Текст книги "Город каменных демонов"

– Но если у него были сообщники? – не сдавался Кольберг, материализм которого трещал по швам, но еще держался каким-то чудом. – Ведь, согласитесь, невозможно в одиночку поднять статую из камня в человеческий рост. Я бы сказал, что и двум людям, даже более молодым и здоровым, чем мы, такое будет не под силу.

Доктор только улыбнулся в ответ: не далее как несколько часов назад статую несчастного Лемке пытался приподнять Герберт, обладающий нечеловеческой силой, которой Господь или природа (как кому будет угодно) зачастую наделяют подобных индивидуумов, обиженных таким даром, как разум. На этот раз у дебила, способного приподнять за бампер легковой автомобиль (Грюнблиц лично был свидетелем подобного), почти ничего не вышло, как ни вздувались у него на плечах, разрывая тонкую ткань халата, чудовищные мышцы. Каменный человек весил не менее пятисот килограммов.

– Сколько, вы говорите, ему было лет? – сменил тему профессор, пытливо изучая спокойное каменное лицо с запавшими глазами и заострившимся, как у всех покойников, носом.

– По имеющимся у меня документам – пятьдесят девять, – пожал плечами Грюнблиц.

– А вам не кажется, что этот че… статуя выглядит несколько моложе? Я бы, например, не дал ему больше сорока пяти.

Доктор вынужден был согласиться с очевидным. Нежелание стареть было одной из странностей пациента, если не считать его безумных россказней и панического страха при виде любого незнакомого лица. Грюнблиц даже завидовал Лемке, с годами остававшемуся таким же, каким он его принял из рук тюремного начальства более десяти лет назад. Разве что несколько похудевшим за последние годы…

– Признаться, я считал это следствием хороших, почти что курортных условий содержания пациентов в моей лечебнице… Удобные палаты, максимум внимания персонала, отсутствие изуверских методов, практикуемых в аналогичных заведениях… Здоровое и разнообразное питание, наконец.

– О, да! – поспешил согласиться Кольберг, отлично знавший, что доктор ничего не приукрашивает. – Ваша кухня, дорогой мой Вальтер, достойна лучших кенигсбергских ресторанов. Да что там кенигсбергских – берлинских! Парижских!

– Вы льстите мне, Фридрих, – засмущался доктор. – Я думаю, что…

В этот момент в дверь палаты просунулся все тот же Герберт.

– Герр доктор… Вас просят…

– О-о, только не сейчас! – простонал Грюнблиц. – Пойди скажи, чтобы подождали полчаса… Или пусть лучше придут завтра после обеда…

– Моя служба, доктор, не позволяет таких проволочек! – раздался молодой уверенный голос, дверь распахнулась во всю ширь, а в помещение, отстранив безропотно повиновавшегося дебила, с животным ужасом в глазах взирающего на пришельца, стремительно вошел высокий белокурый мужчина в длинном кожаном плаще и фуражке с высокой тульей.

Демонстрируя в широкой улыбке ряд безупречных зубов, офицер, едва ли достигший тридцатилетнего возраста и как будто сошедший с пропагандистских плакатов ведомства доктора Геббельса, стоял посреди тесной комнаты, неторопливо стаскивая с руки узкую кожаную перчатку. Серебряные руны в петлицах и скаливший зубы не хуже хозяина череп на околыше фуражки светились в полутьме фосфорическим блеском.

Или это только казалось перепуганным медикам, забывшим даже привстать со стульев при виде представителя всемогущей структуры.

– Чем это вы заняты, доктор? – еще шире, если только это допускалось законами анатомии, улыбнулась «белокурая бестия». – Я ожидал, что вы встретите меня в своем кабинете и мне не придется искать вас по всяким подвалам. – Разве вы не получили… Что это? – перебил гестаповец сам себя и, меняясь в лице, сделал шаг к койке, глубоко продавленной каменным телом. – Черт меня побери, со всеми моими потрохами, если это не…

При жизни меня звали Отто фон Бисмарком. Вернее, отец хотел, чтобы я стал точной копией этого великого человека. Он много рассказывал о нем, когда освобождал меня, тогда еще безымянного, из каменной глыбы, в которой я был заточен миллионы лет. Порой диву даешься, как он мог разглядеть в камнях столько непохожих друг на друга существ. Но отец был гением…

Помню, как я впервые увидел свет и лицо человека, которого возлюбил сразу и навсегда. Свет и людей я видел и раньше, но тогда я еще не был человеком, и никаких ассоциаций они во мне не будили. Мне просто сделали больно, оторвали, грубо и неосторожно, от того, с чем я составлял единое целое, и швырнули на гору таких же, как я, частей матери-скалы. А потом долго качали в темноте…

Я возненавидел людей еще тогда, даже не зная, что они люди. Тогда они были просто врагами, изуверами, делающими очень больно, и будили одно лишь желание – мстить. Как я радовался и как радовались мои невольные товарищи, когда одно из этих мягких существ придавил обрушившийся штабель глыб! Как оно забавно кричало и дергалось, когда остальные пытались его освободить… А, главное, сколько из него лилось Жизни, заставляющей вспомнить обрывки чего-то древнего, полузабытого…

Отец показался мне поначалу таким же уродливым и отвратительным, как и остальные. Как я мечтал, чтобы он повторил судьбу того – задавленного… И как горько я потом раскаивался в своих мыслях. Мне бы еще тогда почувствовать, что его рука, касающаяся моей оболочки, совсем иная, чем грубые лапы остальных, что, пытливо вглядываясь в меня, он не ищет, где больнее ударить, а пытается разглядеть мою суть.

Это теперь мне кажется, что я был Отто фон Бисмарком всегда, прямо с того момента, как появилась мать-скала и как ОН пролил на нее Благодать…

Да, он сделал мне больно. Да, он причинил боль гораздо большую, чем те, первые. Те были равнодушны и быстры, а он мучил меня долго. О, как ястрадал тогда!.. Как я хотел, чтобы это мучение когда-нибудь прекратилось… Глупец. Я тогда не понимал, что это сладкая боль, родовые муки. Я бы все отдал за то, чтобы снова почувствовать, как яростная боль сменяется лаской и дорогие губы произносят в первый раз мое имя…

Нет, я не перестал ненавидеть людей и после того, как стал Отто фон Бисмарком, утвердился посреди площади и стал день за днем наблюдать за их суетливой жизнью. Никогда я не перестал мечтать о том, что сделаю с ними, если… Но, увы, есть Закон. И я должен ему повиноваться, если не хочу снова стать мертвым камнем.

Но закон не запретит мне…

8

Краснобалтск, Калининградская область, 200… год.

– Не может быть…

Вера, вооружившись сильной лупой, изучала фотографии, демонстрируемые ей Евгением с такой гордостью, словно на всех были запечатлены его родные дети.

– А вы уверены, что все это – снимки одних и тех же статуй?

– Абсолютно. А вот еще взгляните…

Торжествующий искусствовед выложил перед девушкой очередную толстую «колоду» ярких кодаковских фото.

– Эти я сделал уже со штатива, поэтому о случайных смещениях не может идти речи.

Молодые люди сидели в комнате Евгения уже четвертый час, за окном смеркалось, но они, казалось, совсем забыли о времени.

Князев никогда не решился бы рассказать юной журналистке о своих открытиях, если бы она сама, с милой непосредственностью, первой не подняла волнующую ее тему. С разгрома шалаевской банды (тут ученый ничем не смог помочь новой знакомой – сам появился в городе буквально день спустя) разговор сам собой перескочил на зверское убийство кавказцев, потрясшее их обоих, потом – на исследования Евгения…

Повод зайти в гости нашелся сам собой: Вера, естественно, не могла идти до дому босиком, и Женя рыцарским жестом предложил ей свою обувь. Жест, конечно, красивый, но как вы себе представляете изящную молодую женщину в кроссовках сорок шестого размера? Точно так же не представляла себя в них и она. Равно как и повторную прогулку на сильных мужских руках. Но от вызова такси отказаться не могла… А уже в подъезде кавалер, смущаясь и краснея, предложил «в два счета» починить ей туфли… И починил, между прочим.

– И как вы это объясняете?

Молодому ученому оставалось лишь пожать плечами, поскольку никаких разумных объяснений невозможной в принципе активности статуй он представить не мог. Даже бригады монтажников-шутников по зрелом размышлении были признаны им плодом больной фантазии: повторная съемка выявила изменения еще в целом ряде скульптур, среди которых оказалась даже величественная конная статуя командора Вильгельма фон Мюльхейма в полторы натуральных величины! Ладно бы еще сам конь со всадником – хотя и их не каждый кран поднимет – холм из копошащейся под ногами коня нечисти, венчающий постамент, весил больше всей конной композиции! А ведь ноги загадочно «переступившего» скакуна составляли с основанием единое целое. Да и вообще…

– Но должно же быть этому какое-то разумное объяснение? Оживающие статуи… Да это сюжет бульварного романа!

– Хорошо, – решился Евгений и вынул из шкафа нечто, скрытое под свободно спадающим куском ткани. – Смотрите!

«Покрывало» слетело прочь, и перед Верой предстало изваяние какого-то крылатого уродца со скрюченными когтистыми конечностями, опирающегося на кольчатый крысиный хвост. Морда страшилища была обезображена большой выбоиной, но и та часть, что осталась, никак не позволяла признать его писаным красавцем.

– Что это? – девушка с опаской коснулась широко раскинутых перепончатых крыльев, провела пальцем по мускулистому плечу твари… – Похоже на…

– Да, это копия одной из горгулий, изваянной Юргеном фон Виллендорфом, – кивнул искусствовед. – Той самой, что пребывала в нише дома рядом с местом… Ну, там, где… – он окончательно смешался.

– В том самом закутке, в который затолкали убитого кавказца? – пришла ему на выручку Вера. Поведение Жени ей явно импонировало – он совсем не был похож на тех нагловатых москвичей, с которыми она привыкла общаться, вернее, отшивать их, горячо желавших пообщаться. – Но ведь там сейчас ничего нет.

Недаром, видимо, журналистов называют акулами пера – позже, придя в себя, она побывала на месте преступления и все тщательно осмотрела. Конечно, кроме печальных останков «таксистов», которые к тому времени увезли.

– Сейчас нет… – развел руками собеседник. – Но была.

– А где вы взяли это? – спохватилась девушка. – Неужели…

– Да нет, – поспешил разуверить ее Князев. – Это реконструкция по оставшимся фото и аналогичным статуэткам в других местах. Виллендорф частенько повторялся… А возможно, просто искал совершенство. Камень же не глина – вариант не сомнешь и не начнешь сначала, а бросать незавершенные работы он, судя по всему, не любил… Это гипс, раскрашенный под камень, – почему-то смутился он еще больше. – Акварельными красками…

– Нет, я понимаю… Я не сомневалась, что она не настоящая… То есть… – Вера запуталась и сменила тему: – Неужели вы сами ее сделали?

– А что тут такого? Я поступал в ЛХИ,[28]28
  ЛХИ – Ленинградский художественный институт имени И.Е.Репина, ныне – Художественная академия. ЛГИК – Ленинградский государственный институт культуры.


[Закрыть] но не прошел по конкурсу… Но это долгая история… А в армии как-то охладел к живописи и поступил в ЛГИК.

– Вы и в армии служили?

– Конечно, – еще одно пожатие плечами. – В мотострелковых войсках.

Новый знакомый определенно набирал очки в Вериных глазах… На фоне столичных знакомцев, «откосивших» от «почетной обязанности» всеми правдами и неправдами, в основном благодаря толстым кошелькам «предков» и их широким связям, и теперь считавших это все равно что подвигом, Евгений смотрелся кем-то вроде Рэмбо и Штирлица в одном флаконе. Почти как сам Маркелов…

– А это что у него? – поспешила она развеять легкий флер очарования, пока тот, как уже бывало не раз, не превратился в опиум, навсегда отравляющий душу и сердце, и ткнула пальцем в уродливую яму вместо части горгульевской (или горгульевой?) морды.

– О-о! Это самое интересное!.. Где же он?..

Женя охлопал себя по всем карманам и наконец отомкнул один из ящиков стола ключом – солидных размеров, темный от времени, тот сам по себе являлся антиквариатом.

– Ну вот! Опять! – воскликнул Князев, заглядывая в добротную емкость, сработанную немецкими столярами, еще менее склонными к манкированию своими обязанностями, чем французские сапожники. – Взгляните!..

Вера, опасливо вытянув шею, осторожно заглянула за его плечо и увидела нечто серое, мирно возлежащее на ворохе стружек. Стенки ящика оказались настолько изгрызенными, как будто над ними поработало целое семейство мышей или один небольшой бобер.

Девушка почему-то вспомнила, как в «глубоком детстве» один мальчик, в которого она была тайно влюблена, подарил ей большой коробок из-под каких-то импортных спичек (для разжигания каминов, что ли) с заточённым в нем крупным жуком-носорогом. Жук наотрез отказывался от всех видов пищи, даже самой лакомой на взгляд маленькой Веры, зато, не жалея лап, с неутомимостью графа Монте-Кристо днями и ночами скребся изнутри в плотный заморский картон, мало-помалу превращая тот в тонкую стружку… Помнится, «объект воздыханий» неосторожно посоветовал заколоть строптивца булавкой, за что тут же приобрел статус главного врага, в котором и пребывал до самого выпускного класса. А жук сразу же был выпущен на свободу и степенно удалился куда-то, ковыляя на четырех уцелевших лапах из шести…

– Даже не знаю, как буду перед Татьяной Михайловной оправдываться, – посетовал Евгений, осторожно выуживая из разгрызенного ящика… серо-черный, блестящий на изломе камень с острыми краями, немного смахивающий на рубило доисторического человека. – Узнаете?

– Н-н-нет…

– А так? – приложенный к голове статуи, осколок точно вошел в выбоину, почти слившись по цвету с остальной поверхностью.

На Веру злобно смотрела оскаленная мордочка настоящего демона из ночных кошмаров…

* * *

– И все равно в это невозможно поверить…

– Хорошо, – с некоторым раздражением заявил Евгений. – Приходите ко мне после двенадцати и сами услышите, как он скребется в ящике! Да мне уши приходится ватой затыкать, чтобы уснуть… Приходите, приходите!..

Он осекся, поняв всю двусмысленность своего предложения, и замолчал, не глядя на девушку и рисуя подушечкой пальца по столу какие-то замысловатые узоры.

– Я верю, верю… – мягко положила ему на сгиб локтя свою ладошку Вера. – Стараюсь поверить… Неужели все это сотворил этот самый Виллендорф? Как ему это удалось?

– Потому что он был Гений, – поднял на девушку серые глаза Женя. – Он был настоящим гением ваяния, непревзойденным ни до, ни после. Микеланджело по сравнению с ним – сосунок, жалкий ремесленник! Уж поверьте мне на слово.

– Почему же тогда о нем никому, кроме профессионалов, не известно?

– Не знаю… А почему вы так уверенно говорите? Вы что-то слышали о фон Виллендорфе?

– Так, кое-что…

– А к примеру?

– А к примеру, – терпеливо продолжила журналистка, – то, что в музеях мира нет его работ. Почти нет. Так – одна-две. Хотя еще совсем недавно было больше.

– То есть как?

– В конце прошлого – начале нынешнего года украдено две скульптуры фон Виллендорфа. Одна – статуя богини Правосудия похищена из частного музея в Люцерне, Швейцария, вторая – неизвестно что изображающая – из коллекции миллионера Джона Равковича в Чикаго. Это я узнала из Интернета.

– А почему об этом не стало широко известно?

– Не знаю… – Теперь черед пожимать плечами пришел девушке. – Вероятно, потому что он мало известен широкой публике. Разве будут средства массовой информации тиражировать сообщение о краже картины какого-нибудь Сидорова из урюпинского музея?

– Резонно… Но вы сказали про Интернет. Вы заинтересовались Виллендорфом еще в Москве?

– Нет, уже здесь.

– Тогда…

– Да, я подключаюсь к Сети через ноутбук. Оттуда же я, кстати, скачала биографию скульптора. Правда, на английском языке… И еще несколько статей зарубежных искусствоведов. Откуда следует, что скульптор был широко известен в Европе до Второй мировой войны. Но его работы целенаправленно вывозились немцами с оккупированных Германией территорий, а также из стран-сателлитов, и впоследствии следы их затерялись. Поэтому интерес к Виллендорфу сам собой сошел на нет… Согласитесь, что странно исследовать творчество скульптора, который оставил миру только две-три работы!

– А эти?

– А эти оказались за Железным Занавесом, поэтому как бы исчезли для остального мира. Как и многое другое. К тому же в Советском Союзе никакого интереса к немецкому скульптору, насколько мне известно, не проявлялось. Не так ли?

– Это верно…

– А с потерей Восточной Пруссии интерес к Виллендорфу угас и в Германии. Там очень силен узкотерриториальный патриотизм. Вряд ли баварец будет очень уж восхищаться художником, если узнает, что тот родился в Саксонии. К тому же этот скульптор, по слухам, очень нравился Гитлеру. Одна из статуй работы Виллендорфа украшала его подземный бункер до самого конца.

– Даже так?

– Я нашла утверждение одного искусствоведа из США – правда, базирующееся на непроверенных слухах, – что Виллендорф и фюрер были знакомы лично.

– Не может быть!

– Я же говорю: слухи. Но все же скульптор скончался в тысяча девятьсот тринадцатом году, когда Гитлеру было больше двадцати. А его тяга к изобразительному искусству общеизвестна… Мог добраться и до Восточной Пруссии, чтобы повидаться со своим кумиром.

– Как я вам завидую, – совершенно искренне произнес Евгений. – А мне вот, чтобы мельком прочесть биографию Виллендорфа в чуть большем объеме, чем она дается в словаре, пришлось лезть через забор, поранить руку, битый час беседовать с этим полусумасшедшим Прохоровым, встретить вас…

– Так вы за этим явились на «Красный литейщик»?

– Конечно! Нет, не для того, чтобы встретить вас… или… – Женя сник и потупился.

– Вы этим расстроены? – полушутя-полусерьезно спросила его Вера. Она привыкла к вниманию мужчин, к тому же чувствовала, что нескладный искусствовед ей более чем симпатичен. – Я могу уйти…

– Что вы! Конечно же нет… То есть… Да я еще раз полез бы туда, рад был бы руку сломать, не то что поранить… Лишь бы снова встретить вас.

– Зачем? Я и так здесь. Хотя… – девушка глянула на свои часики и ахнула: – Уже двенадцатый час! Я с ума сошла! Спокойной ночи, Женя…

– Спокойной… – тоже поднялся на ноги Князев, мучительно краснея при этом. – А вы не могли бы… дать мне номер вашего телефона?

– Зачем? Я ведь тут, рядом… Через коридор.

– Н-ну… Мало ли что…

– Да мне не жалко. Записывайте: восемь, девятьсот…

– Сейчас, я только блокнот достану… – Евгений вытащил из нагрудного кармана записную книжку, раскрыл и… На пол спланировал белый листок.

Оба молодых человека ринулись его поднимать и чувствительно стукнулись лбами. Но первой успела Вера.

– Ой! Что это? – Она держала перед собой свой незаконченный портрет, потирая свободной рукой лоб. – Это же я…

– Отдайте сейчас же! – потребовал мужчина, тоже прикасаясь ко лбу. – Это так, ерунда… Я ручку расписывал! – нашелся он.

– Почему же ерунда? Так хорошо меня еще никогда не рисовали… Но если хотите… Держите!

Он протянул руку за листком, они соприкоснулись сначала пальцами, потом взглядами…

* * *

Вера снова лежала без сна и тихо улыбалась во сне.

Какой он все-таки милый, этот нескладный и стеснительный молодой человек, сопящий сейчас, наверное, за двумя дверьми и коридором. Нескладный не в смысле внешности. Здесь у него все в порядке… Какой-то он нездешний, вернее, несейчашний, что ли. Нет, не так, так не по-русски. Несегодняшний, вот! Пришелец из далекого прошлого, эпохи фраков и кринолинов, когда целовали дамам руки и дрались на дуэлях, вместо того чтобы строчить анонимки или нанимать «братков».

Любой другой непременно полез бы с объятиями, а то и с более «серьезными намерениями». Как же! Все очки в его пользу: слабая девушка, они одни, на расстоянии руки… Владька так бы и поступил… Почему «бы»? Он так и поступил, без всяких «бы»…

Вера вспомнила липкие объятия, какие-то слова о вечной любви и божественной красоте, свое жалкое сопротивление… Ее передернуло.

«Смотри-ка, мать, – ехидно вякнул внутренний голосок. – Противно было, стыдно, но почему-то до сегодняшнего дня не передергивало… К чему бы это? И ведь не только противно, а?»

В голову внезапно полезли такие стыдные вещи, что… Девушка строго одернула себя и велела думать о работе. Раньше это всегда помогало… Раньше, но не сейчас.

Сухие строчки зачаточного еще пока очерка так красочно перемежались яркими сценками, что Вероника не сразу поняла природу доносящегося до нее звука.

Время от времени из-за двери раздавалось поскрипывание паркета, как будто кто-то в коридоре осторожно переставлял тяжелую мебель. Шаг – скрип, шаг – скрип… Но стоило вслушаться, и скрип затихал.

«Может, Татьяна Михайловна что-то тяжелое тащит из дальней комнаты и боится разбудить? Выйти помочь?»

Вера сделала движение, чтобы подняться, но тут взгляд ее упал на пол возле двери.

Туда через узкую щель всегда падал лучик света, даже если горела лампа где-нибудь на кухне. Прямой коридор действовал, как труба телескопа. Сейчас темноту ничего не нарушало.

«Дуреха я, дуреха! – Девушка снова закуталась в одеяло. – Стала бы в темноте хозяйка что-нибудь переставлять! Утром бы взялась или Женю попросила бы – вон он как ей сумки помогает до квартиры донести! Наверное, от соседей сверху доносится. Или снизу. Или вообще старый паркет трещит, рассыхается…»

Она попыталась было заснуть, но вдруг обратила внимание на какую-то странность противоположной стены. Никогда не замечала она там такой длинной вертикальной выпуклости, сейчас рельефно выделяющейся в косых отсветах, падающих с улицы через щель между шторами.

«Будто человек, в саван завернутый… – пробежала жуткая мыслишка, и Вера почувствовала, как под теплым одеялом покрывается „гусиной кожей“, будто голышом на морозе. – Бр-р-р… Полезет же такое в голову!»

Она плотно прикрыла глаза и принялась считать про себя овечек, но предатели веки снова приоткрылись, на чуть-чутошную щелочку, «зашторенную» ресницами. Как в детстве.

То ли освещение сместилось, то ли так просто казалось, но «мумия» обрисовалась еще четче. Различимы были смутные очертания лица, груди…

И она продолжала выдвигаться из стены! Медленно, но неотвратимо!..

Небывалое, невероятное дело – стена в этом месте, будто резиновая, тянулась вслед за фигурой, выступившей в комнату на добрые полметра. И только перевалив какой-то предел, лопнула сверху донизу…

Сама превратившись в скованную ужасом ледяную статую, девушка видела, как черная фигура со знакомым уже похрустыванием приближалась к ней. Шаг, еще шаг…

«Сейчас заору… – думала Вера, но не могла разлепить губ, оторвать глаз от жуткого ночного гостя, хотя бы зажмурить их. – Мама. Мама. Мамочка!..

Черное, как сама ночь, чудовище подошло вплотную к дивану и медленно склонилось, словно вглядываясь в лицо лежащей.

Этого она уже вынести не могла…

С каким-то задушенным писком девушка вылетела из-под одеяла, в два огромных прыжка пересекла комнату и вылетела в темный коридор, даже не попытавшись щелкнуть выключателем.

«Я сплю… это все сон… мне снится… – твердила она, колотя ватными руками в спасительную дверь. – Так и бывает во сне… Это сон…»

Дверь наконец распахнулась, и Вера рухнула в теплые мужские объятия, прижалась лицом к широкой, обтянутой футболкой груди и, ощущая, как чужая рука нежно гладит ее волосы, вслушивалась в свое никак не желающее успокаиваться сердце…

* * *

Евгений сбежал по лестнице, распахнул подъездную дверь и зажмурился от солнца, бьющего ему в глаза. В другое время, может быть, он и оказался бы недоволен этим, но последние дни ему хотелось радоваться всему на свете, скакать на одной ножке, как дошколенку, петь во весь голос и улыбаться каждому встречному. Даже если бы за дверью сейчас лило, как из ведра, он все равно был бы рад, потому что с некоторых пор его жизнь освещало иное солнышко…

Размахивая сумкой, он пересек дворик и свернул было в арку ворот, как услышал за спиной чей-то смутно знакомый голос:

– Д-доброе утро, Евгений Г-григорьевич…

– Вы?! – круто обернулся он к заводскому архивариусу. – Как вы меня отыскали? Зачем?..

– Г-городок наш маленький, – развел руками инженер. – Все всех знают… Вы уж простите меня за п-проявленную подозрительность…

– Охотно! – Женя протянул Сергею Алексеевичу руку – сегодня он готов был простить и понять всех на свете. – Вы по делу или просто так?

– По делу, – воровато оглянулся Прохоров, торопливо пожимая протянутую ладонь. – И дело это очень важное. Может быть, мы не будем маячить тут, на виду у всех?

– А что?.. – Искусствовед тоже оглянулся, бросив взгляд на дремлющую на лавочке старушку с детской коляской, ребятишек, копошащихся в песочнице под выгоревшим от солнца и потемневшим деревянным грибком, подкрадывающуюся к беспечным воробьям бело-рыжую кошку…

– Да так, ничего… Просто я не привык разговаривать там, где может услышать кто-нибудь посторонний.

– Легко верю, – улыбнулся Князев, вспомнив обшитый досками «бункер» заводского затворника. – Я слышал, что вы не очень любите покидать свое… убежище?

– Да. Но на все есть свои причины. Более чем веские причины. Вы торопитесь?

– Да нет, не особенно… – Женя честно попытался вспомнить, есть ли среди запланированных на это утро дел неотложные, или их все можно отложить «на потом». Выходило, что ничего, требующего «пожарного» решения, нет.

– Тогда, может быть, пройдем к вам? Так будет удобно? А то до моих апартаментов далековато…

– Давайте поднимемся… Татьяны Михайловны дома нет…

Уже на лестнице молодой ученый спросил:

– А вы действительно живете в своем… архиве?

– Нет, у меня есть квартира в городе… Только я редко там бываю… Теперь.

– Почему?

Инженера мучила одышка, он поднимался медленно. Да и Евгений, честно говоря, никак не мог приноровиться к этой лестнице, хотя она на первый взгляд мало отличалась от родного питерского парадного, тоже построенного бог знает когда. То ли ноги у немцев были не так устроены, то ли еще чего, но взбежать по истертым от времени ступеням почему-то не получалось. И дело тут было не в скользких каменных плитах. Возможно, старинные строения каким-то непостижимым образом меняли что-то внутри человека. То, что именуется модным сейчас словечком «менталитет»…

– Ничего особенного… Я холостяк, и мне удобнее жить ближе к работе… Почти на работе…

– Я бы сказал: удобство сомнительное, – заметил молодой человек, вспомнив служебные помещения музея, промозглые даже в летнюю жару, и то, каких трудов ему стоило просто обжить свою крохотную клетушку, именуемую кабинетом. А уж жить в ней по-настоящему…

– Кому как, – Сергей Алексеевич остановился и перевел дыхание. – Мне удобно… К тому же есть более веская причина. Пару лет тому назад из-за дефекта в проводке случайно произошло возгорание, и не окажись я рядом… Одним словом, тогда уже можно было бы жить в квартире…

– А перенести документы туда?

– Невозможно… Я же вам говорил… Никто не разрешит…

Вера выглянула из своей комнаты на звук открываемого замка.

– Женя? А чего так рано? Ой! Кто это с тобой…

Когда все формальности были позади, чай, навязанный гостю юной хозяйкой, не желающей слушать никаких отказов, выпит, а некоторая неловкость развеялась, трое новых знакомых удобно устроились в Жениной комнате.

– Еще раз прошу извинить меня за ту подозрительность и, откровенно говоря, хамское поведение, но я принял вас не за тех… Иногда, знаете ли, появляются разные люди, хотят что-то узнать, даже что-то предлагают… Сейчас чаще, чем раньше. Но я навел справки… И Татьяну… простите, Татьяну Михайловну, и Василия Петровича я хорошо знаю по прошлой работе. А с мужем Татьяны Михайловны, покойным Валерием Степановичем, я даже дружил. Так что их рекомендаций для меня больше чем достаточно.

– Ну, значит, спасибо нашим поручителям, – улыбнулась Вера. – И что вы хотели нам рассказать?

– Даже не знаю, с чего начать… Кстати, а что у вас с рукой, милочка?

Вера, смутившись, поправила рукав блузки, открывший узкую марлевую повязку чуть ниже локтя.

– Так, поранилась где-то…

– Будьте осторожны.

Евгений внезапно понял, что давным-давно прекратил обращать внимание на заикание архивариуса. Или он перестал заикаться?

Но в следующую минуту он уже забыл про все дефекты речи на свете…

– В конце сентября одна тысяча двести пятьдесят пятого года отряд рыцаря Вильгельма фон Мюльхейма, преследуя отступающие остатки веславского ополчения, вышел к небольшой деревушке Аграва…

Восточное побережье Балтики, 1255 год.

Дождь и не собирался стихать.

Нудный мелкий дождь, похожий больше на водяную пыль, висящую в воздухе, довольно привычный для этих низинных мест. Опять же чувствовалась близость Балтики, над которой уже начали свою вековечную круговерть осенние шторма, швыряющие скорлупки судов, будто игрушки, и шутя разбивающие о коварный берег, где пропитанный соленой водой плотный песок отмелей пробивал днища не хуже скал…

– Как думаешь, Вилли, – оставив своих бойцов, испытанных сарацинскими саблями и стрелами в Святой земле, барон фон Гройбинден, второй по старшинству рыцарь небольшого отряда после фон Мюльхейма, теперь ехал с командиром стремя к стремени. – Далеко ли ушли эти свиньи-язычники?

– Вряд ли, Гуго, – буркнул фон Мюльхейм, брезгливо стряхивая воду со стального нагрудника, уже чуть тронутого ржавчиной. Вода пропитала войлочный подшлемник, поддетый под кольчужный капюшон, и теперь ручейками сбегала по лицу рыцаря. Кованые глухие шлемы они сняли, но совсем обнажать голову было опасно: в каждый момент из-за любого куста могла вылететь стрела. – Помнишь, что рассказал тот пленный под пыткой, прежде чем испустить дух? Тут совсем рядом родовое гнездо этих дикарей, не ведающих Святого Писания. Их капище.

– Неужели они, как и ливы, поклоняются обтесанным бревнам? – хмыкнул фон Гройбинден. – Господи! Насколько же выше этих тупых болотных хряков даже последний сарацинский пастух! Тот, по крайней мере, верит в единого Бога!

– Не знаю. Мне без разницы, во что верят местные дикари… как их… веславы, что ли? В деревяшки ли, в камни ли – только пламя костра может чуть-чуть отмыть их грешные души хотя бы для чистилища. Ну и святая вода и крест отца Хильдебрандта, конечно.

– А и того и другого у нас в избытке! – захохотал рыцарь. – А еще я слышал…

– Стой! – поднял ладонь в кольчужной перчатке фон Мюльхейм. – Вроде бы потянуло дымом…

– Клянусь святой Урсулой, это так! – принюхался фон Гройбинден. – Пауль, черт тебя подери! Давай шлем!..

К рыцарям подскакали оруженосцы, почтительно протягивая тяжеленные шлемы, похожие на ведра с прорезями для глаз. На шлеме предводителя красовался герб фон Мюльхеймов – голова грифона с разверстой пастью, а его подчиненный отличался в бою острым наконечником, укрепленным между круто изогнутыми турьими рогами. За кружкой пива он частенько хвастался, что может разить врага не только копьем и мечом, в рукояти которого якобы была заключена подлинная частица Святого Креста, но и головой.

– Вперед! С нами сила Господня!..

Оказалось, что и такому небольшому отряду тут делать почти нечего. В открывшемся за резко обрывавшимся лесом пространстве виднелось лишь несколько убогих хижин с застывшими в сыром воздухе жиденькими дымками над соломенными крышами. Несколько тощих коровенок и овец даже не повернули головы в сторону бряцающей железом армады, появившейся из леса, а пара десятков скудно вооруженных поселян смогла оказать лишь символическое сопротивление…