Текст книги "Избранные работы по теории культуры"

Источниками эмпирических знаний о культуре эпохи первобытности для нас в основном являются археология и этнография. Однако археологические данные, рассказывающие о древнейшем прошлом человечества, фрагментарны, часто построены на единичных находках (что не гарантирует их типичности, столь необходимой для культурологического анализа), порой являются лишь гипотетическими реконструкциями каких-то явлений, производимых на основании прямых, а то и косвенных следов тех или иных феноменов и т. п. Это, конечно, не умаляет ценности труда археологов, но и не дает уверенности в должной достоверности (или, по крайней мере, типичности) тех фактов, на которые приходится опираться исследователю [см. об этом: 103; 194].

В отличие от археологов этнографы в своих исследованиях архаических форм жизни имеют дело с непосредственно наблюдаемым «живым материалом» – сообществами, чьи технологии жизнедеятельности схожи в теми, что определяются как доклассовые, а также с архаическими компонентами, поныне сохраняющимися в культурах сообществ более высокой стадии развития. Разумеется, этнографические данные гораздо более полны, комплексны, доказательны, чем археологические. Однако до сих пор еще не доказано, что традиционные культуры современных архаических народов тождественны первобытным культурам, имевшим место десятки тысяч лет назад, и могут служить их корректными репрезентантами.

Так или иначе, все эти соображения не дают нам права сомневаться в научной добросовестности как археологов, так и этнографов, в том, что даже фрагментарная информация о прошлом отражает несомненные исторические реалии (пусть даже и не типичные), что фактологические совпадения данных археологической и этнографической наук не случайны и т. п. Поэтому экстраполяции современных этнографических описаний в глубокую архаику представляются мне вполне допустимыми, хотя и репрезентирующими лишь некоторые возможные случаи древних реалий, разброс вариаций которых, безусловно, не исчерпывался только теми примерами, что дает нам этнография. Т. е., реконструируя глубокое прошлое человечества по аналогии с тем, что мы наблюдаем у сохранившихся архаических сообществ наших дней, мы постоянно должны помнить о том, что жизнь первобытных коллективов, очевидно, была в том числе и такой, но, наверняка, и не только такой.

Следует отметить, что этнокультурные черты архаических сообществ нашего времени отличаются довольно высоким уровнем локального своеобразия, связанного в первую очередь с различием экологических ниш их обитания. Но такого рода локализм, по данным археологии, в гораздо меньшей степени наблюдается в культурах верхнепалеолитических сообществ сорокатысячелетней давности [437]. Впрочем, с точки зрения целей и задач настоящего исследования, это и не столь существенно. Ведь, как уже отмечалось, различные сообщества проходят разные стадии своей социокультурной истории отнюдь не синхронно. И в данном случае не принципиально, на каком эмпирическом материале проводится анализ эколого-генетического типа культуры: сорокатысячелетней давности или современном. При всем возможном отличии тех или иных конкретных черт, базовые сущностные универсалии культуры сообществ этой стадии исторического развития остаются в целом неизменными, поскольку эти сообщества решают примерно один и тот же круг социальных задач.

Смысл Бытия сообществ, находящихся на эколого-генетической стадии культурной истории, еще мало отличается от популяционных инстинктов животных: биологическое выживание в среде путем наиболее полной адаптации к ней, а на позднем этапе стадии – через постепенный переход к искусственному адаптированию некоторых элементов среды к своим потребностям [597; 677]. В основе миропредставлений людей этой эпохи лежит принцип натуроцентризма, апеллирующий к «правильному» состоянию природы, важнейшим элементом которой, разумеется, является существование собственной популяции (рода). Однако способ осуществления жизнедеятельности ранними человеческими сообществами уже существенно отличается от животного, во-первых, за счет развития и неуклонного повышения значимости орудийной деятельности (включая деятельность по производству самих орудий труда) и, во-вторых, за счет принципиально более высокого уровня рефлексии людьми по поводу самих себя и обстоятельств собственного Бытия. А это в свою очередь обеспечило совершенно иной уровень эффективности социальной самоорганизации, регулирования социальных отношений и коллективной деятельности, а также осуществления информационных обменов.

По всей видимости, этап становления эколого-генетических культур в основном имел место в период среднего и верхнего палеолита. Особенно важным в этом отношении был средний палеолит (эпоха неандертальцев), когда, судя по всему, и формировались язык, первичная родовая организация [об этом см.: 370], появились первые признаки религии и изобразительной деятельности [67; 395]. В верхнем палеолите – времени складывания людей современного вида – становление этой культуры, как представляется, вошло в стадию стабилизации, и ее дальнейшее совершенствование имело уже не сущностный, а качественный характер. Дальнейшая эволюция основных характеристик этой культуры шла по линии их усложнения и совершенствования и оставалась таковой вплоть до завершения «неолитической революции» и начала складывания ранних городских цивилизаций, т. е. культуры политико-идеологического типа.

Современные, еще во многом гипотетические представления о характеристиках культуры эколого-генетического типа в основном могут быть суммированы в следующем:

• Социальные функции культурных норм и стандартов ориентированы главным образом на физиологическое выживание коллективов людей путем их адаптации к природным условиям существования, посредством прямого биологического воспроизводства собственной общины.

• Практический опыт палеолитического Бытия определяет наибольшие шансы на выживание наиболее сплоченных коллективов с максимально жесткой дисциплиной и организованностью групповой по преимуществу деятельности. Содержательно это опыт взаимоотношений именно с природой и лишь в небольшой степени – с другими коллективами (судя по совершенно незначительной диффузии культурных форм).

• Исследование систем ценностных ориентаций людей в сохранившихся архаических сообществах показывает, что во главе угла находятся главным образом популяционные интересы – сохранение рода – и отсюда особый культ брачных отношений детородной тематики, вопросов происхождения рода и его предков, локальных норм и стандартов его жизнедеятельности как единственно «правильных» форм Бытия и т. п. [об этом см.: 729]. Эту систему в целом можно обозначить как генетико-родовую, где «правильно» все, что ведет свой генезис от данного рода и способствует его биологическому самосохранению [731].

• Картины мира в основном детерминируются обрисованной генетикородовой системой ценностных ориентаций. Представления о мире ограничиваются по преимуществу зоной обитания собственного коллектива и его непосредственными интересами [703]. Иные коллективы людей, их территории и интересы не воспринимаются как нечто, подобное собственному, а скорее как явления дикой природы. Аксиологические представления почти целиком строятся на антитезе «наше – не наше» [7/0]. Миропредставления в целом принято характеризовать как синкретичные, где рациональное и внерациональное почти не различаются. Вместе с тем, наблюдения показывают, что эмпирические рациональные знания членов этих сообществ довольно обширны, но тенденции к их теоретическому обобщению и абстрактной категоризации минимальны. Религиозные представления замкнуты по преимуществу на тематику духов-прародителей и регламентацию брачных отношений, т. е. на проблемы происхождения и продолжения рода; прошлое предельно сакрализовано [394]. Пространственное самоопределение в основном ограничено зоной кормления, временное – мистическим преодолением феномена смерти, попытками выразить линейное время в качестве наблюдаемого отрезка циклического времени [397]. На этом по существу и строятся гипотезы о религиозных воззрениях, характерных для этого периода, и их взаимосвязи с возобновлением жизни через деторождение.

В образе жизни как совокупности форм практической жизнедеятельности обычно выделяются такие черты, как:

• коллективное по преимуществу осуществление большинства видов деятельности и популяционный принцип ее социальной организации;

• содержание деятельности сводится, как правило, к изъятию из окружающей среды необходимых продуктов в более или менее готовом к употреблению виде; преобразующая деятельность (изготовление орудий, строительство и пр.) имеет в основном вспомогательный характер по отношению к основной – присваивающей деятельности;

• в основе организации деятельности и социального взаимодействия лежит обычай, регулирующий по существу все нормы и стандарты поведения во всех областях жизни; его устойчивость поддерживается чрезвычайно высоким уровнем ритуализации любых поступков человека [841]; принуждение к деятельности и соблюдению ее норм и стандартов имеет выраженно внеэкономический характер и базируется на угрозе изгнания из сообщества;

• в регуляции социальных отношений решающую роль играют не экономические интересы или система господства и подчинения, а по преимуществу жестко регламентированная система брачных отношений и степеней родства и обслуживающая их мифология [705]; социальная стратификация общин эволюционирует от половозрастной к сравнительно сложной кровнородственной, а позднее – к патриархально-семейной;

• развитие форм деятельности крайне замедленно, исторический опыт абсолютизирован, контакты, обмен и заимствование у соседей в основном незначительны; новации порождаются и интегрируются в традиционный контекст культуры, как правило, лишь при экстраординарных стечениях обстоятельств;

• основной субъективный критерий эффективности деятельности заключается в «правильном», закрепленном в ритуале и его мистических обоснованиях способе ее осуществления; неканонические формы деятельности, как правило, табуированы; успех и неуспех в деятельности объясняется по преимуществу трансцедентальными причинами [705];

• уровень специализированности в деятельности минимальный, элементарное разделение труда связано в основном с половозрастной дифференциацией; каждый член коллектива (или его половозрастной группы) владеет в основном всем спектром знаний и умений по всем практикуемым видам деятельности; нет серьезных различий в социальных интересах разных членов общины [558];

• техническая оснащенность деятельности эволюционирует от примитивных универсальных орудий до сравнительно изощренных и специализированных, но предназначенных исключительно для индивидуального ручного применения;

• дифференциации деятельности на профессиональную и обыденную фактически нет; вся деятельность по существу обыденная, хотя и отличающаяся высоким уровнем умений субъекта;

• трансляция знания непосредственная, традиционная, основанная на устном рассказе и в особенности на демонстрации личного примера; большую роль в обучении технологиям деятельности играют обрядовые акции, имеющие игровой и отчасти «репетиционный» характер; накопление знаний осуществляется главным образом в устно пересказываемых мифах [397].

Образы собственной идентичности в культуре эколого-генетического типа тесно связаны с комплексом родо-генетических ценностных ориентаций, в свою очередь переплетающихся с культурами предков, тотемизмом, бытовой магией и т. п. [705]. В большинстве изученных архаических сообществ принадлежность человека к роду воплощается в его непосредственном участии в ритуалах, воспроизводящих «единственно правильные» способы действий, унаследованные от предков (тотемов). Вместе с тем, объективная специфичность локальных культур сообществ, которые соседствуют в пределах одной ландшафтной зоны, развита весьма слабо. Исследования показывают, что наглядная маркировка членов коллективов выражена в татуировках, искусственной деформации тех или иных частей тела, особенностях погребальной практики, орнаментике, архитектуре жилищ, тонкостях обрядовой практики, типологически более или менее единообразной у всех сообществ этой стадии развития [см. об этом: 27]. В художественной практике, которую принято относить по преимуществу к религиозно-ритуальной, локальная специфичность отдельных общин выделяется, но также отличается слабой выраженностью и, как правило, не играет большой роли в субъективном этнодифференцировании [436; 280].

Интерпретация своих культурных форм, по этнографическим данным в сообществах эколого-генетического типа культуры развита весьма широко, почти не ограничена какими-либо канонами (может быть, в силу отсутствия зафиксированных канонических редакций этих форм), детерминирована актуальными обстоятельствами, что позволяет предполагать большую степень неопределенности, «размытости» семантических границ этих форм. Вместе с тем, выбор различных вариантов интерпретаций весьма узок, в первую очередь в силу единообразия личного жизненного опыта большинства интерпретаторов. Судя по всему, культурные императивы и табу мало рефлексируются людьми в причинно-следственном ракурсе, а воспринимаются в целостном, высоко сакрализованном виде. В оценках преобладают бинарные оппозиции [704; 706]. Появление «профессиональных» интерпретаторов – шаманов считается характерным в основном для поздних этапов развития культуры этого типа.

Следует еще раз подчеркнуть, что все эти характеристики в выраженном виде относятся в основном к периоду развитой первобытности (верхнему палеолиту, мезолиту и раннему неолиту), который – с известной долей гипотетичности – принято реконструировать на базе описанных этнографами черт культур ряда архаических сообществ Африки, Южной Америки, Австралии и Океании и их семантической «дешифровки», в соотнесении с материалами археологических раскопок в Европе и Азии, где культурные памятники верхнепалеолитической – неолитической эпох типологически имеют много общего с этнографией традиционных обществ Южного полушария [327]. Корректность ретроспекции этих данных на еще более ранние – нижне– и среднепалеолитическую эпохи остается дискуссионной в силу чрезвычайной фрагментарности корпуса археологических памятников этого времени. И, тем не менее, сопоставление данных этологии по поведению приматов с описаниями и реконструкциями культурных паттернов верхнепалеолитического времени позволяет предположить со сравнительно высокой долей вероятности, что морфогенез этих явлений протекал в основном (хотя и не абсолютно) именно в нижнем и среднем палеолите [см.: 79].

Познавательная значимость реконструкции основных характеристик культуры эколого-генетического типа, несмотря на ее преобладающую гипотетичность, заключается в возможности составить более или менее вероятностное представление о путях и этапах трансформации социо-биологических инстинктов животных по преимущественно пассивной адаптации к природной среде в человеческую деятельность по активному формированию искусственной среды обитания в ее как пространственноматериальной, так и идеациональной составляющих. Важность этого этапа «антропологизации» не только физической морфологии человека, но и морфологии его деятельности, перехода от биосоциальной к социокультурной парадигме коллективного Бытия, как представляется, самоочевидна.

В этом отношении эколого-генетическая стадия истории культуры, когда в социальных целях Бытия архаических сообществ, по всей видимости, еще преобладает биологический инстинкт популяционного выживания в среде, а в формах практической жизнедеятельности уже появляются тенденции, несущие в себе потенциал обретения господства над средой и построения мира искусственных порядков, сравнительно автономных от природных условий, представляется исключительно важным звеном в системе наших знаний о сущности и генезисе культуры. Переходу к производящему типу хозяйствования, сложным социальным структурам и идеологическим механизмам их регулирования, безусловно, должен был предшествовать период развития и исчерпания возможностей присваивающих технологий кормления, а также популяционных форм и механизмов коллективного существования. Если понимать под нравственностью механизм по обузданию биологических инстинктов [284], то необходимо понять, когда и почему этот механизм заработал. Если стандартизация технологий, продуктов деятельности и взаимодействия существенно повысила их функциональную эффективность, то необходимо представить себе, что стимулировало процессы такой стандартизации. Все это и многое другое, что характеризует базовые универсалии человеческой культуры, складывалось на этапе морфогенеза эколого-генетической стадии истории культуры.

Моделирование структуры и динамики происхождения и исторической изменчивости архаических культур можно охарактеризовать как один из наиболее сложных, дискуссионных (с точки зрения обоснованности и достоверности), но и наиболее эффективных методов редуцирования изучаемых культурных феноменов к их элементарным и функционально «обнаженным» проявлениям.

Судя по всему, в сообществах с политико-идеологическим типом культуры акцент, связанный с проблемами выживания, меняется. Он постепенно перемещается с решения задач биологического (популяционного) выживания на социальное выживание, основанное на территориально-деятельностных, социально-стратификационных и идеологических началах консолидации людей в устойчивые коллективы. Эти задачи решались в условиях гораздо более плотного заселения тех регионов Земли, где складывались подобные сообщества, нежели на предыдущем историческом этапе, в условиях интенсивных экономических, политических, идейных и иных контактов и взаимообменов между ними, а также в ходе активного вооруженного соперничества за приоритетные условия выживания и развития [см. об этом: 152]. Таким образом, можно предположить, что направленность адаптационных процессов на этом историческом этапе перемещается по преимуществу в сферу исторических условий существования сообществ, порожденных деятельностью самих людей и взаимоотношениями между их социальными и территориальными коллективами [см. об этом: 490].

Новые задачи и обстоятельства социального Бытия породили и новый тип мировоззрения – по преимуществу теоцентрический (хотя известны и отдельные исключения), основанный на абсолютизации религиозного начала во всех сферах жизни (разумеется, в самых разнообразных формах: от систематизированных религий до бытовой мистики), что по существу сводилось к сакральному обоснованию собственных приоритетов выживания – как земного, так и эсхатологического загробного воздаяния – в противовес конкурирующим обществам [см.: 281]. Безусловно, эти характеристики не исчерпывают всего богатства содержания социального Бытия данного исторического периода, который принято называть раннеклассовым (рабовладельческо-феодальным по формационной классификации), однако, как представляется, аккумулируют наиболее сущностные его моменты.

Разумеется, исследование культурных систем политико-идеологического типа базируется на гораздо более достоверном, полном и комплексном эмпирическом материале, нежели наши представления об эколого-генетической культуре. Правда, подавляющая часть материальных памятников и письменных текстов этой эпохи относится к социальным субкультурам господствовавших слоев, что нередко приводит к известной аберрации исторического сознания в попытке трактовать эту элитарную субкультуру в качестве общеэтнической культуры того или иного сообщества [см., напр.: 521; 127]. Это, разумеется, не так; общеэтнической была крестьянская культура, а городская (и тем более аристократическая) культура в те времена представляла собой своеобразный культурный феномен, боковой отросток, совершенно не типичный для основной массы населения. Но фактически мы знаем именно эту культуру данного периода.

Что же касается подлинных культурных реалий жизни социальных низов раннеклассовой эпохи, то достоверных письменных свидетельств о них чрезвычайно мало, а те, что известны, в большинстве своем относятся к числу весьма поверхностных мимолетных зарисовок некоторых обычаев, нравов и стилевых черт народной культуры, выполненных сторонними наблюдателями, но почти не затрагивающих вопросов идеационального плана. Тексты, созданные самими представителями социальных низов и отражающие характерные для них черты мироощущений и представлений, по понятным причинам, науке практически не известны. Поэтому мы вынуждены, так же, как и в случае с культурными паттернами эколого-генетической эпохи, опираться в основном на данные археологии и этнографии, отдавая себе отчет в том, что это по преимуществу лишь гипотетические реконструкции, основанные либо на единичных находках, либо на попытках экстраполяции в прошлое содержаний и смыслов некоторых культурных памятников (в первую очередь фольклорных), имеющих не очень давнее происхождение, тождественность которых архаическим протообразцам остается дискуссионной.

В способе осуществления жизнедеятельности людей историко-идеологической эпохи принято выделять три основные новации в сравнении с предыдущей стадией. Во-первых, постепенно углубляющееся разделение труда и специализацию в деятельности, что в свою очередь вело к усилению социальной стратификации и обмену продуктами этой деятельности [583]. Во-вторых, абсолютизацию принципа насилия как основного универсального метода достижения преследуемых целей социально доминирующими слоями сообществ; а отсюда – особый приоритет, получаемый субъектами, средствами и способами осуществления насилия [об этом см.: 316]. И наконец, в-третьих, стремление правящих слоев к максимальной политикорелигиозной идеологизации всех сторон жизни общества, выступающей (наряду с насилием) основным инструментом социальной организации и регуляции, а также главным источником образов идентичности и психологических стимулов социальной консолидации и мобилизации сообществ [612; 85].

Разумеется, и на предшествовавшей стадии исторического развития насилие и идеологическая мотивация деятельности имели определенное распространение. Однако предполагается, что в ту пору они еще не являлись основными, доминирующими механизмами социального регулирования жизни человеческих общин, занимая сравнительно подчиненное место по отношению к обычаю и ритуалу как преимущественно конвенциональным формам регулирования социальной практики. И лишь на раннеклассовой стадии человеческой истории принуждение силой и религиозными императивами превратилось в самостоятельный и преобладающий вид социорегулятивной деятельности, не только дополняющий обычное право, но нередко и противостоящий ему [см. об этом: 178].

Тремя основными факторами, определяющими особенности историкоидеологической стадии развития культуры, следует полагать обретение сообществами политических форм своей самоорганизации (т. е. становление государств), формирование городов и возникновение письменности.

Государство с самого начала предстает органом, систематизирующим и регулирующим порядок применения насилия как новой доминирующей формы утверждения актуальных ценностей, норм и стандартов общественного Бытия в постоянно усложняющейся и дифференцирующейся системе форм деятельности и взаимодействия, поддержания и обеспечения процессов социального расслоения и перераспределения общественного богатства [об этом см.: 583]. Принуждение силой, по мнению многих историков, в различных областях социокультурной жизни стало преобладать над конвенциональными формами саморегуляции и придало этим процессам большую динамику и организованность, а нормам и стандартам общественной деятельности и взаимодействия большую определенность и специфичность [см.: 253; 521]. Возникновение государств подняло на новую ступень процессы этносоциальной дифференциации и консолидации человеческих сообществ, пространственную и социальную локализацию их культур, ускорило профессиональную специализацию многих отраслей социально значимой деятельности [592; 334].

Формирование городов, позволившее определенной части населения частично преодолеть непосредственную зависимость от природно-климатических условий жизни, может быть квалифицировано как фактор ускорения процессов социальной стратификации и специализации ремесленно-торговой военно-административной, религиозной и художественной деятельности. Процессы урбанизации связываются также с порождением новых черт и типов образа жизни и ценностных ориентаций, в которых критерий социальной престижности тех или иных культурных форм стал играть порой не меньшую роль в их отборе, чем фактор их утилитарной полезности и эффективности [об этом см.: 846]. Благодаря более высокой плотности населения в городах, существенно повысилась эффективность и массовость воздействия механизмов социальной регуляции поведения людей.

Возникновение письменности подняло на новый уровень возможности фиксации и трансляции текстов, определяющих нормы и стандарты деятельности и взаимодействия, заметно интенсифицировало процессы информационных обменов и образования. И хотя, как свидетельствуют исторические данные, на практике эти возможности сосредоточились в руках лишь небольшой части социально наиболее активного населения, особенный авторитет письменного текста – «так записано в книгах» [315] в сравнении с устным преданием постоянно манифестировался на протяжении всего раннеклассового периода истории.

В целом культурные черты политико-идеологического типа по своему происхождению и основной зоне распространения были связаны главным образом с государственно-городскими формами жизни. Их диффузия в сельскую среду отличалась замедленностью и, как правило, малой эффективностью по причине несоответствия многим сторонам сельского образа жизни [91]. Поэтому для описываемой стадии культурной истории характерно сосуществование, по меньшей мере, двух типов культурных доминант в недрах каждого сообщества: историко-идеологической в городах и по преимуществу эколого-генетической в деревнях [об этом см.: 446]. При этом можно предположить, что формы историко-идеологической городской культуры с самого своего возникновения развивались в уже социально дифференцированном виде в качестве сочетания культурных черт элитарных и плебейских слоев, а позднее в них стали выделяться и еще более специфические подсистемы профессионально-корпоративного уровня: военная, клерикальная, университетская, буржуазная, торговая и иные. субкультуры. Таким образом, сама социокультурная жизнь в эту эпоху была имманентно мозаичной, построенной на принципах сословного расслоения и контрастах различных социальных интересов [об этом см.: 811].

Начало становления культурных систем политико-идеологического типа совпадает с процессом разложения первобытной общины в позднем неолите и раннем металле, но главным образом лишь в тех его проявлениях, которые были связаны с отходом части населения от сельскохозяйственной деятельности и концентрацией ее в особых торгово-ремесленных и прежде всего в военно-административных и религиозно-храмовых поселениях. Собственно образование двух последних типов поселений и можно рассматривать как начало формирования культурных систем нового типа, доминирующие черты которых определялись в первую очередь субкультурами военно-административной и религиозной профессиональных корпораций. Их специфические социальные интересы порождали и соответствующие методы реализации этих интересов, связанные с применением насилия и стремлением к религиозно-политической детерминации по отношению к другим социокультурным группам.

Признаками завершения этапа становления этого типа культуры можно считать формирование канонических редакций основных нормативных текстов, определявших идейные, правовые, технологические, ценностные, структурные и функциональные параметры социальной жизни в раннеклассовых обществах: религиозных «священных книг», кодифицированных списков законов, историко-мифологических эпосов и т. п., фиксировавших уже более или менее сложившиеся комплексы локальных черт новых культур. Если наиболее ранние такого рода нормативные своды относятся к 3 тысячелетию до н. э. (древнеегипетские мифы), то наиболее поздние – к первой половине 2 тысячелетия уже нашей эры (тюркские литературные памятники). В свое время К. Ясперсом была разработана концепция «осевого времени», аргументация которой послужила весьма удачной основой для определяемого в настоящем исследовании комплекса признаков завершения стадиального генезиса ключевых черт культуры политико-идеологического типа [см.: 673]. Показательно, что если к 3 тысячелетию до н. э. относится появление первых признаков культуры креативного типа в ранних государствах, то на «осевое время» приходится период ее социального возобладания в городах. Именно креативная культура стала основной городской культурой политико-идеологического типа.

Обобщающие характеристики культурных систем политико-идеологического типа можно свести в основном к становлению комплекса следующих параметров:

• Социальные цели в обществе выраженно стратифицированы. Для доминирующих социальных слоев наиболее актуальной является адаптация к складывающимся историческим условиям существования, главным образом политическим; сохранение и прямое воспроизводство черт собственной идентичности, выражаемых по преимуществу в форме религиозной или политической идеологии [см.: 493]. Низовые слои населения, напротив, по своим социальным целям более ориентированы на экономическое выживание (нередко тождественное биологическому). В сельской местности в основном сохраняется жесткая зависимость Бытия людей от экологических условий жизнедеятельности, но и там, благодаря процессам, порождаемым в рамках городской жизни, можно предположить наличие тенденции повышения роли исторических условий, определяемых экономическими и внеэкономическими отношениями между различными социокультурными группами, политическими событиями, религиозными установлениями и т. п. [см. об этом: 446].

• Исторический опыт выделения и поддержания социальных страт, а также более или менее перманентного соперничества соседствующих сообществ за территории, ресурсы, политическое доминирование, приоритет тех или иных религий и т. п. обуславливает акцентуацию принципов идеологически обоснованного насилия, вооруженной экспансии, силового принуждения к труду, к исповеданию манифестируемой религиозной и политической идеологии, к социальному и национальному подчинению и пр. Это представляет собой комплекс наиболее эффективных методов достижения социальных целей, преследуемых представителями «высших» слоев общества [об этом см. также: 694; 695]. Значительное место в культуре начинают занимать универсалистские идеи, религиозный и политический прозелитизм, мессианство, утопии мировых универсальных конфессий и империй [658]. Решение социально-экономических проблем в большой мере подчинено политико-идеологическим установкам.