Текст книги "Город каменных демонов"

11

Краснобалтск, Калининградская область, 200… год.

Видавший виды «ауди» под управлением Романа мчался по улицам Краснобалтска на немыслимой для Жени скорости, то на крутом повороте заставляя желудок проваливаться куда-то ниже пределов, допускаемых анатомией, то настоятельно требуя зажмурить глаза, когда, перегораживая весь проезд, впереди вырастал кузов грузовика и верткий автомобиль лишь каким-то чудом проскакивал между его бортом и кирпичной стеной. Думать о том, что было бы, реши кто-нибудь, движущийся навстречу, тоже объехать препятствие, совсем не хотелось. Да тогда, конечно, это и была бы последняя мысль, поскольку ремни безопасности в экипаже отсутствовали напрочь, а в наличие подушек безопасности верилось примерно так же, как в загробную жизнь…

– Штаны сухие? – повернул к пассажиру веселое лицо милиционер. – Смотри, у меня сиденья новые…

Небрежно управляя машиной двумя пальцами, он еще успевал прихлебывать что-то из жестяной банки, и Евгений сильно подозревал, что там совсем не лимонад.

Автомобиль вкатился в какой-то двор и затормозил.

– Пойдем.

Мужчины поднялись на третий этаж и остановились на лестничной площадке, на которую выходило всего две двери. Одна из них была опечатана узкими белыми полосками бумаги с круглой лиловой печатью.

Хмыкнув, старший лейтенант небрежно чиркнул по бумажкам ключом из большой связки и им же отпер дверь.

– Проходи.

Из прихожей на Женю пахнуло нежилым помещением. Вернее, когда-то жилым, но долго обходящимся без хозяина. Он шагнул через порог и оглянулся.

– Вот здесь и жил Прохоров, – сказал ему в спину Роман. Он аккуратно притворил за собой дверь и, не снимая уличной обуви, обогнул Евгения, скрываясь в глубине квартиры. – Чего там жмешься? – крикнул он откуда-то. – Заходи давай!

На полу было изрядно натоптано, поэтому разуваться не хотелось. Махнув рукой на приличия, Князев по примеру милиционера прошел в комнаты прямо в кроссовках.

Романа он обнаружил на кухне, где тот, распахнув форточку, дымил какой-то дешевой, судя по аромату, сигаретой на улицу.

– Так вот и жил, Сергей Алексеевич, – обернулся он к Жене. – Небогато, но что поделать… Да ему и этого не нужно было.

Он раздавил окурок в горшке с кустиком декоративного перца, успевшего не только мумифицироваться без полива, но и выцвести на солнце до бесцветности, и уселся, оседлав обтянутую темно-коричневым дерматином табуретку.

– Ну, что ты хотел узнать? Спрашивай. Не стесняйся.

– А почему здесь? – Искусствовед тоже уселся на сестру-близняшку Романовой табуретки и обвел взглядом небогатую обстановку кухни: эмалированная мойка с двумя латунными, тронутыми зеленью кранами, двухконфорочная газовая плита, старенький холодильник «Юрюзань» с закругленными углами и никелированной ручкой, смахивающей на автомобильную, изрезанная цветастая клеенка на столе, настенный шкафчик с грибком-переводкой на дверце, полки с нехитрой посудой.

– А где еще? Сергей Алексеевич был моим отчимом…

Женя поднял на Романа недоверчивый взгляд, и тот, невесело хмыкнув, извлек из кармана служебное удостоверение.

«Прохоров Роман Николаевич, – прочел Князев на бело-сине-красном бумажном прямоугольнике, вклеенном в обложку. – Старший лейтенант».

– Отчество мне матушка прежнее оставила, – пояснил милиционер, отбирая обратно «корочки» и пряча их в нагрудный карман. – Хотя, кто знает, настоящего отца Николаем звали или просто очередного… Проводницей моя мамаша трудилась. На поезде Москва – Калининград. Так что папашам своим я и счет потерял. А с Сергеем Алексеевичем у них вроде все по закону было, штамп в паспорте, то да се… Хотя и не долго. Меня даже усыновить хотел.

– Мать жива? – сочувственно спросил Евгений, но старлей только махнул рукой.

– А я, как шестнадцать стукнуло, паспорт себе на его фамилию выправил. Все же лет пять бок о бок жили, чего мне по какому-то хахалю залетному называться? Так что я теперь как шпион: и фамилия у меня чужая, и отчество наверняка тоже. Только имя свое. Да и то, как знать…

Рома снова махнул рукой и резко, словно собирался рухнуть на пол по команде «вспышка с тыла», нагнулся под стол. Только сейчас Князев понял, насколько тот пьян, и запоздалый страх ледяным скребком прошелся вдоль позвоночника.

– А-а… Вот она! – вынырнул снова милиционер, держа в руке бутылку водки, уже початую и заткнутую винной пробкой. – Будешь?

– Н-нет…

– А я вмажу… За упокой души, так сказать. Хотя… Какая там душа…

Он встал, снял с решетки для посуды пыльный граненый стакан, повернул громко фыркнувший кран и дал стечь ржавой воде…

– Все на поминки отправились, а я не поехал. Чего мне там делать? Если бы я и в самом деле его сыном был, а то… Будешь?

Женя лишь молча помотал головой, следя, как Роман медленно выцеживает сквозь зубы полстакана жидкости и морщится, поднеся к носу сжатый кулак.

– Теплая, зараза… Ну, чего ты там хотел знать?

Молодой ученый открыл было рот и смешался, не зная, с чего начать. Да и смущал его прохоровскии пасынок, снова цедящий в стакан водку из запыленной бутылки. Что еще можно от него услышать, кроме пьяного бреда?

– Молчишь? Ну, тогда я сам…

* * *

Все началось спустя некоторое время после окончания войны, где-то в середине сороковых годов.

Тейфелькирхен находился в той части Восточной Пруссии, которая по потсдамским соглашениям отошла к Советскому Союзу,[40]40
  По решению Потсдамской конференции 1945 г. Кенигсберг и прилегающая к нему область (северная часть Восточной Пруссии) были переданы Советскому Союзу. Местные жители в 1947-м (специалисты до 1949 г.) были насильно вывезены в Германию, очень малое их число осталось (в основном на юге). Свое рождение новая российская область получила 7 апреля 1946 г., а Кёнигсберг был переименован в Калининград в честь умершего 4 июля «всесоюзного старосты» М.И.Калинина.


[Закрыть] чтобы быть преобразованной в Калининградскую область. Большая часть его жителей бежала вместе с отступающими гитлеровцами еще зимой 1945 года, остальных после войны выселили «на историческую родину», а город, как и всю новую область, лишившуюся коренного населения, активно заселяли переселенцы из разрушенных войной областей России, Украины и Белоруссии. И спешно переименованный в Краснобалтск городок, надо заметить, оказался лакомым кусочком: почти не разрушенный, с исправно функционирующими коммуникациями, к тому же прямо на железной дороге и с заводом в придачу.

Завод по изготовлению памятников было решено не перепрофилировать, тем более что в побывавших под оккупацией районах страны наблюдался явный дефицит запечатленных в металле, камне и прочих материалах образов вождей – Владимира Ильича и Иосифа Виссарионовича. Второго – на порядок больше… Опять же новые страны народной демократии тоже остро нуждались в символах социализма, к которому так горячо стремились их доморощенные вожди и вождята…

Вот и недолго пришлось пустовать узеньким улочкам Тейфелькирхена-Краснобалтска. Правда, немецкая речь там больше не звучала, сменившись сочным русским говором, от которого краснели даже многочисленные статуи из серого камня.

Со статуй все и началось…

Большинство новых обитателей города происходило из деревень и маленьких городков, поэтому относилось по-крестьянски бережливо, рачительно к свалившемуся им на голову богатству.

Еще бы не богатство! Просторные квартиры с добротной мебелью и, подумать только, туалетом не во дворе, а тут же, под боком! А ванна? И это там, где большинство привыкло мыться по субботам в общественной бане! Непонятные книжки из застекленных шкафов, конечно, пошли на растопку великолепных кафельных печей, равно как и портреты никому не ведомых генералов в старинных мундирах, но статуи… Вроде бы и не нужны они были никому – к делу не приспособишь, а портить рука не поднималась – это ж труда сколько вложено… Поэтому ругали, а то и пороли мальчишек-сорванцов, если те раскрашивали суриком какого-нибудь рыцаря или всовывали метлу под локоть чинному господину в буклях, и честно пытались отскрести с каменных лат краску, наводили порядок…

Все изменилось, когда начали возвращаться из армии демобилизованные солдаты последних военных призывов. Повоевать большей части из них толком не довелось, поскольку командирам было жаль подставлять под пули безусых мальчишек, да и старшие товарищи, как могли, берегли молодых. Вот и было у них удали да ухарства хоть отбавляй, а боевых наград на широкой груди – маловато.

Младший сержант, фамилия которого стерлась из памяти горожан, по демобилизации решил не возвращаться в родной колхоз где-то под Тамбовом, а заделаться городским жителем. Сошел с поезда, когда мелькнули крыши немецкого вроде бы городка, повесил на сгиб локтя шинель с надраенными пуговицами, сверкнул зеркальными голенищами хромовых сапог и отправился покорять Краснобалтск, как значилось на свеженьком транспаранте, укрепленном над мрачным, темного кирпича, зданием вокзала.

Время, конечно, было тяжелое, послевоенное. Трудновато было с продуктами и прочими необходимыми для жизни вещами, но была и некая материя, ценимая выше американской тушенки, яичного порошка и отрезов ситца.

За годы жестокой кровавой войны, отобравшей у любой, какую ни возьми, семьи отца, брата, мужа или сына, обезлюдела страна… Женщин убыло, конечно, поменьше, чем мужиков, но что такое женщина без мужчины? Яблоня-пустоцвет… А девушки, вошедшие в пору как раз в военные годы? А вдовы, не дождавшиеся с фронта мужей?..

Так что пошел статный «добрый молодец» нарасхват. И наплевать было прекрасному полу, что болталась на парадной гимнастерке лишь пара-тройка медалей – главное не в этом… И все бы ничего, если бы парень тот был спокойным да рассудительным. Нет, как раз такими качествами он и не обладал. Наоборот, в родном колхозе был заводилой всех молодецких забав из того разряда, что с высоты прожитых лет многим кажется не более чем глупостью да хулиганством. А за иные «подвиги», случись это перед войной, легко мог отправиться и в ряды «забайкальских комсомольцев»…

Не хватает военных подвигов – будут «мирные».

И вот как-то утром весь город был разбужен грохотом и треском тракторного движка: сержант гордо катил по бывшей Принц-Альбрехт-штрассе, ныне Кагановича, волоча на тросе за своей «тарахтелкой» свергнутого с пьедестала кайзера Вильгельма.

– Долой фашистских кукол! Бей гадов каменных!

Ну что тут скажешь? Памятник-то действительно был германскому императору. Пусть и не тому, с кем в Империалистическую воевали, тот вторым был, а этот – первым, но все-таки императору!

Так что местный участковый, единственный представитель закона на весь город, лишь почесал в затылке и махнул рукой на хулигана…

А утром следующего дня пришлось тому же участковому, с трудом справляясь с подступающей рвотой, опознавать в кровавом месиве из костей, кишок и рваной одежки того самого «краснобалтского Дон Жуана»…

Убийца так и не был найден. А поскольку запрещено было даже упоминать о фашистских недобитках, якобы орудующих как в области, так и в соседней Литве, то следствие списало «расчлененку» на мифического медведя, еще в сорок пятом сбежавшего из кенигсбергского зверинца, одичавшего и теперь шатающегося по лесам… Причем подозрительно легко списало.

А немного погодя еще одну статую из озорства подорвал противотанковой гранатой мальчишка-сорванец. Тогда много всякого военного барахла валялось вокруг – аж до начала семидесятых лета не проходило, чтобы кто-нибудь не подорвался на мине или неразорвавшемся снаряде. И все бы ничего – пацан есть пацан, только ремня за озорство и заслуживает, но – нашли его с открученной напрочь головой. И вот тогда поползли по городу слухи… Мол, нельзя истуканов этих каменных трогать – заговоренные они или проклятые. Дескать, вытесал их сто лет назад старик один и заклятие наложил: шататься по ночам и всякое непотребство искоренять. А уж того, кто тронет их, хоть песчинку сковырнет – ждет жестокая кара.

Нашлись даже такие, кто, загуляв допоздна, действительно видел бредущую по городу статую, а то и не одну. Днем таких поднимали на смех, выясняли количество выпитого, тыкали носом в материалистическое учение товарищей Ленина и Сталина, даже, непонятно почему, поминали академика Лысенко, но лишь стоило опуститься ночи…

Чертовщина, творящаяся вокруг статуй, благотворно повлияла на всех горожан. Даже те из них, что прибыли из самых глухих деревень, старались теперь бережно относиться не только к памятникам, но и ко всему остальному. Как-то не подымалась рука выцарапать гвоздем на стене подъезда обидное слово, выбросить из окна консервную банку, которую лень тащить в помойку, срубить дерево в городском парке… Жители Краснобалтска, оставаясь русскими, понемногу становились ДРУГИМИ русскими.

И не только поэтому менялся менталитет краснобалтцев.

С каких-то пор начали они замечать, что в городе появилось некоторое количество жителей, не похожих на остальных. Нет, было их совсем немного, и довольно быстро они искоренили акцент, из-за которого их по первости принимали за прибалтов, «понаехавших» из соседних братских республик за лучшей долей, а то и за поляков. Но немного времени спустя почему-то оказались они на всех ключевых постах города. То ли котелки у них варили лучше, то ли язык был подвешен нужным концом, но вскоре заседали они и в горкоме, и в дирекции завода, и в горкомхозе, и в прочих местах так, словно находились там вечно. А основное население было оттеснено на второстепенные роли.

Бардака в городе не наступило, наоборот, новички дела вели цепко и хватко. Через полгода-год горожане даже удивлялись, как это они могли жить без чуткого руководства товарища Мельникайтиса и его верных соратников. А чуть погодя…

* * *

Роман перевел дух, залпом выдул стакан воды (водка к тому времени уже кончилась), чтобы смочить пересохшее горло, и продолжил:

– Как-то стали горожане замечать нечто странное: спать ложатся – все нормально, а просыпаются – какие-то ранки на руках, ногах… Не чешется, не болит, никакой заразы врач не находит, но все равно неприятно. Забили тревогу.

Кто-то пустил слух, что, мол, крысы в подвалах расплодились. Дескать, в Калининграде подземных заводов было навалом, госпиталей, складов и прочего. Когда город наши брали, то так там все разбомбили-порушили, что до заваленного добра и покойников руки не дошли… Так оно и на самом деле было – долго-долго еще «подарки» находили разные: то бетонную полость – бывший госпиталь – с мумиями немецких раненых, под завалами в своих койках задохнувшихся, то вагоны перепревшей муки, то целые арсеналы… Так вот: крысы, мол, под землей жировали-жировали, а когда подъели все – кинулись поживу в других местах искать.

Но ни отрава, ни капканы с мышеловками не помогали. Мышей с крысами, конечно, пошерстили изрядно – долго еще ни одной серой заразы не появлялось, а покусанные все жалуются и жалуются. Потом перестали. Стали замечать люди, что те, кого таинственные «грызуны» любят, – и здоровее, и веселее остальных. С осени полгорода сопит и чихает – никак не могли привыкнуть переселенцы из морозной российской глубинки к сырой и малоснежной европейской зиме, – а «покусанным» хоть бы хны! Будто заразили их чем «кусаки». Только не плохой болезнью, а хорошей, от которой организму одна польза.

А и то? Проснется такой покусанный, денька два побюллетенит, потому как голова кружится и слабость во всем теле, а потом – как огурчик. И ничего его больше не берет: ни насморк, ни ангина… Даже жить «покусанты» стали лучше: деньги завелись, обстановочка. А потому что котелок начал варить лучше. Кто пил – бросил. Чудеса, одним словом.

Тут уж все стали рады «крыс» этих чудных к себе приманить. И подпол, у кого есть, на ночь нараспашку оставляют, и дверь на лестницу. Приманки всякие в ход пошли. Ажиотаж поднялся-а-а! Кому ж неохота лучше жить? Только и слышно: «А Сидоровы, вон, копченую колбасу на ночь на столе оставили – утром все как есть встать не могут: укус на укусе…» или: «А Иванов их, мазуриков, голландским сыром приманивает…» Будто рыбалка какая, ей-богу!

Вот только «крысы» эти далеко не всех кусали, а с капризами. То весь дом поперекусан, то наоборот, полквартала стороной обходят. А то вперемешку пометят: кусаный – некусаный. С разбором оказались, заразы… Да и на крыс грешить скоро перестали. Студент один в поликлинике нашей практику проходил и выдвинул такую гипотезу: вампиры это, мол, безобразничают. Не Дракулы всякие – таких страстей тогда и слыхом не слыхивали, а обычные животные-вампиры. Те, которые кровью питаются. Масса таких оказалась, между прочим: и клопы, и комары, а в тропиках – мыши летучие… А что? Очень уж у покусанных симптомы на донорские смахивали.

И улучшения сопутствующие тот практикант объяснил. Мол, попадает в ранку слюна вампирская, а там ферменты всякие, микрофлора особая. Дескать, в природе это обусловлено тем, что более здоровый донор больше крови нагуливает и кровь эта – лучшего качества. Люди ведь тоже донорам талоны на усиленное питание выдают, стакан портвейна наливают да деньжатами подбрасывают. Безмозглая животинка талоны, естественно, выписать не в состоянии, потому и благодарит, как может.

Он и привередливость взялся объяснить.

Кровь, она разных групп бывает, да к тому же сильно на ее качество болезни разные влияют, пристрастие к выпивке… Даже, оказывается, если ранен был человек когда-то – кровь у него уже другая. Изменения всякие даже не на уровне клеток, а глубже. Начал наш студент исследования проводить, таблицы составлять разные, чтобы закономерность выявить: молодой был, горячий, сразу в доктора наук хотел выбраться, в сталинские лауреаты. Но сгорел ни за хрен собачий… То ли действительно он при ком генетику – продажную девку империализма – помянул, то ли о Нобелевской премии вслух не к месту и не ко времени размечтался… Одним словом, взяли его темной ночкой под микитки серьезные ребята с синими околышами, и – поминай как звали студентика нашего. Время такое было…

– Слушай, Ром, – вклинился в одну из пауз, которые становились все чаще и дольше, Женя. – А ты-то все это откуда знаешь? «Продажная девка империализма», «сталинский лауреат»… Ты ж моих лет будешь.

– Твоих? – пьяно ухмыльнулся милиционер. – Не-е… Постарше, Женя, постарше… Ну, слухай дальше…

* * *

Постепенно жизнь Краснобалтска вошла в колею.

На удачливых «покусантов» смотрели как на счастливчиков, выигравших по облигации госзайма, и поэтому не особенно завидовали. Счастье-то оно слепое: сегодня ему выпало, а завтра – мне. Тем более что «отмеченных» было гораздо больше, чем полагалось по любой теории вероятностей, а никаких закономерностей так никто и не установил. Те, кого самым обидным образом обходили, могли быть покусаны в любую ночь, но никакая колбаса тут помочь оказалась не в состоянии.

Гром грянул, когда на заводе задавило сорвавшейся с мостового крана болванкой одного из рабочих. Уж этот-то был счастливчик из счастливчиков – кровь с молоком, здоровяк, каких поискать, отличный семьянин, отец троих детишек, непьющий, некурящий… Вообще его смерть оказалась чуть ли не первой в городе, после двух-трех несчастных случаев. А что? Народ подобрался сплошь нестарый, перенесший войну и оккупацию, – живи, не хочу!

Хоронили несчастного «счастливчика» всем миром. Тогда еще как-то не принято было расползаться по отдельным конуркам, и собирался вместе народ охотно, что на демонстрацию по поводу Первомая или Седьмого ноября, что на субботник или митинг, что на свадьбу или похороны. Тем более что бедолагу знали многие, был он передовиком и ударником, парторгом цеха и прочая, и прочая, и прочая… Одним словом – нашли свободное местечко на старом немецком кладбище, вырыли могилу, послушали ораторов, помянули, как водится, и начали забывать…

Но не тут-то было.

Стали замечать подруги жены задавленного, что она как бы не в себе. Заговаривается, чушь явную несет, то обмолвится вдруг, что с мужем вчера посидели, потолковали о сыне старшем, которому вот-вот в армию идти, то дверь он ей расшатавшуюся поправил… «Сбрендила от горя баба», – решили сердобольные товарки и принялись ее отвлекать – всяк на свой лад. Кто рукоделье какое подкинет, кто поболтать вечерком заглянет, а кто и по-своему помогает, по-бабьи – знакомит с мужичком каким, как бы невзначай. Да только последним – афронт по полной программе. К чему, мол, мне мужик посторонний, когда свой есть? Ну сумасшедшая и сумасшедшая! Что с нее взять?

А тут кто-то из мужиков по пьяной лавочке забрел на кладбище…

Прибежал оттуда он сам не свой. Степан, говорит (а погибшего Степаном звали), стоит себе на кладбище. Только черный стал, словно угольный… Посмеялись над ним – пить, мол, надо меньше, а он все свое талдычит. Стоит, мол, Степа, черный как смоль, и улыбается… Что тут будешь делать? Собрались мужики и отправились толпой на погост, посмотреть, как там чего. Разобраться на месте, стало быть. И чуть сами не спятили.

Действительно: стоит на могиле Степановой памятник из чего-то черного, блестящего, твердого, как камень. Может, и в самом деле камень, да только каким образом из камня статую вырубить, чтобы все до последнего волоска различалось? Будто бы с живого человека форму сделали да чем-нибудь залили.

Краснобалтцы в этом деле толк понимали – почитай, полгорода на «Красном литейщике» в три смены пахало. Литейный процесс дело такое – не прикажешь металлу расплавленному часиков восемь обождать… И как всегда и во всем у нас: из троих человек – четверо специалистов. Причем сразу во всем. От ракет космических до того, как лучше банку с килькой вскрывать.

Так и ходили, дивились на чудную статую скопом и поодиночке, да никак решить не могли – кто это ее изваял. Вызывали из Калининграда ученого одного. Тот все осмотрел, ощупал и авторитетно заявил: не беспокойтесь, мол, товарищи горожане, никакого чуда нет, обычная статуя. А уж кто ее сделал – дело десятое. Еще и выдержку из книжки француза Мопассана прочел, где мужик одной статуе в любви поклялся да кольцо обручальное на палец надел, а она к нему ночью приперлась и задавила своей тушей на фиг. Развенчал, стало быть, выдумки упаднической буржуазной интеллигенции. У нас в Стране Советов, идущей к коммунизму семимильными шагами, такого быть не должно.

А чтобы не распускались всякие слухи, приехали опять серьезные ребята, своротили статую (она, как оказалось, ни на каком фундаменте не крепилась – просто так стояла), упаковали да увезли. Да только через пару-тройку дней она возьми да и объявись на прежнем месте. Тут уж все поняли, что дело нечисто…

Мало желающих было в Краснобалтске шляться на немецкий погост, а тут и вообще стали за версту его обходить. Как бы и нет его то есть.

Но он снова о себе напомнил.

Где-то в начале пятьдесят пятого преставился школьный учитель. И опять не своей смертью помер: полез лампочку дома вворачивать – а потолки в «трофейных» домах высо-о-окие – да и сверзился. И виском об угол стола. Как говорится: не мучился. Между Степаном и ним еще несколько смертей было: к работнице одной, хохлушке, мать с Полтавщины приехала, захворала в дороге, да тут и померла; выпивоха на заводе какой-то дряни бутылку стырил. Думал, спирт, а оказалась отрава жуткая – три дня ором орал да потроха свои выхаркивал… Только в могиле и успокоился. В общем, покойники лежали смирно, никого не беспокоили, и лишь один Степан каменный на все это улыбался. Кстати, пробовали его брезентом закутывать, чтобы глаза, зараза, не мозолил своей невозможностью, противоречащей всему на свете, – распутывается, зараза! Вроде и веревками обвяжут, глядь – а веревки, аккуратно смотанные, в сторонке лежат и брезент там же, а он снова на солнце сияет. Тут у кого хочешь шарики за ролики заедут…

Ну, в общем, схоронили учителя, все честь честью… Бац, а на кладбище уже два памятника стоят. Друг напротив друга и как будто беседуют о чем-то. Тут уже не до шуток стало: кинулись искать этого скульптора неведомого. Это ж виданное ли дело – за неделю человека сваять, чтоб как на фотографии. У учителя даже вмятину на виске разглядели! Грешили на заводских художников, но те ни при чем оказались. Так, стенгазету намалевать к Седьмому ноября, слепить что-нибудь, отливку бракованную подправить, дефект формы литьевой вывести… В художественном техникуме большему и не учили. Да и много ли наваяешь, если им для кисточек своих, что ли, спирт положен? Не так-то уж и много времени свободного остается.

А уж чтобы статую в полный рост да из камня… Кишка тонка оказалась у заводских «микеланджело». Да оно им и ни к чему – утвержденные госкомиссией образцы из Москвы привозили, а вождей отливать дело такое: чуть отступишь от оригинала – загремишь на Колыму за милую душу. Это тебе не «пионер гипсовый» артикул такой-то и не девушка с веслом для украшения парков культуры и отдыха. Времена после смерти всеми любимого Отца Народов хоть и помягче стали, а все равно за надругательство над светлыми образами по головке не гладили. Собрали как-то по недосмотру Ильича с двумя кепками – одна в левой руке к груди прижата, а вторым головным убором он в светлые дали коммунизма указывает. Скульпторы-то особенно не баловали разнообразием – все, как один, лауреаты, друг у друга срисовывали. Брак, конечно, спору нет – кого-то квартальной премии лишили, кого-то строгим выговором пожаловали, кого-то даже не парткоме пропесочили, а статую… Да что с ней делать, со статуей-то? Списали и в переплавку… А один из молодых рабочих возьми да и пошути – еще и голову в кепке ей приварил от другой модели. Так и получился Ленин троекепочный. Смех смехом, а паренька забрали и статью соответствующую припаяли, чтобы не выпендривался. Не горшки ночные, чать, клепает – передний край идеологического фронта, понимать нужно…

И пошло-поехало. На двух-трех «спокойных» один веселый покойник попадается. И не подкопаешься. Пробовали следить, так оно себе дороже вышло – у соглядатаев тоже крыша поехала. Твердят в один голос, что памятники в полночь оживают, и все тут. Одни, мол, там остаются, беседуют друг с другом вроде, другие домой намыливаются, чтобы родных повидать… Да и с родными не все в порядке. Схоронят дорогого человека вроде, а через пару дней смотришь – траур долой, веселые, жизнерадостные. Будто не на тот свет родича проводили, а на курорт проехаться.

Словом, к концу пятидесятых на кладбище уже целая рота «черных горожан» выстроилась, а то и больше. И тут-то до кого-то дошло, что воплощаются в камне только покусанные неведомыми вампирами. Да и помирают они самыми что ни на есть неестественными путями, а чтобы от старости или болезни какой затяжной – ни-ни, да и стареют не в пример медленнее. Другими словами, кусаки эти не только удачу да здоровье давали, но и жизнь вечную… Ведь в кого ни ткни в городе, все ЗНАЛИ, что памятники эти живые. Знали, да не говорили никому, кроме своих, потому что кто его знает, может, разболтаешь кому, а зверек этот, что кровью питается, тебя возьмет да и обойдет…

Разделился город на три части. Одни веселились, черпали от жизни полной чашей, старухи с косой не боялись, другие помалкивали да надеялись, что их тоже приметят благодетели, а третьи разочаровались да зло таили. В один прекрасный момент сразу три семьи снялись, да и отчалили куда-то. Болтали, что на стройку какую-то завербовались, на Братскую ГЭС или куда еще. А перед отъездом кто-то из них пробрался на кладбище да переколотил штук десять статуй кувалдой. Они ведь хоть и твердые, но хрупкие… Да еще в городе добавил по старинным, вообще тут никаким боком не замешанным. Все вы, мол, болваны каменные, одним миром мазаны… И уехал со спокойным сердцем. А через полгода весточка пришла кому-то из оставшихся: погиб тот мужик, и очень странным образом. Совсем как сержант и мальчишка-подрывник. Уж после этого скульптуры никто и пальцем тронуть не смел…

– Вот такие чудеса природы, – закончил Роман и снова надолго присосался к стакану с водой.

Странное дело: теперь он совсем не казался Жене его ровесником. Словно проступал сквозь моложавую оболочку милиционера зрелый, много повидавший, умудренный опытом мужчина.

– Что, высчитываешь, сколько мне лет? – угадал его мысли старлей. – Сколько дашь?

– Ну-у… – подумал Женя, прикинув на взгляд возраст собеседника: тридцать три – тридцать пять, от силы тридцать семь, и рубанул: – Сорок! Может даже сорок пять.

– А пятьдесят четыре не хочешь?

– Что-о-о!!!

Роман ухмыльнулся и поднес к носу искусствоведа сжатый кулак.

Сначала тот испуганно отшатнулся, но потом понял, что этим хотел сказать старший лейтенант: на костяшках пальцев он увидел старую, расплывшуюся уже, бледно-синюю татуировку «1–9 – 5…».

Тейфелькирхен, блок 9А, 1944 год.

Заключенный номер 12658 долго лежал в темноте с открытыми глазами, напряженно вслушиваясь в многоголосый храп, сонное бормотание, стоны и надсадный кашель, то и дело доносящийся отовсюду. Барак, конечно, был оборудован добротно, но осенняя погода за тонкой дощатой стенкой не радовала теплом, и «лагерные доходяги», которые составляли большинство его обитателей, беспрестанно болели. Не добавляли здоровья и промозглые сквозняки…

Когда-то давным-давно у «номера 12658» были фамилия, имя и даже отчество, семья, уважение сослуживцев, маленькие человеческие радости… Сейчас остался только номер, нашитый на полосатую мешковатую робу с красным треугольником и литерой «R» на груди. И кличка Седой, которую все считали производной от совершенно белых волос соседа по бараку.

Порой бывший старший лейтенант Красной армии Владимир Алексеевич Седов ловил себя на мысли, что вся предвоенная жизнь всего лишь сон. Нечто вроде видения котелка с баландой, являвшегося, стоило прикрыть глаза, весь первый год скитаний по концлагерям и пересыльным пунктам.

Вожделенная, исходящая сытным паром посудина покачивалась совсем близко. Кожа ощущала исходящее от нее тепло, нос улавливал аромат вареных овощей, рот переполняла голодная слюна… Но стоило протянуть к ней дрожащие руки, как она исчезала, таяла в воздухе, чтобы мгновение спустя появиться снова – таким близким и таким недосягаемым видением.

А потом, когда целый год пришлось ворочать тачки с кирпичом, месить раствор, подтаскивать на плечах арматуру, доски и трубы то на одной стройке, то на другой, сны вообще исчезли. Стремление набить желудок любой ценой уступило одному желанию – добраться до нар, свалиться на тощий соломенный тюфячок, подстилку из эрзац-пробки или вообще на голые доски и смежить веки хотя бы на несколько часов. И вместо снов про еду из темноты являлись одни лишь глаза, полные бесконечной жалости, скорби, сострадания безымянному доходяге. Лишь какой-то частичкой сознания бывший старший лейтенант Седов ощущал, что это – глаза его матери…

Сколько раз клял себя бывший офицер, что тогда в сорок первом, под Смоленском, лежа с распоротым пулей боком рядом с лениво догорающим танком, не решился вынуть из кобуры «ТТ» и… поступить, как подобает в подобных случаях. А еще, что не схватился за ту же кобуру, когда из-за березок появились и направились к нему двое в кургузой мышиной форме с закатанными до локтей рукавами да автоматами поперек пуза… А еще – что не бросился на колючую проволоку, когда затянулась рана на ребрах… А еще… А еще…