Текст книги "Русский ад. На пути к преисподней"

22

В истории России XX века трижды, только трижды, слава богу, возникали ситуации, когда первые лица Российского государства пребывали в абсолютной прострации: император Николай Александрович перед отречением в 1917-м, Иосиф Сталин в июне 1941-го и Борис Ельцин в декабре 1991-го, после беловежской встречи.

Победив на выборах Президента РСФСР, Ельцин и его окружение не сомневались, что смена власти в стране (Президент СССР Ельцин вместо Президента СССР Горбачева) произойдет не раньше осени 1992-го, крайний срок – весна 1993-го. Президенту РСФСР надо, во-первых, окрепнуть, заняться реальными делами, ибо от экономики регионов, от их проблем Ельцин отстал (последние два года он занимался только борьбой с Горбачевым).

В глубине души Ельцин, на самом деле, не мог даже представить себе, что Горбачев – уйдет, причем – уже завтра.

Президент России так часто проигрывал Президенту СССР, что у Ельцина был комплекс: ему казалось, Горбачев пойдет до конца, не отдаст власть просто так, нет – будет бой, долгий изнуряющий бой, будут, не исключено, крайние меры, без боя, что будет, возможно, и кровь, как в Тбилиси, Вильнюсе или Риге (Ельцин всегда преувеличивал опасность и поэтому, кстати, хватался за любые доносы. Если опасности не было, он ее сочинял, такая натура).

…Ночь, чертова ночь, ужасная, нескончаемая, – вокруг Ельцина ночь стояла сейчас стеной. Странная, необъяснимая тревога врывалась в его душу и сразу, наотмашь, с размаха, била по нервам…

Ельцин всегда спал один. Трезвый, он совершенно не интересовался женщинами, вел себя с ними на редкость деликатно, но стоило ему чуть-чуть выпить, в нем просыпалось что-то совершенно звериное.

Женщин в окружении Ельцина не было, только Лидия Муратова, тренер по теннису, и Людмила Пихоя, его спичрайтер, человек не только одаренный, но и порядочный. Впрочем, именно Пихоя (так получилось) рекомендовала Ельцину избираться в Президенты России в паре с Руцким, о чем Ельцин – не забывал.

Выбор, короче говоря, был небольшой, поэтому пьяный Ельцин не церемонился: однажды, в гостях у Коржакова, он грубо насел на Ирину, его жену. Коржаков сделал вид, что ослеп, а Ирина, заметив, что муж смотрит куда-то в стенку, догадалась изобразить веселье и радость.

Тискать Ирину Коржакову стало любимым занятием пьяного Президента Российской Федерации, но на этом, как правило, все заканчивалось – Ельцин падал на диван и сразу засыпал.

Дважды Ельцин и Коржаков (в дребадан пьяные, разумеется) на крови клялись друг другу в вечной дружбе, резали руки, пальцы и кровью мазали то место, где, по их мнению, находится сердце, после чего троекратно целовались.

Странно, конечно, но Ельцин с его вечной подозрительностью, с его капризами (Президент часто страдал дурным настроением) не видел, что Коржаков ничего не забывает и ничего не прощает…

Ельцин лежал, закинув руки за голову.

По стенам рассеивался свет от настольной лампы.

«Ночной фонарь!» – усмехнулся Ельцин.

Давно, еще на первом съезде, кто-то из депутатов (Марк Захаров, кажется) рассказал Ельцину старую притчу о ночном фонаре.

Вечер, темень непроглядная, и вдруг загорается красивый большой фонарь. Все ночные твари несутся к фонарю наперегонки, толкая друг друга: бабочки, жучки разные… жужжат, налетают друг на друга, все хотят быть поближе к фонарю, к этому свету, но ночь коротка…

С восходом солнца фонарь погас, бабочки и жучки исчезли, будто их и не бывало вовсе, стоит фонарь… никому не нужный, одинокий, и за ночь – весь обосран…

Ельцин ворочался с боку на бок: ну, кровать, как ни ляжешь – все плохо…

Надо заменить. Может, и сон не идет, потому что кровать такая, а?

Бессонница – это как несостоявшееся самоубийство. Выпить, что ли?

Ужасно болела спина – удар о землю его самолетика под Барселоной, когда все чудом остались живы, а посадка была настолько жесткой, что Ельцина, разбившего спину, врачи тут же положили на носилки.

Коньяк снимал боль, особенно по ночам, Ельцин просто забывался. Но это было именно забытье, не сон, потому что настоящий сон лечит, а Ельцин после такого «самолечения» вставал совершенно разбитый.

Впереди – седьмой съезд, осталось меньше месяца. Скорее всего, съезд, Хасбулатов, снимут Гайдара, то есть – разгонят правительство.

Вот, на самом деле, у кого власть в России – Верховный Совет!

Как-то все забыли, что это Верховный Совет назначает министров. И он же, если есть проблемы, снимает их с работы – Верховный Совет!

В последнее время Ельцин все чаще и чаще вспоминал Беловежскую Пущу – ведь он действительно боялся Горбачева, не хотел ехать в эти леса, не хотел! Он хорошо помнил предбеловежские в Архангельском… бумаги Бурбулиса, угроза его отставки (впрочем, об отставке Бурбулис больше не заикался), а сейчас, с тех пор прошел год, Бурбулиса так просто уже не уберешь, демократы тут же хай поднимут, кампанию в газетах начнут, и все это будет, разумеется, против него, против Ельцина… – да, с этих бумаг, точнее – с докладной Бурбулиса все тогда и пошло…

91-й, 20 ноября: ночь, бессонница, записка Бурбулиса на столике у кровати, Ельцин еще раз взглянул на его план перед тем, как заснуть… и вдруг… – вдруг Ельцин похолодел.

Мысль, пронзившая его наотмашь, была простой; больнее всего выстреливают именно простые мысли. Даже не мысль, нет, – страх: а вдруг Горбачев уже имеет (украли!) записку Бурбулиса? И в газеты ее – полюбуйтесь, люди добрые, жители Советского Союза, к чему за вашими трудовыми спинами готовится российское руководство!

Шпионов Бакатина в российских структурах было хоть пруд пруди. Аппарат МИДа России был всего сорок человек, но в секретариате министра сразу, уже в первые дни, был пойман чиновник, который ксерил все входящие и выходящие документы.

Бурбулис, естественно, выступит с заявлением, что его записка – это провокация Горбачева и т. д.

Только кто кому быстрее поверит, а?

Ельцин встал, накинул банный халат, открыл бар, спрятанный среди книжных полок, и достал початую бутылку коньяка.

Он налил стопку, помедлил, потом снял трубку телефона:

– Александр Васильевич… – Ельцин запнулся. – Извините за беспокойство. Найдите Полторанина, пусть… придет ко мне.

Коржаков спал внизу, на первом этаже дачи. Если звонил шеф, он поднимался, как ванька-встанька:

– Что-то случилось, Борис Николаевич?

– Случилось то, что я хочу видеть Полторанина… – трубка резко упала на рычаг.

Феномен Коржакова заключался в том, что он по ночам был для Ельцина как лекарство.

Михаил Никифорович Полторанин жил здесь же, в Архангельском, недалеко от Президента.

«Не сделаю я, сделают они…»

Ночь была в самом разгаре.

«Совершенно очевидно, что, столкнувшись с фактом создания нового Союза, Президент СССР будет вынужден…»

Ельцин абсолютно доверял Полторанину. Министр печати был единственным человеком (кроме Наины Иосифовны с девочками и вечного Коржакова), кто после октябрьского пленума приезжал к Ельцину в больницу.

Неужели Александр Николаевич Яковлев прав, неужели Горбачев и после пленума, этого ужасного скандала, все равно хотел оставить его, Ельцина, в Политбюро? Но ведь не оставил, черт возьми!

А еще Ельцин любил Полторанина за ум – хитрый, крестьянский, практичный…

Полторанин явился мгновенно, словно ждал, что его позовут:

– Борис Николаевич, это я!

Ельцин улыбнулся:

– От кровати оторвал, Михаил Никифорович? Вы уж извините меня…

– Ничего-ничего, – махнул рукой Полторанин, – она подождет, да…

– Кто? – заинтересовался Ельцин.

– Кровать!

Полторанин широко, раскатисто захохотал.

Он знал, что Ельцин не терпит пошлость, но сейчас ночь, а ночью не грех, наверное, разрешить себе то, что не позволяет день.

– Зна-ачит… вот, Михаил Никифорович, – Президент протянул Полторанину папку Бурбулиса. – Хочу… чтобы вы прочли.

– Анонимка какая-нибудь? – Полторанин полез за очками.

– Анонимка. Но – серьезная.

Полторанин пришел в добротном, хотя и помятом костюме, в белой рубашке и при галстуке.

– Вот, пся их в корень, очки, кажись, дома забыл…

Он растерянно шарил по карманам.

– Забыли?

– Да я сбегаю, Борис Николаевич.

Ельцин протянул Полторанину рюмку и налил себе:

– Не надо. Коржаков сходит. А я пока вслух прочту.

Полторанин чокнулся с Президентом, быстро, уже на ходу опрокинул рюмку, нашел за дверью Коржакова и вернулся обратно.

– «Надо набраться мужества и признать очевидное: исторически Михаил Горбачев полностью исчерпал себя, но избавиться от Горбачева можно, только ликвидировав пост Президента СССР либо сам СССР как субъект международного права…»

Ельцин начал тихо, вполголоса, но тут же увлекся, прибавил голос, так что на улице было слышно, наверное, каждое слово Президента России.

«Театр одинокого актера», – подумал Полторанин.

Где-то там, высоко, играли звезды, равнодушные ко всему, что творится на земле. Окна у Ельцина были плотно зашторены, старый синий велюр тяжело опускался на пол, будто это не шторы, а занавес в театре, и никто из людей, из двухсот пятидесяти миллионов человек, населяющих Советский Союз, не знал, что именно сейчас, в эту минуту, решается их судьба – раз и навсегда.

Рюмка с коньяком стояла на самом краешке письменного стола, но Ельцин не пил. Его голос становился все громче и тяжелее, в воздухе мелькал указательный палец. Он вытаскивал, вырывал из себя ленивые, как холодные макароны, фразы Бурбулиса с такой силой, что они тут же лопались, разрывались на отдельные слова, буквы, запятые и восклицательные знаки… – Ельцин выкидывал из себя эту словесную массу так, будто ему, Президенту России, очень хотелось очиститься, убить сомнения и страх.

Побороть свою совесть.

В 1913-м Россия отмечала трехсотлетие дома Романовых. Великий царь Николай Александрович Романов был царем, но не был государем, тем более – великим: после трех лет Первой мировой войны это поняла, наверное, вся Россия. Николай Романов (так же, как и Горбачев) не хотел (и не умел) проливать кровь. И – проливал ее беспощадно: Кровавое воскресенье, 1905 год, Ленский расстрел, «столыпинские галстуки», война и революция.

На самом деле между Николаем Романовым и Михаилом Горбачевым много общего, и прежде всего – личная трусость, страх перед своей же страной.

У Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова не было страха перед Россией (пусть по некой наивности, как у Брежнева, но не было!). Иное дело – последний царь Романов и последний Генсек Горбачев. В первой четверти XX века Россией уже руководили специалисты по диалектическому материализму – Владимир Ленин и Лев Троцкий. Но разве им, Ленину и Троцкому, холодным и очень жестоким людям, могло прийти в голову то, с чем жил последние полгода демократ-материалист Геннадий Бурбулис: разоружить страну, окончательно, уже навсегда раздарить собственные земли, вместе с людьми, сотнями тысяч русских людей (Крым, например), нанести смертельный удар по рублю, по экономике, по своим заводам, то есть убить свою страну…

Все империи рано или поздно разваливаются.

Так ужасно, так жестоко не разваливался никто и никогда: ни до, ни после Союза ССР.

Никто и никогда.

С такими потерями.

Полторанин замер. Он сразу понял все, что хочет услышать от него Президент, и приготовился к ответу.

Ночь плотно окутала дачу, и в небе все так же мерцали звезды, равнодушные к тому, что происходит на земле…

– А идея, между прочим, отличная, да? – Полторанин встал, перевернул стул спинкой вперед и уселся перед Ельциным. – И Гена… Гена ведь сочинил, да?.. Гена добротно накатал, хорошо.

Ельцин откинул бумаги на стол и потянулся за рюмкой.

– Михал Сергеич-то что… – Полторанин шмыгнул носом, – Михал Сергеич в гроб себя сначала загнал, а теперь – решил шевельнуться, тесно ему в гробу оказалось, не понравилось!

Рюмка скрылась в кулаке так, что ее не было видно, из-под пальцев виднелся лишь маленький кусочек красного стекла.

– А из СНГ, Борис Николаевич, – Полторанин опять шмыгнул носом, – тоже, я думаю, мало что выйдет, да? Кто-нибудь, Гамсахурдиа например, сразу взбрыкнет, иначе его ж свои… местные товарищи не поймут.

Они ж все там, в Грузии, власти хотят, все поголовно, потому и в бутылку лезут… Если человек не знает куда, к какой пристани он держит путь, для него ни один ветер не будет попутным. А надо как, Борис Николаевич? – Полторанин говорил очень спокойно, делая большие паузы, но уверенно. – Братский славянский союз. Братья мы или кто? Плюс, допустим, Назарбаев. А почему нет? Русских в Казахстане полно, каждый второй! Назарбаев – это как приманка, пусть все видят, что дорога открыта! И тут, Борис Николаевич, интересная вещь выйдет: не мы будем виноваты, что кого-то в союз к себе не позвали – да? Это они, ребята с окраин, Гамсахурдиа тот же, виноваты, что к нам не идут…

Ельцин молчал, уставившись в лампу. Полторанину вдруг показалось, что Ельцин совершенно его не слышит, но Полторанин говорил, говорил:

– …А чтобы новые краски, Борис Николаевич, были, чтоб СНГ, значит, не реставрировал СССР, потому что на хрена нам это надо, да? В славянский союз можно, я думаю, и Болгарию пригласить – а почему нет? Тоже славяне…

– Кого? – не понял Ельцин.

– Болгарию! – повторил Полторанин, – на правах конфедерации. Как Бенилюкс: три разные страны как одна… А лучше – Кубу. А что эта Куба болтается, понимаете, там, в океане, как не пришей кобыле хвост? Кастро нам до черта должен, не отдает, так мы весь остров заберем – плохо, что ли? У Франции есть Гваделупа и Таити – заморские территории Ельцина. А у нас будет Куба – заморская территория России. Ведь Кастро в социализм по ошибке попал!

– Шта-а? – Ельцин поднял глаза, – как… попал?..

Он, все-таки, очень быстро пьянел.

– Очень просто, Борис Николаевич: на Кубе верный кагэбэшник был – Алексеев. Жутко грамотный парень, посол. А Кастро в первые дни очень хотел с Кеннеди встретиться, рвался к нему, Кеннеди уперся – упрямый… это – что-то!

Тогда Алексеев… очень спокойно… в посольской резиденции, на Варадеро, объяснил Фиделю за рюмкой чая, что американцы сейчас перекроют Кубе свою, капиталистическую половину планеты, а мы, СССР, если он, моховое болото, к нам быстренько не примкнет, закроем для Кубы другой лагерь, социалистический. А это, извините, – треть Европы плюс Китай! И кому тогда Фидель свой сахар будет продавать?

Фидель задумался – и быстро стал коммунистом!

Но Куба – это на перспективу, Борис Николаевич, а пока – на троих: Россия, Украина и Белоруссия. В России очень любят, когда на троих!

А столица – в Киеве. Мать все-таки. Михал Сергеичу скажем большое спасибо, выпросим ему еще одного Нобеля, чтоб Раиса не очень злилась, и в пять секунд собираем…

– То есть конфедерация славян, я правильно понимаю?.. – перебил его Ельцин.

– Ага, – Полторанин прищурился. – И это отлично будет, да?..

– Я вот шта-а думаю, Михаил Никифорович… – Ельцин вдруг встал, отодвинул штору, – а шта, если…

– Что «если», Борис Николаевич?

– А вдруг он нас всех, – Ельцин резко повернулся к Полторанину, – сразу арестует, понимашь, и – в тюрьму?

– Кто?

– Горбачев.

– В какую тюрьму? – опешил Полторанин. – За что?

– За это самое, Михаил Никифорович!..

Ельцин медленно разжал кулак, и рюмка аккуратно соскользнула обратно на стол.

– Хотел бы я увидеть того прокурора… ага, который подпишет ордер на арест Президента России, – хмыкнул Полторанин. – Как-кой прокурор, если по Конституции каждая республика может выйти из СССР когда угодно?..

– Республика! – Ельцин поднял указательный палец. – Именно республика! А тут один Президент решил. С Полтораниным.

– Так Президент и должен решать за всех, Борис Николаевич…

Свет от лампы успокаивал, даже чуть усыплял, на Полторанина нападала зевота. Он старательно прикрывал рот рукой, стараясь показать, что ему крайне важен этот разговор.

– Есть Хельсинки, – упрямо продолжал Ельцин, – принцип нерушимости границ. Брежнев подписывал…

– Он подписывал, вот пусть с него и спрашивают! – махнул рукой Полторанин. – При чем тут Брежнев? Ельцин за Брежнева не отвечает.

– Ельцин отвечает за Россию в составе Союза… – не согласился Борис Николаевич. – А Хельсинки пока никто не отменял.

– Как это никто?.. – засмеялся Полторанин. – Мы отменили, Борис Николаевич! Мы! Взяли – и отменили! Мы же отпустили Прибалтику. И все только рады. Весь мир! Какая еще, к черту, нерушимость границ?

Ельцин пододвинул к себе рюмку и задумался.

– Россия весной проголосовала за Союз… – тихо сказал он.

У Ельцина была чисто русская манера вести разговор: спокойная-спокойная, где важно все, каждое слово, каждый взгляд…

– Так это ж когда случилось… – Полторанин опять махнулся. – Протащим через Верховный Совет, Руслан протащит: Россия решила – Россия передумала… Наш же вопрос! Внутренний… Я вот не знал, ага: в двадцать втором году, когда Ленин придумал Советский Союз, все республики послали его к чертовой матери; договор никто тогда не подписал, хотя чем только Ленин не грозил… Заставить – никого не смогли!

А Союз, между прочим, уже был. Так его даже де-юре не оформили: чего, мол, бумагу марать, если и так все ясно!

То есть мы, Борис Николаевич, семьдесят лет живем в государстве, которое – есть, а на бумаге его нет, юридически оно не существует! Вот он, этот гениальный обман: все кричат о договоре двадцать второго года, а сам договор-то кто-нибудь видел? В глаза?!

Старый Союз вроде как под корень, а он снова народится, обязательно народится, но, слава богу, без Горбачева. Тут не президенты отвечают, тут… решает народ…

– Отвеч-чает Президент, понимаешь, – вздохнул Ельцин и взял рюмку. – Он на то и Президент, ш-шоб отвечать!

Раздался тихий стук в дверь, в проеме появился Коржаков.

– А, это вы, Александр Васильевич…

– Сбегал, Борис Николаевич.

– Сбегали? Вы шта-а… по окружной, понимашь, бегали? По окружной, я спрашиваю! Мы тут, значит, давно все решили, а вы где-то бегаете…

Коржаков положил очки и – вышел.

– Зачем вы так, Борис Николаевич? – помедлил Полторанин.

– А ну его, – отмахнулся Ельцин. – Смердяков!

– Зато предан…

– Потому и держу…

Ельцин замолчал.

– Значит, правда, Михаил Никифорович, шта-а не… подписал никто… при Ленине?

– Конкретно – никто.

– Так в каком же государстве мы живем?..

– А ни в каком, Борис Николаевич. Нету у нас государства.

Тишина была какой-то гнетущей, за окном вдруг загудел ветер и стал биться в окно…

– Интересно, Шахрай об этом знает? – задумчиво спросил Ельцин.

– А кто его знает, что он знает, что не знает! – махнул рукой Полторанин.

– Он же у нас по юридическим вопросам…

– Ага…

Ельцин сладко зевнул:

– Разделимся… ухх-хо, Михаил Никифорович, все республики, окромя России, тут же увидят, какие они маленькие, понимашь. Значит будут войны за территории… Знаю: войны попрут! Сейчас Литва предъявила Горбачеву иск… на полмиллиарда долларов убытка. За пребывание в СССР. Озверели на свободе-то… сразу.

– Полмиллиарда? – Полторанин шмыгнул носом. – Я бы принял иск, Борис Николаевич.

– Как приняли? – не понял Ельцин. – Зачем и-шшо?

– А чтоб они задумались, ага, память свою освежили. И тут же – вставочку им: встречный иск – на миллиард. Или на два. Они ж, эти «саюдисы», забыли, что до 44-го Вильнюсский край не входил в Литву, точно вам говорю! Он же под Пилсудским был, Вильнюсский край, а столица – Каунас. Забыли… – вот и блякают! Это Сталин, извините, объединил Литву, положив там сто шестьдесят тысяч русских солдат! Вернул им, Борис Николаевич, Клайпедский край, Вильнюсский край, Жемайтию, Аукштайтию, Дзукию…

Пусть платят, раз говнизмы пошли, не жалко! А что, объединение Литвы не стоит миллиарда долларов, что ли? Тогда что ж это, на хрен, за государство?!

– Я п-понимаю, – Ельцин помедлил, – но противно все, понимашь…

– В политике, Борис Николаевич, все противно, – махнул рукой Полторанин. – Это как в анатомичке: ты приходишь на работу, честно делаешь свое дело, а везде смерть…

– Да… мы как врачи…

– Ага…

В кабинете стало светлее, день мирно отгонял темноту, и она растворялась, чтобы, спрятавшись за небо, вернуться обратно с заходом солнца.

– Ну ш-шта, Михаил Никифорович, по рюмке, я правильно понял? – улыбнулся Ельцин. – Сходите за Коржаковым… пусть он… тоже отметит.

Полторанин открыл дверь и поманил Коржакова пальцем.

– Вот шта, Александр Васильевич, – Ельцин разлил коньяк. – Утром скажите Илюшину, пусть все отменяет: мы едем в Завидово. В субботу вызовите туда Шапошникова, Баранникова и… наверное… Грачева Павла.

Рюмка дождалась, наконец, своего часа. Ельцин сгреб ее в кулак, она взлетела в воздух, звонко, с разбега ударилась о другие рюмки и вдруг разорвалась на куски, на стекла и стеклышки, брызнув на Ельцина коньяком.

– Ух ты! – вздохнул Коржаков.

Осколки упали к ногам Президента.

– Ты подумай, – обескураженно протянул Ельцин. – Раздавил, понимашь…

– На счастье, на счастье, – засмеялся Полторанин. – Быть добру, Борис Николаевич, быть добру!

И – пошло-поехало…

Утром, на свежую голову, Ельцин повторил, что он едет в Завидово – вроде как на охоту и там, в лесу, подальше от всех, он хотел бы встретиться с «силовым блоком».

Если секреты – значит в лес!

Ельцин не доверял кабинетам (привычка), он доверял только лесу, природе, этим просторам!..

Коржаков объяснял, что «жучок» может быть и в одежде, поэтому всю одежду поменяли на совершенно новую, даже белье.

Зачем понадобился Грачев, если вызывают Шапошникова, формально – его начальника невозможно понять.

Приказы Ельцина кто обсуждает?

Завидово – резиденция Верховного Совета, не администрации, Хасбулатов сразу забрал Завидово под себя, но Ельцин твердо сказал: Завидово.

Генерал-полковник Грачев получил команду: готовить встречу.

Немедленно.

Грачев нервничал: рано утром он уговорил Ельцина лететь в Завидово вертолетом, борт должен был подняться в 13.40, но в Завидово начался ветер, переходящий в бурю.

Ну какого черта – да? Вот кто тянул Грачева за язык?

Летом, когда приезжал генерал Пауэлл, председатель объединенного комитета начальников штабов Вооруженных сил США, Грачев повез его в Тулу к генералу Лебедю, в лучшую воздушно-десантную дивизию Советского Союза.

Грачев ходил гоголем. Он был самым молодым (Язов выдвинул!) командующим Воздушно-десантными войсками страны за всю их историю.

В июне 91-го Язов и Ачалов, его заместитель, посетили Вашингтон, где Пауэлл (не без ехидства, конечно) демонстрировал перед ними боевую мощь Нового Света. «Вы…лись мастерски», – хмуро заметил Ачалов. Сейчас – высокий ответный визит.

Пауэлл въезжал на полигон, когда поднялся вдруг такой ураган, будто ветер решил уничтожить всю землю сразу. Грачев смутился: «Господин генерал, рисковать людьми не будем!» Но после двух стаканов водки за боевую дружбу между СССР и США молодой командующий разгорячился: «Офицеры, слушать приказ! Самолеты – в воздух!»

Лебедь и Пауэлл наперегонки бросились его отговаривать, причем американский гость испугался не на шутку: «Мистер главнокомандующий, зачем? Стихнет ветер… и вот тогда…» Нет, надо знать Грачева: «Сейчас увидите, суки, как умирают русские солдаты!»

Перепуганные ребятишки-десантники разбежались по самолетам. Для них приказ Грачева – это приказ Родины. В итоге: шестнадцать перебитых ног, одна сломанная спина и один труп.

Увидев, как бьются люди, Пауэлл протрезвел: «Господа, что вы делаете?! Зачем?..»

В горах Гиндукуша, где Грачев воевал целых пять лет, он, герой Афганистана, был дважды контужен, получил семь ранений (два серьезных и одно очень серьезное), прыгал с горящего вертолета и дважды подрывался на минах-ловушках.

В войсках Павел Грачев был живой легендой. Десантники его обожали, московские генералы – боялись.

В декабре 86-го разведотряд Грачева попал в засаду. «Духи» подстерегли десантников в скальном разломе возле селения Баях. Погибли пять человек, Грачев знал их поименно: Алексей Кастырной, Иван Поташов, Сергей Осадчий, Владимир Токарев и Борис Местечкин. Грачев тут же по тревоге поднял дивизию, «духов» поймали, и Грачев лично, перед строем, расстрелял их из своего автомата…

Адъютант принес телефон с огромным мотком проволоки.

– Соедините меня с Коржаковым, – приказал Грачев.

Он кругами ходил вокруг старого дачного дома. Каждые пятнадцать минут дежурный адъютант докладывал метеосводку. Ничего хорошего: шквал.

Пискнул телефон. Адъютант, бравый подполковник, нажал кнопку, снял трубку и молча протянул ее Грачеву.

– Саша… это я… – тихо сказал Грачев. – Знаешь, тут докладывают… над лесом буря, лететь нельзя…

– Над каким еще лесом? – насторожился Коржаков.

– В Твери, Саша.

– А, в Твери… – протянул Коржаков. – В Твери, значит? Над полями да над чистыми?

– Над ними. Санек… а, Санек… доложи Борису Николаевичу, пожалуйста…

– А ты, командир, сам позвони. Не стесняйся, командир! Так, мол, и так, товарищ Президент Российской Федерации, я, боевой генерал Грачев, хотел вые… перед вами, причем – как всегда, не думаю, но неувязочка сейчас образовалась, в сводку не глянул…

Грачев не любил Коржакова: злой. А злые люди – они как змеи…

– Ты, командир, че раньше думал? Ты где раньше-то был, командир?

– Где?! В гнезде! Буря только что началась, понял?!

– Вот и докладывай!

– Саша!

– Да пошел ты…

Телефон поперхнулся лихорадочным тиком.

Сволочь! Почему вокруг Ельцина столько сволочей?

– Товарищ Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам! – Адъютант тянулся перед Грачевым так, будто хотел стать выше берез. – Министр обороны товарищ Шапошников просит взять трубку!

– Просит, значит, давай, – буркнул Грачев.

Черный «кейс» с телефоном стоял рядом, на лавочке.

– Генерал-полковник Грачев! Слушаю!

– Приветствую, Пал Сергеич, – пророкотал Шапошников. По натуре Шапошников был оптимист, а оптимисты всегда действуют на нервы своей бодростью. – Ты скажи… мы летим или не летим?

– Видимость – тысяча, облачность – сто, ветер – тридцать.

– Понял тебя, – Шапошников задумался. – Значит, по асфальту?

– А это не я решаю, Евгений Иванович. Я не Коржаков!

С некоторых пор Грачев откровенно хамил министру обороны страны, но маршал этого как бы не замечал.

– Я… думаю так, Пал Сергеич: может… в моем «членовозе» помчимся? Я б за тобой заехал, тем более разговорчик есть…

Шапошников – министр, Грачев (по статусу) его первый заместитель. Кому за кем заезжать?

«Новое мышление», – догадался Грачев.

– А что, Евгений Иванович, есть вопросы?

– Есть, Паша. Возникли.

– Так, может, я подскочу?

– А в кабинете, Паша, не поговоришь…

Для Грачева не было секретом, что Шапошников боится собственной тени.

– Буду рад, товарищ министр обороны! И жена будет очень рада.

– Паша, сейчас не до жены, сам знаешь.

– Не-е, я к тому, что перекусим…

– Ну, жди!

На самом деле Грачев относился к новому министру обороны на редкость спокойно: Шапошников – мужик компанейский, невредный, в генеральском застолье откровенен, хотя сам – почти не пьет.

Год назад, в 90-м, Язов убедил Горбачева: если страна не хочет, чтобы ее солдаты и офицеры погибали от голода, армия сама должна зарабатывать деньги; крайне выгодно сдавать под коммерческие рейсы боевые самолеты и корабли. Президент СССР почему-то не сообразил, что на коммерческих рейсах будут зарабатывать не солдаты, а генералы. Грачев знал, что Дейнекин, главком ВВС, лично контролирует (с подачи Шапошникова?) всю коммерцию военного аэропорта Чкаловский. Честно говоря, Грачев тоже очень хотел попробовать себя в бизнесе, но он, во-первых, не знал, как это делается, а во-вторых, был – пока – полководцем без армии, она подчинялась Горбачеву и Шапошникову.

Подошел адъютант: опять Коржаков.

«Замучил, гад», – поморщился Грачев.

– Чего, генерал?

– А ничего, Паша. Нич-че хорошего. Позвони, говорю, шефу, он ждет.

– Ветер тихнет, слышишь? С-час придет хорошая сводка.

– Позвони, бл… – Коржаков кинул трубку.

Борис Николаевич был на даче.

– Алло, у телефона генерал-полковник Грачев. Соедините с Президентом… Пожалуйста.

Ельцин тут же снял трубку.

– Товарищ Президент Российской Федерации! В военных округах на территории России все в порядке! Докладывал Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам, генерал-полковник Грачев!

– Ишь ты… – хмыкнул Ельцин.

– Теперь, товарищ Президент, разрешите доложить по вылету на объект…

– А што-о тут докладывать?.. – Ельцин не произносил, а как бы отрыгивал из себя слова. – Замутили, понимашь, всех, напредлагали Президенту, а теперь от меня прячетесь…

– Я не прячусь, – доложил Грачев. – Я на даче, Борис Николаевич!

Ельцин был пьян.

– Бо-орис Николаевич…

– Шта? Я – Борис Николаевич, и шта-а?! Значит, так. Вы – на вертолет, мы – в машины. Мы… на машинах поедем, вы – по небу. Вопросы есть?

– Никак нет, товарищ Президент! Буду с гордостью встречать вас на объекте!

– Тогда вот давайте, летите, – смягчился Ельцин. – Ну и… поаккуратней там, понимашь…

Отходчивый человек, наш президент!

– Есть быть аккуратнее! – Грачев всегда совершенно замечательно изображал оптимизм.

– Хорошо. Если получится – свидимся… еще.

Ельцин повесил трубку.

Любые ситуации Грачев оценивал по принципу «дважды два – четыре» и не имел привычки терпеть непонятное.

Судя по всему, это действительно нравилось Ельцину. В чем-то главном Ельцин был на редкость примитивен, а примитивный человек не любит непонятных людей, он от них быстро устает.

Грачев нервно ходил по дорожкам леса, похожего на парк. Еще больше, чем хамство Ельцина, ему не нравилась предстоящая встреча с Шапошниковым.

Он знал, что начальство, которое в личном общении (с подчиненными, пусть даже высшими генералами) очень хочет, чтобы его не воспринимали как начальство, самое плохое, самое подлое начальство на свете.

Новый министр обороны с удовольствием дружил бы абсолютно со всеми, душа человек! Но как только главнокомандующий Горбачев проявлял волю, Шапошников безропотно рубил любые головы – направо и налево.

Голова человека, его жизнь, не имели для Шапошникова человеческой ценности.

Известив войска о своем вступлении в должность, Шапошников почти месяц чистил армейские ряды от влияния ГКЧП. Сразу, приказом № 2, из армии был уволен легендарный космонавт Алексей Архипович Леонов, дважды Герой Советского Союза. Утром 18 августа генерал-майор Леонов, возглавлявший отряд космонавтов после Юрия Гагарина, имел неосторожность подписать у Бакланова, главы ВПК, какую-то служебную бумагу. И понеслось! Грачев хорошо знал Леонова. Полет космонавтов Беляева и Леонова на аварийном «Восходе», выход Леонова в космос, чуть было не закончившийся трагически, и аварийная посадка в снегах под Мурманском (Беляев вручную посадил корабль) были легендой и среди летчиков, и среди космонавтов. Через неделю после отставки Алексей Архипович, любимый гость на всевозможных презентациях, столкнулся – на глазах Грачева – с Шапошниковым.