Текст книги "Избранные работы по теории культуры"

• Система ценностных ориентаций, распространяемых на уровне господствующих слоев общества, построена на сакрализации политической мифологии, но в особенности на «священных текстах» исповедуемых религий. Основа системы ценностей (для большинства социальных страт) – воспроизводство традиционных сакрализованных норм и ритуалов как феноменов в первую очередь идеологических и нравственных (в противовес наивному утилитаризму первобытной обрядовой практики) и сравнительно жестко канонизированные границы их допустимых интерпретаций. В отличие от культуры предшествовавшей исторической стадии, где критерием блага выступали по преимуществу эмпирические примеры деяний «великих предков», в культуре политико-идеологического типа соответствующим критерием являются уже отрефлексированные идеи и принципы, заложенные в «священных текстах», политических мифах и исторически сложившихся обычаях, рассматриваемые скорее как предпочитаемые общие правила, регулирующие поступки и суждения, нежели как образцы для прямого подражания [см.: 612].

• Картины мира, представленные в наиболее показательных культурных текстах, предельно идеологизированы, базируются по преимуществу на наивно-утилитарной интерпретации идейных постулатов «священных текстов» [581]. Религиозные и политические начала почти не дифференцированы, составляя синкретическую основу социально демонстрируемого мировоззренческого комплекса с доминантой на иерархизации Бытия. Рациональные знания существуют и накапливаются в основном автономно от религиозных воззрений, хотя их интерпретация, как правило, осуществляется в религиозном ключе. Символическое самоопределение в пространстве и времени также построено на представлениях об иерархизи-рованности мира, сочетает в себе элементы рациональных и мистических представлений [/26]. Как правило, проблемы «посмертного Бытия» человека, действий «потусторонних сил» и существования «священных земель» сохраняют высокую актуальность в системах мировоззрения, дошедших до нашего времени в культурных текстах. Пространство трактуется в первую очередь с политической точки зрения как территория распространения и осуществления власти. Наряду с описываемой картиной мира, свойственной по преимуществу носителям городской культуры, в среде сельских жителей, по немногочисленным свидетельствам письменных источников и по материалам более поздних этнографических исследований, элементы этой картины мира сочетались с массой атавизмов культуры эколого-генетического типа [93; 125; 54].

Образы жизни в различных локальных сообществах существенно отличались своей местной спецификой, однако, обладали и целым рядом общих, антропологически инвариантных, а также стадиально обусловленных типологических черт жизнедеятельности:

• субъекты деятельности участвуют как в индивидуальном (раб, крестьянин, ремесленник, воин, священнослужитель, администратор и пр.), так и в коллективном (семья, община, цех, армия, храмовая или монастырская община и т. п.) труде, при этом в коллективной деятельности уровень специализированности каждого участника в основном незначителен;

• содержание деятельности связано с довольно активным миро-устроительством, однако стремящимся не столько интенсивно преобразовать окружающий мир (как «божественное творение» мир не подлежит техническому улучшению), сколько экстенсивно расширить территорию, вовлекаемую в практический оборот (хозяйственный, политический, конфессиональный), и заодно принудить «неправильно» живущих на ней людей (варваров, иноверцев, еретиков и т. п.) переменить нормы и стандарты социальной и индивидуальной жизни в соответствии с установками «правильной» религиозной, политической или цивилизационной идеологии [см. об этом: 635; 490]; производственная деятельность имеет товарную форму в масштабах, ограниченных ручными по преимуществу технологиями; тип хозяйствования экстенсивный; собственно экономические цели деятельности отрефлексированы слабо, богатство в большинстве случаев обретается внеэкономическим путем; социальная жизнь базируется главным образом на поддержании и воспроизводстве сословных традиций [537; 334];

• организация деятельности и социального взаимодействия связана прежде всего внеэкономическим принуждением – силовым и идеологическим; механизмами такой организации служат чаще всего обычаи, но и во все возрастающем объеме – писаные и отчасти кодифицированные законы, установления, технологические правила;

• регуляция социальных отношений осуществляется на основе сложного синтеза законов, обычаев и весьма частого произвола со стороны власть имущих – права сильного;

• развитие форм деятельности имеет место, но происходит очень медленно, детерминируется главным образом новыми техническими изобретениями, весьма нечастыми в силу экстенсивного характера самой деятельности; к концу стадии динамика развития несколько усиливается;

внедрение инноваций в сельской среде регулируется обычаем, а в городской среде – преимущественно нормами господствующей идеологии;

• критерии эффективности деятельности вполне рациональны, хотя в объяснении причин ее успешности или не успешности преобладают мистические аргументы;

• уровни разделения труда и специализированности в деятельности, а также дифференцированности в социальных интересах существенно различаются в городской и сельской среде: в первом случае наблюдаются среднеспециализированные формы деятельности и высокоспецифичные социальные интересы, во втором – эта специализация и дифференциация весьма незначительны; разделение труда в большой мере связано с жесткой сословной стратификацией общества, профессии, как правило, наследуются детьми от родителей; свобода выбора сферы деятельности обычно весьма ограничена даже в господствующих слоях [625];

• техническая оснащенность деятельности поначалу не очень отличается от позднепервобытной эпохи; большинство орудий труда также специализировано для индивидуального ручного применения; по ходу исторического развития постепенно разрастается номенклатура коллективных, отчасти механизированных орудий и приспособлений; активно эксплуатируется труд домашних животных; ресурсообеспеченность общественного производства высокая, но используется с крайне низкой интенсивностью и эффективностью;

• разделение форм деятельности на профессиональные и обыденные имеет место по преимуществу в городской культуре и отличается сильной неравномерностью; более выражена такая дифференциация в культовой, управленческой, интеллектуально-рефлексивной и художественной деятельности;

• трансляция знания в значительной мере продолжает базироваться на непосредственном устном общении; появление письменности в начале стадии и печатного станка в конце ее позволяет фиксировать и транслировать знание в пространстве и времени в безличной форме, однако незначительный уровень грамотности в большинстве сообществ этого времени не дает подобной форме трансляции знания обрести сколь-либо массовые масштабы; существенную роль в трансляции общественно-значимых смыслов культуры, по крайне мере в городской среде, играют художественная деятельность, религия и очень медленно развивающаяся система среднего и высшего образования.

Образы идентичности в культурах политико-идеологического типа имеют выраженно идеологизированные черты и, как правило, в значительной мере определяются конфессиональной принадлежностью членов общества; существенную роль в самоидентификации играют также сословные структуры. Этническая идентичность развита слабо и в большинстве случаев связана с политико-идеологической [см. об этом: 771]. Если у «низовой» части населения, судя по этнографическим данным, образы идентичности воплощены в основном в традиционной обрядности, нормах и стандартах обыденной практической жизнедеятельности и воспроизводятся по преимуществу латентно, то у господствующих сословий образы идентичности в значительной мере определяются стандартами социальной престижности и «модой» на те или иные формы ее внешнего выражения (часто имеющими интернациональный характер), воспроизводящимися, как правило, вполне осознанно и тесно переплетенными с актуальной политической и религиозной идеологией [см.: 694; 468]. В сфере профессиональной художественной практики рефлексия образов идентичности собственного общества по преимуществу связана с прямым заказом религиозных или правящих слоев.

Процессы интерпретации культурных форм на этой исторической стадии развития отличаются, как правило, довольно жесткой канонизацией допустимых границ подобной интерпретации (религиозных, этических, сословных и др.). Впрочем, здесь известны и достаточно яркие исключения, например, в буддийской культуре. Характер интерпретаций определяется преобладающими символическими системами, используемыми для выражения общезначимых представлений, доминирующими в том или ином локальном сообществе, – теоцентрическими, натуроцентрическими, антропоцентрическими и т. п. [463; 153].

В отличие от культур эколого-генетического типа, безусловно, не лишенных черт локальной специфичности, однако детерминированных в этой специфике почти исключительно природно-хозяйственными условиями удовлетворения нужд непосредственного жизнеобеспечения родовых или территориальных общин, при весьма малой роли в этом вопросе иных факторов Бытия, локальное своеобразие культур политико-идеологического типа выражено значительно больше. Оно определено прежде всего этническим, религиозным, социально-политическим и иным своеобразием каждого сообщества, формирующегося под воздействием в первую очередь исторических обстоятельств его судьбы. Разумеется, эти черты культурной локальности более актуальны для городской и в особенности элитарной субкультур рассматриваемых сообществ. Этнографические особенности субкультуры сельского населения еще в значительной мере обусловлены экологическими императивами способа жизнедеятельности, а исторически детерминированные черты этой субкультуры складываются в процессе сложного синтеза с традиционными приемами адаптации к ландшафту [14; 125].

Судя по всему, начиная с эпох позднего неолита и раннего металла, перед человеческими общинами в качестве основной встала проблема самоопределения по отношению к другим коллективам людей завоевания и отстаивания своей территории жизнедеятельности, что нашло проявление в том числе и в процессах становления и развития черт их собственной идентичности. Незначительная плотность заселения даже наиболее благоприятных для проживания регионов Земли в предшествовавший период, видимо, не способствовала сколь-либо частным контактам и соперничеству соседствующих сообществ. Однако, начиная с 3 тысячелетия до н. э., по крайней мере, в Восточном Средиземноморье и в ряде районов Южной и Восточной Азии, эта проблема превратилась в весьма актуальную [237; 559].

Таким образом, политико-идеологическая стадия истории культуры демонстрирует хронологически наиболее ранний пример ситуации, когда перед человеческими сообществами встала задача адаптации уже не столько в естественной среде обитания, сколько в мире искусственных порядков, порожденных самими же людьми. То есть перед нами культура, адаптирующаяся не к природе, а к другой культуре (главным образом, ко внешнему социокультурному окружению), что, разумеется, потребовало выработки комплексов совершенно иных паттернов и формирования культурных систем принципиально нового типа с радикально более высоким уровнем структурной сложности [см. об этом: 718]. Главной социокультурной задачей, решавшейся на том этапе, был поиск способов сосуществования различных культурных систем в условиях нарастающего масштаба контактов и противоречий между ними, так же как и аналогичных способов сосуществования разных социальных субкультур в недрах каждой культурной системы. За четыре-пять тысячелетий истории культурных систем этого типа подавляющей части сообществ так и не удалось решить эту задачу и от практики уничтожения или поглощения иных сообществ перейти к признанию их равного права на существование, хотя теория и идеология этого вопроса постоянно разрабатывались в многочисленных философских, политологических и религиозных доктринах [см. об этом: 726]. Нерешенность этой задачи можно в числе прочего рассматривать и как одну из причин вызревания в недрах культуры политико-идеологического типа новой социокультурной парадигмы экономико-социального типа.

Разумеется, было бы крайним упрощением сводить все многообразие социокультурных процессов, протекавших на раннеклассовом этапе истории, только к этому, но, как представляется, проблема сосуществования разных политических, этнических, религиозных и социальных культурных систем и подсистем оставалась ключевой в культурной динамике данной эпохи. Образно говоря, если эколого-генетическую эпоху можно охарактеризовать как «школу» сосуществования людей с природой и ее процессами, то политико-идеологическую стадию – как «школу» сосуществования людей друг с другом или – точнее – одних групп людей и их технологий жизнедеятельности с другими группами и их технологиями [см. об этом: 761; 762], а, забегая вперед, можно определить следующую экономико-социальную стадию как «школу» сосуществования людей с многообразными и все более сложными результатами и продуктами своей собственной жизнедеятельности.

Культурные системы экономико-социального типа – это уже в основном явления, известные нам по периоду хорошо задокументированной истории последних веков. Их порождение в наиболее динамичных сообществах Западной Европы связано с эпохой позднего средневековья, Ренессанса и постренессансного времени, в иных странах Европы и Америки они складывались в течение XVIII – первой половине XX в., у некоторых азиатских народов – по преимуществу в течение XX в. и особенно его второй половины.

Изучение социокультурных черт подобных сообществ во многих отношениях отличается от моделирования двух предшествовавших культурно-исторических эпох. Это связано с тем, что, во-первых, в отличие от постоянного недостатка достоверной, полной и комплексной информации о явлениях, событиях и особенно взглядах людей глубокой древности, информационная обеспеченность исследований культуры последних двух-трех веков во много раз выше и качественнее. Это обусловлено развитием массовой грамотности, социальных и гуманитарных наук, журналистики и средств массовой информации, библиотечного и архивного дела, эпистолярных форм рефлексии (переписки, дневников, мемуаров и т. п.), а также, как правило, высокой степенью сохранности этих материалов.

Во-вторых, значительная часть социокультурных процессов, специфичных для этой стадии и даже зародившихся еще несколько веков назад, продолжается и в настоящее время. Современный исследователь имеет возможность наблюдать их собственными глазами, опираться на сравнительно полные и систематизированные данные актуальных социологических, экономических, политологических и иных исследований.

Вместе с тем, в исследовании черт культуры экономико-социального типа наблюдаются и свои специфические трудности. Основная сложность кроется в том, что при подобной приближенности к объекту очень трудно охватить его целостным взглядом, в должной мере «отстраниться» от него и – главное – выстроить обоснованную иерархию уровней значимости тех или иных его компонент и процессов в общей динамике социокультурной изменчивости [об этом см.: 669]. При изучении исторической динамики культуры от объективности выстроенной иерархии значимости тех или иных составляющих компонент культурной системы в огромной мере зависит логическая устойчивость всей теоретической модели и научная корректность работы в целом.

Помимо того, исследуя социокультурную динамику недавних времен, результаты которой во многом еще не ясны, мы все время рискуем ошибиться в своих обобщающих выводах по поводу этих, еще не завершенных для многих сообществ и не всегда однозначных по своей направленности процессов. Любые процессы (а тем более такие сложные, как общественные) могут привести к результатам двух типов: наиболее вероятным и закономерным, детерминированным сущностью самих этих процессов, с одной стороны, и сравнительно случайным, обусловленным нетипичными обстоятельствами протекания того или иного процесса, с другой. Анализируя явления более или менее давней истории, мы имеем дело с результатами уже завершенных процессов, что, как правило, дает возможность отличить типичное от случайного; конечно, при наличии достоверной информации о достаточном числе однопорядковых явлений, позволяющей выстроить их корректную статистику. Вместе с тем неясность грядущих результатов многих процессов, которые еще происходят на наших глазах, трудность различения типичного и случайного в избыточном объеме анализируемой информации весьма усложняют задачи исследователя. В какой-то мере обозначенная сложность компенсируется как синхронностью, так и несинхронностью протекания такого рода процессов в разных сообществах, что позволяет частично скорректировать некоторые элементы неопределенности, но, как представляется, радикальным образом это не решает обозначенной проблемы.

В основной массе репрезентативных культурных текстов обществ с экономико-социальным типом культуры можно наблюдать акцентуацию идей антропоцентризма – универсальной самодостаточности человека и необходимости обеспечения его все возрастающим объемом и качеством социальных благ [см.: 810]. Принцип достижения социального блага и прежде всего обеспечения социальной справедливости становится преобладающим идеологическим обоснованием значимых событий и действий людей [см. об этом: 232]. В деятельности людей и их взаимоотношениях с окружением в этот период складываются важные для организации социокультурной жизни новые тенденции. Во-первых, наблюдаются нарастающие по экспоненте процессы экономического и научного развития общества, постепенно превращающиеся в главный фактор социальной динамики, адаптация к которым становится наиболее актуальной задачей в социокультурной жизни сообществ. Во-вторых, нарастает динамика рационализации, вовлечения в технологические цепочки и повышения эффективности использования технически доступных ресурсов (как природных, так и человеческих) для осуществления социально значимой деятельности. Последнее ведет к постепенному снижению значения сословных, религиозных и некоторых иных традиционных для прошлого ограничений в возможностях социальной самореализации индивида, что способствует повышению эффективности в использовании его деятельностного потенциала [об этом см.: 552].

Роль насилия в регуляции и организации социальных отношений, в решении социокультурных проблем и в идеологических установках снижается [см.: 541]. Все большую действенность обретают механизмы экономической выгоды, определяющие доступность тех или иных социальных благ, принципы «стоимость – эффективность» и т. п. В сфере социальной регуляции предпочтение начинает отдаваться идеям договора, конвенции, соглашения, одним из наиболее характерных выражений которых является демократическая форма осуществления социального взаимодействия.

Важной предпосылкой этого структурного социокультурного изменения следует считать постепенное исчерпание экстенсивного пути развития общества, ориентированного на территориальную экспансию и вовлечение в экономический, политический и социальный оборот все новых территорий и их аборигенного населения [см. об этом: 565]. Хотя рассматриваемая эпоха началась с активных колониальных захватов, связанных с Великими географическими открытиями, что какое-то время способствовало активному экономическому развитию, к завершению этого этапа развития такой путь ясно показал свою исчерпанность. Использование экспансионистскими сообществами природных и человеческих ресурсов колонизуемых или иным образом вовлекаемых в зону их интересов территорий постепенно начало терять эффективность в качестве источника средств развития социальной интеграции и организации. Рост популяции, усложнение социально-политических и экономико-технологических процессов обусловили интенсификацию многих сторон социальной жизни, стимулировали непрерывную модернизацию производственных и социальных технологий и инструментария, механизмов распределения и потребления социальных благ, комплексов норм и стандартов, регулирующих наиболее общезначимые области социокультурной жизни. Такой тип социальных ориентаций постепенно превратился в самоцель существования некоторых наиболее развитых обществ [726; 539].

Одной из важнейших форм интенсификации и модернизации системы общественного разделения труда стал процесс обучения и переобучения субъектов деятельности и взаимодействия. Просвещенческие идеи знания как основного инструмента рационального переустройства мира получили воплощение в доктрине перманентного повышения профессиональной квалификации работников, стоящей в одном ряду с тенденцией такого же непрерывного обновления технологий, инструментария и потребительских параметров продуктов социальной и производственной деятельности.

Существенным фактором, способствующим реализации этих тенденций, стало усиление процессов урбанизации, превращение городского образа жизни, городского типа культуры, городского комплекса социальных притязаний и т. п. не только в наиболее престижную, но и в практически преобладающую форму социального Бытия, охватывающую абсолютное большинство населения развитых сообществ.

Особое место в рассматриваемых культурных системах нового типа заняла проблема социальной справедливости во всем многообразии ее выражений:

• от классовой борьбы и социальных революций, манифестирующих более справедливое перераспределение социальных благ, до идей классового компромисса, общественного договора, социального государства и иных механизмов компенсации естественной неравномерности в распределении этих благ [232];

• от аскезы общественного подвижничества до гедонизма общества массового потребления;

• от коммунистических и коммуналистских крайностей обобществления социальных благ до либеральных крайностей их полной приватизации и т. п. [541].

В конечном счете, дискуссия по поводу оптимальных способов производства, распределения и потребления социальных благ сопровождала политические процессы, определившие историю большей части человечества с XVIII в. и поныне [785].

Генезис культуры этого стадиального типа, разумеется, не имел какого-либо формально фиксируемого начала. Понимание или предчувствие необходимости модернизации существующих норм и стандартов деятельности и социального взаимодействия вызревали постепенно. Если говорить о Европе как основном центре формирования культурных систем экономико-социального типа, то условным началом их становления можно считать первые коммунальные революции в европейских городах XII–XIII вв., ставшие импульсом для развития напряжений и конфликтов между высшими и низшими социальными слоями [см. об этом: 695]. На идеациональном уровне прослеживается цепь последовательных изменений от философии схоластики и «нового благочестия» XIII–XIV вв. к ренессансному гуманистическому антропоцентризму XV – начала XVI вв., затем к Реформации и первым буржуазным революциям XVI–XVII вв. и, наконец, к эпохе Просвещения XVIII в. – периоду, когда культурные системы нового типа в основном сформировались в главных своих характеристиках. Пожалуй, наиболее показательными нормативными документами культурных систем экономико-социального типа можно признать Американскую конституцию 1787 г. и Гражданский кодекс Наполеона 1804 г., кодифицировавшие базовые идейные установки этой новой стадии социокультурной динамики. В дальнейшем она проходила уже в рамках сложившейся принципиальной типологии норм и стандартов социокультурной жизни Нового времени. Среди основных стадиальных признаков культуры экономико-социального типа можно перечислить следующие:

• Социальные цели общественных слоев, определяющих направленность динамики социокультурной жизни, связываются с непрерывно нарастающим темпом экономического и научно-технического развития, превратившегося в доминирующий фактор жизни некоторых сообществ. Адаптация к этому самодовлеющему синергетическому процессу ведет к разрастающемуся потреблению социальных благ, расширенное воспроизводство которых определяет официальную идеологию в большинстве развитых и развивающихся сообществ и манифестируется как самоцель их Бытия [см.: 778].

Исторический опыт нескольких веков развития культуры и деятельности этого типа свидетельствует о наибольшей эффективности осуществления социокультурных изменений на основе принципа свободного предпринимательства [550]. Отсюда на идеологическом уровне – абсолютизация идей личной заинтересованности и ответственности каждого за успех своей деятельности [см.: 846], максимальной свободы индивида в выборе пути самореализации, ограниченной лишь принципом «не навреди другому». Здесь и стремление (в идеале) ограничить применение насилия только «оборонительными» задачами защиты интересов общества, при том, что задачи по достижению желаемых целей подлежат решению по возможности ненасильственными методами. Отдается предпочтение (также в идеале) конвенциональному решению проблем, а не силовому и в связи с этим предпочитаются представительные формы правления авторитарным [см. об этом: 625]. Разумеется, речь идет только о теоретических установках обеспечения обозначавшихся устойчивых тенденций в развитых сообществах. На практике эпоха началась и постоянно сопровождалась крупномасштабными и локальными проявлениями агрессии и насилия (континентальные и мировые войны, революции, колониальная экспансия, терроризм и т. п.), что лишь свидетельствует о крайне сложном и непрямом пути поиска новых парадигм социального существования [см. об этом: 659].

Более того, стремление к преодолению кризиса экстенсивной формы социокультурной жизни осуществлялось не только через поиск новых технологий и принципов деятельности и взаимодействия, но и посредством попыток механической интенсификации приемов предшествовавшей эпохи, на базе прежних социальных технологий, приводивших порой к временному экономическому успеху, но совершенно неприемлемое по социальным результатам. Примером этому могут служить коммунизм (социализм большевистского образца) и нацизм, как образцы архаичных социальных технологий управления массами, в каких-то вопросах оказавшиеся высоко эффективными, однако в целом неконкурентоспособные как способы организации продуктивной деятельности людей по сравнению с либеральной демократией. Объективные процессы экономического развития, постепенно превратившегося в основное содержание общественного Бытия, шаг за шагом диктовали необходимость модернизационных изменений во всех областях культуры – политической, правовой, образовательной и пр. В течение XVIII – первой половины XIX вв. эта необходимость подверглась обстоятельной рефлексии на теоретическом уровне, а с середины XIX в. постепенно начала реализовываться и на практике.

• Ценностные ориентации доминирующих социальных групп этой стадии историко-культурного развития отличались в своей динамике непоследовательностью, частыми рецидивами воспроизводства различных мифологических конструктов (теории «классовой борьбы», «перманентной революции», «крови и почвы», «Апартеида» и т. п.), парадоксально переплетающихся с парадигмами антропоцентризма, гражданского общества, «общественного договора», космополитизма, социальной модернизации и пр[30]30
  Интересную точку зрения по поводу ренессанса средневекового «идеологизма» в XX веке высказывает Н.А. Хренов [см.: 440].


[Закрыть]. Одновременно нарастающие в своем влиянии идеи самодостаточности человеческой личности, ее права на любые формы социальной самореализации входили в противоречие с фундаментальными принципами культуры как механизма согласования и регулирования форм коллективной жизни. Поиск выхода из этого противоречия вел к формированию и изменению технологий социальных действий и взаимодействия.

На смену доминировавшей ранее аксиологии традиционализма, основанной на принципах «правильного» исполнения религиозных установлений и социальных обязанностей, на прямом и как можно более точном воспроизводстве унаследованных из прошлого норм и стандартов технологий и результатов любой деятельности, реализуемой путем аккумулирования энергетического потенциала большой физической массы социокультурных субъектов, пришли новые ценностные установки. В основе их лежат принципы либерализма (т. е. институционализированного в правовой системе индивидуализма), конвенционализма (принятия решений на основе компромисса всех заинтересованных сторон), профессионализма (индивидуальной квалификации как главного критерия качества каждого субъекта деятельности) и прогрессизма (перманентной модернизации в любых областях жизни). Все это обосновывало смещение акцента в осуществлении социальных действий на интенсивное использование наиболее активными членами общества своего интеллектуально-деятельностного потенциала как «двигателя» общего социального развития. Это явилось принципиальной новацией социальной организации и деятельности по сравнении с предшествовавшими эпохами.

Четыре названных принципа, составляют основу аксиологии экономико-социального типа культурных систем. Они, наряду с принципом гуманизма, исходят из фундаментальной идеи антропоцентризма и воплощаются в практике расширенного воспроизводства социальных благ и стремления к немедленному удовлетворению любых социальных интересов и потребностей каждой личности как основной целевой установки общественной жизни [об этом см.: 655].

• Картина мира в рамках этой культурной парадигмы строилась по преимуществу на рациональном научном знании о природе самого человека и окружающем его мире. В отличие от высоко стабильных и синкретичных картин мира предшествовавших эпох, на этой стадии исторического процесса мировоззрение, динамизировалось по мере изменений в научном знании и политической конъюнктуре. Оно также характеризовалось высокой степенью дифференцированности своих составляющих – тех или иных знаний и представлений о существующем Бытии, нередко настолько автономных друг от друга по своему генезису и исходным допущениям, что объединение их в целостный «образ мира» порой являлось весьма проблематичным. Религиозные и мифологические компоненты картины мира, как правило, сосуществовали в общественном сознании с рациональным знанием, с большей или меньшей гибкостью адаптируясь к научным реалиям, что еще более усложняло мозаичность картин мира, характерных для этой эпохи [541].