Текст книги "Русский ад. На пути к преисподней"

9

Вчера Борису Александровичу стало плохо: на Тверской, недалеко от Пушкинской площади, открылся «Мини-супермаркет». Сам магазин Борис Александрович не разглядел, но через дорогу тянулся огромный плакат: «Твой супермаркет на Тверской». Кривая стрелка указывала, где его искать: этот «супер»: он, видимо, такой «мини», что его не сразу найдешь.

«Господи, – застонал Борис Александрович, – вот позор, а?»

Больше всего Борис Александрович переживал за русский язык.

«Это же варварство, – размышлял он, – мини-супермаркет, кто это придумал? И кто за это ответит? Когда нация и страна теряют язык, это, извините, уже не нация и не страна; тогда это Соединенные Штаты Америки, которым нравится все покупать у других, в том числе – культуру, тут же выдавая ее за собственную. Если у страны нет своей культуры, это не страна, это всего лишь общежитие людей; вот почему, кстати говоря, в Америке, где такая мощная экономика, такой размах, человеку всегда как-то пустовато, неуютно… – разве нет?

Человек – это такое существо, которое обязательно что-нибудь придумает. Человек (если он человек, конечно) всегда сильнее, чем жизнь, старости нет, старость приходит только в том случае, когда у человека опускаются руки, а это может случиться в любом возрасте.

Но человек не в силах заставить себя любить чужой язык так же, как свой родной. Это получилось у Набокова, но таких людей – единицы.

Почему все-таки Россия так комплексует перед Западом? Почему Россия так презирает собственное прошлое? В Москве переименовали улицу Чкалова. Наверное, Чкалов был плохим летчиком. В Москве переименовали улицу Чехова. Наверное, Чехов был плохим писателем! И почему все-таки Россия так презирает родную речь, свой язык… – Господи, что с нами случилось?»

«Подскажите, как пройти к памятнику Пушкина?» – «А это недалеко, пожалуйста: пройдете мини-супермаркет, потом бутик «Гленфильд», и будет Пушкин – рядом с «Макдоналдсом»…»

Три человека в Большом театре всегда выписывали журнал «Русский язык»: певец Евгений Нестеренко, дирижер Борис Хайкин и он, режиссер оперы Борис Покровский…

Где он теперь, этот «Русский язык», куда делся?

На прошлой неделе Борис Александрович заходил в магазин, Ирина Ивановна, жена, послала его за колбасой. Нет вкуснее колбасы к чаю, чем наша, «Любительская»!

Девочка-продавец быстро взвесила жирный батон:

– Вам наслайсать, дедушка?

– Что?.. – вздрогнул Борис Александрович.

– Наслайсать, говорю?

Борис Александрович беспомощно огляделся. Очередь была унылой и тихой, как на кладбище к могиле, в минуту последнего прощания; люди, видно, так уставали за день, что к вечеру уже вообще ничего не слышали.

– Давайте, – кивнул головой Борис Александрович. – Пожалуйста!

Девушка быстро порезала колбаску на тонкие аккуратные кольца и торопливо крикнула:

– Следующий!

Да, сначала Горбачев, за ним – Ельцин очень хорошо сделали, что разрешили, наконец, свободные поездки за границу. Счастье, что отменили эти ужасные райкомы, где актеров (и не только актеров) мурыжили на всевозможных «ветеранских» комиссиях перед поездкой в капстрану. Но почему Россия входит в мир как-то по-рабски, бочком, будто стесняется сама себя? Неужели Лермонтов прав, в России есть господа, есть рабы и, кроме господ и рабов, – никого больше?..

Нет! Тысячу раз нет! Сергей Сергеевич Прокофьев не был господином и не был рабом, даже когда писал «Повесть о настоящем человеке». Его сердечно убедили написать эту оперу; впрочем, история великого летчика Алексея Маресьева, подлинно русского человека, настоящего человека, его потрясла, как потрясла его когда-то и история Семена Котко.

Он не мог, естественно, уйти от идеологических догм (за «канонами» строго следили), но «Повесть о настоящем человеке» есть, конечно, особое мышление композитора, его восторг перед подвигом! Сергей Сергеевич, кстати, даже в зале Большого театра, на премьере, так и не встретился с самим Маресьевым – он, очевидно, робел перед ним, это имя гремело!..

Или – Всеволод Мейерхольд, которого так обожал Борис Александрович… – если Мейерхольд умирал как раб (остались фотографии, на них страшно смотреть) – что же, жизнь Мейерхольда, сам масштаб этой жизни подарили ему бессмертие…

В комнату вошла певица Ирина Ивановна Масленникова, жена Бориса Александровича, – женщина с лицом царицы.

– Ты кашу съел?

Старость, старость… – «как унижает сердце нам она…».

Прав Александр Сергеевич! Странно: почему Пушкин всегда прав, вот кто ответит на этот вопрос?

Борис Александрович и Ирина Ивановна всегда отмечали (у себя дома) день рождения Пушкина: накрывали стол, зажигали свечи и весь вечер читали друг другу чудесные стихи…

В свое время Борис Александрович отбил Ирину Ивановну у Лемешева, великого Лемешева – она была его женой.

Великие люди – странные люди; Сергей Яковлевич ужасно ревновал к Ивану Семеновичу Козловскому, и ревновал-то из-за глупости! Он не мог простить Козловскому… что? Стыдно сказать, ноги!

У Козловского были роскошные, дивной красоты ноги. На репетиции «Онегина» в сцене дуэли Лемешев рассвирепел, когда Борис Александрович предложил ему мизансцены Козловского. Он чуть было не сломал скамейку, на которую Ленский – Козловский ставил левую ногу, ушел подальше от рампы, в глубь сцены и здесь – поразительно проникновенно! – пел: «Куда, куда вы удалились…»

В Питере, на трамвайной остановке, премьер Александринки Юрий Михайлович Юрьев увидел молоденького солдата, приехавшего с фронта.

– Боже мой, какие ноги! – заорал Юрьев, подбежал к солдатику и почти насильно привел его в Александрийский театр.

Солдата звали Николай Симонов, пройдут годы и он станет великим актером…

Борис Александрович все чаще и чаще уходил как бы сам в себя и предавался размышлениям.

«Минувшее меня объемлет живо…»

Ну, хорошо. Юрьев был педераст, это известно, но в классическом театре актер действительно начинается с ног!

– Боря, я спрашиваю, ты кашу съел?!

Суровый окрик вернул Бориса Александровича к его обеду.

– Ты где была?

– Здесь, – Ирина Ивановна пожала плечами, – у телевизора. Сенкевич рассказывал про Египет. Боренька, – рабам, оказывается, хорошо платили за эти пирамиды…

– Еще бы! – Борис Александрович нагнулся, поправил очки на носу и придвинул к себе тарелку с кашей. – Если людям не платить, Ирочка, они же работать не станут! Никакие палки не помогут! Не ценит раб свою жизнь! А еще хуже, они, рабы, построят пирамиды, что эти пирамиды тут же, пожалуй, и рассыпятся!

Платить, Ирочка, надо, это закон! А у наших-то, посмотри у нынешних… денег нет, денег нет… Как это нет? А куда деньги делись? Нельзя же так: были – и вдруг нет, это ведь такая штука, деньги, они не исчезают в никуда…

Значит, – Борис Александрович забросил очки обратно на нос, – их кто-то взял, верно? А кто взял? Я вот очень хочу знать, кто их взял, мне интересно! Я требую, чтобы мне назвали этих людей!..

– Не отвлекайся, – строго сказала Ирина Ивановна. – Кроме меня, Боренька, все равно никто тебя не услышит.

– А не надо, чтобы меня слышали! – воскликнул Борис Александрович. – Если каждый человек будет, как я, задавать себе вот такие вопросы, в России все встанет на свое место! Если Россия, как утверждает симпатичнейший господин Бурбулис, возвращается сейчас к капитализму, а их капитализм, извините, начинается с того, что у людей отбирают последние деньги… как это сделал господин Ельцин… я о сберкнижках… нет, это не капитализм, а просто воровство… да еще и беспредельное! Господин Гайдар обязан сказать людям: уважаемые дамы и господа, бывшие товарищи… большевики держали вас за дураков (хотя и платили, между прочим, пусть не много, но платили), а мы, капиталисты, держим вас за скотов и по этой причине платить вам станем еще меньше. Вот тут я поднимусь и отвечу: знаете, я – старый человек, мне скоро восемьдесят лет. Но я – гордый человек. При Ленине я пережил голод и революцию. При Сталине я пережил страх, который страшнее, чем голод. И я не хочу, я не желаю видеть, как моя страна снова становится на колени, как… эти люди, почему-то получившие власть, делают… по глупости, наверное, не по злому умыслу, но какая мне разница?., делают все, чтобы моя страна объявила себя банкротом. Разве я шесть десятков лет (даже больше) работал в России для того, чтобы моя страна была бы, в итоге, банкротом?

Послушайте, я могу ставить спектакли где угодно, хоть в сумасшедшем доме, как моя приятельница Серафима Бирман, куда Серафиму сдали родственники, – Ирочка, ты же знаешь, она в психушке ставила «Гамлета»! Но я, извините, не могу и не буду ставить спектакли в пустом зрительном зале, сам для себя, потому что я еще не сошел с ума!

А те, кто отнял у людей деньги, вот эти… господа ни за что на свете не пойдут в мой подвал на «Соколе», потому что им, извините, некогда, у них деньги делают деньги, и поэтому их жизнь закручена винтом! Зато у тех, кто уже не может жить без моего подвала и моего Моцарта, денег теперь нет. Последние деньги у них отняли эти безумные цены в магазинах, ведь очередь за дешевым товаром стала сейчас еще больше!

Значит, я соберу Камерный театр и обращусь к актерам: скажите, кто из вас, молодых людей, готов поверить, что вы скоты? Не согласны? Спасибо. Я знал, что вы никогда не согласитесь с таким взглядом на свой народ.

Поэтому я сделаю сейчас то, на что я прежде не решался: после гастролей в Японии, мы подписываем контракт с Европой на пять лет. То есть мы – мы все – не возвращаемся в Москву до тех пор, пока Россия не поймет, наконец, что если ей, России, предлагают вот такой, извините, капитализм, что если вместо собственных магазинов, вместо микояновской говядины или бабаевских конфет мы получаем «сникерсы» и мини-супермаркеты, то это все (послушайте старого человека!) делается не для того, чтобы Россия стала еще богаче, а для того, чтобы в один прекрасный день все эти подарки – отнять, объявить в стране кризис и призвать в Россию удалых молодцов с Запада: придите и владейте нами!

Нельзя освободить народ, приведя сюда, пусть даже под видом реформаторов, людей другой внутренней культуры, то есть новых завоевателей! И иностранцы дураки: тянут к России руки… не понимают, что очень скоро… они будут уносить ноги…

Есть три вида безделья – ничего не делать, делать плохо и делать не то, что надо. Нам бы только понять… как все-таки за короткий срок мы умудрились вырастить в нашей стране столько молодых негодяев?

Ирина Ивановна лукаво смотрела на мужа:

– Немцы, Боренька, заставят тебя ставить «Так поступают все женщины». Гендель им надоел.

– А я, Ирочка, приведу им слова Бетховена: это порнография! Неужели Бетховен в Европе не авторитет?

– Только порнография сейчас и продается! – засмеялась Ирина Ивановна. – Кашу ешь! Кризис культуры сейчас во всем мире. Молодежи, сам понимаешь, сначала была нужна сексуальная революция, теперь – нужна эстрада, пережившая сексуальную революцию! Светский дебют сегодня – это, Боренька, не Наташа Ростова на ее первом балу. Светский дебют – это когда молоденькую девушку в первый раз видят пьяной, вот как! Клиповое сознание – культура двадцать первого века, Борис, будет совершенно другой…

Правда, больше всего может дать тот, кто все потерял, но это уж – как получится!

Борис Александрович молчал. Он вдруг опять ушел в себя и сосредоточенно, как это умеют только старики, быстро-быстро пил чай.

– Да-а… – наконец сказал он, поправляя очки, которые все время падали на нос, – для немцев «Так поступают все женщины», как для наших… для нынешних… реклама презервативов.

– Приехали! – всплеснула руками Ирина Ивановна. – Нет, вы посмотрите на него! А презервативы тебе чем не угодили?!

– Объясни, – Борис Александрович опять закинул очки на нос, – почему вот… реклама в России… когда ее разрешили… сразу стала национальным бедствием?!

– Они хотят, Боренька, чтобы ты не заболел плохой болезнью!

– Неправда! Вранье это! В Москве всегда были эпидемии – я же не заражался! – Борис Александрович резко отодвинул чай. – Тот, кто читает Пушкина, никогда не пойдет к проституткам и не заболеет плохой болезнью! Пушкина… Пушкина надо рекламировать!

– Какой же ты смешной, – улыбнулась Ирина Ивановна. – Ты и в любви мне никогда не объяснялся!

Борис Александрович удивленно поднял лицо:

– Разумеется. А как иначе? Скажешь прямым текстом – сразу все пропало! Тайна уходит, любовь без тайны – это не любовь!

Ленский шепчет: «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга…» Врет. Уселись под кустом, он гладит Ольге ручку и свою страсть, извольте видеть, объясняет!

Любовь это такое же чудо, как северное сияние. Ирочка, можно объяснить северное сияние, скажи мне?!

«Простите, вы любили когда-нибудь?» – я во вторник смотрел большую передачу по телевидению. «Да-а, любила, конечно любила…» – дама… в возрасте уже… эффектно так… поправляет прическу. – «Я любила очень красивого молодого человека, он мило за мной ухаживал…» А старушка одна вдруг… вздрогнула, – Борис Александрович перешел на шепот. – Она тихо-тихо на лавочке сидела, а к ней лезет девочка с микрофоном: «Вы любили когда-нибудь?» Послушайте, к ней пришли за ее тайной! А она эту тайну отдавать не хочет! Никому не хочет отдавать, тем более телевидению! Потому что она действительно любила… Девяносто девять процентов людей, живущих на земле… девяносто девять, Ирочка, вообще не знают, что такое любовь!

«Ты меня любишь? – Люблю. – Пойдем в душ? – Пойдем. – Сначала я? – Ну, иди…»

Какая гадость, все эти сериалы о любви, – прости Господи!

– Время, время такое… – твердо сказала Ирина Ивановна.

– Время? Нет! Чепуха! Россия всегда жила плохо. А это, Ирочка, пошлость, всего лишь пошлость!..

Народный артист Советского Союза, лауреат шести Сталинских премий, профессор Борис Александрович Покровский ждал в гости выдающегося мастера, лучшего баса России Евгения Евгеньевича Нестеренко: возникла идея заново поставить «Хованщину» Мусоргского в Большом театре России…

10

В приемной Бурбулиса – страшная, пугающая тишина. Окна хмурились, но холодный, грязно-серый свет все-таки пробивался через большие, давно не чищенные гардины.

– Жора… Жорочка, – слышишь? Люстру зажги. – Ирочка, секретарь Бурбулиса, любовалась своими ногтями. – Ж-жор-ра! Гражданин Недошивин! Помогите девушке как мужчина!

Недошивин встал и включил свет.

– Жорик, правду говорят, что ты еврей?

– Да счас! Я из Рязани.

– Вот и верь после этого людям… – вздохнула Ирочка. – А что, в Рязани евреев нет? Куда делись?

Алешка залюбовался люстрой. Вот он, знаменитый «сталинский ампир»: люстра была огромной, из бронзы и – очень красивой.

В Кремле все напоминало о Сталине. Сама атмосфера, сам воздух этих бесконечных кабинетов, приемных и коридоров были тоскливы. «Тяжело здесь Ельцину, – подумал Алешка. – Или каждый настоящий коммунист в душе все равно ученик Сталина, а?»

Болтаясь по коридорам Кремля, Алешка становился дурак дураком. Он бывал здесь не раз, и всякий раз ему казалось, что кто-нибудь вот-вот подойдет к нему и схватит за шкирку и выкинет его на свежий воздух – на Красную площадь.

Но когда двери высоких кабинетов все-таки открывались и высокое руководство, предлагая Алешке чай или кофе, удобно устраивалось в кресле для интервью, Алешка тут же начинал хамить – от страха.

Высокое руководство мгновенно зажималось, принимая его хамство за настоящую журналистику.

Хорошо быть интервьюером, ой как хорошо! Почему? Как почему? – Глупым людям всегда легче спрашивать, нежели чем умным отвечать!

Алешка нервничал: уже час дня, а в два тридцать у него интервью с Руцким. Вице-президент сидел в Белом доме, в Кремль Руцкого не пускали.

Недошивин тоже ерзал на стуле:

– Геннадий Эдуардович вот-вот освободится… просто через минуточку. Крайне занят… ну что поделаешь… Хотите, господин Арзамасцев, кофейку…

– Спасибо… – Алешка важничал. – Кофе-то я не очень…

– Мутное не пьете, – Недошивин заулыбался, – как это правильно, Алексей Андреевич! В театре Сатиры был, знаете ли, такой артист – Тусузов. Он жил почти сто лет и никогда, даже летом, не уезжал из Москвы. Он так говорил: «Знаете, почему я до сих пор не помер? Во-первых, я ни разу в жизни не обедал дома. Во-вторых, никогда не пил ничего мутного…»

Недошивин засмеялся.

– А молоко? – поинтересовался Алешка.

– Молоко?.. – Недошивин полез в карман за сигаретами. – Оно вроде не мутное, молоко. Оно же белое.

– Белое, да… – Алешка кивнул головой.

– Говорят, желудок после сорока… молоко не усваивает, – вздохнула Ирочка.

– А сыр? – заинтересовался Алешка.

– Там, где молоко, там и сыр.

– Сколько же болезней на свете… – протянул Недошивин.

– Ой, Жорик, не говори…

На столике с телефонами пискнула, наконец, красная кнопка. Алешка что-то хотел сказать, но Недошивин вскочил:

– Геннадий Эдуардович приглашает! Вот и дождались, слава богу!

Алешка встал. Недошивин любовно сдунул с его свитера белую нитку, взял Алешку за плечи и легонько подтолкнул его к дверям:

– Ни пуха ни пера, Алексей Андреевич!

«Я че… на подвиг, что ли, иду?» – удивился Алешка.

Он медленно, словно это была мина с часами, повернул ручку и легонько толкнул дверь:

– Это я, Геннадий Эдуардович!

Бурбулис всегда, в любую минуту, был спокоен, как вода в стакане.

– Привет, Алеша. Иди сюда.

«Встреча без галстуков», – догадался Алешка.

– Все-таки у Мэрилин лицо совершеннейшей идиотки, – вздохнул Бурбулис и откинул в сторону «Огонек» с фотографией Мэрилин Монро. – Неужто она была любовницей Кеннеди?

Бурбулис встал, сел на диван и показал Алешке место рядом с собой.

– Из женщин, Алеша, я всегда боялся резвых глупышек… Выпьешь чего-нибудь?

– Я не пью, Геннадий Эдуардович.

– Я тоже… – поморщился Бурбулис. – Знаешь, Алексей, что такое демократия? Вот я так бы определил: это такой государственный строй, который подгоняет робкого и осаждает прыткого.

«Класс! – подумал Алешка. – Интересно, он это сам сейчас придумал или советники подсказали?»

– Вот ты, Алеша, умный и способный человек; нашу беседу я по-прежнему считаю своим самым серьезным интервью за весь прошлый год.

– Я его в книгу включил, Геннадий Эдуардович. Второй том диалогов «Вокруг Кремля».

– Кто издает?

– АПН…

– Будут проблемы… ты скажи. С бумагой, например.

– Спасибо, Геннадий Эдуардович, – важно кивнул Алешка. – Спасибо.

Бурбулис смотрел на него так, будто он – цветок в оранжерее.

– Люди, которые будут жить в двадцать первом веке, Алеша, уже родились. Ты ведь не женат, я знаю? Все время на работе? Значит, отдавая всего себя работе, нашему делу, Борису Николаевичу и нам, его соратникам… ты сегодня строишь не только свое будущее, но и свою личность – согласен со мной? И я, Борис Николаевич… мы все, Алеша, очень рациональны в общении с людьми. Сейчас возникла потребность временного союза двух типов культур: книжной… я бы так определил эту культуру, и командно-волевой. Ты должен, Алеша, понимать: сегодня Борис Николаевич освобождается от всех своих предрассудков и помогает освободиться от предрассудков другим гражданам – каждому от своих.

Политик, я считаю, не должен быть слишком умен. Очень умный политик видит, что большая часть стоящих перед ним задач совершенно неразрешима. Но если ты с нами, если ты в нашей команде, ты можешь быть совершенно спокоен: двадцать первый век – твой! А от тебя, взамен, требуется только одно: доверие к себе и полное доверие Президенту. Второе условие. Ничему не удивляться – ничему и никогда. Свобода есть испытание, свобода, сам выбор свободы, это мучительный выбор. А Борис Николаевич так устроен, что его личная культура «мучительного выбора» не предусматривает.

У Бориса Николаевича – по-другому: чем проблема сложнее, многофакторнее, тем больше ему хочется сразу проблему упростить. Его утомляет излишняя детализированность… – но что делать, Алеша, у каждого человека присутствуют свои обидные слабости! Короче, так: от имени Бориса Николаевича, я с удовольствием предлагаю тебе работу в Кремле – в пресс-службе Президента. Вот так, Алеш-кин! Не ожидал?

Алешка был готов к любым неожиданностям. Но не к таким.

– Конечно нет, Геннадий Эдуардович…

– Маленький ты еще, – улыбнулся Бурбулис, растворяясь в своей улыбке. – Впрочем, молодость, Алешкин, это тот недостаток, который быстро проходит… как известно.

Алешка заметил, что улыбка у Бурбулиса – почти женская.

– Теперь о твоих функциях, – Бурбулис сразу стал очень серьезен. – Они, Алексей, у тебя совершенно особые, то есть все, о чем мы говорим, это anter nu, на ушко, так сказать, не для чужих.

«Вон че… – подумал Алешка, – дядька Боднарук был прав. Меня даже не спрашивают, надо мне это все или нет…»

– Не скрою… – Бурбулис чуть-чуть подался вперед и наклонил голову, – ты нужен мне, прежде всего мне, понимаешь? Ты будешь выстраивать… именно выстраивать, Алеша… мои отношения с вашим братом – журналистом. Причем выстраивать их неторопливо, словно камушек к камушку; будешь отбирать умных и преданных нашему делу людей. Будешь публиковать статьи против наших противников. Не только коммунистов, они у нас живые мертвецы; куда опасней, мой друг, иные люди, которые сейчас вроде бы с нами, но на самом деле это все те же «красные директора» – Скоков, например.

Еще опаснее Руцкой. Вот с кем у нас открытая война!

Ты обязан знать все, что пишут обо мне газеты. Запоминать имена тех, кто пишет негативно, встречаться с этими людьми, если это, конечно, не «Советская Россия» и не «Правда», – ты парень контактный, легкий, вот и будешь… да? превращать моих врагов в моих же друзей, ибо дружба со мной гораздо продуктивнее и умнее, чем борьба. Это ясно? Ты все понял, Алеша?.. Надо начинать строить образ Бурбулиса! Настоящий образ! Не линейный! Каждый из нас ни на кого не похож, так ведь?.. Свяжись с Карауловым из «Независимой газеты», с Леней Млечиным – работайте, мальчики! Но знай, в твоем лице, Алеша, мне нужен человек родной. Как жена, допустим… Или – как сын. Мы поможем тебе перебраться в Москву из твоей деревеньки, сделаем квартирку, небольшую, но уютную, чтобы ты и я могли бы контактировать неформально, так сказать, сугубо дружески, как родные люди. Мы с тобой, Алеша, быстро найдем общий язык, я так чувствую, я… редко ошибаюсь… – ну что, я не прав?..

Услышав про жену, Алешка все понял и теперь – тихо веселился. «Как я ему… – а?» – мелькнула мысль.

– Вы правы! Вы ужасно правы, Геннадий Эдуардович!

– Ну вот и славно! Какая ты умница, Алеша!

Он, казалось, был очень доволен.

– Вы мне очень симпатичны, Геннадий Эдуардович. Как политик.

Бурбулис быстро повернул голову:

– Ну-ка, посмотри мне в глаза! А как человек? Как мужчина?

– Тем более как человек, – добавил Алешка. – Только не пойму, Геннадий Эдуардович… зачем меня из «Известий» выгнали?

– Чтобы ты, – Бурбулис мягко улыбнулся, – почувствовал вкус к теневой политике, Алеша. «Известия» от тебя никуда не уйдут, захочешь – вернешься, причем с повышением!

– Когда приступать?

– Ты уже приступил. Теперь скажи… – Бурбулис пристально посмотрел на Алешку, – тебя ничто не смущает?

– А я не девочка, Геннадий Эдуардович!

– Вот и славно! Вот и славно, Алеша, что ты не девочка… Я все понял, меня это устраивает. Приступай к работе!

– Можно не сразу, Геннадий Эдуардович? – Алешка встал. – Через полчаса у меня интервью с Руцким, в воскресенье Руцкой летит в Тегеран и берет меня с собой.

Бурбулис откинулся на стуле, потом встал и прошелся по кабинету.

Он ходил тихо-тихо, по-кошачьи; Алешка сразу обратил внимание, что на Бурбулисе не легкие ботинки, как у всех, а домашние тапочки.

– Опасная дружба, Алеша! – наконец сказал он. Вице-президент России Руцкой – подлая фигура. И временная. А дружить надо с постоянными людьми, так я считаю, мой друг. Не с юродивыми.

– Да… какая там дружба! – Алешка махнул рукой. – Просто я… вообще нигде не был, даже в Турции, а мне… обещали интервью с Хекматьяром.

– Кто обещал? – Бурбулис внимательно посмотрел на Алешку.

– Андрей Федоров.

– Это из МИДа?

– Теперь он советник Руцкого.

– Опасная дружба! – повторил Бурбулис и вдруг – опять улыбнулся.

Он уселся на диванчик из черной кожи и как-то сладко-сладко взглянул на Алешку.

– Могу не ехать, Геннадий Эдуардович…

– Ладно, гуляй! Текст Руцкого сразу закинь Недошивину. Как приедешь, пиши заявление. А еще лучше… – Бурбулис задумчиво барабанил пальцами по собственной коленке, – лучше… пиши-ка его прямо сейчас. Там, в приемной…

Бурбулис вдруг вскочил и резко подошел к Алешке:

– Учти, Алексей, я ведь… – человек преданный… – он смотрел на него как на сына. – И я – человек с тайной… Да и ты, я же вижу… человек с тайной. Тайна сия… сам понимаешь… велика есть, ибо в своих высших проявлениях любовь, Алексей, всегда затрагивает те же струны души, что и смерть. Ты… Ты понимаешь меня?..

Вопрос повис в воздухе.

– А как же, Геннадий Эдуардович… – Алешка кивнул головой. – Что ж тут не понять…

На самом деле, он вообще ничего не понимал.

– Ну а теперь иди.

– До свидания, Геннадий Эдуардович!

– Привет.

Алешку душил смех.

Случайно или не случайно, но Недошивин был в приемной.

– Ну как, Алексей Андреевич?

– Нормально… Жора. А можно листик?

– Господи, для вас… – засуетился Недошивин, – за честь почту, за честь…

«Государственному секретарю Российской Федерации господину Бурбулису Г.Э.

Прошу согласия на мою работу в пресс-службе Президента РСФСР…»

Недошивин аккуратно заглянул через плечо.

– Поздравляю, Алексей Андреевич!

– Рано пока, – возразил Алешка и вдруг громко, отчаянно захохотал.

– Что случилось? – подлетел Недошивин. – Может, водички?

Он привык к тому, что люди от Бурбулиса выходили в разном настроении.

– Ничего, ничего!.. – Алешка весело взглянул на Недошивина. – Это я от радости, Жора, от радости… так сказать…