Текст книги "Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова"

«Для людей»

О политике в «поздних» дневниках Вавилов писал так же редко, как и в «ранних». Но две общественно значимые темы в записях 1939–1950 гг. все же отчетливо звучат: война и руководство Академией наук.

Переживания Вавилова по поводу поражений первых лет войны, эвакуации, блокады Ленинграда, радость от изменения ситуации и, наконец, победы – совершенно естественны и неоригинальны: те же, что и у всей страны. Единственное, что нужно отметить, – усиление под влиянием мировой войны «общемировой», «геополитической» темы в размышлениях Вавилова. «Что будет с людьми после войны? Постепенное распространение коммунистического строя? Новая война с ракетами и урановыми бомбами?» (21 января 1945). «Коммунизм на всей Евразии в ближайший десяток лет несомненен для меня» (1 февраля 1945). «…в мире ‹…› пошла настоящая буря. Должен он перемениться и стать, вернее всего, коммунистическим» (20 марта 1949). «Ясная победа коммунизма. ‹…› старому миру конец пришел. Непобедимое знамя революции. Начало новой истории для всего мира» (6 ноября 1949). «Сталинский юбилей стал очень внушительным политическим событием. От китайцев до финнов. Это – сила непобедимая. Коммунизм близок к мировой победе» (23 декабря 1949). «Не приходится сомневаться в победе коммунизма всюду в ближайшие годы» (1 января 1950). «Вчера был в Большом театре, траурное ленинское заседание. Сталин. Мао-Цзе-Дун. Красное с золотом. На свете, в сущности, началась мировая революция. Поднялся и побеждает коммунистический восток. Полная глупая растерянность на Западе. Французы по радио пытаются петь toujours l’ amour[252]252
  Любовь всегда (фр.).


[Закрыть], Америка не знает, что начать. Начало конца. Думаю, что войны не будет, коммунизм победит и без войны» (22 января 1950). «Коммунизм переворачивает мир, и, конечно, лет через 10 на свете будет совсем иное» (29 января 1950). «Весь мир зашевелился и идет volens nolens[253]253
  Волей-неволей (лат.).


[Закрыть] к коммунизму» (16 апреля 1950). «Призрак коммунизма», который и раньше бродил по Европе перед взором Вавилова, стал с годами еще более ярким и отчетливым.

Всего через два месяца после окончания войны Вавилова зашвырнуло на вершину советской научной иерархии.

4 марта 1911 г. 20-летний Вавилов, философствуя, кто он и кем ему быть, записал: «…я не ворона в павлиньих перьях, а скорее павлинье чучело, дожидающееся павлиньей души». Павлинья душа так и не появилась. В поздних дневниках, в основном после избрания президентом Академии наук, Вавилов больше десяти раз сравнивает себя с «вороной в павлиньих перьях»[254]254
  В записи от 27 июня 1915 г. Вавилов называет павлина «ходячим диссонансом»: «Райская птица с голосом свиньи. Ей Богу, в павлине что-то мистическое, почему он не фигурирует во 2-й части Фауста? Ходячая аллегория и символ».


[Закрыть]: «Я совсем перестал быть самим собою. Нет у меня ни самомнения, ни самоуважения, известны мне мои недостатки, знаю, что я совсем по существу не „эминент“[255]255
  Eminent (англ.) – выдающийся.


[Закрыть] – а потому неловко и противно это низкопоклонство. Чувствую себя раскрашенной куклой и вороной в павлиньих перьях» (26 октября 1945), «Президентство свое до сих пор ощущаю как павлинье оперенье, совсем ко мне не пристающее» (1 января 1946). Другое нередкое сравнение – со «свадебным генералом»: «Времяпровождение свадебного и похоронного генерала» (16 декабря 1945), «Из меня делают скверного „свадебного генерала“» (13 января 1946). Очень ярко Вавилов выражает свое отношение к президентству в записи от 30 января 1949 г.: «Как-то странно устроила судьба. Я – философ, мечтатель и на этой горе, где так дует».

При таком отношении к внезапному карьерному взлету требовались какие-то внутренние аргументы для исполнения чуждой духу Вавилова-исследователя, Вавилова-поэта роли государственного деятеля.

Одно из возможных решений этой его личной философской проблемы Вавилов видел в том, чтобы растворить индивидуальное в общественном: «…жить надо „на людях“, для людей, для „человечества“, и вся задача в установлении резонанса между „своим“, между „душой“, стремлениями etc. и общим» (4 апреля 1941); «…необычайно выросла магнетизирующая сила государства: дисциплинированная сотня миллионов. Сознание, поставленное в рамки и на службу» (7 февраля 1943); «За что же цепляться, чтобы жить? Люди, государство, народ. Истина только здесь. // Рациональнее всего военный строй. Личное совсем уходит на задний план» (12 марта 1949); «Железная сосредоточенность и направленность коммунизма преодолевает все. Для спокойной, стройной жизни требуется полный резонанс „я“ и этого потока» (16 апреля 1950); «Революционная буря – это и есть смысл бытия. Нужно попасть в фазу этого вихря. Но так долго, трудно было понять и на каждом шагу дрянь, мелочь, полное противоречие смыслу революции» (24 мая 1950); «…единственный смысл бытия – служба народу, патриотизм. Это существует, это факт, это много выше, чем „я“» (15 декабря 1950). То есть Вавилов искренне, не из карьерных соображений, пытался настроить свое сознание в унисон со звучащим отовсюду тоталитарным маршем.

Если и в конце тридцатых, и в годы войны Вавилов много размышлял о задачах и смысле существования всего человечества, то после завершения войны и назначения его на высокую должность президента Академии философские записи из того же проблемного круга становятся в дневниках более определенными, связанными с родным, конкретным, а не абстрактным государством: «Остались ‹…› мои обязанности перед народом, государством, а „жизни“ просто давно не осталось» (11 июля 1948); «Остающиеся годы жизни надо полностью отдать государству» (1 января 1950).

Сочетание двух мотивов – искренней веры в грядущую победу коммунизма и внезапного обнаружения собственной высокой государственной миссии – привело к тому, что Вавилов легче стал произносить подобающие речи, а также писать (или подписывать) статьи с пассажами, от которых он умудрялся воздерживаться в тридцатых годах. От одобрения заботы государства о науке он постепенно перешел к восхвалению партии и вождя.

Некоторое время существовала даже точка зрения, что «корифеем науки» Сталина начали называть именно с подачи Вавилова – например, об этом вскользь упоминает А. Д. Сахаров (1931–1989) в «Воспоминаниях». Одна из поздних статей Вавилова (в газете Управления пропаганды ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь» от 21 декабря 1949 г.) и в самом деле называлась «Великий корифей науки (И. В. Сталин)». Но Вавилов использовал это выражение по отношению к Сталину далеко не первым: как минимум на 10 лет раньше, в ходе торжеств в честь 60-летия отца народов, Сталина уже называли «корифеем науки».

Тем не менее статей Вавилова с восхвалениями вождя немало. Имя Сталина появляется несколько раз даже в заголовках статей Вавилова: впервые в 1946 г. – «Ученые оправдают доверие товарища Сталина» – и еще четырежды в 1949–1950 гг. в ходе торжеств по поводу 70-летия Сталина – «Иосиф Виссарионович Сталин и советская наука», «Научный гений Сталина», «Наука Сталинской эпохи», «Великий корифей науки (И. В. Сталин)». Многословные шаблонные восхваления вождя в этих статьях соответствуют всем канонам эпохи культа личности. Например, в статье «Научный гений Сталина» на 18 страницах товарищ Сталин упоминается 100 раз (то есть 5–6 раз на странице), постоянно цитируются его работы и речи, превозносятся высочайшие личные качества: «…научный гений предугадывания пронизывает всю революционную государственную деятельность И. В. Сталина…», «…глубина сталинского анализа социальных процессов…», «Учение Ленина и Сталина необъятно по своей широте…», «…деятельность И. В. Сталина как великого вождя, ведущего народы к коммунизму, как гениального учителя и ученого…», «Академия Наук СССР гордится тем, что И. В. Сталин входит в ее состав как почетный академик. Избранием И. В. Сталина Академия Наук СССР констатировала необычайное значение вклада, внесенного И. В. Сталиным в сокровищницу передовой науки всего мира. ‹…› …советские ученые почтительно и горячо приветствуют вождя народов, корифея науки, великого Сталина по случаю его 70-летия. Да здравствует величайший человек наших дней, мудрый Сталин!»

В дневниках есть несколько указаний на то, что Вавилов не сам писал подобные тексты: «Митинговая речь, из которой выскоблили все, что в ней своего было» (11 июля 1943), «…подготовка выступлений, газетных статей, которые потом в редакции бреют по общему образцу» (22 мая 1949), «правил корректуру статьи, будто бы написанной мной. Моего там не больше половины» (24 июля 1950)[256]256
  В книгах о Вавилове неоднократно отмечается, что «Сергей Иванович совершенно не выносил слова „является“» ([Франк, 1991], с. 294). Об этом вспоминает его секретарь-референт ([Новые штрихи к портрету, 2004], с. 91). В биографии В. Келера приводятся слова Вавилова: «Предупреждаю, чтобы в книге не было ни одного „является“. ‹…› Безобразие! О чем угодно можно сказать по-русски без „является“» ([Келер, 1975], с. 252). В биографии Л. В. Левшина цитируется запись из записной книжки Вавилова от 24 июля 1949 г.: «Об изгнании слова „является“ из русского языка. Я вот уже 3–4 года тщательно избегаю в своих писаниях этого слова. ‹…› Пора заменить „являться“ словом „быть“ или другими, не такими обманчивыми» ([Левшин, 2003], с. 307). И действительно, если в ранних дневниках это слово употреблялось более 20 раз, то в поздних – только дважды (в 1940 и 1941 гг.). При этом как минимум в одной поздней статье якобы авторства Вавилова «Политические и научные знания – в массы!» ([Наука и жизнь. 1948. № 2], с. 17) это слово встречается: «Выдающимся событием в жизни Общества явилось единодушное решение съезда избрать почетным членом Общества великого вождя…» и т. д.


[Закрыть].

Тем не менее Вавилов такие речи произносил и такие тексты подписывал и лично правил: сохранились машинописные варианты статей – например, только что цитированной статьи «Научный гений Сталина» – с собственноручными исправлениями Вавилова.

Возможные оправдания общего характера для милых людей, сотрудничавших с фашистами-вишистами-чекистами-…, многократно произнесены, хорошо известны и здесь будут опущены. В случае С. И. Вавилова есть несколько особых, не совсем стандартных оправданий личного характера. Об одном из них – философской потребности в некоем самоуничижении – речь еще пойдет особо. Второе оправдание – изначальный фатализм Вавилова, его самоосознание как «только зрителя», закинутого в поток жизни и с удивлением наблюдающего за всем, что вокруг и внутри происходит. Третье самооправдание – не слишком оригинальное, но зато подтверждаемое многими дневниковыми записями, – что Вавилов просто хотел «как лучше», причем не для себя и близких, а вообще для людей: постоянно раздумывал, как бы принести пользу, «творить нужное людям» (3 июля 1949).

«Нужны силы на помощь людям, родной стороне и после этого умереть» (9 мая 1945). «Надо сосредоточиться и понять, как же на Руси создать большую науку, свою и обгоняющую все» (6 ноября 1945). «…надо сделать то, что в моих очень небольших силах, чтобы упорядочить Академию» (1 января 1946). «Хочется напоследок сделать что-то остающееся для людей» (15 декабря 1946). «Надо делать и сделать возможно больше. В этом единственный смысл оставшейся жизни. Выпрямить Академию, разбудить в ней гений и действительно сделать из нее русскую научную голову» (1 января 1947). «Неужели нельзя вылезти из трясины и последний десяток лет жизни прожить так, что вышел бы настоящий толк для людей» (2 февраля 1947). «…так многое хотелось бы сделать ‹…› для науки, для Академии» (13 апреля 1947). «Хотелось бы сделать что-то очень большое. В этом и смысл бытия, и оправдание. Ведь не для себя же, а для людей этого хочется» (6 апреля 1947). «Остаток жизни хочется прожить для других, для страны, для народа, принести ясную пользу» (14 сентября 1947). «Жизнь для людей, конечно, в этом смысл и другого нет. Человек – один, чепуха ни для чего не нужная» (28 ноября 1948). «Перед смертью хотелось бы сделать что-то большое, нужное людям, такое, что послужило бы основой дальнейшего прогресса» (6 марта 1949). «Хотелось бы, чтобы каждый прожитый час был созидательным, на пользу людей, земли, мира» (17 апреля 1949). «…хочется, чтобы каждый день вносил какой-то кирпич для тех, кто останется жить. ‹…› хочется оставить людям настоящее. В этом единственный смысл и стимул» (22 мая 1949). «Больше, чем когда-либо, ясно, что жить надо для других, для своего общества и жить надо» (8 ноября 1949). «Чувство бессилия, а хотелось бы помочь людям. В этом единственный смысл бытия» (3 апреля 1950). «Хотелось бы подняться, сделать большое-большое для людей…» (24 мая 1950). «…надо работать – для других. В этом единственный смысл» (3 сентября 1950).

В этом контексте интересно изменение отношения Вавилова к финалу гетевского «Фауста». Фауст, согласно представлениям молодого Вавилова, «в конце концов сбивается на ‹…› прорывание каналов и прочую чепуху» (12 января 1911). «Строительно-созидательное» финальное увлечение Фауста воспринималось юношей-Вавиловым крайне иронично. «Фауст кончает свою жизнь, по Гете, совершенно практически, роет каналы (к сожалению, не заводит себе законной Gretchen и не выводит молодых Фаустов). Вывод довольно неостроумный; вся шумиха, все Фаустовское „Streben“[257]257
  Стремление (нем.).


[Закрыть] могло закончиться на первых же страницах, сбрось Фауст с себя свою докторскую мантию и наймись в землекопы. Не к чему было и Мефистофеля тревожить, все бы обошлось тихо и спокойно» (26 декабря 1910). В годы Первой мировой войны скепсис Вавилова только усилился: «Кончил совсем мещански „жизнью для пользы отечества“ – каналами, кончил по-немецки» (8 октября 1914), «Goethe кончил Фауста почти что военно-дорожным отрядом, а если бы я был Фаустом, я бежал бы в ужасе от этих каналов и дорог домой в „Museum“[258]258
  «Museum» – место, посвященное Музам, то есть место ученых занятий, библиотека (лат.).


[Закрыть]» (28 ноября 1915), «Фауст нашел выход в том, что стал жить „для других“ (это тоже уже не жизнь)» (22 апреля 1916). Но через 30 лет (вновь перечитывая «Фауста» в 1942–1945 гг.) Вавилов ту же «мещанскую жизнь на пользу отечества» оценивает уже иначе: «Совсем новыми глазами увидал финал „Фауста“ – пятый акт. Здесь мысль и смелость больше всего и сюда придется еще вернуться» (24 января 1945).

Почти комично, что в 1950 г. Вавилов был назначен председателем просуществовавшего всего несколько лет Комитета содействия великим стройкам коммунизма при Президиуме Академии наук СССР, занимавшегося в первую очередь именно вопросами строительства оросительных систем, гидроэлектростанций и других крупных гидротехнических объектов – по сути, тем самым «прорыванием каналов».

Стремление «помочь людям» – несомненно, один из лейтмотивов поздних дневников. Однако для объективности следует подчеркнуть, что и тут – вновь, в который раз – позиция Вавилова более сложна, традиционно противоречива. Все только что процитированные записи о необходимости «работы на пользу и благо людей» (20 ноября 1949), о поиске «резонанса» с обществом похожи на самогипноз, самоуговаривание, мантру, втаскивание себя за волосы в нужное философское состояние. Тема «пользы людям» становится заметной в дневнике лишь после его избрания президентом. До этого подобные записи редки и звучат иначе; так, например, через две недели после ареста брата Вавилов записывает: «Никогда еще не было так грустно и так мучительно. ‹…› Хочется вскочить, протереть глаза и закричать страшным голосом, что я жив еще и могу многое нужное для людей сделать» (20 августа 1940). Поздние записи об этом же появляются чаще, но они более рассудочны. Более того, они разительно отличаются от некоторых других, более спонтанных. В те же годы Вавилов писал, например, и так: «Чувствую общество, вырастающее на трупах и костях людей. ‹…› Манекены с выхолощенными душами» (6 июня 1943); «Люди кругом ‹…› невыносимо скучны и трафаретны, в полном „резонансе“ с жизнью» (7 марта 1948); «Сумею ли выдержать дальше? ‹…› столкновения самолюбий, человеческой подлости, очень мало науки, очень мало глубины, таланта и честности. „Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей“» (26 июня 1949).

Планы, цели и мечты (1939–1951)

Как и в ранних дневниках, в дневниках последних лет жизни Вавилов часто записывал, порой очень подробно, свои планы, цели и мечты. Кроме описанной только что пафосной «пользы людям» он хотел в это же самое время и многого, многого другого.

«…хотелось бы прожить последние годы жизни медленно и мудро. // Жить в обычном смысле слова не умею и никогда не умел. Нужна обстановка для творческого созерцания. Удовлетворенности никогда не будет – но хаос последних лет невыносим. // Чередование работы по физике и „философии“ и немножко тихой жизни со своими – вот что требуется. Но как же это все сделаешь?» (21 июля 1939).

«Именно сейчас, когда все так ясно, когда знаю, что важно, что нет – как бы хорошо спокойно, весело поработать в лаборатории, подойти к природе не через книги, не через вторые руки, а прямо. После войны, если будет хотя бы какая-нибудь уверенность в равновесном житье, надо бросить „сиденье наверху“ и запереться в лабораторию» (4 июля 1944).

«Хочется либо незаметно умереть, либо запереться в лаборатории, сесть за письменный стол – и так до конца» (10 декабря 1944).

«Для того чтобы жить, мне нужно перейти скорее к опыту, в лабораторию, без помощников, лаборантов, с самим собой, без самонадеянности и самолюбия. Напоследок еще раз прикоснуться к природе. Это самое главное и самое интересное» (30 декабря 1944).

«Новой жизни в 1945 г. начинать не собираюсь. Чувствую явную старость. Из мальчишки прямо в старики. Хотелось бы спокойной экспериментальной работы и чего-нибудь нового и хорошего для физики. Это все» (31 декабря 1944).

«Что нужно мне для спокойного существования до конца? 1) Творчество (новые мысли, новые факты, новые формы) 2) Хорошие интересные книги 3) Умные, добрые, честные, нетрусливые люди кругом 4) Свои: Олюшка, Виктор (так мало своего осталось, остальное на кладбище) 5) Уверенность в возможности всегда умереть спокойно, незаметно, через сон. // Сейчас тупик. В голове – пусто, надо искать настоящей работы» (14 января 1945).

«Мечтаю о доме, о семье, об Олюшке, о философском одиночестве, о лаборатории, где никто бы не мешал экспериментировать…» (10 февраля 1945).

«Нужна тишина, спокойствие, мысли, книги, вдохновение и творчество. ‹…› Боже мой, так не хочется жить и хочется смысла» (25 июня 1945).

«Неприятное чувство, что не думаю и не делаю главного. Теперь для Академии, для науки. Каждую минуту чувствую, что делаю мелочи, а не главное. Как преступник. // Надо перестроить жизнь, думы» (13 августа 1945).

«Хочется прожить последние годы тихо, сосредоточенно и с ясной мыслью уйти в небытие» (12 декабря 1948).

«Хочется все проинтегрировать и „понять“. // Сегодня 4 года пребывания на президентском месте. Не думал, что высижу так долго. Хотел уйти в тишину и остаток жизни провести в „медитациях“. Положим, кроме сократовского „знаю, что ничего не знаю“, пожалуй, ни к чему не придешь. Жизнь есть обязанность, поэтому каждый день прожитый и каждый год провожаю с удовольствием: меньше осталось. Может быть, завтра удастся начать отпуск. Хотелось бы тихо поработать» (17 июля 1949).

«Хочется молнии, которая прорезала бы эти сумерки, вновь пробудила жизнь и творчество» (1 апреля 1950).

«С какой бы радостью ушел бы я сейчас в лабораторию и кабинет для выполнения в последние годы своих творческих обязанностей перед людьми» (17 июля 1950).

«Мне бы хотелось напоследок сделать что-нибудь очень нужное и большое для людей. Но сил и способностей нет, а кругом… Хочется уходить из жизни, приведя все в порядок, свои работы, свои обязанности перед страной, перед семьей, свои книги. Этим и намерен заниматься» (31 августа 1950).

«Хочется вырваться из трафарета и каждый день думать по-новому и узнавать новое» (29 декабря 1950).

«Боже мой, как бы хотелось „статистического“ покоя на белом свете и как хочется перед собственным концом понять самое главное» (30 декабря 1950).

«…думы мелкие, неопределенные, а хочется для финала большего: взять и решить фундаментальный вопрос в науке. Всяких вопросов сколько угодно: заряженная и нейтральная масса, тождество атомов, набор элементарных частиц и, наконец, самое больное: психика, но схватиться не могу. С моделями ничего не выходит, математик я никакой. Вот и печально» (6 января 1951).

Иногда о желаниях, целях, мечтах Вавилов пишет совсем кратко, лишь упоминая их. Как и в ранних дневниках, такие записи – за счет своего количества – делают заметными некоторые «сквозные темы», иногда ожидаемые, но порой и крайне необычные.

Желания, связанные с повседневностью, с реальной жизнью, во многом заурядны. Вавилов скучает по родным, переживает, как устроится в жизни взрослеющий сын и т. п. Но есть, разумеется, и несколько необычных «бытовых» тем.

В связи с постоянными переездами Вавилова как руководителя между разными городами в дневниках зафиксирована его «географическая неприкаянность». «Надо, наконец, решать затянувшуюся шестилетнюю задачу, где же мне быть – в Ленинграде или в Москве» (5 августа 1940). «Хочется бежать в Йошкар-Олу…» (17 февраля 1944). «…хочется либо в царевококшайскую глушь, либо в бледно-голубую печальную философию Ленинграда» (29 мая 1944). «Хочется убежать в Йошкар-Олу, к ее лосям и марийцам» (7 октября 1944). «…ужасное чувство отсутствия дома» (21 октября 1944). «По-прежнему не дома. Даже нельзя помечтать о месте для могилы» (3 ноября 1944). «Хочется уехать в последний раз в Йошкар-Олу…» (11 апреля 1945). «…хочется домой…» (16 апреля 1945). «Хочется в Ленинград…» (18 ноября 1945). «…острое чувство петербургской души. ‹…› Не хочется отсюда уезжать в жирную, наглую Москву, бездушную» (28 октября 1945). «Без дома. Дом ни в Москве, ни в Ленинграде» (21 января 1946). «…странное чувство без дома. Ни тут, ни в Москве» (29 марта 1946). «Дома нет. Москва, Ленинград?» (7 июня 1946). «Хочется в Питер» (16 февраля 1947). «Лучше бы в Йошкар-Олу» (20 апреля 1947).

Совершенно особенное место занимает с годами мечта избавиться от горы административных обязанностей. Вавилов все чаще жалуется на усталость, отсутствие сил, нехватку времени, необходимость отдыха. «…как подумаешь об ожидающем колесе в Ленинграде и Москве – оторопь берет. Как изо всего этого выскочить?» (18 августа 1939), «Давно уже жизнь стала „службой“. Лямку тяну и дожидаюсь „отпуска“» (25 марта 1940), «…хотелось бы ‹…› вырваться от телефонных звонков, невыносимых разговоров, зрелища самолюбий и всего прочего» (17 мая 1941), «Настроение ломовой лошади, которую кормят и гоняют на работу. Хочется стать homo sapiens со всеми его требованиями и свойствами» (26 апреля 1942), «Нужен бы ‹…› длительный санаторий вроде Флоренции» (18 октября 1942), «Устал и телом и душой и сейчас нужней всего, пожалуй, был бы недельный отдых. Это совсем невозможно. ‹…› Усталость бесконечная. ‹…› …хочется отдохнуть» (25 декабря 1942), «…сил нет, оскудение, немота, бессилие» (31 декабря 1943), «Хочется покоя, тишины…» (25 марта 1944), «Какая-то ходячая „распределительная доска“. Как же с этим кончить в такой сумасшедшей установке?» (23 июля 1944), «Хотелось бы полного покоя, интересных книг и отдыха» (3 ноября 1944), «Хотелось бы отдыха, небольшой радости, покоя и творческого подъема напоследок» (22 ноября 1944), «Боже мой, прожить бы хотя бы несколько лет в тихом спокойствии» (29 апреля 1945), «Запутался в делах. Необходимо остановиться» (29 июня 1945), «Ищу тишины, отдыха» (27 декабря 1945), «Если бы сейчас спихнуть с себя бесконечную цепь дел, делишек…» (1 января 1946). Начиная с 1946 г. Вавилова преследует «неотвязчивый образ „телефона-автомата“» (он пишет так о себе более 20 раз). «…превращаюсь в живой автомат. ‹…› Боже мой, когда же это кончится и как избежать этой автоматизации?» (22 ноября 1946). «Устал и превратился в очень плохую машину без всего оригинального и только мечтающего о творчестве» (29 декабря 1946). «Летят министры ‹…› дай боже, чтобы и мне слететь. Жить стало бы легче» (1 февраля 1948). «По-прежнему паралич творчества, вернее и точнее, полное отсутствие времени» (25 апреля 1948). «…есть желающие и моей отставки. Молю об этом судьбу. Задушенная жизнь, превращение в автомат» (21 августа 1948). «…усталость, беспомощность и чувство бездарности, а еще больше никчемности» (17 апреля 1949). «Хочется остановиться, отдохнуть, сосредоточиться» (3 июля 1949). «…нет большой мысли, нет творчества. Для этого нужно спокойствие, лаборатория, время» (26 февраля 1950). «Замытарился. Каждый день не меньше 12 часов. Дома ни к чему не способный… ‹…› Как с этим кончить? А кончать надо. Долг человека обязывает» (19 марта 1950). «…больше, чем когда-либо, для работы нужны силы, ум и выдержка» (4 июня 1950). «Отпуск. О нем мечтал весь год» (20 июля 1950).

Очень отчетлива тоска Вавилова по научной работе. Как и в ранних дневниках, Вавилов мечтает заниматься физикой – но если там он только стремился стать ученым, то теперь мечтает к настоящей, живой физике вернуться. «Угнетает, что вот уже лет 14, как перестал сам экспериментировать» (19 апреля 1944). Эта тема звучит уже в самом начале поздних дневников. 1 апреля 1940 г. Вавилов пишет: «Вполне отчетливо и ясно одно. Чтобы спокойно и покойно дожить жизнь, нужна каждый день творческая работа, своя, остающаяся, фиксированная. Нужно выделить хотя бы 1–2 часа каждый день на эксперимент, на писание книг, статей, мемуаров, заметок. Это для меня сейчас очевиднее всяких медицинских рецептов…» Такие записи далее появляются регулярно, становясь все более эмоциональными. «…хотелось бы тихой, покойной жизни с раздумьем, писанием, лабораторией по силам» (17 мая 1941). «Страшно жалко, что за последние годы отстал совсем от эксперимента. Опыт неизмеримо сложнее, умнее и интереснее человеческого ума. Как хорошо бы бросить эти нелепые „директорства“ в Академии и в Оптическом Институте и спокойно сесть в рабочую комнату с лаборантом» (5 июля 1942). «Хочется в лабораторию, к творческому опыту. Искать и находить новое» (14 августа 1942). «…нужно бы все бросить, засесть тихонько в лабораторию» (11 мая 1943). «Кажется, засесть бы тихо в лабораторию, за книги, за рукописи и дожил бы до конца спокойно» (16 ноября 1943). «Тяжелое чувство невозможности экспериментировать. Кажется, что это – единственный путь у меня к жизни. За него хвататься нужно, если вообще еще жить» (3 ноября 1944). «Нет физики и хочется к ней убежать хотя бы на время, прежде чем умереть» (1 апреля 1945). «…так хочется своего, настоящей науки» (29 июля 1945). «…в самые трудные минуты жизни спасался за науку, а теперь все дальше отхожу от нее. Надо как-нибудь спасаться, если хочу жить» (16 ноября 1945). «Хочется ‹…› в кабинет, в лабораторию» (18 ноября 1945). «Хотелось бы хоть час в день – без других, одному сидеть в лаборатории и экспериментировать» (1 января 1946). «Хоть час в день – в лаборатории, думать, писать, читать» (1 января 1947). «…так многое хотелось бы сделать и в лаборатории, и на бумаге…» (13 апреля 1947). «В институте очень хочется экспериментировать, но остаются буквально минуты. Видит око да зуб неймет» (1 февраля 1948). «Хотелось бы в этом году теснее опять подойти к науке, экспериментировать, думать, писать. Это бы вдохнуло опять душу живую в меня» (1 января 1949). «…хотелось бы сосредоточенной работы, сделав которую можно бы спокойно уйти из жизни» (22 марта 1949). «…нужна конкретная работа или детективные романы. Среднее – невыносимо» (14 января 1951).

Довольно часто Вавилов мечтает о новой теме, новой идее в физике: «Для жизни мечтаю о какой-нибудь новой большой научной мысли или находке. Она бы поддержала жизнь и закрыла бы плотной занавеской все остальное. // Нужен большой, особенно большой творческий импульс» (31 декабря 1943). «Оцениваю себя в науке. Совсем мало и слабо. ‹…› Грустно. Хочется сделать больше. Это одно сильное чувство, которое еще осталось» (9 января 1944). «Нужна „великая научная идея“» (6 мая 1945). «Для воскресения нужна бы большая мысль, открытие» (2 декабря 1945). «Не было большой идеи, как у Лобачевского, Менделеева, Дарвина. Сейчас искать эту идею и, главное, ее осуществить? Не поздно ли» (19 июля 1946). «…отсутствие большой идеи. Это угнетает больше всего» (18 декабря 1946). «…люминесценция стала казаться мелочью и я еще не нашел новой нити, нового пути для себя. Но необходимо найти» (1 января 1947). «Хочется новой научной мысли, творчества, еще какого-то окна в вечность. Но [это] только желания» (22 июня 1947). «Для „смысла бытия“ нужна большая мысль» (29 июня 1947). «Нужна большая творческая увлекающая мысль, которая оторвала бы от этой безнадежности» (16 ноября 1947). «…хочется сделать большое в науке на прощанье…» (31 декабря 1947). «Хотелось бы напоследок дать большое и настоящее ‹…› в физике…» (29 февраля 1948). «Хочется большой научной мысли, ее нет» (21 ноября 1948).

Одно из самых часто встречающихся в дневнике слов – творчество. О важности понятия «творчество» в личной философии Вавилова речь еще пойдет особо, здесь же нельзя не упомянуть важнейшую сквозную тему всех поздних дневников – сожаление об отсутствии творчества, мечты о нем (этому посвящены примерно 2/3 от общего числа упоминаний творчества в дневниках). С 1939 по 1945 г. количество таких записей увеличивается с трех до двух десятков в год. В 1946–1947 гг. происходит небольшое уменьшение их количества (18 и 15 в год соответственно), но затем вновь дважды – в 1948 и 1949 гг. – примерно по 30 записей в год и в предсмертном 1950 г., когда Вавилов уже тяжело болел, около 40. Вот некоторые примеры. «…жить хочется, только что-то создавая…» (24 июля 1940). «Спасти может только увлекающая работа, творчество» (14 ноября 1940). «Для жизни нужен творческий импульс. Нет его» (12 марта 1944). «Хочется ‹…› мысли, творчества» (25 марта 1944). «Напоследок хотелось бы тишины, сосредоточенности и творческого вдохновения…» (18 апреля 1944). «Или умирать, или что-то непрерывно создавать. ‹…› Если не умирать, то работать, но интересно и творчески» (8 ноября 1944). «…отсутствие творческих мыслей, а они нужней больше, чем когда-нибудь» (25 августа 1945). «Как я мечтаю о спокойствии, радости и творчестве» (28 октября 1945). «Некоторую радость дало бы хорошее творчество – нет его» (2 апреля 1946). «…так нужен просвет. Он возможен только на пути творчества» (25 декабря 1946). «Устал и превратился в очень плохую машину без всего оригинального и только мечтающего о творчестве» (29 декабря 1946). «Оторванность от настоящего творчества и стремление к нему больше, чем раньше» (31 декабря 1946). «А голова моя пустая, и так хочется заполнить ее большим творческим научным делом» (19 января 1947). «Хочется творческой тишины и глубины. Это одно осталось» (7 сентября 1947). «Хочется тишины, творчества, напряженности» (5 ноября 1947). «Хотелось бы остаток жизни прожить стройно, творчески и умереть удовлетворенно, а не так» (14 марта 1948). «По-прежнему творческий паралич» (18 марта 1948). «Спасение только в хорошей творческой работе» (21 марта 1948). «Надо стать опять живым творческим человеком» (2 апреля 1948). «Так хочется покоя, тишины, сосредоточенности, новых мыслей, творчества напоследок. Или тихо, незаметно и для себя, и для других умереть» (3 апреля 1949). «…мечтаю о сосредоточенности, ясной голове, творчестве» (22 мая 1949). «Как воздух нужна творческая работа. Не знаю, как без этого прожить» (14 июня 1949). «…душа просится к творчеству, к раздумью, к настоящей работе» (16 августа 1949). «Для жизни нужен большой творческий толчок ‹…› …творчество, без этого жить нельзя» (6 ноября 1949). «Хочется творческого подъема» (13 ноября 1949). «Хотелось бы действительно творческой работы…» (20 ноября 1949). «Спасение по-прежнему только в пробуждении творчества» (7 мая 1950). «Странное, машинное состояние. ‹…› Мечтаю о творческом прорыве этой стенки» (19 июля 1950). «Если осталось еще жить, то нужна увлекающая работа, творческая, вдохновенная, вызывающая самозабвение. Сейчас этого нет. И потому грустно как никогда» (24 сентября 1950). «По-прежнему ясно одно. Жить дальше можно только с творческим подъемом» (29 октября 1950).