесный проигрыватель с его первой пластинкой, сборником песен, конечно заинтересовавшим ребенка, но не вызвавшим в нем особого восторга.

Однажды Амос, выслушав страстный рассказ своего старого дяди о жизни и вокальном искусстве одного, незадолго до этого скончавшегося, прославленного тенора, живо изъявил желание послушать пластинку своего нового героя – легендарного певца Беньямино Джильи. Услышав его голос, Амос так разволновался, что дядя вынужден был продолжать свой рассказ до бесконечности и даже придумывать какие-то подробности, чтобы утолить ненасытную детскую фантазию племянника. Понадобилось еще несколько пластинок несравненного тенора, чтобы удовлетворить это любопытство, эту внезапно разгоревшуюся страсть, а затем еще рассказы о все новых и новых персонажах из мира музыки.

Амос требовал, чтобы каждого очередного его любимца описывали как самого лучшего; как часто бывает с детьми, он проникался глубокой любовью к каждому своему герою.

Так в доме появились первые пластинки Джузеппе Ди Стефано, Марио Дель Монако, Аурелиано Пертиле, Ферруччо Тальявини. Потом дядя рассказал Амосу про Карузо. Он вложил в этот рассказ все свое красноречие, всю свою страсть, заверив племянника, что это действительно был потрясающий певец, с самым сильным, звонким и чистым голосом, который обожали все любители оперы. Вскоре появилась и первая пластинка Энрико Карузо, а вместе с ней – первое разочарование Амоса: ребенку, мало что понимавшему в развитии техники звукозаписи, совсем не понравился этот голос, который, казалось, шел будто из глиняного кувшина – тембр, перекроенный современными средствами. Он посчитал, что голос Карузо не идет в сравнение ни с благородным и величественным вокалом Дель Монако, ни с нежным и страстным голосом Джильи, столь впечатлившим его в свое время.

Маленький Амос еще поменяет свое мнение о Карузо, но лишь спустя много лет и вследствие многочисленных интересных событий, о которых мы и ведем наш рассказ.

Однажды утром Амос прогуливался один-одинешенек во дворе и думал о чем-то своем. Он шагал взад-вперед от дверей гаража до въездных ворот и время от времени напевал мелодии из любимых оперных арий. Внезапно он остановился, безошибочно определив звук шагов няни – так Амос звал Ориану, девушку, которая присутствовала при его рождении; она помогала по хозяйству в их доме, и мальчик был искренне привязан к ней.

Ориана возвращалась из магазина, куда ходила за какими-то мелкими покупками. Отворив калитку, она увидела направляющегося к ней Амоса и с материнской улыбкой подозвала его к себе, сказав, что должна прочитать ему нечто важное. Она только что увидела эту новость в газете, купленной для отца Амоса. Она быстро разложила покупки и вышла во двор с развернутой газетой.

«Слушай внимательно, – сказала она, прежде чем начать читать, отчетливо выговаривая каждую букву. – „Восторг и изумление в миланском театре «Ла Скала»: Франко Корелли“».

Амосу в ту пору уже исполнилось восемь лет, он прекрасно знал, что такое «Ла Скала» в Милане, но никто, даже дядя, никогда не рассказывал ему об этом гениальном певце.

«Кто такой Корелли, няня?» – поспешно спросил Амос, устремляясь за ней. Добрая девушка принялась читать ему статью, рассказывающую о премьере «Гугенотов», во время которой этот знаменитый тенор продемонстрировал потрясающий вокал, мощнейший, полный музыкальной гармонии. В особенности публику поразила его изумительная способность брать самые высокие ноты. Журналист рассказывал, как весь театр буквально взорвался бурными аплодисментами, которые перемежались истерическими криками восторга и требованиями выйти на бис…

Закончив читать, няня еще некоторое время сидела неподвижно с газетой в руках; мальчику показалось, что она погружена в какие-то тайные мысли; потом она закрыла газету, наклонилась к нему и прошептала: «К тому же он очень красивый!» А потом добавила: «Попроси, чтобы тебе подарили его пластинку, мне бы тоже было интересно услышать его голос».

Так, спустя несколько дней, в доме появилась первая пластинка Корелли. Ориана по собственной инициативе купила ее и подарила Амосу, помимо всего прочего проявив искренний интерес к мнению ребенка.

Он немедленно бросился к старенькому проирывателю, включил его и аккуратно опустил иглу на пластинку в сорок пять оборотов. И вот грянул оркестр, и зазвучал речитатив из арии «Внезапность» в опере «Андре Шенье» Умберто Джордано. Затем оркестр ненадолго умолк, и до слуха мальчика донесся прекрасный вокал. Слова «Меня вы ранили» прозвучали в исполнении великолепного голоса, не похожего ни на чей, до крайности сильного, вибрирующего, полного эмоций и невысказанного страдания, проникающего в самое сердце. Голос летел легко, свободно и спонтанно, то нежный, то рокочущий, но всегда властный и гордый. «Внезапность» – потрясающая ария, но исполнять ее должен тот, кто в состоянии по-настоящему ощутить себя Андре Шенье, поэтом, чья драма разворачивается в сложные времена Французской революции. Исполнение должно быть элегантным, но в то же время решительным и убедительным.

Поэт Шенье затрагивал тему любви в широком смысле, а Корелли на этой пластинке, казалось, выразил любовь к самому искусству: искусству оперы, способному завлечь, растрогать, растопить сердца, зачерствевшие в жестоких перипетиях судьбы.

Ориана и Амос слушали, буквально онемев от восторга, в плену нового невероятного чувства, и мальчик увидел, как его няня прикрыла глаза в тот момент, когда тенор с неописуемой нежностью спел фразу: «О, милая девушка, затронувшая сердце поэта, не презирайте слова, вслушайтесь, знакома ли вам любовь? Любовь!» Это последнее слово звучало, словно благородный крик страсти, на высочайшей ноте, в нем смешались сила и красота великолепного голоса, от которого захватывало дух.

Амос и поныне любит рассказывать об этом важном для себя моменте, и делает это с таким воодушевлением, что не остается доли сомнения в его искренности. Он не в силах забыть и волнение Орианы, которой звук этого голоса, вероятно, дарил мечты и надежды, пробуждая в ней новые порывы и силы и облегчая ее непростую жизнь. Возможно, именно в тот самый момент Ориана почувствовала себя как никогда счастливой, ведь этот голос поистине был способен творить чудеса, и ее душа обогащалась чем-то новым и благородным, когда она слышала, что «любовь – это душа и жизнь мира».

IV

Я лишь сейчас понял, что до сих пор не дал Амосу фамилии: отныне будем считать, что он принадлежит к семейству Барди; мне не приходит в голову ничего более подходящего. Впрочем, я торжественно клянусь терпеливому читателю, который сумеет дойти до самой последней страницы этого повествования, что объясню, какие мотивы двигали мной, когда я давал вымышленное имя вполне реальному персонажу. Думаю, пора уже рассказать и о членах семьи Амоса, о его доме, об окружавших его людях; ведь если каждый из нас есть лишь квинтэссенция собственного опыта и собственных знаний, а также, разумеется, собственной природы, то мне уж точно не избежать рассказа о тех, кто жил рядом с нашим маленьким героем, любил его, помогал и был сопричастен его борьбе и страданиям.

Если бы я был настоящим писателем, то наверняка не удержался бы от подробного описания тех мест, где Амос провел годы юности, ведь места эти действительно прекрасны своей чисто тосканской красотой, сдержанной и естественной, – по крайней мере, именно так я представляю ее. Но не стану утомлять вас бесполезными географическими экскурсами. Скажу лишь, что Амос родился в сентябре 1958 года в Ла Стерца, местечке в области Лайатико, неподалеку от Пизы, на полпути между городами Вольтерра и Понтедера.

Странным образом, когда я принимаюсь рассказывать о его доме, на ум мне приходит чудесное стихотворение Гуидо Гоццано «Девушка по имени Счастье», в котором поэт удивительно описывает большой деревенский дом, утопающий в зелени. Речь идет о доме девушки по имени Счастье, старинном доме с «покосившейся неровной крышей», с огромными комнатами с высокими порогами, заполненными тысячью ненужных предметов. Но этот дом живой – живой благодаря простоте и трудолюбию его обитателей: служанки, вечно занятой своими кастрюлями; девушки с вязальными спицами и лежащим на коленях шитьем; ее милого отца, который по вечерам частенько собирает вокруг себя друзей «из местного политического общества»…

Даже не знаю отчего, но дом Амоса, стоящий посреди деревни, прямо на дороге, связывающей Сарцанезе и Вальдеру, дом в форме огромной буквы «Г», размером двадцать на двадцать пять метров, с большой площадью перед ним, по бокам которой растут тенистые сосны, а в изгибе «Г» расположился сад и торчит башенка, приспособленная под голубятню, – вся эта солидная конструкция, выстроенная, вероятно, в конце девятнадцатого столетия, вызывает у меня ассоциации со знаменитым стихотворением Гоццано.

Попадая в дом через центральный вход, ты оказывался в небольшой прихожей, из которой две боковые двери вели на кухню – направо, и в кладовку – налево; а впереди стеклянная дверь приглашала в более просторный холл с другими боковыми дверями, через которые можно было пройти либо направо, в гостиную, по праздникам используемую в качестве столовой и где Амос слушал свои пластинки, без устали прохаживаясь вокруг стола и останавливаясь лишь для того, чтобы переставить иглу, либо налево – в подсобные помещения и комнаты для прислуги. Самую первую из них Амос называл «темной комнатой»: это и в самом деле было помещение без окон, в котором стояли вешалка для верхней одежды и старый гардероб, самое настоящее refugium peccatorum. Напротив же находилась лестница, которая вела на верхний этаж, где располагались спальни, ванные и другие практически неиспользуемые комнаты, две из которых стали хранилищем для зерна.

В некоторые помещения на первом этаже было невозможно проникнуть изнутри. В этих огромных помещениях семья Барди держала большую часть своей сельскохозяйственной техники: два трактора («Ландини» и «Орси») и громадный комбайн для жатвы. Амосу очень нравилось пробираться в этот ангар, крутить большие колеса комбайна и представлять себе, при помощи каких механизмов он приходит в движение. Там была и масса мелких инструментов: разнообразные лопаты, грабли, вилы, – и все это пробуждало в Амосе любопытство и желание поиграть.

Бабушке Леде, любимой учительнице по меньшей мере двух поколений жителей Лайатико, оставившей работу в школе вскоре после рождения внука, и доброй Ориане с большим трудом удавалось держать в узде Амоса и его младшего братика Альберто: вместе с соседскими мальчишками, неразлучными спутниками их детских игр, они представляли собой орду варваров, как в приступе отчаяния называла их та же бабушка Леда. Бедная женщина не могла вынести, когда заботливо высаженные ею цветы погибали под ударами мяча; непросто было сносить и постоянные жалобы прохожих, в которых с площади перед домом Барди летело буквально все: и камни, и игрушечные пули, и мощные потоки воды из шланга, из которого отец Амоса поливал клумбы и мыл двор перед домом, где можно было ужинать летними вечерами. Когда взрослых не было дома, шланг направлялся на проезжающие мимо машины или – того хуже – на двухколесные транспортные средства… Каждый вечер, после восьми, родители Амоса, его дедушка, синьор Альчиде, и старая тетушка, работавшая вместе с шурином, дабы позволить своей сестре преподавать в начальных классах, подводили итоги хулиганским выходкам ребятни под предводительством Амоса, самого старшего из мальчишек, подстрекателя и вдохновителя самых невероятных проделок. В эти моменты всем обещали страшные наказания, если тот или иной факт повторится, но, как известно, озорство у ребятишек иной раз гораздо сильнее страха перед гневом взрослых.

Синьор Компарини, в прошлом руководитель одного из департаментов министерства финансов, а также полковник итальянских войск в войне 1915–1918 гг., ныне пенсионер, был любимым дядей Амоса. Именно этот человек разжигал в нем интерес своими порой излишне романтическими рассказами о жизни и творчестве самых популярных лирических исполнителей этого столетия. Каждое лето синьора Леда и Амос уезжали на несколько дней в Антиньяно, небольшой городок на море в провинции Ливорно, где обитало семейство Компарини: дядя Джованни и тетя Ольга. Эти родственники, которые вообще-то были дядей и тетей отца Амоса, так как Ольга и Леда приходились друг другу сестрами, горячо любили семью Барди: в годы Второй мировой войны они приютили у себя на весь период учебы их милого Сандро, в ту пору защищавшего диплом по геометрии.

Во время кратковременных поездок к Компарини по утрам Амос наслаждался купанием в море вместе с бабушкой, которая ни на секунду не сводила с него внимательных глаз; но самыми счастливыми он считал часы во второй половине дня, когда дядя окликал его со второго этажа и звал подняться в свой кабинет, полный интересных и таинственных вещей. В этой комнате, в идеальном порядке, хранилось более пяти тысяч книг и разнообразных любопытных предметов, дорогих сердцу обитателей дома и самого Амоса. Там мальчик словно попадал в волшебный плен, предаваясь фантазиям возле старого минометного снаряда – разумеется, обезвреженного – или коврика из шкуры кабана с великолепной грозной головой, искусно превращенной в чучело. Именно там дядюшка ставил племяннику пластинки и именно там рассказывал ему свои длинные истории или подолгу читал вслух. Амос обожал слушать его, он сидел будто зачарованный, не произнося ни единого слова и оставляя на самый конец все вопросы. Порой туда звали и женщин, и тогда эти традиционные семейные сборища, во время которых дядя что-то читал или объяснял, а женщины изредка бросали короткие реплики или умилялись по поводу прочитанного, пробуждали в сердце мальчика бесконечную, невыразимую нежность, воспоминания о которой он хранит и сегодня. Иногда дядя рассказывал Амосу о войне, в которой участвовал в первых рядах, и эти рассказы настолько разжигали фантазию Амоса, что он принимался мечтать о том, как станет служить в итальянской армии.

Тогда дядюшка «завербовал» его в солдаты, конечно же пообещав повышение, которое будет зависеть от его хорошего поведения и успехов в самых разных областях. Вскоре Амос получил звание капрала, а затем и старшего ефрейтора. По случаю рождественского визита семейства Барди дядя повысил его до сержанта. Через некоторое время, когда Амос выучил первые буквы алфавита, которые бабушка рисовала ему толстым синим фломастером, дядя возвел его в майоры, а научившись расписываться, Амос получил звание маршала.

Тем временем приближался момент отъезда в колледж. Родителям Амоса пришлось смириться с необходимостью отправить его учиться сначала в специализированное заведение, работающее по системе Брайля, чтобы потом он смог посещать обычную школу вместе с нормальными, полностью здоровыми детьми.

Неминуемый отъезд в колледж смягчил сердце дяди, и Амос был произведен в фельдмаршалы. А в день расставания Амоса с родным домом от дяди Джованни пришло письмо, в котором сообщалось, что он назначен адъютантом. С этим Амос и уехал из дома, храня в сердце надежду, что в скором времени вернется сюда уже в звании настоящего капитана: им он был провозглашен в связи с первыми школьными успехами.