Текст книги "Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова"

Фрагменты дневников 1939–1951 гг

«Поздние» дневники – особенно начиная с 1940 г. – во многом похожи на «ранние». «Пишу для того, чтобы хотя бы немного опомниться, оглянуться на самого себя, вспомнить свою душу, „я“» (12 марта 1945). Но есть и отличия.

Теперь Вавилов часто пишет в дневнике о бессмысленности ведения дневника. «Для чего и кому нужны эти записи? Сейчас это кажется просто писанием вилами на воде» (25 декабря 1942). «Писать не хочется. Ни к чему. Кому нужны эти преходящие тоскливые настроения без фактов» (3 января 1943). «Странное пристрастие к записям. Самое вероятное, их сожгут, не читая» (18 февраля 1945). 27 декабря 1945 г. Вавилов, узнав, что жена умершего академика А. Н. Крылова хотела сжечь архив его отца, пишет: «Может быть, права. Ну, вот зачем, например, эти записи?» «О чем же писать? И кому все это нужно? Никому. Разве для загромождения архива» (1 октября 1947). «Не хочется ничего писать. Кому это все нужно» (2 апреля 1948). «Пишу почти автоматически. К чему?» (31 октября 1948). «Писать совсем не хочется, это становится совершенно бессмысленным» (13 марта 1949). «Для чего все это писать, никому и ни для чего это не нужно» (14 января 1951).

Также Вавилов многократно отмечает общую мрачность своего дневника, называет его «книгой горя» (1940), «траурной книгой» (1943) и т. п. «Как надоело ныть! Для кого, к чему!» (2 апреля 1946). «Стоит ли дальше писать. Большей частью вымученные и мучительные строки, никому не нужные. Люди, впрочем, об этом любят писать» (27 февраля 1949).

С годами все большее место в дневниках занимают воспоминания, особенно воспоминания ранней юности и даже детства. Фиксация этих воспоминаний в записях со временем осознается как дополнительный философский мотив вести дневник. «Дневники, записи вел почти непрерывно лет с 15, правда, с перерывами. Зачем? По-видимому, бессознательная попытка осуществить „Non omnis moriar“[265]265
  Нет, весь я не умру (лат.).


[Закрыть], повторение Хеопсовой пирамиды в микромасштабе. // Сейчас это больше условный рефлекс. Привык. Польза некоторая: иногда можно на себя оглянуться. Мне скоро 55 лет. У меня большое „историческое“ чувство. Всегда гляжу назад, хотя ясно вижу всю случайность, флуктуационность человеческой истории, земли, меня самого. Как случайный камень на дороге, свалившийся с дороги. Так комар мог бы писать историю маленькой лужи, образовавшейся после дождя. Сознаю все это, а вот все же люблю архивы, старые книги, старые вещи, воспоминания. Как будто бы это большое» (1 января 1946). «…прошлого нет. Надо воскресить хотя бы для себя это прошлое – писать» (18 января 1948).

Наконец, главное отличие поздних дневников от юношеских – особое место в них философских рассуждений. «…хочется на этих страницах говорить без маски, об абсолюте» (25 марта 1940). «Возвращаюсь к лейтмотиву этой книжки. Сознание и мир» (14 июля 1940). «На этих страницах у меня программа большого и революционного трактата…» (11 июня 1944). «Не умею я писать „по-житейски“ и, вероятно, не смогу написать мемуаров, если и попытаюсь. Выйдет полуфилософское что-нибудь» (8 ноября 1946).

Как уже отмечалось, в 1936 г. Вавилов завел специальную тетрадь именно для философских набросков, а не в качестве дневника, в который эта тетрадь плавно превратилась лишь к началу сороковых. В 1936–1938 гг. летом в домах отдыха Академии наук в Крыму и на Кавказе Вавилов делал лишь по две-три философских записи. Вот типичный пример – самая первая запись, с которой «поздние» дневники начинаются:

26 июля 1936 г., [дом отдыха] Бати-Лиман

Сознание, возрастающее, опирающееся на тело, расширяется беспредельно. Открываются другие, общество, мир. Активное, «предназначенное» для «борьбы за существование», становится пассивным и объективным. Теряется биологическое назначение сознания, оно переходит в свою противоположность, становится врагом своего носителя – тела.

Бесконечны «системы отсчета» сознания: точка зрения биологического организма, борющегося за самосохранение, за потомство; социологического организма, класс, нация, государство; научное сознание, где виден весь мир в своей подвижности, бесцельности, игре. Самое простое – одна крепкая система координат, самое ужасное – постоянные переходы, блуждания. «Интеллигент», существо с блуждающей системой отсчета. Приспособить все остальные системы на службу одной? Можно ли это? И какая же система начнет претендовать на звание «абсолютной». Но релятивизм сознания – одновременно его грядущая гибель. Такие мысли приходят, когда спишь под открытым небом, когда движется под ногами море, а на берегах следы гигантских каменных катастроф, а на пляже голые профессора рассуждают о Демокрите, судебно-медицинских казусах, квартирных декретах, почках и болезнях.

В июле – августе 1938 г. Вавилов записал шесть подобных философских рассуждений. В июле – сентябре 1939 г. записей уже больше двадцати, к рассуждениям на философские темы добавляются воспоминания и наблюдения над происходящим вокруг. В марте 1940 г., лежа в больнице, Вавилов начал делать записи почти ежедневно (все следующие годы перерывы в записях редко превышали неделю), уделяя внимание не только своим философским идеям, но и некоторым волнующим его событиям вокруг.

Тем не менее, даже несмотря на все активнее начинающую проникать в дневник реальность (разлаженность болеющего тела, идущая в Европе Вторая мировая война, внутриакадемические события и т. п.), внимание Вавилова осталось сосредоточенным в дневнике прежде всего на личных переживаниях. Он пишет о прочитанных романах, о своих впечатлениях от музыки по радио, о своих эмоциях от всего произошедшего вокруг (включая перемены погоды), постоянно описывает свое душевное состояние. Наблюдая за собой, Вавилов вновь естественным образом возвращается к философским обобщениям («Философия? Прежняя. Случайность, бренность, ненужность» – 5 мая 1946 г.). Темы размышлений непрерывно меняются. Целые месяцы и порой годы жизни проходят под знаком какой-нибудь навязчивой философской идеи или доминирующей в этот период эффектной формулировки («лукрецианский пессимизм», «эфемерность „Я“», «безрадостный материализм» и многие другие). Общее представление о философских идеях и переживаниях Вавилова можно составить по приводимым далее фрагментам дневников последних 12 лет его жизни, но некоторые из этих идей настолько интересны, что заслуживают более подробного анализа – им будет посвящена вся вторая часть книги.

10 июля 1939

Горы, снег, ели, снежные вершины и снова прежнее непонятное: на пути от камней и облаков до Ньютона какой-то резкий скачок. Существование без сознания на одном конце и резкий свет сознания на другом и переделка природы.

Поезда, аэропланы, туннели, вот-вот соберут уран и освободят энергию атомного ядра. По-прежнему непостижимо.

11 июля 1939

…страшная досада на часы в одиночестве, когда, как вот сейчас, шумят горные реки, солнечный свет погибает в темном бархате елей на горных склонах, а «вдохновения» нет, нет нового, строящего, изменяющего. Из машины превращаешься в творца, можешь превратиться, а на самом деле сломанная, неподвижная машина, лежащая в сарае.

12 июля 1939

…чтение превратить в творчество редко удается. А вместе с тем чтение – самый лучший отдых (для меня). Пассивное творчество. Также почти действует тихое смотрение…

14 июля 1939

Поразительны сны. ‹…› Как создаются эти подсознательные обобщения, концентрированные фото-экстракты? Кто же это знает! Это задача практической теории познания. Сам я думаю, что из этого подсознательного источника в науке и искусстве родилось самое большое и интересное.

Есть, таким образом, что-то вне сознания, лежащее как клад, создающееся диковинным путем, конечно, бессознательным анализом и синтезом ощущений, что вдруг проявляется, как изображение на снятой пластинке, облитой проявителем.

16 июля 1939

Живое не нарушает «законы природы», но оно вполне в состоянии осуществлять пространственно-временные сочетания в спокойной, спящей, медленно изменяющейся природе немыслимые. (Примеры: концентрация радия, соединение меди и всякой дряни в радиоприемник, аккумуляция 50 тонн урана в одном месте.) Наука только что началась, предоставьте людям тысячи лет таких же темпов, как в современной Европе и Америке, и, конечно, появятся homunculus’ы[266]266
  Гомункул (лат.) – искусственный человек, которого алхимики мечтали создать лабораторным способом.


[Закрыть], разрешится проблема энергии, миры объединятся, смерть может перестать быть неизбежной, никакого запрета пока всему этому нет. Личное человеческое – громадный фактор, но его надо подчинить задачам коммунистического общества. А само общество должно понять свою основную задачу – ускорения эволюции, трансформацию природы. С личной точки зрения, может быть, все это безжалостно, но все же Гейневский «дурак» как будто бы получает вполне определенный оптимистический ответ. Цель есть – грандиозная, умопомрачительная. Вот Grundgedanke[267]267
  Основная (руководящая) мысль, идея (нем.).


[Закрыть] для «Фауста и Леонардо».

А самое главное – этой цели помогает и сама природа (вне сознания). Напоминаю[268]268
  Так в оригинале.


[Закрыть] сны. (Кстати, сегодня совершенно гениальный сон – свидание с Екатериной Второй. Вот это сон!)

8 августа 1939

Всю жизнь время от времени возникают эти места, неглубоко, поверхностно, мимолетно, но систематически. Сначала (в возрасте 3–4 лет) смутные рассказы о глаголевской даче на берегу Москвы-реки с покосами, с коровами, с молоком, на котором мы выросли на Пресне. Затем поездки на лошадях, на тройках в монастырь. На велосипеде. Монастырская гостиница с громадными циклопическими блюдами. Веселые монахи с гитарами, в дупле бутылка водки с колбасой. Внизу «монастырская слобода» с монашьими женами. Дютьково, обрывы, холодная Разварня с купальней иеромонаха Исайи, расписанной и обвешанной иконами. Суковатая палка Исайи, с угрозой нам, раздевшимся в его купальне, дипломатические переговоры, а потом мирный разговор и рассказ о том, как в 1905 г. забастовавшие монахи выволокли Исайю на снег в одном белье. Но не тут-то было, спасла тренировка Исайи, купавшегося круглый год в Разварне. После революции – лето на бывшей глаголевской даче, мокрое, премокрое. Потом в Марьине в 1935 г. в грязной избе. Теперь бестолковый «дом отдыха Академии наук». Тихая мелкая маленькая река. Ленивые пейзажи. Купающееся человечество. Нет тишины, неприятное московское négligé с combaroko[269]269
  Небрежность, неопрятность с вычурностью (фр.).


[Закрыть]. Опять ни творчества, ни созерцания, а довольно нудная жизнь, с болезнью желудка, ненужными дипломатическими разговорами, безмыслием. В таких условиях жизнь становится непонятной и проще и спокойнее стать деревом, скучным маленьким подмосковным деревом, во мху, около окурок и сора.

18 августа 1939

Все собралось в безрадостный фокус. Усталость, безмыслие, бесперспективность, жизненная атрофия и тщетное стремление к творческой активности и созерцательному спокойствию. ‹…› Смотрю на звезду ночью. Светящаяся точка. Ну, что же, я знаю, что это целое Солнце, что в центре этого Солнца миллионы градусов и прочее – на деле все человек и светящаяся точка. Беспомощное знание и сознание.

10 марта 1940

…первый раз в жизни длительно заболел, какой-то поганой неотвязчивой легочной болезнью. Маленькое воспаление легких, бронхит, плеврит, потеря аппетита, похудание, слабость. И так «по синусоиде» уже полгода. Случайно попал в больницу, где уже 12 дней. Убедился, что мало разницы между больницей и тюрьмой. Главное, из субъекта становишься объектом, «Versuchskaninchen»[270]270
  Подопытный кролик (нем.).


[Закрыть]. Предстоит еще санатория. Тоже вроде тюрьмы…

12 марта 1940

На днях, рассматривая на рентгеновском экране мои кишки и прочее, один врач выразился: «да у него вообще стиль готический». Вполне правильно и не только в отношении скелета, кишечника и общей конституции, но и гораздо глубже. Средние века, Фауст, разноцветные витражи, алхимические бредни, «жил на свете рыцарь бедный» – все это есть. Верно, стиль – готический.

И вот этому стилю такой безжалостный диссонанс обстановки больницы – материализм как факт. Материализм как философия, в нем столько же романтизма и готики, сколько и в идеализме. Но материализм уколов, горшков, мочи – обращаешься в камень, стул. Отсюда и настроение.

Ощущение «вороны в павлиньих перьях» или того хуже, когда и большинство окружающих «павлинов» по существу вороны. Мерзко.

21 марта 1940

Люди встают, едят, рассматривая сами себя как Versuchskaninchen, которое нужно в меру напитать, заботятся, чтобы проанализировали их мочу, кал, мокроту, высиживают часами у докторов, «спасают себя». Разговоры примитивные, как на приеме у доктора. Ну что же, надо ставить точку над i. Человек – скоропортящаяся машина, в своих высших проявлениях вполне понимающая, что он машина, которая рано или поздно сломается и попадет на кладбище или в крематорий. ‹…› Людям совершенно необходимо разыскать «абсолют», не религиозный, а какой-то совсем иной. Кто найдет его, спасет человечество. Иначе жизнь только за счет внутренних секреций, но не с воли и соизволения сознания.

23 марта 1940

Я, это изменяющееся от рождения до смерти, фикция, существующая только сейчас. Страшное горе, смерть близких через некоторое время сглаживается и даже совсем исчезает. Память о прошлом – кажется, единственная связь этого «я», дающая какую-то видимость существования.

25 марта 1940

О себе самом. Сегодня начинается 50-й год жизни. Уверенности, что до него доживу, не было, даже совсем недавно. И от этого не впадал в меланхолию, даже спокойствие какое-то приобреталось. Давно уже жизнь стала «службой». Лямку тяну и дожидаюсь «отпуска». Каждый прожитый год – не приближение к смерти, а «выслуга лет».

Как будто бы есть какой-то санаторий, в который можно выскользнуть после тяжелой работы. Ощущения жизни для себя совсем нет, исполнение «эволюционных обязанностей».

А вместе с этой тяжестью жизни до сих пор мальчишеские ощущения начинаемой, почти не начатой жизни. Каждый день готов начать «vita nuova»[271]271
  Новая жизнь (ит.).


[Закрыть]. Удовлетворенности прожитым нет.

26 марта 1940

Я благодарен прожитым 49 годам за то, что я узнал настоящее, подлинное, великое искусство. Я видел и понял Пестумские храмы, San Pietro, Виченцу, Джорджоне, Леонардо, Сегантини, я слышал и понял Баха, Россини, Моцарта, Бетховена, я знаю Пушкина, Гете, Тютчева, я знаю Рим и Петербург, Давида Микель Анджело и безголовую римскую Венеру. Когда вспоминаешь об этом – тихая радость и удовлетворенность, как ни от чего другого.

Почему это так? Во мне, человеке абстрактного склада! Красота? Нет. Меня значительно меньше трогает красота в природе, горы, море, но вот следы культуры, развалины вместе с природой, итальянский «культурный» пейзаж – это волнует всегда. Человеческое творчество. Именно творчество «Sicut Dei»[272]272
  Подобно Богу (лат.).


[Закрыть]. Победа над природой. Цель эволюции – превращение твари в творца. В искусстве на своеобразном участке это давно достигнуто. Думаю, что в этом дело.

2 апреля 1940

Сегодня наши семейные именины: мать, сестра, я. Именины траурные: мать два года в могиле, сестра в больнице, я в санатории. Вспоминаю старину, года 43 тому назад. Мать рано утром будила, шли с нею к утренней обедне к Николе Ваганькову. В пустой великопостной церкви кроме нас именинников пяток старух-богаделок. Стоять скучно. Потом заздравный молебен, просвирка. Дома подарки: книжки, солдаты, крепость. В окна маленького дома в Никольском переулке обыкновенно светит уютное весеннее солнце. А к вечеру гости, не ко мне, конечно, расфуфыренная «Саша-завитушка», Александра Никитишна и прочие. Малюсенькие комнаты, мыслей в голове еще никаких, одни наблюдения да жадность. Все исчезло, вот только жадность эта, теперь в виде творчества, осталась. А раньше этот именинный день казался самым загадочным, мистическим. Но и сейчас один я его не забыл. Я и никто не знает про психику камня, дерева и кошки, но у человека она сильна, она центрирована вокруг острого «я». Это не воображение, а наиболее несомненная реальность.

3 апреля 1940

Александра Ивановна вчера в 2 ч. дня умерла в Боткинской больнице. Недаром вчера ночью плакал о матери. Семья совсем сузилась. Я да брат. Она тогда 23–27 февраля бегала ко мне, вероятно, простудилась. Как хорошо бы умереть самому, поскорее и незаметнее. И какая мистика чисел! Вчера ее именины.

Смерть совсем не страшна, но зато жизнь кажется такой бессмысленной в эти минуты.

После того, что прожил и передумал за последние месяцы, этот страшный факт становится очевидным, и я хожу разбитый, но спокойный.

‹…› Вот комнатка в доме на Никольском, отгороженная ширмами, за ней она живет гимназистка, учится аккуратно. Серебряная медаль. Классная дама. В 1905 г. женитьба. Святки. Ряженые…

4 апреля 1940

Меня страшит собственное спокойствие. Смерть так проста, так нужна и так не страшна, вроде укола шприцем, а между тем она кончает иногда сложнейший клубок самолюбивых противоречий, трагедий всякого рода, разрешает все эти огромные литературные и философские горы, нагороженные людьми. Раз… и человек превращается в родного брата камню и стулу, да еще с несравнимо меньшей прочностью. Неужели на самом деле это так просто? Неужели весь сложнейший аппарат памяти разлетается, как дым от этого… раз? Странная прерывность, ни на что в природе не похожая. Исчезает… субъективное. Но не объективнее ли или, вернее, несомненнее это субъективное всего объективного?

За месяцы болезни я закалился как никогда по отношению к смерти. Этот последний удар отскочил как от панциря.

Ездил сегодня в Москву (сказали, будто бы сегодня похороны). Стоял у гроба, смотрел на ее совсем еще молодое, решительное лицо…

‹…›

Философия Бержере[273]273
  Персонаж цикла романов А. Франса «Современная история».


[Закрыть]: жизнь на нашей планете есть «болезненное явление, язва, словом что-то отвратительное, чего не бывает у здоровых и хорошо устроенных звезд».

Так – что же зубоскалить? Или все же что-то искать? Язва и гниение, или главный орган эволюции?

Так же как и миллиарды людей до меня, я не сказал ничего разрешающего. «Мертвый в гробе мирно спи – жизнью пользуйся живущий». Ничего больше. Какое бессилие! Столько дум, самых сосредоточенных, самых тягостных и все то же, что во дни египетских фараонов.

5 апреля 1940

Прошло. Похоронили. Старая, более 40 лет знакомая дорога на Ваганьковом. Носили по ней и бабку Домну Васильевну и Илюшу и два года тому назад матушку. Мистика чисел, Илюша умер 24 марта (6 апреля) 1904 г., матушка 5 апреля, сестра 2 апреля, а Лида, могила которой тут же, именинница сегодня, 5 апреля. «Мартовские иды». Весело текут барашки по синему небу, на них рисуются тонкие весенние скелеты берез, собирающиеся воскреснуть. ‹…› …сейчас опомнился, родного человека нет, и слезы опять и опять. И понятно все это только родному. Сознание, заглядывающее в чужое сознание.

Гамма родных смертей. Сначала бабка. В памяти осталась заунывность «Со святыми упокой», дым кадильный, старинные камилавки.

Потом смерть Илюши, которая потрясла меня необычайно. Горе – и детская доверчивая религиозность улетела. Потом весть на войне под грохот пушек под Краковом о смерти Лиды. Смерть отца в Свердловской больнице, смерть мамы и теперь смерть сестры.

Эту гамму следовало бы подробно и аналитически изложить. Это сама по себе история жизни человеческой.

Прощай, милая Саня, больше никогда тебя не увижу.

9 апреля 1940

По Бору, дать физическую интерпретацию жизненных явлений до конца нельзя, потому что физические методы наблюдения убийственны. Рассуждение странное. Можно (до пределов, допускаемых соотношением неопределенностей) изучить атомы, молекулы. Чем определяется жизнь? Атомными или молекулярными связями или внутриатомными явлениями. Как будто бы первыми. Но тогда при чем «убийство» при наблюдении?

10 апреля 1940

По-видимому, все же Бор прав (хотя не понимаю как) и в вопросе жизни имеется «Ungenauigheit’s Relation»[274]274
  Соотношение неопределенностей (нем.).


[Закрыть].

11 апреля 1940

Послезавтра собираюсь уезжать из санатории. Как-то беспокойно и страшно из этого монастырского бытия снова нырнуть в нелепую ленинградско-московскую пучину. Опять полезли скопом невеселые мысли.

Люди умирают основательно и почти всегда забываются ganz und gar[275]275
  Совершенно (нем.).


[Закрыть]. ‹…› «Вечная память» такая же глупая насмешка, как «вечная любовь». ‹…› Вспоминаю предпасхальные и пасхальные дни детства.

15 апреля 1940

Прошедший месяц кажется сном.

24 апреля 1940

Много смертей за эти дни ‹…› Все так просто и холодно. Такое же событие, как «уехал на дачу». Наоборот, вся суета и «жизнь» кажется коротким спектаклем и маскарадом, притом очень скверного качества зачастую. Оделся да ушел. Из головы не выходит картина роя мух в комнате. Летают, мечутся, а «хозяин» время от времени избивает их полотенцем.

18 мая 1940

Сегодня ночью, когда ехал в «Стреле» из Москвы, первый раз в жизни видел музыкальный сон: слышал большую глубокую симфоническую пиесу, рядом с которой возникали зрительные картины какого-то снежного, морозного леса, ночных птиц, чего-то жуткого. Потом сон архитектурный, романтические развалины, и грусть о них. Где-то в недрах живет эта красота и ни во что воплотиться не может.

30 мая 1940

Болезнь, смерть Александры Ивановны, санаторий, больница, трагедия в Европе во многом меня изменили. Спокойная безнадежность, холодное отчаяние. Ни за что уцепиться не могу, все кажется преходящим, ненужным, пустяком и вместе с тем нет раздирающего пессимизма.

28 июня 1940

25-го июня Д. С. Рождественский застрелился, выстрелив себе в сердце из мелкокалиберной винтовки. Сегодня его хоронил на Волковом кладбище. Самоубийство было давно подготовлено, все дела были приведены в полный порядок, вплоть до заказа цветов на могилу на июль, заказа мраморной плиты для памятника, планированная смерть.

29 июня 1940

Эта искусственная смерть с заготовкой памятника, весельем прощаний в течение недели, кучей писем, деталировкой имущества, смелым выстрелом в сердце – странная смесь резкого материализма с несомненным мистицизмом. Особенная душа, большой силы, но большой искусственности.

10 июля 1940

Страшная зима прошлась своею косою по лесам. Повсюду замерзшие дубы, ели, яблони. На многих деревьях жизнь борется со смертью: листья прямо вырастают из толстых стволов. Как будто бы так: внешние слои ствола и ветви промерзли и умерли, но жизнь осталась в глубоких внутренних слоях и через омертвевшую ткань жизнь пробивает себе дорогу в виде листьев к свету и воздуху.

14 июля 1940

…на зеленом фоне травы, среди лип и дубов ходят morituri[276]276
  Умирающие, идущие на смерть (лат.).


[Закрыть] восьмидесятилетние старики, академики, одуревшие, поженившиеся на мошенницах-секретаршах. Канкан у гроба. И сама русская наука, воплощенная в этих эминентах[277]277
  Eminent (англ.) – выдающийся.


[Закрыть], кажется очень неприглядной.

Возвращаюсь к лейтмотиву этой книжки. Сознание и мир. Как будто бы верхи сознательного человечества, ученые эминенты, а все de facto скатывается к желчному цеплянию за жизнь, мелкому-премелкому карьеризму (через президиум), опереточным женитьбам на секретаршах и умственному отупению. Д. С. Рождественский – гигант среди этих пигмеев. А может быть, наоборот (да это и, наверное, так), они более приспособленные, более живучие. Выживут и оставят наследников, а Рождественские будут стреляться. ‹…› Прочел «Повелителя блох». К Гофману тянет, а вместе с тем это так нелепо. Смесь немецкой уютности, аккуратности, церемонности с сумасшедшими прыжками Гофмана, вероятно, и определяет его притягательность. Повелитель блох – сон, нелепый, но уютно и обстоятельно рассказанный. Пока есть Гофманы, жить еще на свете можно.

16 июля 1940

Смотрю как с птичьего полета на муравьиное шевеление человеческих самолюбий и страстей – все назначено, все на благо следующей социологической ступени: сохранению рода, строению общества, так называемой «культуре». Просто – один из методов и путей эволюции.

Снова подхожу к прошлогодней громадной теме. Но не может же эта эволюция происходить механически, автоматически, как бессмысленное колебание маятника, неизвестно зачем и кем щелкнутого пальцем.

20 июля 1940

Здесь среди зелени, грибов – тихое философское времяпрепровождение à la Descartes[278]278
  Подобно Декарту (фр.).


[Закрыть]. ‹…› Сознание. Безотчетное стремление к пониманию природы, у меня оно появилось давным-давно, лет с 9–10. Помню, варил из розового мыла алхимические эликсиры на спиртовке лет десяти, затем в первом классе – попытка писать учебник географии, задумчивые шатания по лесам летом на даче. Потом, вместе с братом, увлечение химией, взрыв. Полка с химикалиями. Чтение тимирязевских книг, Менделеев. Посещение «народного университета». Первая попытка научной работы – желто-зеленые цветы (молочаи, лютики), опыты с лягушками. Лет 16-ти философское сочинение «Мое мировоззрение» (это начитавшись Мечникова). Чтение, чтение, большой доклад о строении атомов в Коммерческом Училище. Бессознательный туман сознания. Многого из этого не вышло, могло бы и должно бы выйти много больше.

24 июля 1940

Сижу под деревьями на берегу пруда, скрываясь от прямых солнечных фотонов. ‹…› Настроение спокойное, не восторженное, но и не подавленное. ‹…› Но знаю, что это на час – не больше. Стоит встряхнуться и все заколышется, появится тревога безотчетная. В мире, т. е. на земле, что-то большое творится. К хорошему или к плохому? Умерли близкие, настоящие свои – мама, сестра, Д. С. [Рождественский.] Мир (мой мир) оголел.

29 июля 1940

Старики: Вернадский, Курнаков здесь и многие другие в Академии. Грустно и обидно за ними наблюдать. Жизнь совсем кончилась. Ушли силы, ушла память, ушел ум. Сплошная борьба с разными недомоганиями, глухотой. Человек дал то, что мог, остался разбитый, испорченный сосуд, не нужный ни себе, ни людям. И такими были все, и Ньютон и, вероятно, Гете. Этот последний десяток лет жизни, вероятно, невыносим. Не потому, что смерть ждет, что человек болен, главное – это психическая немощь, страшное ослабление сознания и ума. Человек еще жив, даже здоров (недавно был у Н. А. Морозова, которому 85 лет и который вполне как будто бы «бодр» и «здоров»), но потухающее сознание делает все бессмысленным.

1 августа 1940

Почему-то тяжелое, мрачное и безысходное настроение. Кажется все случайным и никому ненужным, как лужи, отдельные цветы, деревья. ‹…› быть деревом и бараном куда лучше, чем человеком.

Эволюция!? Когда все это растирается в пыль и прах случайно наступившим каблуком.

5 августа 1940

Все кажется, что если вот так, не торопясь, пропустишь весь мир через голову – найдешь пути, дороги, станет все ясным и для самого и для других.

7 августа 1940

Вчера во время бритья у здешнего парикмахера очутился в бессознательном состоянии на несколько минут. Стошнило. Пришел в себя. Потом целый день понос. Касторка и пр. Очевидно, чем-то отравился. Поразил обморок. Как отрезало. И как это просто.

Заплетающимися ногами хожу на прощанье по аллеям парка и по лесу.

13 августа 1940

За эти дни столько перемен и самое жестокое несчастье. У брата Николая 7-го на квартире был обыск. Сам он сейчас во Львове. Значит, грозит арест, значит рушится большая нужная жизнь, его и близких! За что? Всю жизнь неустанная бешеная работа для родной страны, для народа. Пламень работы, вся жизнь в работе, никаких других увлечений. Неужели это было не видно и не ясно всем! Да что же еще нужно и можно требовать от людей! Это жестокая ошибка и несправедливость. Тем более жестокая, что она хуже смерти. Конец научной работы, ошельмование, разрушение жизни близких. Все это грозит.

Эта записная книга выходит книгой горя: смерть матери, сестры, теперь ужас, нависший над братом. Думать о чем-нибудь не могу. Так страшно, так обидно, и так все делается бессмысленно.

Хорошо, что мать умерла до этого, и как жаль, что сам я не успел умереть. Мучительно все это до невыносимого.

14 августа 1940

Прошлое – кладбище. Здесь дикие, дикие места, на десяток километров ни одного селения. Худосочные сосны, мох, вереск, болото, песок, мухоморы всюду, даже на дорожном песке. Печальная Луга. Ото всех печалей и безысходностей хочется убежать в эти непроходимые болота к мхам и мухоморам, или утопиться в Луге с ее темной зеркальной гладью. До чего же люди глупы, бестактны. Тяжело, и отдых только во сне, когда сознание выключается.

15 августа 1940

Хожу с Олюшкой по лесам. Леса из мелких сосен, елей, берез, на болоте, покрытом седым мхом с кочками с полками мухоморов. Все наивно и мило, как давняя сказка про лешего и бабу-ягу. Эти прогулки, сон – вот и спасенье от ужаса. Все остальные интересы замерли, замерзли.

20 августа 1940

Никогда еще не было так грустно и так мучительно. А перед другими, здесь «отдыхающими», приходится скрывать эту муку и грусть.

Дождь, тоскливый осенний мелкий дождь. Вспоминаются все жизненные несчастья. Случай с Николаем хуже всего, он хуже смерти. Энергия, намерения, планы, желание работать – ничего нет.

А кругом меланхолический, гниющий пейзаж петербургской природы. Худосочные сосны и ели на мшистых, болотистых кочках чахлы, как чахоточные березы, траурная темная лента Луги.

Все это было до создания Петербурга. И на самом городе, на его архитектуре, на людях, на меланхолических перспективах и просторах, на геометрической правильности лежит налет смерти, раскрываемой лопатами на петербургских кладбищах.

Хочется вскочить, протереть глаза и закричать страшным голосом, что я жив еще и могу многое нужное для людей сделать. Но, как во сне, крикнуть не могу.

1 сентября 1940

Оцепенение жуткое продолжается ‹…› Руки опускаются. Город с его домами, памятниками, петербургскою красою кажется гробом повапленным, а люди мертвецами, еще не успевшими залезть в гроба.

Сегодня год войны. Она кажется такой же неизбежностью, как осенний дождь и сентябрь. Как трудно, как тяжело жить, и как хотелось бы незаметно и сразу умереть.

13 сентября 1940

Смотря в стекло на письменном столе, в своем отражении узнаю Николая. Словно привидение. Так это страшно.

18 сентября 1940

Старею, чувствую полное оскудение творческих стимулов, беспомощность, бездарность и слабость.

Люди кажутся манекенами, мало отличными от кузнечиков и автомобилей, война не ужасней обвала и грозы. Одервенение, окаменение. Сам для себя превращаюсь в предмет неодушевленный. При таких условиях жить – трудная задача.

22 сентября 1940

Вчера был в Архиве Академии, смотрел рукописные остатки Рождественского. Вот это попадание в архив и есть псевдобессмертие. Может быть, десятки и сотни лет будут лежать эти записные книжки, письма, пока какому-нибудь архивному юноше не понадобится сделать диссертации «по неизданным материалам». Кости на кладбище, нечитаемые статьи в библиотеках да вот эта архивная коллекция – все, чем можно заманивать. Да и это в немногих случаях. Для уничтожения последних следов есть бомбы с аэропланов, как в Лондоне, или обыск, как у брата.

В осеннем городе сквозь клодтовских коней, колонны адмиралтейства и петропавловский шпиль узнаю первородное лесное болото ‹…› с гнилой черной землею, «дух» города сливается с сладковатым гнилым запахом ленинградских кладбищ, люди кажутся временами актерами, шагающими как куклы между небытием до рождения и небытием после гроба. А люди… одни и те же жесты, те же слова, и разница между ними и камнями не такая большая. Поэтому смерть совсем не страшна и похожа на укладывание кукол после петрушечного представления.