Текст книги "Музыка тишины"

XVI

В начале октября того года Амос и его одноклассники начали учиться в третьем классе средней школы; по окончании их ждали экзамены, а затем должен был наступить момент большого выбора. Возможно, кто-то из них захочет пойти работать, но большинство разойдется по окрестным школам. Амос тем временем принял серьезное решение оставить консерваторию, клятвенно пообещав родителям, что станет брать частные уроки музыки. Но откровенно говоря, он не в силах был смириться с мыслью, что, как незрячему, ему предстояло стать либо массажистом, либо телефонистом, либо – как подсказывала ему судьба – музыкантом. Ну уж нет! Он займется чем-то другим, докажет, что слепому все под силу, по крайней мере ему – точно.

В свое время Амоса поразила фраза, произнесенная одним одноклассником, изучавшим английский: Where there is a will there is a way[1]1
  «Было бы желание, а способ найдется». – Примеч. ред.


[Закрыть]. Это был куда более точный и элегантный способ выразить, что, мол, когда захочу, так и пень сворочу. Амосу казалось возможным все то, чего он страстно желал, в особенности если окружающие считали это недоступным для него.

Так, однажды он потребовал у отца купить самую быструю лошадь, более резвую, чем авелинцы, на которых он ездил до этого, и тот, посопротивлявшись, решил все-таки купить сыну вороную кобылку среднего роста с белой полоской на лбу. Он уступил, потому что опасался, что Амос может позабыть свою страсть к лошадям, которую дедушка пожелал привить ему перед самой смертью.

Беппе, человека, ухаживавшего за животными на семейной ферме, синьор Сандро умолял быть максимально внимательным и проявлять осторожность. «Никогда не оставляй его наедине с лошадью и первое время держи ее за поводья, когда он будет взбираться в седло; мне не хотелось бы, чтобы она сыграла с ним злую шутку», – сказал он тоном человека, который уже понял, что совершил ошибку, но исправлять ее слишком поздно. Кобылку звали Андрис, и Амос каждый божий день приходил навещать ее; несмотря на то что ее чрезмерная резвость внушала ему некоторые опасения, он, тем не менее, решительно подходил к ней и с помощью Беппе садился на нее верхом. Правда, верхом на Андрис он начинал ощущать собственное бессилие, и у него не получалось навязать лошади требуемые направление движения и скорость; он чувствовал, что кобылка всего лишь терпит его, а порой и крайне недовольна тем, как он всаживает пятки ей в бока. На попытки своего маленького наездника придать ей скорость она отвечала тем, что угрожающе задирала голову, а иногда даже принималась брыкаться. Амос в таких случаях очень пугался, хватался за гриву и пытался уговорами вернуть мятежной Андрис спокойствие, пока та, остановившись у обочины дороги, щипала травку.

С каждым днем отношения с Андрис становились все важнее для Амоса. Они помогали ему расти, обретать уверенность и спокойствие, учили его бросать вызов самому себе и достигать поставленных целей. Можно сказать, лошадь положительно повлияла и на его характер, и на образ жизни, который он вел.

Кроме того, Амос становился все ближе к природе, и он замечал, что начинает любить свою деревню глубже и сознательней: далекий шум сельскохозяйственных машин в полях, пение птиц и тишина погружали его в состояние, близкое к забытью, и он приходил в себя, охваченный мистическим ощущением покоя. Казалось, все вокруг создано специально для него, для его спокойствия и радости. Он полной грудью вдыхал ароматы растущих повсюду целебных трав, созревших фруктов и овощей, удобрений, молодого, еще не перебродившего вина; все эти запахи и звуки проникали внутрь, питали его, преобразуясь в сладкое чувство опьянения, благости и физической силы. Он испытывал благодарность, сам не зная к кому, за этот удивительный дар жизни.

В школу он тоже ходил с удовольствием; теперь он чувствовал себя абсолютно в своей тарелке рядом с одноклассниками, которые, будучи весьма далекими от политических, а точнее, псевдополитических вопросов, искренне дарили ему свою дружбу и совершенно естественно и спонтанно помогали ему во всем.

Учителя, в свою очередь, гордились тем, что среди учеников есть парень, дающий им возможность обрести дидактический опыт, который потом можно вдоволь обсуждать с коллегами, друзьями и семьей. Помимо преподавателя музыки, который питал к Амосу особую симпатию и поставил ему оценку «десять» в табеле, его полюбила и учительница по литературе, обнаружившая в мальчишке странную склонность к поэзии и довольно редкий интерес к художественной прозе. Синьора Бонини, преподававшая французский, часто рассказывала подружкам про этого ученика, что поначалу он доставил ей немало беспокойства, но потом оказался настоящим сокровищем, с явной способностью к изучению иностранных языков. «У него феноменальный музыкальный слух, – говорила она оживленно, – поэтому он крайне легко усваивает правильное произношение!» С другой стороны, Амос, хорошо знавший и очень любивший многие оперные произведения на французском языке, такие как «Фауст» или «Вертер», в свободное время баловался тем, что учил наизусть тексты знаменитых арий: Salut, demeure chaste et pure или Pourquoi me reveiller. Когда в один прекрасный день учительница заговорила об «Андре Шенье», на Амоса волной накатили фантазии и воспоминания, и его охватило поистине юношеское нетерпение поскорее ознакомиться с оригинальным текстом, который французский автор собственной кровью записал на манжетах своей рубашки за несколько часов до смерти.

Вернувшись домой, за обедом он прочитал родителям несколько стихов. В его тоне сквозило чувство удовлетворения: он считал, что лишь ему доступно правильное произношение оригинального текста, потому что весь остальной класс на уроке зевал, в нетерпении ожидая, когда прозвенит звонок. Во власти далеких воспоминаний, ощущений, которые отныне станут сопровождать его повсюду, он вслушивался в эти строки, судорожно повторял их про себя, чтобы не забыть; по окончании урока французского языка он записал их и теперь, за обеденным столом, принялся читать печальным и тихим голосом, будто бы самому себе: Сomme un dernier rayon, comme un dernier sourire animent la fi n d’un beau jour, au pied de l’echafaud j’essaye encore ma lyre: peut-etre est-ce bientot mon tour.

Амос сделал небольшую паузу, а потом стал переводить. Он уловил восхищение родных, но на самом деле никто не мог разделить его волнение, такое глубокое и личное, – ведь никто не в состоянии был разглядеть те невидимые, но прочные нити, которые связывали эти стихи с нотами Умберто Джордано и великолепным вокалом Франко Корелли, так затронувшими его душу несколькими годами раньше, когда Ориана подарила ему первые пластинки любимого тенора. Амос произносил стихи по-французски, а в голове у него параллельно звучали музыка Джордано, голос Корелли и сама ария: он все глубже погружался в свой собственный мир, и его бурное воображение изо всех сил старалось представить те эпизоды истории, когда люди воевали и убивали друг друга так безжалостно и легко, а человеческая жизнь не стоила и гроша. Его фантазия расцветала, и он терялся в вопросах. Тогда он начинал расспрашивать всех, чтобы узнать побольше, но ему предлагали лишь отрывочную информацию, слишком несвязную и фрагментарную; мальчику казалось, что ему отвечают, думая о чем-то другом, и это разочаровывало его, разрушая его мечты и заставляя возвращаться к реальности. Тогда Амос вновь становился сорванцом, веселым подростком, готовым шутить и смеяться, неутомимым изобретателем хулиганских проделок. Дома, описывая его резвый нрав, про проделки Амоса говорили: «Он делает одну, а в это время придумывает еще сотню».

Неумолимо приближалась экзаменационная пора. Достижение хороших результатов стало бы для Амоса гарантией поступления в старшие классы. Время беззаботности, которым он еще не успел полностью насладиться, подходило к концу. Тем не менее он смотрел в будущее с большим оптимизмом и уверенностью в себе и своих близких, и каждое утро, вместе с младшим братом, с сумкой через плечо и пишущей машинкой, он пешком направлялся к автобусной остановке, будто солдатик, и чувствовал себя счастливым, гордым и полным надежд.

Он забирался в автобус и почти всегда проходил в глубь салона, чтобы сесть на задние сиденья, поближе к старшим ребятам. Там он тихонечко вслушивался в их разговоры, немного отстраненно, но без какого-либо презрения или несогласия с их мнением, а лишь с ощущением, что их эмоции и внутренний мир слишком далеки от его собственных, от вселенной его интересов, будто бы в нем было нечто, что не позволяло ему почувствовать себя полноценной частью этой реальности. Да и не сказать, что он особо был в этом заинтересован.

Он вылезал в Понтедере, на остановке «Пьяццоне», и быстрым шагом доходил до школьного двора, где уже собирались его товарищи. Случалось, что он затевал с кем-нибудь короткую схватку или спортивные состязания, в особенности когда стояла влажная и холодная зимняя погода и предстояло просидеть за партой целых пять нескончаемых часов.

С последним звонком, которого все ждали как манны небесной, Амос вместе со своим соседом по парте Эудженио первым оказывался у выхода, но там нужно было задержаться и подождать брата, который обычно появлялся одним из последних, потому что медленнее всех складывал свою школьную сумку, приводил в порядок рабочее место, а заодно слишком долго общался с преподавателем, прежде чем уйти.

К сессии Амос был допущен со скромными результатами; он спокойно выдержал экзамены, получив в основном оценки «отлично», в то время как двое его одноклассников, в том числе Эудженио, сдали их на «превосходно». Это был, в общем-то, неплохой результат, который делал его одним из пяти лучших учеников класса. Амос остался доволен, тем более что домашними его оценки были встречены на ура.

И вот настало время принятия серьезных решений, пришел момент придать нужное направление собственной жизни – направление, которое Амосу предстояло охранять и защищать заботливо и последовательно.

Однажды утром, за несколько дней до окончания экзаменов, отец Амоса вошел к нему в комнату, когда сын еще спал, и, присев на край постели, заговорил с ним о его обязанностях. «Тебе нужно сделать выбор, нельзя терять время, подумай как следует и прими окончательное решение, а потом можешь вдоволь наслаждаться каникулами», – сказал он спокойным тоном, но серьезно и решительно.

Амос понимал, что чисто теоретически он свободен в выборе той школы, которая наиболее будет соответствовать его наклонностям, но он также знал, что окружающие ожидают от него поступления в гимназию, а через пять лет – получения классического аттестата зрелости. В его семье все считали, что именно такой путь – самый правильный для человека умного и склонного больше к гуманитарным наукам, чем к техническим.

Амос задумался. Но он чувствовал, что судьба сама подталкивает его к тому, чтобы последовать этим советам; он счел это своеобразной миссией – не разочаровывать своих близких, ведь они столького ждали от него. Так что он довольно быстро принял решение и сообщил о нем отцу: он поступит в гимназию при классическом лицее в Понтедере, будет изучать греческий и латинский языки, пусть даже придется на время оставить занятия музыкой. Он станет специалистом по литературе, реализовав те планы, которые строили его родители – впрочем, нисколько не навязывая их сыну.

После чего Амос позабыл обо всем на свете и полностью посвятил себя организации своих каникул; это были понастоящему беззаботные каникулы, половина которых прошла в родной деревне, а вторая половина – на море, как было принято у семейства Барди уже на протяжении долгих лет. Квартирка Барди в Лидо Ди Камайоре была словно шкатулочка – маленькая, уютная, удобная и какая-то… своя. Вечерами, после ужина, Амос любил выходить на террасу и полной грудью вдыхать запахи моря и слушать шум волн, когда оно штормило. Чем сильнее был шторм, тем спокойнее и светлее становилось у Амоса на душе. Это происходило будто вопреки тому волнению, что вместе с кровью бежало по венам, выводя его из оцепенения, беспрестанно внося сумятицу в ночные сны и разжигая в нем мечты при свете дня, когда он слушал музыку и шагал взад-вперед по комнате. Он размышлял, грезил и старался хоть как-то придать конкретные черты собственным фантазиям.

В последнее время воображение дарило ему образ бледного и нежного личика с правильными чертами, личика совсем юной девушки, с длинными светлыми волосами и большими глазами, сияющими радостью жизни.

Они познакомились на пляже; его друзья только о ней и говорили и ходили за ней повсюду, оказывая всяческие знаки внимания и пожирая ее взглядом. Поэтому Амос в немалой степени идеализировал ее, представляя, что она так же прекрасна внутри, как и снаружи, считая ее чуть ли не ангелом небесным. От нее же не исходило ни малейших сигналов в его сторону, ни особого внимания, ни особой вежливости, которые могли бы дать расцвести его надежде; к Амосу она проявляла лишь уважение, вызванное, возможно, его физическим недостатком. Амос все понимал, но старался не думать об этом. У Алессандры был парень, так что не он один питал напрасные иллюзии; впрочем, положение вещей могло измениться в любую минуту, а тем временем Амос беспрестанно думал о ней, сходя с ума от любви.

Это была его первая любовь, и Амос считал необходимым делать что-то ради нее – что-то, что отличалось бы от действий других парней. Растянувшись на постели за плотно закрытой дверью, он пытался сочинять стихи, чтобы потом втайне вручить их своему белокурому ангелу: «О, девочка моя, со светлыми волосами, смеющимися устами, лучистыми глазами…»

Ему удалось зарифмовать таким образом целых двенадцать строк, и теперь он принялся разрабатывать стратегию, как вручить ей эти стихи. Сперва он подумал, что самое лучшее – прочесть их ей лично, но быстро понял, что не сможет этого сделать; и потом, каково ему будет, если она вдруг поднимет его на смех, станет издеваться?! Нет, лучше перенести стихи на бумагу и передать ей записку. Но кому он продиктует их? Кому расскажет правду о той, кому они предназначались?

В конце концов он решил ничего не предпринимать. Он сохранит стихи в своем сердце, как тайну; подумав об этом своем первом любовном секрете, он почувствовал, как кровь приливает к щекам, порывисто вскочил с постели и бросился к магнитофону. «Лучше отвлекусь, послушаю немного музыку», – подумал он и распахнул дверь, ведущую на террасу, чтобы впустить в помещение свежий воздух и свет. Когда закрутились бобины его старенького магнитофона марки «Саба», он, как обычно, принялся мерить шагами комнату, мгновенно ощутив оптимизм и легкость: пусть с Алессандрой ему не на что надеяться, но в целом жизнь улыбается ему; с каждым днем он чувствовал себя здоровее, сильнее и счастливее, ведь его окружали родные и друзья, и он готов был играть любую роль в этом жизненном спектакле – хоть главную, хоть эпизодическую.

XVII

Август пролетел стремительно, а вместе с ним подошли к концу и летние каникулы; надежды Амоса на ответную любовь Алессандры разбились вдребезги. Пламенное желание заключить ее в объятия, поцеловать в губы, построить с ней отношения, основанные на близости и глубине, – все это так и осталось нереализованными мечтами, нашедшими свое отражение лишь в нескольких робких рифмованных строках.

Он попытался отвлечься мыслями о том, что дома его ждет масса новостей: ремонтные рабочие трудились не покладая рук и должны были уже закончить великолепную просторную гостиную прямоугольной формы, с замечательным маленьким камином в центре комнаты, открытым со всех сторон, с железной дровницей, которую установили на старый жернов от пресса для оливок, вмурованный в стену в полуметре от пола, чтобы сделать удобными операции по розжигу огня и приготовлению пищи. Еще отец обещал купить бильярдный стол и поставить его под большим окном в задней стене дома.

Чтобы построить эту гостиную, пришлось пожертвовать последней частью старого ангара, который раньше использовался как склад. Теперь практически весь дом был перестроен под современные нужды семьи. Отцу невероятно нравилось постепенно переделывать его и наблюдать, как их жилье становится все красивее и функциональнее. Ведь в свое время он учился на строителя-проектировщика, и теперь ему было бесконечно приятно реализовать свои идеи в собственном доме – доме, где родился он сам и его дети, доме, к которому он, по понятным причинам, был привязан всей душой.

Когда Амос впервые вошел в новую гостиную, он был очень взволнован. Он приоткрыл дверь так осторожно и медленно, как игрок в покер открывает последнюю карту. Потом зашел легкой походкой, наклонился, чтобы потрогать пол из терракоты, идеально выровненный и отшлифованный, и приблизился к камину, совершенно очарованный оригинальностью конструкции.

Внезапно он подумал об Алессандре; сердце болезненно сжалось, но в следующую секунду фантазия Амоса подсказала ему, что прямо в этой прекрасной гостиной можно организовать грандиозную вечеринку. Алессандра была бы рядом с ним, и все остальные ребята и девочки тоже, разумеется. Это было просто идеальное место для проведения самых разных праздников, да и папа был бы доволен, если бы его шедевр попал в полное распоряжение к сыновьям.

Погруженный в эти мысли, Амос вышел через боковую дверь в сад; там строители заканчивали работу над небольшой аркадой, которую поддерживали квадратные колонны из армированного цемента, чьи фасады – до тех пор, пока цемент как следует не засохнет, – покрывали прелестные деревянные бруски неправильной формы. Он прислонился к одной из колонн и задумался; впервые их большой деревенский дом показался ему настоящей виллой, к которой он невольно почувствовал уважение. Это чувство теперь примешивалось к любви, всегда испытываемой им по отношению к родному дому. Он был так счастлив, что живет здесь, что все неприятные ощущения мгновенно испарились.

На стройку одну за другой подвозили тачки то с известковым раствором, то с коричнево-красной облицовочной плиткой, и эта активность пробуждала в нем энергию и желание действовать, быть полезным и содействовать тому наслаждению, которое отражалось на лицах окружающих – как самих рабочих, так и членов его семьи.

«Как твой голос? Спой нам что-нибудь!» – попросил один из рабочих, бросив тачку и вытянувшись перед Амосом по стойке «смирно». Амос улыбнулся, прошел несколько шагов по садовому газону, добрался до пальмы, которая росла, бросая тень, в самой середине этого зеленого пространства, и, повернувшись к аркаде, запел знаменитую кантату Леонкавалло «Утро». Голос его лился легко и свободно, а на шее вздувались вены: «Одетая в белое заря уж солнцу открывает путь…»

Рабочие прекратили строительство и стали слушать его с умиротворенным видом, довольные тем, что вместе с развлечением у них есть возможность устроить небольшой перерыв. Даже бригадир, всегда работавший не покладая рук, отложил молоток и мастерок.

Когда Амос спел последнюю строчку, каждый счел нужным сказать ему несколько хвалебных слов и поблагодарить его, после чего все вернулись к работе, между делом обсуждая, как низко пала современная музыка; казалось, все были единодушны во мнении, что нет уж тех прекрасных песен, что сопровождали их во времена далекой юности. «Даже на фестивале, – сказал один из них с сильным тосканским, а точнее, вольтерранским выговором, – не услышишь нормальную песню!» Затем, повернувшись к Амосу, добавил: «Почему бы тебе не отправиться туда и не показать этим безголосым клоунам, как нужно петь?!»

Амосу не впервой было слышать такие разговоры, и всякий раз он наслаждался вниманием, уважением и восхищением, что обрушивались на него с такой щедростью.

Он вернулся в дом через кухню и пошел к центральному входу. Когда он открывал стеклянную дверь, ведущую в один из маленьких коридоров, до его слуха внезапно долетели незнакомые голоса, доносившиеся из столовой, расположенной по правую руку. Он с любопытством остановился, и как раз в этот самый момент дверь в столовую распахнулась, и бабушка пригласила его войти, слегка удивившись, что он уже рядом.

Ему представили двух молодых людей, юношу и девушку. «Через две недели у них свадьба, – объяснила бабушка, – и они очень бы хотели, чтобы ты спел для них во время церемонии венчания в церкви».

Амос улыбнулся и промолчал. Тогда заговорил юноша, поглядывая то на Амоса, то на свою невесту, словно ища у них молчаливой поддержки. «Так вот, – начал он, – мы – твои поклонники, у нас даже есть кассета, где ты поешь; нам подарил ее один земляк, который записал твое выступление в нашем театре; и мы так надеялись, что ты сможешь спеть на нашей свадьбе!»

Амос все не отвечал. Хоть его и не слишком порадовало это приглашение, с другой стороны, он все-таки не находил в себе силы отказаться. Молчание нарушила бабушка, которая попыталась развеять сомнения внука и уговорить его согласиться. Тогда Амос вновь улыбнулся и робко ответил: «Ну, хорошо».

В следующее воскресенье, одетый во все нарядное, он отправился в церковь за полчаса до начала мессы и свадебной церемонии. Он приблизился к алтарю и прошел через него, чтобы присоединиться к хору, рядом с которым органист уже поджидал его, чтобы провести коротенькую репетицию. Вскоре начали прибывать гости, в то время как жених с невестой, как это обычно случается, немного задерживались, отчего было задержано и начало святой мессы.

Как и было запланировано, Амос пел во время причастия. Он исполнил отрывок, напоминавший ему о первом причастии младшего братика. Тогда он пел «Приди, брат». По окончании венчания, когда молодожены вместе со свидетелями должны были поставить свои подписи, Амос запел знаменитую «Аве Марию» Шуберта, чем растрогал большинство присутствующих, чувствительных к вечному очарованию музыки и бельканто.

В конце церемонии Амосу пришлось пожать сотни рук, расцеловать множество пожилых дам и поприветствовать молодоженов, которые в знак признательности преподнесли ему подарок. Затем он отправился домой вместе со своими родителями и бабушкой, которая никогда не пропускала воскресных походов в церковь, даже когда ей нездоровилось.

Во второй половине дня из Болоньи приехал приятель Амоса, Франческо Андреоли, вместе с женой. Франческо, который защитил диплом по специальности «античная литература» и теперь преподавал в одном из городских лицеев, познакомился с Амосом в Институте Кавацца. Он искренне привязался к мальчику и с удовольствием принял приглашение Барди приехать к ним в деревню на несколько дней, а заодно объяснить Амосу греческий алфавит и первые основы этого языка, который уже спустя несколько дней ему придется изучать за партой гимназии в Понтедере.

И вот теплыми и светлыми сентябрьскими днями, когда в окрестных виноградниках уже начали собирать урожай и аромат свежевыжатого винограда плыл в дом через открытые окна, Амос пытался настроить свои мозги на греческий, отчаянно борясь с собственным организмом, который вовсю противился этому вынужденно сидячему образу жизни. Воздух, проникавший к нему в кабинет, полный пленительных ароматов и звуков, вместо того чтобы успокаивать, возбуждал его и заставлял страдать. Между тем, будучи в достаточной степени прилежным учеником, Амос, из уважения к другу, уделившему ему время, и учитывая, что родные давно настраивали его на учебу в классической гимназии, сумел сдержать свои чувства и даже проявить определенный интерес к этому древнему языку, о котором он слышал столько хорошего.

В первых числах октября, полный радужных надежд и добрых намерений, вместе с двумя друзьями из средней школы, Амос переступил порог классического лицея, довольный собственным выбором и готовый к новым свершениям.

Но, к сожалению, как справедливо выразился один прославленный итальянский режиссер, «мы часто строим массу планов на будущее, да беда в том, что у будущего на нас совсем другие планы». Вот и у Амоса дела пошли вовсе не так, как они с родителями планировали, а виной тому была молоденькая учительница, по двадцать часов в неделю преподававшая в его классе итальянский язык, латынь, греческий и историю с географией. Синьорина Мистри просто не в силах была выносить присутствие среди учеников такого, как Амос, ведь ему требовались особое внимание, забота и специальная методика, ибо он не мог видеть то, что она писала на доске, и самостоятельно рыться в словарях.

Правда, ей хватило честности с самого начала дать понять это самому заинтересованному лицу, с первого дня почувствовавшему на своей шкуре всю вопиющую унизительность такой дискриминации. К примеру, синьорина Мистри не гнушалась тем, что поднимала Амоса посреди урока и восклицала: «Хотела бы я сейчас, чтобы ты или твоя мать объяснили, как мне вызывать тебя к доске, чтобы ты написал и перевел эту фразу, как делают все остальные?!» Амос, разумеется, молчал, но краска стыда заливала его лицо; его способность быстро реагировать словесно, его оптимизм и сила духа тут не срабатывали – они были ничто против извращенно ревностного отношения учительницы к своим обязанностям.

Амбициозная и выскомерная, синьорина Мистри превратила преподавание в единственный смысл своей жизни. Образно говоря, она сильно недооценивала значение человеческих качеств, зато крайне преувеличивала собственное эго, доведенное до крайности, почти патологическое.

Синьорина Мистри наводила ужас на все классы, где она преподавала: когда она входила в аудиторию, там наступала мертвая тишина, никто не осмеливался сказать соседу по парте ни слова даже шепотом, не говоря уже о том, чтобы передать какую-нибудь записку; в классе царила такая тяжелая атмосфера, что во время опросов некоторым становилось плохо.

Каждое утро Амос шел в школу с все более печальным выражением лица. Он чувствовал себя подавленным и одиноким; предчувствие, что ему не удастся справиться с ситуацией, мучило его с первых дней. Во время классных работ учительница заставляла его садиться рядом с собой за кафедру, чтобы никто из товарищей не помогал ему рыться в словаре. Она требовала, чтобы он задавал ей конкретные вопросы и при этом произносил иностранные термины только в именительном падеже. Неужели она не понимала, что если человек знает именительный падеж какого-то слова, то ему наверняка известно и его значение?! И что поиск в словаре обычно осуществляется методом проб и ошибок?!

Спустя примерно два месяца психологическое состояние бедного Амоса настолько оставляло желать лучшего, что ему пришлось смириться с мыслью о необходимости сменить школу посреди учебного года, чтобы его не завалили на экзаменах. Он чувствовал себя ужасно, ведь ему предстояло разочаровать своих родных, но в определенный момент он понял, что у него просто нет другого выбора, и сдался, в надежде хотя бы не потерять год. В каком-то смысле это было поражение, но при этом честь и достоинство оставались при нем.

Его родители и родственники немедленно активизировались, чтобы быстро перевести его в магистратуру в том же городе, что было непросто, так как учебный год уже начался, – необходимо было озвучить причины, которые сами по себе унижали и расстраивали Амоса, и без того очень болезненно воспринимавшего свое первое настоящее поражение. И все-таки ему пришлось в очередной раз склонить голову перед волею судьбы, и он переступил порог новой школы в полной прострации и с абсолютным отсутствием энтузиазма.

Но в общем-то, несмотря ни на что, происходящее в тот момент представляло собой новую главу его жизни и окончательное расставание с крайне болезненным опытом, из которого он сделал вывод: фанатизм и косность ума способны принести большую боль ближнему.

Родители проявили полное понимание, да и одноклассники были на его стороне, демонстрируя свою солидарность молча или открыто. А ведь до тех пор Амос не в полной мере отдавал себе отчет в их симпатии и хорошем отношении к нему. Тем не менее поражение осталось поражением; его никто не в состоянии был перечеркнуть, и в глазах Амоса оно выглядело несмываемым пятном на его репутации. Все его мечты рушились, подобно карточным домикам, а на горизонте уже вырисовывались неуверенные контуры будущего, мрачного и печального, полного разочарований, ограничений, унижений и горечи; по крайней мере, именно так виделось оно Амосу, когда товарищи провожали его, когда он обсуждал новые планы с родителями, когда впервые входил в магистратуру, не ожидая ничего хорошего, совершенно ничего и ни от кого.

Войдя в ворота, ведущие во дворик, разбитый перед старинным зданием, которое администрация выделила для тех, кто собирался стать учителем начальной школы, Амос услышал приглушенный, но веселый звук голосов, шум, треск, а с первого этажа до него донесся приятный детский голос, который пел что-то, напомнив ему о существовании в этой школе уроков музыки.

Мать Амоса позвонила в дверь, и им открыла полная женщина средних лет, низенького роста, с одышкой, но радостно улыбавшаяся во весь рот. Она пригласила их войти и позвала директора. Потом вдруг погладила новичка по голове и пожелала ему удачи. Попрощавшись, милая женщина удалилась.

В нескольких метрах от них, прямо на лестнице, какая-то девочка остановилась и принялась разглядывать Амоса, которого она никогда не видела, но, вероятно, слышала о нем что-то. Заметив директора, она быстро отвернулась и бросилась бежать, легкая и изящная, словно газель.

Вскоре Амоса проводили в аудиторию и представили одноклассникам, которые, как ему показались, были довольны новым пополнением, а также тем, что их ненадолго отвлекли от учебы. Затем все вернулось на круги своя, и учительница по литературе смогла продолжать вести занятие.

Когда прозвенел звонок на последний урок, Амос почувствовал, как краска бросилась ему в лицо: он знал, что для занятий французским ему предстояло перейти в другую аудиторию, а здесь должны были остаться те, кто изучал английский. Но он не представлял, у кого попросить помощи, и тем более не знал, куда ему идти. Он встал, как и все остальные, вышел из-за парты и остановился, притворившись спокойным, хотя внутри у него все бушевало. Некоторые его одноклассники уже вышли из класса, другие собирали что-то со своих парт, а он не знал, что ему делать, куда двигаться, как преодолеть препятствия на своем пути и избежать неловких ситуаций.

Охваченный тревогой, он растерялся в поисках решения, но тут чья-то сильная рука решительно опустилась ему на плечо и спокойный, красивый голос приветливо произнес: «Меня зовут Адриано. Хочешь, вместе пойдем на французский? Я бы хотел с тобой поговорить». Затем та же рука взяла Амоса за предплечье и повела по коридору в другую аудиторию, а там препроводила прямиком до самого стула. За эти короткие мгновения между двумя одноклассниками родилась такая крепкая и чистая связь, что ее без колебаний можно было назвать Настоящей Дружбой.