Текст книги "Город каменных демонов"

* * *

«Ласточка» Петровича остановилась в ряду автомобилей, сопровождавших потрепанный пазик и бортовую машину с гробом, – расщедрилась заводская администрация.

На похороны Сергея Алексеевича явилось неожиданно много народу. Глядя на солидную, все прибывавшую и прибывавшую толпу, можно было подумать, что хоронят какую-нибудь местную знаменитость. Среди черных траурных платков мелькали дорогие костюмы, а рядом с жигуленком, на котором прибыли сюда наши герои, тут же встал сверкающий лаком автомобиль с щедро затененными стеклами. Кто-то помахал с другой стороны людского скопления, и Женя, приглядевшись, узнал старшего лейтенанта, одетого в гражданское.

Евгений и Вера видели в своей жизни немало «печальных пристанищ», но кладбище Краснобалтска, как и общий городской антураж, поражало своей нерусской пышностью и нездешней аккуратностью. И даже не в роскоши памятников или ухоженности могил было дело.

И на любом из исконно русских погостов теперь можно встретить вычурные надгробья бывших «хозяев жизни», опочивших в постели с парой «плейбоевских» красоток или посреди разгульного кутежа от банального кондратия, или, что чаще, с несколькими автоматными пулями в разных жизненно-важных местах организма, а то и разорванных на куски «адской машинкой»… И стоят бронзовые бюсты головорезов, скорохватов и нуворишей, отделенные от сиротских оградок и покосившихся крестов мраморными тумбами и якорными цепями… Так и видится грешная душа, которую под синими мигалками и заливающимися сиренами волокут черти, расталкивая остальные, мимо чистилища прямо в геенну огненную… Но я отвлекся.

Не было на здешнем кладбище и парадности, свойственной многим официальным, не говоря уже о мемориальных, захоронениям. Тесно, плечом к плечу составленные без всяких самодельных оградок и милых русскому сердцу «поминальных» столиков со скамеечками, немецкие памятники и надгробные плиты тем не менее умудрялись не мешать друг другу. В почти семейном, родственном единении стояли, например, бурая от времени по-военному строгая плита над могилой какого-нибудь оберста фон Лоффер-Зигмаринена, павшего аж в 1813 году, и воздушный ангел, скорбящий о безвременно ушедшей в 1922 году в возрасте восемнадцати с половиной лет Лизелотте Мариенбах… Увы, оценить слог и стиль эпитафий молодые люди, одинаково «хорошо» владевшие немецким языком, были не в состоянии. Кстати, и работ фон Виллендорфа среди мельком виденных статуй, которых после городских улиц оказалось до удивления мало, наметанный глаз искусствоведа не выхватил. Похоже, покойный мастер при жизни разделял критические взгляды ученого на памятники.

Печальная процессия тем временем миновала старую часть кладбища и втянулась в более современную…

– Гляди! – схватила спутника за рукав Вера, только что вытиравшая глаза платочком, – никак не могла отойти от вида могилки бедной Лизелотты. – Вот ничего себе, а?!

Но он и сам уже впал в тихий ступор от увиденного.

Почти все пространство, широко раскинувшееся за забором, отделявшим немецкие захоронения от захоронений «преемников», было заставлено статуями, на первый взгляд показавшимися одинаковыми, вышедшими из одной литьевой формы. Ан нет. Совсем не одинаковыми…

* * *

– Женя, очнись!..

Евгений, словно зачарованный, брел и брел куда-то вдаль мимо бетонно-серых или черных, словно отлитых из блестящего гудрона или вырубленных из антрацита фигур, время от времени протягивая руку, чтобы коснуться печального или смеющегося, задумчивого или раздраженного изваяния, ощутить ледяной холод камня и убедиться, что это вовсе не притворяющийся статуей человек… В последнее время, особенно на Западе, стало модно в исторических местах для съемок с туристами рядиться античной статуей, мазать лицо и руки белилами или бронзовой краской и замирать в статичной позе. Но изваяния отнюдь не были ряжеными шутниками…

В самом общем приближении над могилами горожан возвышалось не менее нескольких сотен памятников в полный рост. Любой из них можно было бы принять за творение фон Виллендорфа – его стиль прослеживался даже в мелочах, но имена и особенно даты смерти на надгробных плитах говорили… нет, кричали об обратном. 1955, 1976, 1992… даже 2002, 2005.

Постепенно выходя из-под гипноза небывалого паноптикума, Князев начинал выявлять закономерности. Например, старые памятники, самый ранний из которых оказался датированным 1954 годом, имели серый цвет, характерный для виллендорфовских работ, но чем ближе к современности, тем чернее они становились, напоминая окраской скол пропавшего обломка статуэтки. Неужто кто-то продолжал дело покойного скульптора? Невозможно! Какой феноменальной работоспособностью нужно обладать! И неужели у горожан хватало денег и здравого смысла, чтобы продавать квартиры, машины, залезать в долги, но увековечивать в камне своего родственника? Ведь скульптура такого уровня должна стоить сотни тысяч, если не миллионы! И не это ли имел в виду градоначальник, приглашая Женю на должность штатного скульптора?

– Смотри, какая прелесть!

Вера указывала на смеющуюся девочку в развевающемся платьице, скачущую через прыгалку. Если бы не тускло-черный цвет, местами покрытый, будто плесенью, цементно-серым налетом, можно было принять ее за живую. Неведомый скульптор так точно уловил миг, когда сандалики на стройных ножках коснулись земли, что казалось – еще миг, и она вопреки всем законам природы взовьется ввысь снова, уже ни на что не опираясь. Женя прикоснулся пальцем к упругому на вид полуэллипсу взметнувшейся вверх скакалки и понял, что тоненький шнур, не толще пяти миллиметров, тоже выполнен из камня! Не из стального прута, крашенного «под камень», а из самого настоящего гранита.

– «Савельева Снежанна, 15.09.1976 – 23.06.1989. Прости нас, доченька»… – прочла девушка, присев на корточки над покрытым грязью и голубиным пометом надгробьем, утонувшим в траве. Некоторые буквы прочитать было просто невозможно.

– Лариска моя с ней дружила, – послышался голос Татьяны Михайловны за спинами молодых людей. – В одном классе учились, за одной партой сидели… Перед самой демократией погибла. Купаться они пошли всей компанией, и утопла Жанночка, только через неделю нашли… Лариска так убивалась, так убивалась… Чуть ли не каждый день сюда бегала… А Савельевы так и не оправились после ее смерти. Одна она у них росла, а сами-то уже в годах, постарше нас с Валерой были. Продали все и укатили куда-то. За гроши продали, потому как сыпалось уже все, деньги дешевле бумаги стали. Говорят, где-то на Украине осели…

– А они что, богато жили? – осторожно спросил Женя.

– С чего вы взяли? Как все, от зарплаты до зарплаты. Сам Савельев, уж не припомню, как звали его, на «Литейщике» работал, слесарем, кажется. А Полина, мама Жанночкина, – в поликлинике, терапевтом. Так что богатства у них никакого не было. Все на машину копили, лишнего куска себе позволить не могли.

– А как же они тогда памятник такой смогли заказать?

– Памятник? А… Это самое… – смешалась добрая женщина, видимо, сообразив, что сморозила что-то не то. – Пойдемте, я вам Валерочку моего покажу, – вывернулась она, сменив скользкую тему.

– Здрасьте, Татьяна Михайловна! – раздалось откуда-то сбоку, и из-за оградок выскользнул знакомый старлей. – На экскурсию постояльцев ведете?

– Да вот, Рома, хочу могилку Валеры своего показать. Да и убраться там нужно – с самой родительской не была…

– Я украду Евгения Григорьевича на пару минут? А, барышня? Не возражаете?

И, не слушая ответа, милиционер потащил Князева куда-то за разросшиеся кусты сирени.

– Ты это, Рома! – запоздало всполошилась женщина. – Чтобы без глупостей мне! Я тебя знаю!

– Бу спок, Татьяна Михайловна! – сверкнул белыми зубами «похититель». – Я ж не хулиган какой!..

Но улыбка тут же слетела с его лица, лишь только молодые люди оказались один на один.

– Ты чего, не понял?! – зашипел милиционер, схватив Евгения за отвороты куртки. – Вали отсюда с кралей своей! Сколько раз повторять тебе! На кладбище еще приперся!.. Исследователь хренов!

– А чего, собственно… – искусствовед решительно отцепил руки старшего лейтенанта от куртки.

Он был на добрых полголовы выше милиционера, шире того в плечах и на верных двадцать кило тяжелее. К тому же тот сегодня был явно не при исполнении, о чем свидетельствовал изрядный водочный фон. В душе шевельнулось глухое раздражение.

«Какого черта я боюсь этого хлыща? Да таких, как он, полста на фунт сушеных дают!»

Действительно, ничего криминального он за собой не чувствовал. С чего слушать этого параноика в погонах? Даже без погон сейчас…

Милиционер внезапно сник.

– Значит, не уедешь? – как-то жалко спросил он.

– С какой стати? Да и Сальский вон просил…

– Нас…ть на твоего Сальского! – взъярился старлей Рома. – Чего тебе тут нужно? Что ты узнать хочешь?

– Все, – твердо ответил Женя, прочитав в зеленоватых с рыжиной глазах собеседника, что тот ЗНАЕТ. – И уеду лишь тогда, когда узнаю все.

– Хочу все знать, выходит… А унесешь такое знание, а?

– Унесу. И брось меня пугать, я пуганый, – на всякий случай надавил он.

– Ага… Выше нас только горы, круче нас только яйца… – ухмыльнулся Роман. – А когда узнаешь – сроешь отсюда?

– Срою. Вот, – Князев припомнил ритуал мальчишеской клятвы и, щелкнув себя по переднему зубу ногтем, чиркнул им поперек горла. – Век воли не видать!

– Век воли ты и так не увидишь… Не зарекайся. Ладно, поехали.

– Куда?

– На кудыкину гору… – Он высунулся из-за куста. – Татьяна Михайловна, мы тут с вашим гостем смотаемся кое-куда на полчасика, а? Вы уж развлеките его девушку, а? Я его потом к вам домой завезу.

– Рома, ты же выпил! Тебе за руль нельзя!

– Ну и что? Я ж не по правилам, а по дорогам езжу! – расхохотался тот. – К тому же волчара волчаре глаз не вырвет! Привет, мамзель!

– Жень, будь осторожен! – побледнела Вера, подавшись к любимому всем телом…

Тот как мог мужественнее улыбнулся, но милиционер уже увлекал его за собой.

– Да не переживайте так, сказал же на полчаса – не боле!..

Тейфелькирхен, лаборатория объекта «А», 1944 год.

– Я просто не знаю, с чего начать, Иоганн…

Экспрессивный химик Альфред Момзен в очередной раз взмахнул зажатой в руке пустой пробиркой, будто дирижерской палочкой. За эту привычку жестикулировать сослуживцы прозвали его Итальянцем.

– Мы идем ощупью. Все секретится напропалую. Ты, например, веришь во всю эту оккультную белиберду, слухи о которой так усиленно распускаются?

– Потише, – оглянулся Иоганн Зейдлиц. – Я бы не советовал тебе отзываться о нашей работе в таком уничижительном тоне. Все-таки мы сейчас трудимся не в нашем, насквозь гражданском, институте.

– Пф-ф-ф! А кто сейчас может четко провести границу между гражданскими и военными исследованиями? Все, включая синтетические белковые добавки, направляется на нужды вермахта. Лично я, например, считаю, что «Каменный солдат» всего лишь прикрытие для таких остолопов, как мы с тобой.

– Но Пауль Рен рассказывал мне, что своими глазами видел…

– Врун твой Пауль! Врун и фантазер! Лично я в эти детские сказочки перестал верить еще в десятилетнем возрасте. Каменный солдат! Придумать только такое… Сказки братьев Гримм!..

Момзен зачерпнул лопаточкой из кюветы, стоящей перед ним, немного черной лоснящейся пыли, отработанным движением заполнил пробирку на треть, воткнул в держатель и взял из контейнера следующую, чистую. Проработав несколько минут, он снова взорвался:

– Если бы мне сказали, что мы работаем над новой броней для танков, я бы еще поверил. Даже в строительный материал для бункеров и дотов. Но какие-то оживающие статуи… Это антинаучно, Иоганн!

– Потише, Альфред!

– Не затыкайте мне рот, герр Зейдлиц! Я двадцать лет в науке и не привык, чтобы меня использовали втемную. К тому же это – черт знает что!

Он копнул лопаткой порошок, будто ребенок песок в песочнице.

– Ведь это обычный гранит, Иоганн! Я сделал анализ и ничего экстраординарного не нашел. Разве что немного выше содержание тяжелых металлов, но это же крохи!

– И что тебя беспокоит?

– То, как себя ведет эта пыль. Какое бы связующее я ни применял, плотной массы из нее получить невозможно! Я уже не говорю о традиционных компонентах вроде жидкого стекла или шеллака. Всю прошлую неделю я экспериментировал с новым синтетическим составом на основе многоатомных спиртов, и взгляни-ка на результат…

Момзен сунул под нос другу штатив с пробирками, до половины заполненными застывшей субстанцией: внизу бесцветной, а вверху – угольно-черной. Нижний слой был прозрачен настолько, что порошок казался висящим в воздухе.

– Я бы еще понял, если бы композит разделился в обратном порядке, то есть порошок выпал бы на дно. Но он всплыл! Как пробка!

– А масса?

– Гораздо выше, чем у связующего. И масса, и плотность. Эта пыль нарушает законы природы.

– Вот видишь.

– Что вижу? Где здесь мистика?

– А сплавлять пробовали?

– Без толку… – махнул рукой ученый. – При низких температурах порошок ведет себя точно так же.

– А при высоких?

– А при высоких – вырождается.

– То есть?

– То есть это уже не гранит.

Момзен протянул Зейдлицу пригоршню светло-серых цилиндриков, легких и деревянно постукивающих друг о друга.

– Что-то вроде вулканической пемзы. Плавает в воде, хрупка, имеет рыхлую структуру.

Альфред взмахнул в воздухе очередной пробиркой.

– Я вообще считаю…

– Осторожнее!

Профессионализм изменил раздраженному ученому. Стеклянная трубочка в его руке задела полку и лопнула, резанув острейшими осколками по сжимающей ее ладони.

– Черт побери! – выругался химик, инстинктивно держа руку над кюветой, чтобы не запачкать пол. – Иоганн, там, в шкафчике в углу, – бинт и перекись водорода. Будь добр…

Но договорить он не успел.

Кровь, попав на безобидный с виду порошок, стремительно вскипела, окутав стол облаком едкого дыма или пара, а когда оно рассеялось, кювету заполняла однородная черная масса, отзывающаяся на постукивание лопаткой тихим звоном.

Друзья, позабыв про раненую руку, долго экспериментировали с получившимся слитком, проверяя его твердость, плотность и прочие параметры. Когда все возможные процедуры были проделаны, за окном царила глубокая ночь.

– Поздравляю, – распрямил затекшую спину Зейдлиц, с наслаждением потягиваясь всем телом. – Похоже, что ты, Альфред, только что совершил открытие…

* * *

Концентрационный лагерь Равенсдорф, 1944 год.

– Заключенный номер…

Изможденный человек в полосатой робе с нашитым на левой стороне груди черным треугольником[39]39
  Все узники концлагерей были обязаны носить отличительные знаки на одежде, в том числе порядковый номер и цветной треугольник. Черный треугольник соответствовал самой «мягкой» группе – «неблагонадежные», в отличие от красного (политзаключенные), зеленого (криминал), коричневого или желтого (расово неполноценные) или розового (гомосексуалисты).


[Закрыть] попытался принять строевую стойку. Однако ноги, трясущиеся от слабости и ужаса перед сидевшими перед ним всесильными людьми в черных мундирах, плохо держали даже такое иссохшее тело.

– Оставим формальности, – мягко проговорил гладко выбритый мужчина в цивильном костюме, но с военной выправкой. – Присаживайтесь, герр Вольминг.

Заключенный с опаской присел на краешек мягкого стула, любезно пододвинутого к нему, ожидая какой-нибудь пакости вроде внезапного удара в лицо. За три года, проведенных в тюрьмах и концлагерях, бывший ученый навидался всякого… От этих выродков с серебряными зигзагами в петлицах черных мундиров можно ожидать всего, но только не вежливого обращения и любезных манер.

И кто бы мог подумать, что кабинетный затворник, всю свою жизнь проведший среди пыльных фолиантов и ветхих манускриптов, может внезапно оказаться «врагом Рейха»? Какая крамола могла крыться в академическом исследовании о племенах прибалтийских народов – балтов и славян, в глубокой древности живших на территории Восточной Пруссии? Неужели он, Фридрих Вольминг, хоть словом обмолвился о правах «унтерменшей» на исконно немецкие земли, в чем его облыжно обвинили? Чем исследование деталей языческих верований давным-давно вымерших или ассимилировавшихся селонов, юосов и веславов могло повредить идеям превосходства арийской расы?..

– Вам нехорошо, профессор?

До Вольминга только сейчас дошло, что, погрузившись в свои невеселые думы, он абсолютно ничего не слышал из того, о чем уже несколько минут говорил ему гражданский чин.

– Нет… Просто немного кружится голова. Я с самого утра ничего не ел, – неожиданно для себя признался профессор.

«Да и то, что ел, разве можно назвать едой?»

– Чего же вы молчите? – всполошился цивильный.

Он шепотом распорядился о чем-то, после чего, буквально как по волшебству, перед опешившим Вольмингом появилась дымящаяся чашка и блюдце с бутербродами.

Заключенный взял в дрожащие ладони горячий фарфоровый сосуд и поднес к лицу. Пахло кофе. Настоящим кофе, из выращенных под жарким нездешним солнцем кофейных зерен, а не «эрзац-продуктом» из жареных желудей, которым поили в лагере. Боже… Он совсем забыл этот запах…

Пожилой профессор держал в руках нетронутый кофе и беззвучно рыдал, сотрясаясь всем телом…

Тейфелькирхен, второй уровень объекта «А», 1944 год.

Действие, разворачивающееся внизу, на круглой, окруженной сетчатым барьером арене можно было назвать более чем скучным. Возможно, оно выглядело бы эффектнее, имей устроители возможность осветить ристалище ярким светом. В темно-красном же, заставляющем вспомнить о фотолаборатории, шоу не впечатляло.

Темные фигуры вяло двигались по багровому кругу, предпочитая больше маневрировать, чем наносить друг другу удары. Зрители, большинство из которых носило погоны, откровенно скучали.

– И долго они там будут танцевать? – не выдержал плотный короткошеий военный, стриженный ежиком и немного похожий на покойного президента Гинденбурга. – По-моему, нам обещали продемонстрировать прототип нового оружия, а не конкурс бальных танцев. Не правда ли, бригаденфюрер?

Бернике сам был не в восторге от увиденного.

Совершенно непроизвольно он высчитывал в уме те суммы, которые уже были затрачены. Само строительство объекта, по ходу дела превратившегося в некое подобие пирамиды Хеопса, поиск по всему Рейху и надлежащее содержание научного персонала, экспедиции, части которых приходилось работать на оккупированной территории и в нейтральных странах, а одной – даже во враждебной Британии, недешевые материалы и сырье… Итог вырисовывался неутешительный.

Но все это было бы сущей ерундой по сравнению с тем же «урановым котлом», если бы результат был более обнадеживающим. Если бы существовала хоть какая-то надежда на то, что ученым удастся воплотить сумасшедшую идею, зародившуюся в недрах «Анненербе», в жизнь. Да, какой-то результат был получен. Но насколько он жалок!..

Если бы только все это убожество не находилось под контролем у самого фюрера…

Конечно, бригаденфюрер, никогда не отличавшийся тупым упрямством некоторых своих коллег, давно признал, что его первоначальное неприятие фантастического, на первый взгляд, проекта, было ошибкой. «Штейнзольдат» существовал, и отмахнуться от непреложного факта было невозможно. И даже сроки, за которые удалось добиться хоть каких-то реальных результатов, можно было назвать рекордными. Но каким образом применить новое «оружие» в бою с большевиками, практически вытеснившими победоносные еще вчера войска Третьего рейха со своей территории и угрожающими уже ему самому?

Двум фигурам на арене тем временем удалось зажать третью в угол, и там завязалась потасовка, сравнимая по темпу со спариванием галапагосских черепах. Разглядеть какие-либо подробности в темно-красном сумраке не представлялось возможным. До зрителей доносились лишь размеренные тяжелые удары, напоминающие отдаленный грохот горного обвала, прокручиваемый на магнитофоне с пониженной скоростью.

– Неужели нельзя включить свет поярче? – снова возмутился толстый генерал. – Битый час уже сидим здесь, любуемся этой ерундой, а когда наметилось хоть что-то интересное – разглядеть ничего нельзя!

– Увы, господин Айзенбах, – развел руками научный руководитель проекта профессор Райнерт. – Это, к сожалению, тот самый максимум, который мы можем себе позволить. Стоит лишь чуть-чуть повысить яркость или изменить длину волны источника света, и они вообще замрут. Понимаете ли, цикл их жизни рассчитан на темное время суток. Вот если бы мы могли погасить свет вообще…

– Какого черта? – рявкнул генерал. – Тогда мы вообще ни черта не увидим!

– Вот именно.

Бернике молча поднялся со своего места и направился к двери. За ним потянулись остальные. В воздухе висело ощущение близкой катастрофы, и у всех, непосредственно связанных с работой на объекте, настроение было не самым лучшим.

Чуть приглушенное освещение, встретившее комиссию за дверью, казалось после красной полумглы ярким летним днем, заставляя всех щуриться.

– Ну что же… – бригаденфюрер выдержал паузу. – Я могу поздравить вас, профессор.

Ученые растерянно хлопали глазами, не понимая, что это: настоящая похвала или утонченное издевательство перед сокрушительным разносом. Терялись в догадках и военные, приехавшие с Бернике.

– Я доложу фюреру, дорогой мой герр Райнерт, – позволил себе скупую улыбку эсэсовец, – что работы по проекту «Штейнзольдат» идут полным ходом и достигнуты некоторые успехи…

– Вы себе представить не можете… – просиял ученый, но бригаденфюрер оборвал его на полуслове:

– Некоторые успехи.

Профессор заметно сник.

– Тем не менее я собираюсь ходатайствовать об увеличении финансирования данного проекта, здраво полагая, что вы и ваши подчиненные приложите все усилия, чтобы в кратчайшие сроки… Вы меня понимаете?

– Так точно, бригаденфюрер! – по-военному вытянулся ученый, уже поняв, что ему дается еще один шанс.

– А теперь мне хотелось бы пройти с вами по лабораториям и услышать от непосредственных исполнителей, что предпринимается, чтобы проект «Штейн-зольдат» был воплощен в жизнь в самое ближайшее время. Вас, господа, я не задерживаю, – обратился он к сопровождающим его военным.

Совсем не нужно, чтобы кто-нибудь, кроме него, пока знал тонкости проекта и тем более его слабые места…

Я умер как-то неожиданно для себя…

Вроде бы все было нормально, смотрели с женой телевизор, пили чай, говорили ни о чем. После первого инфаркта мне нельзя было ничего: ни волноваться, ни курить, ни позволить себе даже кружечку пива. И я все требования и пожелания врачей выполнял скрупулезно – возраст такой, что к любой болячке нужно относиться серьезно.

Помню только, что захотелось перед сном подышать воздухом, я накинул на плечи старенькую олимпийку, потянулся, чтобы открыть верхний шпингалет на балконной двери…

Говорят, что умершему видится какой-то свет в конце туннеля, покойные родственники и прочие оккультные штучки. Ничего такого не было. Я просто очнулся на кладбище – только и всего. Не в могиле, а в виде памятника. Памятника самому себе.

Нельзя сказать, что я был очень огорчен. Кто у нас знает, что ждет его впереди? Кто-то готовится, словно к дальней командировке, кто-то побаивается, а кто-то просто не верит.

Я относился к тем, кто не особенно-то и верил. Нет, не в саму реинкарнацию – это дело очевидное, сомнению не подлежит. Не верилось, что мое немолодое тело вдруг превратится в своеобразную мумию, станет бессмертным. Пусть и не вечную жизнь обретет, а вечную полужизнь.

Эх, зря не верил… Жаль, только недавно я приобщился к «когорте бессмертных». А то бы и инфаркта не было, и жил бы, может быть, еще несколько лет.

А еще больше жаль Танюшку. Как бедная убивалась на моей могилке, гладила меня, звала, не верила, что не в силах я прямо сейчас шагнуть к ней, обнять осторожненько, чтобы не помять ненароком дорогое мне, но такое хрупкое тело.

И пришлось мне ждать своей очереди ох как долго. Это ведь не армия, даже не тюрьма – тут ни в самоволку, ни в побег не уйдешь… И хоть не расписывался нигде ни кровью, ни чернилами – против Закона не попрешь, а такие, как я, ничего не решают. Иерархия, блин…

А уж зато когда смог – летел будто на крыльях…