Текст книги "Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова"

26 августа 1915

…кругом мерзкая, грязная осень и хочется плакать.

27 августа 1915

Смотрю на леса на горизонте, синие и дикие. Хорошо бы убежать в эту дичь и чащи и поселиться где-нибудь под землей, под мхом и корнями, зажать уши, не слушать выстрелов, не говорить о безнадежной войне, читать, работать в лаборатории и в конце концов так умереть.

28 августа 1915

Все кругом об одном, только об одном, и облака, и солнце. И опять один и тот же несносный ответ: «Все минутное, земное разлетается как дым». Бревно истлевает, солдат умрет, солнце погаснет и рассыпется, облака растают, атом разлетится вдребезги, на всякие α и β частицы. Нет спасенья. Разлетятся государства, земля. ‹…› А пока живу. По случаю ясной погоды загудел и над Кабаками немецкий авиатор. Шиховский сидит и смакует свои визиты в публичные дома, я одним ухом слушаю, а сам сижу или лежу с «Войной и Миром».

30 августа 1915

Осталось ли что-нибудь «важное» в жизни, исполнение или отказ от чего было бы «ныне отпущаеши»? Осматриваюсь – нет. Мать, честь родины, книги, физика, искусство – вот они приманки жизни, но per dir la verita[150]150
  По правде говоря (ит.).


[Закрыть] все это мимолетно, «ныне отпущаеши» уже сказано и мне, настоящему мне, положительно все равно, жить или умирать. В жизни важным кажется, может быть, только религия, не Бог, а религия. Быть религиозным – значит убедиться в сохранении, вечности, неразрушимости себя. Бог еще не религия. А я еще не религиозен, потому все равно. Кругом смерть, холера. Беженцы мрут как мухи. В лесах показались кресты, но уж не над солдатами, а над бедными мужиками и бабами. Холера появилась, кажется, и в роте.

31 августа 1915

Чудесен этот последний августовский день. Утром такой холод, что кутаешься в одеяло и еле-еле хватает решимости – встать. Все потонуло в белом блестящем тумане – за туманом теплое солнце. Поехал на рекогносцировку. Туман растаял, стало тепло, скинул шинель в повозку. Природа какая-то тихая, элегически-грустная стала. Ельник, дуб, зеленые лужайки, паутина засохшего, умирающего леса, рябина такая ядреная и яркая, как деревенская девка, а там вдали синеют по холмам сосновые леса с красными пятнами угасающих лиственников. Грустно, но приятно – смерть, но тихая, мирная безболезненная, почти сон.

3 сентября 1915

Настроение очень плохое, ничего не хочется, никаких желаний и на все положительно наплевать, жить, умереть от холеры, от бомбы – ganz egal[151]151
  Неважно (нем.).


[Закрыть], абсолютно никакой приманки не остается.

4 сентября 1915

Странные, таинственные осенние дни. Лихорадочное, чахоточное солнце, минут на 5 проглядывающее из-за темных, вихревых облаков, ветер, как молотком ударяющий в спину, дождь резкий и острый, как топор, радуги вспыхивают и погасают, еловый лес шумит и воет, березы шелестят, побуревшие, с желтыми серьгами. Природа медленно, медленно засыпает и скоро юркнет под белое пуховое одеяло. В воздухе какая-то острота и элегия. Едешь верхом по лесу, того и гляди скажешь: «Verweile doch, du bist so schön»[152]152
  «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» (нем.).


[Закрыть].

Ночью почти не спал, кусали вши и блохи, встал в 6 часов утра и целый день торчал на мосту под дождем и градом, кажется, простудился и сейчас чувствую первые сладкие шаги лихорадочного озноба, хочется под одеяло.

5 сентября 1915

Настроение печальное, плакать хочется, и осень, и это непрерывное отступление.

7 сентября 1915

Боже мой, как тоскливо и невесело все это. Мы вдруг, мы – не только военные, но вся Русь, все эти мужики, бабы, попы и помещики – сказали на все «наплевать» и танцуем danse macabre[153]153
  Пляска смерти (фр.).


[Закрыть]. Надежда потеряна всеми, и вот единственное желание и стремление как-нибудь скрасить свои последние денечки: «Carpe diem, quam minimum credula postero»[154]154
  «Лови мгновение, как можно меньше надейся на будущее» (лат.).


[Закрыть]. У беженцев какой-то отчаянный вид людей, махнувших на все рукой, у солдат и офицеров из глаз так и смотрит грабеж и мародерство. Начинается Декамерон, пир во время чумы. Отнимаются руки, разуверился во всем, книга выпадает, глаза слипаются «to die – to dream»[155]155
  «Умереть – грезить» (англ.).


[Закрыть]. ‹…› …глаза по-прежнему слипаются, остается лечь спать. Небо чистое, луна сияет ярко и холодно.

15 сентября 1915

Ни о чем думать не хочется, смотрю и любуюсь нежным утром. Бледное голубое эмалевое небо с еще розовыми облачками, легкий туман, металлическая лента Немана, бледно-зеленые отшлифованные холмы. Опять то же впечатление, словно ходишь по фарфоровому блюду, накрытому фарфоровой чашкой.

16 сентября 1915

…слышен грохот, по небу на горизонте, кажется, прополз Цеппелин, словно ветхозаветный ихтиозавр.

17 сентября 1915

…эти месяцы скитаний после, когда пройдут годы, покажутся самыми красивыми, самыми счастливыми и романтичными в жизни.

24 сентября 1915

Сейчас 8 ч. вечера, а жалею, что не десять, лег бы и заснул, не потому, что устал и спать хочется – но такое мерзкое, тоскливое настроение.

25 сентября 1915

Едешь лесами, то темные неизменные ели, то шелестит румяными листьями осина, осенний лес грустен an und für sich[156]156
  Сам по себе (нем.).


[Закрыть], и самое радостное настроение мигом улетучивается, и делаешься печальным и задумчивым.

28 сентября 1915

Небо – словно фейерверк, но застывший и холодный. Посмотришь на эти холодные искры, рассыпанные по пути неведомой ракетой, и скорее в избу греться, к печке. ‹…› Поставить бы сейчас на всем крест и вдруг очутиться в лаборатории, с книгами, с физикой. С ней и умереть можно. Не хочется умирать дураком в военно-дорожном отряде.

30 сентября 1915

Четверть года еще. Что случилось, что изменилось? Я тот же. И хотя сделано 600 верст «прямо на восток», больше правдоподобия в том, что земля из-под меня уходила, а я стоял как столб и смотрел. Да, смотреть, вот она моя α и ω, и, вероятно, на всю жизнь. ‹…› Автоматически хожу на работу, в свободные минуты убиваю время чтением разных «Münchausen’ов», «Войны и мира», «Графини де Монсоро»… и смотрю. Даже по небу скатываются звезды, а я недвижим. Есть такие деревья, на других листва медленно буреет, рдеет, желтеет и медленно опадает – они умирают или засыпают, а эти зеленеют до самого конца: пронесется осенний вихрь, и сразу все осыплет, таков, кажется, и я. Жизнь без перемены, монотонная, а потом смерть. Смотрю на войну…

1 октября 1915

Смотреть, быть зеркалом, это моя участь, мой заколдованный круг, из которого я выйду, кажется, только умерев. ‹…› Я сейчас странно грустен. Это не скука, это настоящая грусть. Живу в дикой заплесневелой деревне. Кругом болота да лес, ничего не знаю, на столе случайные безразличные книги, и на войне я совсем не воин. Дни стоят блестящие, кристаллические, классическая, прозрачная осень. Скоро и, наверное, сразу снег. Снег – не саван, а пуховое одеяло, и вовсе не о смерти говорят эти утренние холодное солнце, опадающие листья, а только о сне. Тянет под одеяло, на печку, к камину, к хорошим книгам. ‹…› На душе тоже осень, усталость, и хочется спать.

2 октября 1915

Хорошо только после морозного двора залезть на печку, курить и мечтать.

3 октября 1915

Луна замерзла на небе, словно кусок мрамора, а звезды – разлетевшиеся во все стороны холодные мраморные осколки. Стою на берегу, у моста развели огромный костер, красный, жгучий, теплый словно кровь, летят веселые искры, эти звезды костра, тепло, мирно, и я не знаю, что же лучше – этот красный пылающий костер или голубой холодный фейерверк неба. Между ними моя душа. Простор, бездушие, математика неба и уют, тепло, мечтательность костра. С тем и другим душа замкнута, только для себя, но небо шепчет о вселенной, а костер о земле. Холодно, зима не за горами, и впору думать о кострах и печке, понемножку у меня и начинается «философия печки». На миру холодно, спасайся у печки, с книгами, да вот еще смотри через окошко или около костра на небо, и будет хорошо, и смерть не покажется страшной.

7 октября 1915

…сегодня как-то особенно грустно, плакать хочется.

9 октября 1915

Сегодня на мост пришел подивиться столетний старичок, бритый, седой, корявый, как эти урочища. Поляк из шляхты, которая здесь повсюду. ‹…› Старичок трагический, бормочет о смерти… ‹…› «Великая смута, последнее время», раньше черти людей учили, теперь люди чертей, аэропланы – чертовщина.

‹…›

Я сейчас страшно грустен, меланхолически гляжу на красные и синие языки в печке и мурлычу «Per morire siamo creati»[157]157
  Умирая, мы создаемся (ит.).


[Закрыть] и все люди кажутся только morituri[158]158
  Умирающие (лат.).


[Закрыть]. Да о чем же, как не о смерти, надо и можно думать в эти холодные октябрьские дни, небо бело, как саван, природа окостенела, а за горизонтом ревут «тяжелые».

14 октября 1915

К вечеру река розовеет, зеленеет и похожа на море. Совсем почти стемнело, на берегу ничего не видно, но вода еще блестит и белеет. У самого берега вдруг по воде проползла фигура лошади вверх ногами, самой лошади не видно, а отражение ее еще прогуливается по воде. Смешно и фантастично, словно из Hoffman’a: у него есть человек, неспособный отражаться в зеркале, а тут, наоборот, зеркало отражает то, чего нет. ‹…› Солнце заходит мягкое, почти сентиментально-розовое, а не кровавое или огненное. Вообще все кругом сентиментально-просто, солнце, мальчишки, солдаты. В деревне хорошо умирать, словно засыпаешь.

15 октября 1915

Я несусь по воле волн, и не хватает смелости взяться за руль и весла. И так было всегда, в моей жизни не было резких толчков и поворотов, а всегда выносило по линии наименьшего сопротивления, даже в мелочах. Сейчас меня угнетает мое пребывание в военно-дорожном отряде, которое впоследствии, после войны может показаться смешным. Но я жду, осмеливаюсь только на то, чтобы сунуть руку в ящик с шахматами и загадать: если белая фигура – буду до 1-го января опять в телеграфной роте. Фигура белая. Жизнь до того однообразна, без приключений, что, право, кажется, что меня и нет. На работе, дома с случайными книжками (например, сейчас «Le comte de Monte-Cristo»[159]159
  Граф Монте-Кристо (фр.).


[Закрыть]), обеды, сон. Хочется личной, моей перемены. А сейчас грустно и однообразно.

20 октября 1915

Жить, чтобы не умереть, жить по инстинкту я не хочу, не могу, да и жизнь поставила меня в такие условия, что я могу жить иначе. Жить tra Bacco ed Amore[160]160
  C Вакхом и Амуром (ит.).


[Закрыть], пожалуй, можно, но для этого нужно иметь особый темперамент. Жить-смотреть, вот что я могу, чего я хочу и что я делаю. Мир, жизнь, пьеса, а я зритель, посмотрел, надел шубу, шапку и калоши и ушел-умер. Смерть для «смотрящего» очень проста. И я смотрю, оттого, наверное, я скучен и несносен для других, какая-то ходячая фотографическая камера и записная книжка, не человек, а пустое место.

‹…›

Жизнь монотонна, но совсем не скучна, то читаю Monte Cricto, то газеты, то пишу письмо, а то курю и мечтаю.

21 октября 1915

…меня носит как щепку по разбушевавшемуся морю войны, и заносит в такие лужи и трясины, как это тыловое инженерство, и нет сил плыть не по течению. Физика моя, вот кого я сейчас вспомнил, у нее одна надежда, одно спасение, новые силы. Война пройдет, и я, кажется, не умру на войне. Куда подует ветер после и куда меня понесет. Мой ветер – несчастливый, и я боюсь беды – покоя, линии наименьшего сопротивления. Предстоит еще жить, а в глубине души непоколебимое убеждение, что все бесценно, что все пустяки, таким, как я, не стоило родиться, на свете мы лишние люди, мешаем другим и сами не живем.

В комнате тихо, только шум в ушах, да часы тикают, лампа еле светит, и хочется заплакать. Скорее бы хотя бы самообман книг, старых запыленных книг, лаборатории, картин. Умереть нельзя, а вдруг ошибаюсь, но если жить, то в тумане, в одиночестве.

22 октября 1915

Началась настоящая осень: тяжелый душный туман, дождь, болота размякли, в такую погоду хорошо работать за письменным столом, а не у моста. Сегодня я спокойнее, и вчерашнее настроение самоубийцы кажется мне понятным, но не необходимым.

24 октября 1915

Я сейчас стараюсь думать о многом, но в голове одно, почему другим дано жить, а мне только смотреть. Я завидую, мне тоже хочется жить, но ничего не выходит. Был Фалькевич, едет в Минск, вертится, прыгает, поет, день с учительницей, день с дьячихой, «Gradita è la vita tra Bacco ed Amore»[161]161
  Приятна жизнь между Вакхом и Амуром (ит.).


[Закрыть]. А мне завидно и хочется плакать. Сейчас лампа моя погасла, нет керосина, зажег свечку, за окном воет ветер и страшно тоскливо. Днем метель, на мосту словно в холодном аду.

Мое домоседство, созерцательство было хорошо там, в Москве, с книгами, с Сухаревой, лабораторией, тихими людьми, а здесь на войне, в водовороте я смотрю и кажусь себе уродом.

28 октября 1915

Сую руку в коробку с папиросами и загадываю чет – перемена. Чет!

Хочется мне жизни, нового, света и огня, а тут скучное, покойное болото.

31 октября 1915

Дорога длинная и ночная, в лесах и болотах чудится всякая чертовщина, и, ей Богу, жаль, что ее, кажется, нет da vero[162]162
  По правде (ит.).


[Закрыть]. Куда бы веселее, загадочнее, чудеснее стало в мире [при наличии] хотя бы самого завалящего лешего.

1 ноября 1915

На сон грядущий собираюсь читать «Les mystères des bois» Ponson du Terrail[163]163
  «Тайны лесов» Понсона дю Террайля (фр.).


[Закрыть].

2 ноября 1915

День сегодня чудесный. Малиновый закат, тонкие полосатые облака вытянулись словно струны, синие хвои, нежная зелень озимых, черный бархат пахоты и тепло, словно в апреле. Ни о чем не думаешь, только дышишь да смотришь. На земле рай все-таки возможен.

3 ноября 1915

Слава Богу, я опять стал физиком. Сегодня весь вечер просидел, переворачивая так и этак Ньютоновские законы. В общем, в этой классической механике столько фантастики и метафизики, что голова начинает кружиться. Я стремлюсь сейчас точно определить понятие массы и из ньютонианских рамок – ни шагу, но это не так-то легко. Работа только начата, но, кажется, кое-что удается постигнуть. Физика вытеснила все сейчас из головы, и я с трудом представляю, что я на войне, где-то в Клетно, в грязной халупе и, если бы сейчас вошел какой-нибудь писарь или каптенармус, способен был бы крикнуть: «Nolli tangere circulos meos»[164]164
  «Noli tangere circulos meos» – «Не трогай моих чертежей» (лат.), по легенде предсмертный возглас Архимеда.


[Закрыть].

Физика моя, а я-то тебя забыл и с ужасом оглядываюсь сейчас на пробежавшие полтора года. Я сейчас словно заглянул в телескоп, на минуту оторвавшись от рассматривания под микроскопом всяких микробов и вибрионов.

7 ноября 1915

…шахматы, коньяк и опять два битых часа о женщинах и браке. Хотел заняться 3-м законом Ньютона, но не было времени. А сейчас уже час ночи, пора и спать.

11 ноября 1915

…не было, кажется, ни минуты блаженной «Einsamkeit»[165]165
  Одиночество, уединение (нем.).


[Закрыть].

15 ноября 1915

Я – только наедине с самим собою, а вдвоем, втроем я Бог знает что.

17 ноября 1915

…не знаю покоя, и тоска. Мне нужна наука, с нею одной совесть чиста. Мороз, природа, искусство, даже это кажется бессовестным. Какой-то категорический императив, сидит и пилит, и пилит.

Война поневоле замерзла, а мне сейчас нужны «покой и воля», печка и наука.

21 ноября 1915

Лихорадит, болит голова, на ноге нарыв и хочется спать.

26 ноября 1915

Собралось много хороших книг, и, если бы теперь покой, чистую теплую халупу и одиночество, можно бы было и умерить угрызения совести.

11 декабря 1915

…пора спать.

15 декабря 1915

…брожу и мечтаю – и так весь день ‹…› надо спать.

16 декабря 1915

Поскорее бы к книжкам и опомниться.

19 декабря 1915

…спать хочется.

20 декабря 1915

Спасение опять только в книгах и одиночестве. Эти навязшие слова – они все-таки одни, а без них болото, в котором лучше утонуть.

21 декабря 1915

…спасение только под одеялом.

1 января 1916

…хочется спать.

2 января 1916

Странный сон: заграничное путешествие, какие-то генералы, причем у одного на чистых погонах 6 звездочек (это может быть от старки, выпитой вчера у Вендорфа), государь, говорящий речь, и Лебедев, ясно видел его глубокие, большие, светлые, удивительные глаза и бархатную куртку. Военщина, война и физика, а может быть ни то, ни другое и ни третье – а люди. ‹…› …хочется спать.

3 января 1916

Сейчас на мне погоны и я плыву по течению. В жизни я всегда был таким же, т. е. в конце концов – мистиком malgre moi[166]166
  Невольно, против своей воли (фр.).


[Закрыть], послушным внутренним, странным, инстинктивным порывам. Мир научил только скрываться, прятать ото всех самого себя и внешне приспособляться, чтобы не походить на выходца von Jeneseits[167]167
  Из потустороннего мира, с того света (нем.).


[Закрыть].

5 января 1916

Нехотя и лениво опускается за снежные холмы огненное теплое солнце, и на востоке показалась таинственная темно-фиолетовая полоса, и выплыла холодная, прелестная, всегда печальная луна. Сумеречная зимняя прозрачность. Вечные полюсы кроваво-огненного солнца, всегда волнующегося, живущего, и спокойной, созерцающей луны. Полюсы жизни, полюса мира. Жизнь и созерцание. Ясное, горящее денное и темное, таинственное ночное.

Ночь – она моя, со своей зеркальной луной, звездами, мраком и тайной, а день – я его люблю, но в нем чужой. Стою на снежном поле и не знаю, какому Богу поклониться – огненному ли горящему, пьяному западу, или бледному призрачному, синему востоку, или нет – знаю – востоку.

13 января 1916

Одного боюсь, как бы эта поездка [в Москву] не оказалась просто этапным пунктом моей военной одиссеи ‹…› Узнаю ли я Итаку и осталась ли она для меня Итакой? Я ведь приезжаю совсем другим. Страшно.

14 января 1916

Ничего не понимаю, голова кружится, словно только что проснулся.

15 января 1916

То же самое. Словно проснулся. Протер глаза, вспомнил, и все пошло по старому, инстинктивно привычные движения и жесты до самых мелочей. Дома все застыло и только еще мрачнее тень печали и какого-то рока. Лида умерла. Тишь в доме, никого, кроме матери, бедной, тоскующей. Книги на привычных местах, по-прежнему ходят старые часы. И вот проснулся, о старом напоминают только погоны. Сразу тучи «безрельсности» – куда идти, надо что-нибудь начинать.

Посмотрел сегодня свой дневник за первые дни и месяцы войны. Удивительно бодрый. Сейчас совсем не то. Но это пробуждение, отсутствие всякой удивленности, как будто бы действительно the time was out of joints[168]168
  Распалась связь времен (англ.).


[Закрыть] и полтора года на самом деле прошли в один миг – вот что самое фантастическое. Или я болен? Опять хочу одного – опомниться.

20 января 1916

2 часа ночи, сижу в своей уютной комнате и думаю о Москве и о войне. Два сна, и я ни там, ни здесь. Какой-то сомнамбулизм.

27 января 1916

Я сейчас стараюсь наметить рельсы, по которым надо покатиться после войны. Трудно, обстановка печальная, и иногда проскальзывает даже отчаянная мысль остаться на военной службе. Хожу, нащупываю. Был у Лазарева – больной человек, в Мертвом переулке. Опять попал в «dumpfes Mauerloch»[169]169
  Затхлая конура, «дыра/нора в стене» (нем.).


[Закрыть], но там хорошо, и стариной пахнет, и милое вспоминается. Рельсы мои – физика. Вот оно настоящее и «для себя» и «для других», и смерть не страшна.

 
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья.
 

Я мечтаю теперь только о «modus vivendi»[170]170
  Образ жизни (лат.).


[Закрыть], тихом и мирном.

9 февраля 1916

Хочется перемены, удара, свежего воздуха или даже катастрофы. ‹…› …оледенел и жизнь не хуже и не лучше смерти. Бога нужно.

16 февраля 1916

Целый день смотрел на небо. День сияющий, морозный и ветреный. С раннего утра на небе немцы, которых встречают по-богатому и щедро угощают. За каждым тянется цепочка белых шрапнельных барашков, стреляют очередями и несколькими батареями сразу, бедный немец поворачивает восвояси. А ночью столько звезд и так они блестящи, что по телу мурашки от восторга бегают. Но это не все. Пошли сегодня в 9-м часу вечера по обыкновению к сестрам, дорога идет высоко и хорошо виден весь западный горизонт. На северо-западе заметили поразительно яркую звезду красноватого цвета, низко над горизонтом. Звезда была так ярка, что ясно отражалась на снегу, и такой странной яркости я еще никогда не видал. Сестер не нашли, остался только уполномоченный барон Пурвитц (или что-то в этом роде), славный полустаричок. Пошли с ним смотреть звезду. Ахает. Я высказываю предположение, что это Венера или Марс, но едва ли так, наверное, очередной немецкий фокус. Смотрели минут десять, звезда начала как будто гаснуть, уменьшаться, вокруг нее (книзу) разлилось белое бледное широкое сияние, и она скрылась. Нашло облако? Надо бы посмотреть в астрономический календарь. Странна только эта сверхъестественная яркость и то, что звезда прямо с немецкой стороны, там, где ежеминутно вспыхивают их ракеты. Пошли к уполномоченному и часа 2 толковали о знамениях небесных, о том, как хорошо бы инсценировать перед немцами какое-нибудь «знамение» и подействовать на остатки немецкой Abergläubigkeit[171]171
  Суеверность (нем.).


[Закрыть].

На земле интересного немного…

24 февраля 1916

Слежу за собой. Да, созерцание есть, но творчества нет, и похож я на ту же адскую машину, которую вечно набивают порохом, но которой никогда не суждено взорваться.

26 февраля 1916

Вся жизнь в тумане, и никогда не суждено увидеть самого себя и все ясно. Знать и не верить, знать и верить, не знать и верить, не знать и не верить – вот они умозрительные человеческие комбинации, и какую из них выбирать? Может быть, знание – нелепая вера, а вера – инстинктивное истинное знание, симптом существования: «Credo ergo sum»[172]172
  «Верю, следовательно, существую» (лат.).


[Закрыть], но знание – прелестная игра (или не знание, а познавание), а человеку только и осталось одно – играть. Животные и отчасти мужики живут и, конечно, верят, уже потому, что живут, ну а мы – alli[173]173
  Другие (ит.).


[Закрыть] – играем. Творчество – игра. Но кроме творчества и жизни есть еще – созерцание. Первые активны, второе – пассивно an und für sich[174]174
  В себе и для себя (нем.).


[Закрыть], это нирвана полная, более страшная, чем смерть, отрицание себя самого, solo impsum non sum[175]175
  Небытие себя самого (лат.).


[Закрыть]. Мне, кажется, не дано ни то, ни другое, ни третье, мечусь в треугольнике и ищу положение равновесия.

2 марта 1916

Ищу опять покоя и медлительной мечтательности.

5 марта 1916

Вчера к вечеру находился в ужасно скептической прострации. На все положительно наплевать и сам не знаю почему. С тем и улегся спать. Сегодня настроен бодро, хочется за физику приняться.

6 марта 1916

На работу не ездил. Есть тут очень поэтическое местечко, Задвеевское кладбище, недалеко от церкви на высоком, крутом, круглом холме, заросшем можжевельником, корявыми соснами и жесткой травой, серые камни, позеленевшие деревянные кресты и весенняя тишина. Утром прошел туда, помечтал. Ну и больше за день, кажется, ничего.

7 марта 1916

Когда же, однако, начнут? Словно сидишь в зрительном зале и зеваешь, ожидая начала все откладываемого представления. А все-таки хороша эта vita rusticana[176]176
  Сельская жизнь (лат.).


[Закрыть], и сейчас как-то malgre moi[177]177
  Невольно, против своей воли (фр.).


[Закрыть] обзываешь «Москву» – verfluchtes, dumpfes Mauerloch[178]178
  Проклятая, затхлая конура: «дыра/нора в стене» (нем.).


[Закрыть]. Весна, ничего не поделаешь, весной все люди немножко иные.

Вечером одолела тоска и духота, пошли на кладбище и просидели на могилах с полчаса.

16 марта 1916

Пробую читать Ньютона, и нужно бы приступать со страхом Божиим. Здесь завязаны все начала и концы физики. Надо подумать о «силах».

17 марта 1916

Дни чудесные, а на душе бледно, и все проходит мимо безразлично. Есть три хорошие вещи на белом свете: 1) быть одному, покойным, с книгами и карандашом, 2) смотреть молча на мир (тоже Einsamkeit[179]179
  Одиночество, уединение (нем.).


[Закрыть]), 3) жизнь крутящаяся, разнообразная, где и ты действующее лицо. Сейчас ни того, ни другого, ни третьего. ‹…› Читаю Ньютона и играю в шахматы.

18 марта 1916

Ньютон закован в броню слов «сила» и «масса» – а расковать необходимо, иначе шага не ступишь. Ночью и философствую над Ньютоном, а выйдешь на крыльцо, на небе живые Principia[180]180
  Основные, фундаментальные принципы (лат.); также первое слово в названии труда Ньютона.


[Закрыть], уже совсем достоверные, но еще более загадочные.

 
Безмолвной тайной мир сжимая,
Сине-серебряная ночь,
Склонясь, как мать глухонемая,
Чему-то учит землю-дочь.
И смотрит дочь, не понимая.
 

21 марта 1916

Вчерашние именины мои прошли скучно ‹…› пили, ели, играли в шахматы и надоели друг другу. Именины справляла только весна да играющее солнце. Становится безысходно тоскливо, не ждешь ничего нового, волнующего. Впереди и сзади скука. Ни личной, ни чужой пертурбации. Как будто все хорошо, работа сейчас веселая, весна вовсю, a taedium vitae[181]181
  Отвращение к жизни (лат.).


[Закрыть]. ‹…› тоска прямо раздирает.

6 апреля 1916

Боже мой, пустота, пустотища какая! Не голова, а Торричеллева пустота. Вот теперь, наконец, почувствовал, что война стала самыми плохими буднями. Пусть sub specie aeternitatis[182]182
  С точки зрения вечности (лат.).


[Закрыть] эта драма, но актер, играющий 50 лет, потерял вкус и ощущение драматичности этой драмы. ‹…›

По-прежнему лихорадит, апатия, и ничто абсолютно не манит. Не хочется ни домой, никуда. Хуже смерти.

9 апреля 1916

 
На воздушном океане,
Без руля и без ветрил
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил
…………………………
Ты о них лишь вспомяни,
Будь к земному без участья
И беспечен, как они.
 

Увы, я знаю теперь это «безучастье», это – живая смерть – ни радость, ни печаль, но хуже печали. Теряется смысл «individuationis»[183]183
  Индивидуация (лат.).


[Закрыть], и, оставаясь индивидуумом, не хочешь этого. Настоящая смерть, кто ее знает – может быть это внематериальная жизнь, может быть это то радостное творчество и созерцание, которое знает Бог. Но смерть живая – это движение malgre moi[184]184
  Невольно, против своей воли (фр.).


[Закрыть], сознание этого движения и бессмысленности его.

А такую живую смерть я сейчас переживаю. Светит солнце, появились цветы, птицы голосят повсюду, и все готовятся к Пасхе, а у меня taedium vitae[185]185
  Отвращение к жизни (лат.).


[Закрыть]. Трудно жить без религии – связи с кем-то. Я в науке ищу только этой связи, и не дай Боже, если все окажется 2 × 2 = 4, бессмысленное, но нерушимое.

10 апреля 1916

Начал читать книгу Eddington «The Structure of the Universe»[186]186
  По всей видимости, книга А. Эддингтона «Движение звезд и строение Вселенной» (Stellar Movements and the Structure of the Universe, 1914).


[Закрыть].

11 апреля 1916

Пишу сейчас (утром), на столе букет свежих лютиков и книжка Eddington’а. Для меня это α и ω, остальное суета.

12 апреля 1916

Почти весь день дома, за Eddington’ом, которого сейчас кончаю. Увы!

 
«Зачем же небо без границ,
И где же Ты, Творец?»
 

Вселенную поняли, ограничили, но за нею новые вселенные, новые спирали, и в мире становится душно, все растяжимо и все безгранично.

22 апреля 1916

Философствую, чтобы убить скуку.

26 апреля 1916

…война, вначале такая пафотическая и бурная, стала самым скучным делом, не то что безнадежным, но именно скучным. Зевают люди, зевает небо, и в конце концов всем хочется не видеть и не слышать. Миру нужен Бог. Не Дьявол антитеза Бога, а Скука. Богу не скучно, потому что Он Творец и Творчество – единственное спасение.

27 апреля 1916

На войне совесть чиста, и, ей Богу, все мы чисты душою и сердцем… ‹…› Мир – конец этому раю, и, пожалуй, «хорошо умереть на войне». Все «дело военное» – такие пустяки и игрушки, и даже смерть – игрушка. Люди вместо того, чтобы жить, – стали играть «в солдатики», это и есть всесветная война. А занятная игра – творчество, т. е. счастье. И едва ли люди забудут после войны об этом временном всеобщем счастье – войне.

28 апреля 1916

Скачу на белой, опытной, резвой кобыле. Дорога красивая. Леса, холмы, деревни. На обратном пути дождь и буря. Несусь галопом, почти закрыв глаза. Острый ветер пахнет сиренью и новыми листьями березы – «дыхание весны». Купаюсь в теплом дожде и «лечу, лечу стрелой», забыв обо всем и понимая только, что это – счастье.

3 мая 1916

Сирень – целая философия. Она, между прочим, безусловно меланхолична и своим запахом, и фиолетово-зеленым световым сочетанием. В ней сразу и радость о новой весне, и плач о ее финале.

14 мая 1916

Пошли на еврейское кладбище. Торчат, как в огороде, надгробные доски, довольно неприличной формы. Бог их знает, может быть наивны и глупы все эти надписи и орнаменты, но смотришь на странные иероглифы и символику и чувствуешь что-то тайное, заповедное, библейское. Странные орнаменты: сломленное дерево, над ним пять зеленых птиц с длинными клювами – видимо, плачут о погибшем пристанище. Иногда так: мертвая большая птица лежит лапами кверху, над нею птенцы – и не то клюют ее, не то оплакивают. Встречаются какие-то рогатые птицы – но вообще птицы и деревья чаще всего. Могилы налезают одна на другую, неряшливые, бездна майских жуков, облепивших все кусты. И хотя светит солнце и играет на мягкой густой зелени, почему-то жутко на этом кладбище и совсем нет приятной элегии христианского кладбища. Здесь пахнет трупами и моргом. Выходим в лес, ложимся на спину. Летит аэроплан, на западе горошиной синеет колбаса [дирижабля], в Молодечно ухают по немецким авиаторам, шумит поезд и автомобиль. Тепло, светло и зелено.

27 мая 1916

Ночь не спал… ‹…› …во мне сейчас разность потенциалов невероятная – ясно хотя бы по тому, что, занимаясь динамо-машинами, вдруг оторвался и начал писать «апокалиптические» соображения. Впрочем, гроза небесная через ½ часа кончится, гроза земная, по сегодняшним газетам судя, уменьшается в амплитуде, а гроза моя кончится «тихим разрядом».

Беда или счастье человека в том, что он вполне определенная функция многих переменных

Y=φ(x, y…u)

и из этой оболочки, φ – не вылезешь. Сознание – расщепление всего на все и меня. Неужели и «горнее» Божеское сознание такое же, или там одно только я, но нет «всего», остального, есть субъект, но нет объекта? И может быть вывод совершенно аналогичный «Cogito – ergo sum» – «Est mundus – ergo Deus»[187]187
  «Мыслю – следовательно, существую» или – «[если] есть мир, следовательно, [есть] Бог» (лат.).


[Закрыть]. Бог может быть только «миром» – иначе это еще одно лишнее «я», начальство, генерал, которому все завидуют, из страха гнут затылки и в кармане сучат кулаки.

2 июня 1916

Все-таки я еще не могу постигнуть, что это все? Чепуха, игрушки, интермедия перед началом «жизни». Ведь все вышло, как нарочно. Кончил я университет и остановился на распутье, беспомощным. И вдруг – чудовищные рельсы войны, по которым я безвольно покатился, и качусь уже 2 года. Вот мне сейчас и кажется, что все эти переходы из батальона в в. д. о.[188]188
  Военно-дорожный отряд.


[Закрыть], из в. д. о. в радиотелеграф – «прыжки в вагоне». Как будто и существенно – а на самом деле вспомнишь – ну через год, через ½ года – поезд придет на конечную станцию – и попросят выйти и все эти заботы о вагонном комфорте окажутся ужасной чепухой и детской забавой. Добросовестно работать на войне для родины? Я – исполняю приказания, но я совсем не делец и практиком не могу быть органически. Если в жизни мне не будет случайных поддержек – вероятно, погибну. ‹…› Так вот и смотрю теперь на все свои приключения, как на шутку, дни проходят. Курсы, обеды, газеты, начал читать роман Белого «Петербург».

3 июня 1916

Жизнь вовсе не математическая кривая без начала и конца, а отрезок, странный отрезок кривой. Эти две точки «extremum» рождение и смерть можно пройти по кратчайшему расстоянию – прямой – такова, кажется, жизнь животных. Но люди творят чудеса, и иногда этот жалкий отрезок успевает подняться у какого-нибудь Леонардо или Наполеона чуть ли не до бесконечности. Вот в этих-то изгибах отрезка – судьба и жизнь человека – и задача – обмануть судьбу и удлинить хоть вверх, хоть вниз диковинными петлями линию жизни. Идеал человека

рождение

δ∫f (t)dt = 0

смерть

условие максимума «площади». Вот я и смотрю теперь на свое подневольное «Vergnügungsreise»[189]189
  Увеселительная прогулка, забавное путешествие (нем.).


[Закрыть] в экспрессе войны. Пожалуй, это счастье, и не будь войны жизнь прошла бы хуже. Но увы – поезд с закрытыми наглухо окнами, едва-едва колышется, шумит, и только «на станциях» толчки заметны немного. В «купе» как дома, те же книга и скука – и пусть несусь я в том универсальном поступательном движении, но «моего» «относительного» движения не заметно.