Текст книги "Русский ад. На пути к преисподней"

13

Когда Руцкой с автоматом наперевес поднялся на второй этаж его дачи в Форосе, он стоял в коридоре. Раиса Максимовна ужасно нервничала, – именно в этот момент ее левая рука повисла как плеть, а через сутки, уже в Москве, в больнице, ослеп левый глаз.

– Ну что, Саша… вы и меня хотите арестовать? – спросил он.

Какая глупость, черт подери, – зачем, зачем он это сказал? Кто задает такие вопросы!

Вторая глупость: Вольский.

На кой черт, спрашивается, он ему звонил?

Все знают (весь мир), что 18 августа, в три часа дня, гэкачеписты отключили на даче в Форосе связь. На даче – да, вырубили полностью. Но не в домике охраны. Он сделал несколько звонков, раньше других нашел Вольского:

– Аркадий, по радио скажут, что Горбачев болен, но ты-то знай, что я здоров!

И положил трубку.

Позвонить, чтобы ничего не сказать…

А можно было бы позвонить Бушу, Колю, в ООН…

«По радио скажут…»

Горбачев не спал и крутился с боку на бок. Почему он не послушал Метлока, посла Америки? Гаврила Попов (с помощью, видно, КГБ Москвы) узнал о ГКЧП за две с лишним недели. Потом понял, что в Кремле ему не поверят. Попов хитренько подговорил посла Америки, Метлок сразу добился личной встречи, рассказал ему все как есть… – а он смеялся Метлоку в лицо, просто… как дурак… смеялся!

Форос, чертов Форос… – да, боялся, боялся… ну и что? Никто ничего не докажет, никто. Где доказательства? Нет доказательств! Ну и все, хлопцы, остальное – брехня!

Он знал, что Ельцин не будет, не захочет связывать его с Форосом. Но сегодня к Горбачеву еще раз приходил следователь Лисов. Его допрос (в отличие от предыдущих) Горбачеву не понравился.

Да, в домике охраны работал телефон, то есть связь – была. Да, в его машинах, стоявших в гараже, находились все виды спутниковой связи – сорви бумажку с ворот (ворота были опечатаны бумажкой) и звони кому хочешь – ради бога! Да, личная охрана, двадцать с лишним человек, остались верны Президенту Советского Союза; у них никто не отбирал табельное оружие, все они вооружились «Калашниковыми» и были готовы на любой прорыв, хоть в аэропорт, хоть куда… ребята подготовленные!

В конце концов, Анатолий, его зять (да кто угодно, любой, самый верный парень из охраны), мог запросто перемахнуть через забор (территория дачи – огромная, легко затеряться) и сообщить миру правду о здоровье Президента СССР, передать любое его обращение, то есть сказать главное: Горбачев блокирован (какая, впрочем, это блокада?) в своей летней резиденции.

Вместо этого 20-го, перед тем как заснуть, Горбачев, по совету Раисы Максимовны, записал на любительскую камеру свое слово к народам мира и тут же положил кассету… к себе в портфель. А куда торопиться?! Потом текст переписали еще раз, потому что Анатолий схватил первую попавшуюся кассету: «9¹/₂ недель», эротика режиссера Лайна. В тот момент, когда Микки Рурк проводил кусочком льда по животу голой Ким Бессинджер, в кадре появился Горбачев: «Я хочу обратиться ко всем людям доброй воли!..»

Самое главное: Лисов уже знал, а Горбачев подтвердил: после того как друзья-заговорщики объявили ему о ГКЧП, он (на прощание) крепко пожал им руки и задумчиво произнес: «Кто знает, может, у вас и впрямь что-то получится…»

Горбачеву не спалось – дрожали нервы.

Он зажег лампу и вдруг почувствовал голод. В-вот ведь… – нужно вызвать охрану, она свяжется с дежурной сестрой-хозяйкой… короче, через полчаса, не раньше, он получит бутерброд. Можно, конечно, поднять с постели Ирину, дочь, но Горбачев не мог вспомнить, была ли Ирина на даче. Днем она ездила в ЦКБ, навещала мать, оттуда звонила ему в фонд, на работу: дела у Раисы Максимовны были… хуже не придумаешь.

Когда в Форос прилетели Лукьянов, Крючков, Язов и К°, Раиса Максимовна была совершенно спокойна. Но когда передали, что явился Руцкой, у нее случился истерический приступ.

Те хоть и сволочи, но все же свои, понятные, а вот эти, новые…

Нет, нет сна – совершенно нет… У Ельцина – бессонница, у Горбачева – бессонница; Ельцин за год превратился в развалину, он, Горбачев, тоже здорово сдал, стареет, как говорит дочь, просто на глазах, будто сглазил кто. Но страшнее всего – Раиса Максимовна: она весь год практически не выходила из ЦКБ.

От нее, разумеется, скрывали диагноз, но по тому, как часто приезжал к ней Андрей Иванович Воробьев, лучший терапевт не только в России, но, может быть, и в Европе, просто по самим процедурам, по терапии, ей назначенной, Раиса Максимовна понимала – рак.

Палата, отданная Раисе Максимовне в ЦКБ, когда-то была палатой Генерального секретаря ЦК КПСС: четырехкомнатный люкс с двумя идиотскими кроватями через тумбочку.

Все было казенное, с коричневой полировкой. Неуютно, холодно, но не от погоды – от вещей.

Постоянно вспоминался Анри де Ренье – «от всего веяло грустью, свойственной местам, из которых уходит жизнь…».

Жизнь – действительно уходила. Был страх.

Раиса Максимовна Горбачева: Нина Заречная и Елена Чаушеску в одном лице; грубое, испепеляющее желание быть первой женщиной мира и провинциальные вера – надежда – любовь с одним человеком («если тебе нужна моя жизнь, то приди и возьми ее…»).

Она и сейчас боялась не за себя, нет; Раиса Максимовна вообще не цеплялась за жизнь, ибо жизнь (счастье жизни) никогда не измерялись для нее простым количеством прожитых лет: тогда, в 91-м, после Фороса, да и сегодня, в 92-м, когда все давным-давно позади, она боялась только за него, за своего мужа – за Михаила Сергеевича Горбачева.

Она знала, что он смертельно устал, что он не спит без наркотиков, что он может сорваться и погибнуть. Она была уверена, что Ельцин все равно его добьет, это такой характер: отняв у Горбачева страну, Кремль, власть, он лишь на время утолил свое тщеславие, лишь на время…

Ее любил и уважал весь мир, но ее никто не любил и не уважал в Советском Союзе. Обидней было другое: она (вроде бы) все делала правильно, она (вроде бы) все правильно говорила, она – уже без «вроде бы» – хотела добра, только добра… – Нет же, Советский Союз, ее Родина, отвечал ей так, как он не мстил, наверное, никогда и никому.

Ну кто, кто позволил себе в Форосе, на большой, совершенно голой скале, начертить, да еще с указательной стрелкой в сторону дачи, эти поносные слова: «Райкин рай»?

Где рай?! Это Форос рай?! Если бы все, что она делала для державы (причем делала публично, на глазах у всех), предложил бы кто-нибудь другой (Алла Пугачева, например), был бы восторг – всюду, на каждом шагу. А ее везде встречает ненависть, только ненависть…

И – лесть ближайшего окружения. Да, конечно: она, Раиса Горбачева, появилась в этой стране слишком рано, слишком… эффектно, наверное, чтобы люди (вся страна, на самом деле), кто еще не умел, не научился красиво одеваться, воспринимал бы ее без иронии… Вот и получилось, что она запрягла свою страну, как Хома Брут – ведьму, и тут же, с удовольствием, стала учить всех уму-разуму – всех!

Теперь она почти не вставала с кровати: жить лежа – это легче.

Раисе Максимовне стало по-настоящему страшно весной 91-го, в мае, когда она увидела, как Михаил Сергеевич по вечерам изучает телефонные разговоры своих ближайших соратников. По его приказу Крючков записывал всех: Александр Яковлев, Медведев, Примаков, Бакатин, Шахназаров, Черняев; КГБ делал (для удобства) своеобразный «дайджест», и Михаил Сергеевич его просматривал.

Потом, минувшей весной, стало еще страшнее: впервые за 38 лет их жизни она увидела, как Михаил Сергеевич плачет. Началось с глупости. Ира, их дочь, сказала, что Сережа, врач, ее приятель, назвал сына Михаилом (в честь Горбачева). Родители его жены рассвирепели, выгнали ребят из дома, и теперь парень обивает пороги загса: по нашим законам, оказывается, дать другое имя ребенку – это целое дело.

И Михаил Сергеевич взорвался. Он кричал, что Ира – дура, что ему совершенно не обязательно все это знать, что Ире с детства все дается даром, что ей нужно уметь молчать – и т. д. и т. д. Ира вскипела, за нее глухо вступился Анатолий… – а Михаил Сергеевич как-то сразу обмяк, сел на диван и закрыл лицо руками…

Раиса Максимовна знала, что она будет с ним всегда, до конца, что он – ее судьба. А Михаил Сергеевич? Сам он? После Фороса ее вдруг кольнула мысль: если бы Михаилу Сергеевичу снова, еще раз вернули бы ту ослепительную власть, какая была у него в 85-м, но с условием, что ее, Раисы Горбачевой, не будет рядом с ним… вот как бы он поступил?..

Нет, есть вопросы, которые человек не имеет права себе задавать…

Врачи молчали. Это было ужасно.

После Фороса, утром 24-го, Горбачев позвонил Ельцину: «Борис Николаевич, тебе присвоено высокое звание Героя Советского Союза…»

– Еще чего, – огрызнулся Ельцин. – Подпишете – и это будет ваш последний Указ…

Так и сказал, сволочь! Сблизиться не получилось: обещая дружбу, Горбачев мог обмануть кого угодно, но только не Ельцина.

А водка? Горбачев знал, что если Ельцин пьет, он пьет по-черному.

Горбачев отлично помнил этот документ: весной, в конце апреля, Александр Яковлев принес ему подробную, страниц на двадцать, выписку из «истории болезни» Ельцина. Цикл запоя – до шести недель. Жуткая абстиненция. Резко слабеет воля, и в этом состоянии он легко поддается на любые уговоры, угрозы и провокации.

Яковлев тоже хорош: дождался, пока Горбачев прочтет, и спрашивает:

– Что с этим делать-то?

– В газеты отдай! – разозлился Горбачев. – Что… – что… Хочешь, отдай пациенту…

И действительно: Яковлев поехал в Белый дом и отдал папку Ельцину.

А что тут сделаешь, в самом деле?

Бедная страна! Многие мужчины, влюбившись в ямочку на щеке, по ошибке женятся на девушке целиком…

«Убить… не убьют – значит будут играть с Конституцией. Но это ж смешно, в самом деле… я ж все вижу… да? А если… не вижу? Тогда? Нет, вижу. Вижу! Тогда-то он и сделал эту глупость: вызвал в Кремль маршала Шапошникова. Да еще Бакатина; Президент Советского Союза верил Бакатину как себе.

26 сентября 1991 года, еще одно (уже был Форос!) начало его конца.

Идиотское совещание в Кремле, в его кабинете, точнее – в комнате отдыха…

Как он жалел сейчас об этом разговоре, Господи!

И с кем, с кем говорил? С Шапошниковым?!

А с кем же еще было ему говорить?

Маршал – трус. Приказ явиться в Кремль застал его поздно вечером, в самый… неподходящий момент, в постели, но Земфира Николаевна, супруга министра обороны, не обиделась, потому что это все пустяки, а Кремль – это Кремль, ничего не поделаешь, «твари дражайшие», как звала она Раису Максимовну и Горбачева, это – теперь – их главные кормильцы.

Утром 23 августа, в тот самый час, когда Шапошников, главком ВВС, собрал Главный штаб, чтобы (на всякий случай) выйти из партии, ему позвонил генерал армии Моисеев, первый заместитель неизвестно какого министра обороны (Язов с ночи был в Лефортове), передал, что Шапошникова вызывает Горбачев, и, прикрывая трубку ладонью, спросил:

– Это правда, что ты с партбилетом расстался?

– Так точно… – дрогнул Шапошников.

– Ну-ну… А вот я бы не торопился, – бросил Моисеев и положил трубку.

В кабинете Горбачева сидели Ельцин, Бурбулис и два-три человека, которых Шапошников не знал.

– Доложите, что вы делали 19–22 августа, – сухо приказал Горбачев.

Шапошников заявил, что он сразу же возненавидел ГКЧП и был готов разбомбить Кремль, если начнется штурм Белого дома.

Ответ понравился.

– Из КПСС вышли? – спросил Горбачев.

Шапошников смутился, но отступить было некуда:

– Принял… такое решение.

Горбачев посмотрел на Ельцина:

– Что будем делать, Борис Николаевич?

– Назначить министром обороны! – сказал Ельцин.

Главный военный летчик Советского Союза чуть не упал.

– Приступайте к своим обязанностям, – тут же сухо приказал Горбачев. – Вам присвоено воинское звание маршала авиации.

Выйдя из кабинета, Шапошников наткнулся на Моисеева. Лицо нового министра обороны было как взорвавшаяся плодоовощная база.

– Аг-га, – скрипнул Моисеев. – Говорил тебе, с партией не торопись!

Через несколько минут Горбачев своим указом отправит Моисеева в отставку.

На самом деле Евгений Иванович Шапошников был не глупым человеком, отнюдь. С годами он все чаще и чаще задумывался над интересным парадоксом: в России так трудно получить генеральские звезды и тем более власть, что потом, когда эта власть – есть, все, абсолютно все, усилия тратятся только на то, чтобы эту власть сохранить.

Иными словами: честно работать – уже невозможно. Любой журналист, который зарабатывает, подлюга, на твоих же пресс-конференциях, сильнее, чем ты, министр обороны!

Это не он боится говорить с тобой, а ты с ним, потому что тебя, министра обороны Советского Союза, за одно неосторожное слово, которое он – будьте спокойны! – тут же выкатит в газеты, могут выкинуть не то что из армии… из жизни, а ему, гаду, – хоть бы хны! Ему не грозит отставка, нет; тебя, может быть, последнего боевого маршала в Европе, можно уничтожить, как козявку, а он будет только смеяться; у тебя власть, а у этой мелюзги сила – вон как!..

Ельцин несколько раз приглашал Шапошникова к себе на дачу. Шапошников видел: у Горбачева уже нет власти, у Ельцина – еще нет. Они намертво, морским узлом связали друг другу руки.

Объективно Горбачев нравился Шапошникову больше, чем Ельцин. Встречая Ельцина из поездки в Америку, Шапошников собственными глазами видел, в каком состоянии Президента России вывели из самолета, – пожалуй, это было самое сильное впечатление за всю его жизнь.

Но если Ельцин боролся за власть потому, что он хотел работать, то Горбачев боролся за власть только потому, что он хотел уцелеть. Да, Ельцин не обладал умом, какой необходим Президенту России, но у Горбачева не было совести – что хуже? И никто – ни Горбачев, ни Ельцин… – никто не знал, что же все-таки делать с этим кошмарно-огромным ядерным государством, которое называется Советский Союз.

26 сентября 1991-го: глупость, которой нет названия.

Президент СССР – метался…

Он вскочил на лошадь и бешено помчался во все стороны сразу.

…Кабинет Горбачева находился на третьем этаже – окна выходили на изнанку Кремлевской стены, за которой гордо раскинулась Красная площадь.

Когда Михаил Сергеевич был «избран» Генеральным секретарем, управделами предложил ему бывший кабинет Сталина, который очень-очень долго, почти три десятилетия, был закрыт (Маленков предлагал устроить в этом кабинете музей, но идею не осуществили, не успели), и приказал подобрать ему «что-нибудь повеселее».

«Повеселее» были владения Брежнева. После отставки премьера Тихонова кабинет Сталина занял (и то ненадолго) Рыжков.

– Тебе Сталин не мешает? – поинтересовался однажды Михаил Сергеевич.

– Пока нет, – насторожился Рыжков. – А что?

Рыжков – с Урала, у него не было комплексов.

Совсем не плохо для человека его возраста, между прочим.

…Самый удобный путь – через Спасские ворота Кремля; здесь, на площади, Шапошников всегда выходил из машины и шел пешком. Конец сентября, а солнце словно вышло из берегов, мертвых листьев на земле не видно, хотя ветки деревьев голые.

«Интересно, куда листья-то делись?..» – вздохнул министр обороны Советского Союза.

Ему ужасно хотелось спать. Если Шапошников спал изо дня в день меньше семи часов, он ходил как оглоушенный.

Чтобы не опоздать, Шапошников взял за правило приезжать к Горбачеву загодя, минут за двадцать-двадцать пять, а чтобы не подвернуться кому-нибудь из начальства под горячую руку, гулял у подъезда.

Потом Шапошников быстро сдавал шинель в общий гардероб и поднимался по лестнице.

С боем кремлевских курантов он вошел в приемную.

– Уже спрашивал, – встретила его Татьяна Попова, секретарь Горбачева.

Президент Советского Союза любил поговорить, то есть редко кто попадал к нему вовремя.

Шапошников открыл дверь, прошел через тесный «тамбур» и открыл еще одну дверь – в кабинет.

– Давай, Евгений Иванович, давай, рад тебя видеть…

Горбачев вышел из-за стола.

– Товарищ главнокомандующий…

– Здравствуй, здравствуй, – Горбачев протянул руку. – Как сам?

Шапошников быстро оценил обстановку: «Встретил вроде бы нормально».

– Жена не обижается, Михаил Сергеевич.

– А… Ну, хорошо. Пойдем там поговорим, – Горбачев кивнул на комнату отдыха.

Как ловко придумано, черт возьми, – кабинет, а где-нибудь сбоку – неприметная дверь. За ней целая квартира: спальня, гостиная, еще один кабинет, только небольшой, уютный, комната тренажеров, ванная, два туалета…

Шапошников изумился: Горбачев не имел привычки приглашать в свои апартаменты. Нанули Рожденовна, жена Шеварднадзе, рассказывала Земфире Николаевне, что Горбачевы никого не пускали к себе в дом – никогда. Если Шеварднадзе провожал Горбачева на дачу, они доезжали до ворот, договаривали здесь свои разговоры и разъезжались – каждый своей дорогой.

– Там позавтракаем, – продолжал Горбачев.

Гостиная была крошечная, но уютная.

– Ты что ж это Кобзона обидел? – вдруг быстро спросил Горбачев. Он сел за стол и показал Шапошникову место напротив себя.

Шапошников растерялся. Певец Иосиф Давыдович Кобзон был у него два дня назад – предлагал себя в роли посредника по продаже наших МиГов в Малайзию. Шапошников аж задохнулся: «Подобные вопросы, дорогой Иосиф Давыдович, на эстраде не решаются!»

Кобзон, выходит, тут же пожаловался Горбачеву. Вот страна!

– Я думал, Михаил Сергеевич, в министерстве есть кому заниматься МиГами… Сегодня Кобзон, завтра, понимаете, Алла Пугачева решит танки продавать… – ну, и что у нас получится?

– Да, – задумчиво произнес Горбачев. – Да… видишь, что в стране творится: все вразжопицу идет, страна катится по сильно скользящей наклонной, разлетается, значит, к чертовой матери… Ельцин… – этот под себя гребет, иначе не умеет, не привык. И вообще: как начал пятого, во вторник, пить, так и пропил, я скажу, все праздники…

МИД, всех его сотрудников, предложил сократить в десять раз. Так тут аж Буш насторожился! Буш, Миттеран, Гонсалес – они ж все за союзную политику выступают, хотя Буш осторожничает, у него выборы под носом! Совмина смотри – нет, кончился у нас Совмин. Силаева сейчас уберем с МЭКа, потому что Россия его отвергла, – словом, я в офсайде, полнейшем офсайде, кругом – демократы, у них, значит, власть, а я начал итожить, что ими говорено, так это, я тебе доложу, ахинея, полная ахинея. Ну какая ж это политика?

Горбачев остановился и взглянул на Шапошникова:

– Ты съешь что-нибудь, Евгений Иванович, я уже позавтракал, я тебе в этом не союзник.

Шапошников не ел.

– Ведь посмотри: вот я Президент – да? А Россия – суверенна. Она от кого суверенна, я тебя спрашиваю, от Украины, что ли?..

Они ж говорят: Россия суверенна от центра. А центр это что? Не Россия… так выходит?

Причем смотри: все решает Бурбулис. Кто такой? Откуда взялся? Окружение сознательно спаивает Ельцина. А когда Ельцин пьяный, он что угодно у них подпишет! Смотри, что он с Чечней решил сделать, – указ этот! Какое, я вот тебя спрашиваю, чрезвычайное положение, это ж Чечня, это, значит, сотни убитых – да?! Звоню Ельцину, он – в дребадан. Нашли Сашу Руцкого, Саша орет: обложить Чечню со стороны гор, блокировать, чтоб никто не вполз и не выполз, – тоже боевой политик, твою мать! А боевики, мне докладывают, собирают женщин и детей, чтоб запустить их вперед на случай сражения! И мы ж с тобой все это предвидели! Ты ж мне докладывал!

Шапошников встал:

– Я не докладывал, Михаил Сергеевич.

– Не ты? Да? Ну… ничего, ты, главное, садись! Хорошо, отменили указ. Дали Ельцину по морде, но что творит, что творит! Если не будет центра, если не будет тебя, Ев-гений, и меня… – Горбачев всегда «гакал», наследие юга, – это ж представить страшно, что они сделают с Россией!

Соланки, индус, приехал с визитом, был у меня, провели переговоры, потом он к Ельцину пошел. А тот, приблуда, наставляет: зря вы, индусы, с Горбачевым связались, у Горбачева нет ничего, в России сейчас я главный, все ж у меня – нефть, уголь, заводы, фабрики… Давайте-ка, индусы, готовьте с Россией политический договор, а Союз, получается, на х…

Соланки обалдел, я скажу: у него ж официальный визит, протокол, а тут выходит, он адресом ошибся, не туда приехал, ни к тем. Ельцин посадил его за стол, выпили они, значит, за дружбу, вдруг Ельцин как заорет: «Не хотите договор? Ну и катитесь со своим Горбачевым к чертовой матери!»

Вот, Евгений, какая дурь. Слушай, мы ж так Индию потеряем! И процесс этот уже пошел, разлетелся… митинг на митинге… то есть я, Горбачев, окажусь Президент без страны, а ты, Евгений Иванович, будешь у нас полководец без армии!

Когда Шапошников волновался, он обычно зевал. На самом деле, ему давно хотелось по душам поговорить с Горбачевым по душам, но в Кремле он был новичок и не знал, насколько здесь принято открывать душу.

– Дальше смотри, – Горбачев, кажется, увлекся, он всегда говорил, говорил, много говорил, потому что не сразу находил, что сказать. – Америка против Ельцина, потому что Америка против распада, мусульман, между прочим, держим только мы с тобой, а когда они вырвутся… таджики, например… черт их знает, что они придумают, – таджики же! Азейба-рджан сразу ляжет под Турцию, это ясно, армяне – пиз… привет горячий, молдовы будут рваться в Румынию, они у нас оголтелые, сам знаешь, немцы уедут… ну это, допустим, черт с ними, с немцами, – значит, здесь будет второй Ливан, вот так я чувствую.

Горбачев остановился, чтобы увидеть, какое впечатление он произвел на собеседника.

«Держава в говне, – подумал Шапошников. – А он… что, только сейчас все это понял?»

– Мы с тобой, Евгений Иванович, я вижу – союзники, вот ты и говори, что делать.

– А какое у вас решение, Михаил Сергеевич?

– Нет… ты скажи, ты…

– А что скажешь, Михаил Сергеевич?.. Я думаю, не так надо было из Германии уходить, – вот что я скажу.

– Нет, ты… погоди, – удивился Горбачев, – погоди про Германию, мы ж с тобой в перспективу глядим, хотя с Германией ошибка вышла, не все ж гладко, но ты пойми: кому я Германию отдал? Немцам. А Польшу кому? Полякам. Так что, я преступник, что ли, – ты скажи!

– С «Блек Джека» все началось… – вздохнул Шапошников. – Самолет, который до космоса достает, чудо-самолет… – а сократили…

– По «Блек Джеку» нужен отдельный разговор… нужен разговор, – кивнул Горбачев. – Ты, Евгений, как я вижу, не все пока знаешь.

– А перспектива ясная, Михаил Сергеевич. Надо Союз спасать, вот главное.

– Как?

– Честно?

– Разумеется.

– Понятия не имею, Михаил Сергеевич. Нет способа. Не наше это дело, – поправился Шапошников.

– Способ есть, – сказал Горбачев.

Шапошников насторожился.

– А где Вадим? – вдруг вспомнил Горбачев.

Только сейчас Евгений Иванович заметил, что стол накрыт на троих.

Горбачев потянулся к телефону:

– Вадим пришел?

Комната была такая маленькая, что Шапошников хорошо слышал голос помощника:

– Вадим Викторович Бакатин, Михаил Сергеевич, в десять тридцать вошел в ваш кабинет.

– Погоди, а с-час сколько?

– Без четверти одиннадцать, Михаил Сергеевич.

– А… значит, он там так и стоит… Ты пойди… шугани его: пусть к нам, в закрома, идет, чего ему там-то торчать…

Вошел Бакатин – представительный мужчина пятидесяти лет.

– Разрешите?

– Разрешим, – сказал Горбачев. – Садись, Вадим, наливай чай. Мы вот с Евгением – не демократы, водку, видишь, не пьем.

Бакатин за руку поздоровался с Шапошниковым. «Держится уверенно», – отметил маршал.

– А демократы с утра водку не пьют, Михаил Сергеевич.

– Ну?! А что они делают?

– Демократ… он с утра интригует. Пока голова ясная. Они ж все бездельники, поэтому и демократы. Для них главное, чтоб можно было слушать друг друга и друг на друга орать.

– Тебе виднее, – засмеялся Горбачев.

– А я не могу быть демократом, Михаил Сергеевич, – Бакатин с шумом сел за столик.

– Ну?..

– Не могу. Сегодня газетка одна написала, что мне в Малом театре надо бы полковника Скалозуба изображать.

– А вот ты не знаешь, Вадим, – Горбачев откинулся на спинку стула. – Я пацаном был, в школе учился, а уже играл Арбенина у Михаила Лермонтова в пьесе «Маскарад». Так девочки, я скажу, стадом ходили – какой успех был!

– А вы в курсе, Михаил Сергеевич, чем Арбенин от Яго отличается? – громко доложил Бакатин. – Яго, злодей, у Отелло под боком крутится, а у Арбенина – Яго в душе.

Он выразительно посмотрел на Горбачева.

Президент СССР поднял лицо:

– Ты хоть сам-то понимаешь, что говоришь?

– Я так читал, Михаил Сергеевич, – вздрогнул Бакатин. – Люблю, значит, на ночь читать…

Откуда-то вкралась тишина.

– А я Крылова люблю, – поддержал беседу Шапошников. – Баснописца Крылова…

Теперь замолчали все. Бакатин решил, что он сказал глупость, и сделал вид, что пьет чай – выпил стакан одним глотком.

– Ладно! – Горбачев резанул ладонью воздух. – Теперь к делу. В стране будем внедрять пост вице-президента. Премьера – нет, значит, нужен вице-президент.

«Это Бакатин», – сообразил Шапошников.

«Неужели Шапошников?» – подумал Бакатин.

– Я вижу так, – продолжал Горбачев, – это должен быть кто-то из силовых министров. Может, ты, Евгений Иванович, или ты, Вадим, сейчас решим.

Идея какая: новый вице-президент юридически сохраняет за собой пост силового министра, то есть руководит генералами. Не спорю, демократы разорутся, но Ельцина я беру на себя, это факт, хотя Ельцина не нужно списывать как опасность. Твоя кандидатура, Евгений Иванович, для демократов, думаю, предпочтительней… Ты как считаешь, Вадим?

– Абсолютно, – ответил Бакатин. – Поздравляю, Евгений Иванович.

– И мы спасем Союз, – улыбнулся Горбачев. – Это я гарантирую.

Шапошников замер – он не понял, что сказал Президент.

– Чаю, Михаил Сергеевич? – спросил Бакатин.

– Ты маршалу подлей. Что молчишь, Евгений Иванович?

Горбачев вцепился в него глазами.

– Так… неожиданно все, – сказал Шапошников. – Я в Москве-то всего год…

– Не боги горшки обжигают, – отрезал Горбачев. – А игра, я считаю, будет такая: ты, Евгений Иванович, делай на новом посту все, что считаешь нужным. Я ухожу в отпуск… по болезни, допустим, ты быстренько подтягиваешь своих генералов, у тебя ж все права, ты ж легитимен… а генералы у нас, сам знаешь, за порядок, за Союз, за дисциплину – генералы! Вот так, потихоньку, вы и берете все в свои руки, тут возвращаюсь я… а вы отходите в сторону… – это я сейчас в общем плане говорю.

Горбачев очертил в воздухе круг.

– Не в сторону, Михаил Сергеевич, – выдавил из себя Шапошников, – сразу в Лефортово.

– Ну, знаешь, – не подбрасывай подозрений! – Горбачев откинулся на спинку стула. – Мы, во-первых, сейчас только советуемся, во-вторых – ты не отрабатывай решение на личность, погоди! При чем тут Лефортово, если на время болезни Президента ты у нас царь и бог, власть у тебя, власть… и каждый, кто против тебя, тот против власти, понимаешь? Тут уж Вадим скажет свое слово – да, Вадим? Пойми, Евгений: все хотят порядка, пора ж из реалий исходить… – и никто сейчас не говорит, что надо танки вводить… танки уже вводили, будя! Поддержит Назарбаев… а если Назарбаева подтянуть в Москву, сделать его, как мы летом хотели, премьер-министром, это всех собьет с толку – в момент!

А тебя, Евгений, тут же поддержат автономии. Им права нужны… права… Почему, я спрашиваю, у татар меньше прав, чем у Казахстана, они что ж, не люди, татары эти, пусть хлебают свой суверенитет, пока давиться не начнут, жалко, что ли?

Теперь – Ельцин. Смотри, под ним же ни одной республики нет, он у нас голый король, голый… – ты ж подумай об этом! Ведь как: ты – всем даешь суверенитет, а он что… отбирать будет? Не будет… Или республики уже без нас, уже сами, своими силами с Ельциным разберутся! Главное – начать. И, я скажу, все по закону, гладко, с юристами вместе… страна ж в разнос пошла… это ж видеть надо!..

Бакатин молчал – план Горбачева ему не понравился. А Шапошников встал, отодвинул стул:

– Разрешите, Михаил Сергеевич? Я сегодня же напишу рапорт об отставке!

Горбачев окаменел.

– Ну и дурак, значит, – тихо выдавил он из себя…

Шапошников и Бакатин ушли. Он просто кивнул им обоим на дверь.

Самая мрачная эпоха – это сегодняшний день, честное слово!

И Горбачев сделал еще одну глупость – тут же позвонил Ельцину.

Они редко звонили друг другу, раз в месяц, не чаще, только в случае необходимости.

Ельцин возвращался из «Макдоналдса» и был не в духе. Конец сентября, тепло, по окнам наотмашь бьет солнце – а настроение хуже некуда…

Настроение изгадил Бурбулис, потом, уже днем, добавил «Макдоналдс».

На самом деле Борис Николаевич был не любопытен, но в «Макдоналдсе», в этом желтом скворечнике с кривой буквой «М», для Ельцина всегда было что-то загадочное.

А тут, на протокольном обеде, ему подают трехслойный бутерброд с котлетой. Как его есть-то? Руками? Или, как положено Президенту, ножом и вилкой (на столе их не было)? Ельцин покрутил головой: Коржаков ел руками.

Ну… что делать? Ельцин помедлил… взял «биг-мак» в руки… – и тут же обдряпался. Покраснев, Ельцин одним махом закинул «биг-мак» в рот, тут же проглотил что-то еще (он даже не понял что), быстро запил это все кока-колой и теперь чувствовал, что кока-кола вот-вот разорвется у него в животе, как динамит.

…Куда, куда этот Бурбулис денется, кому он нужен, кроме меня, змей с птичьим голосом, – в отставку, а? Нашел, значит, чем испугать Президента России!

Наина Иосифовна, его супруга, больше всех не любила Бурбулиса. На банкете в честь победы Ельцина на президентских выборах Бурбулис быстро напился, облевал стены здесь же, в зале, пописал куда пришлось и приполз обратно за праздничный стол…

Сегодня утром у Ельцина мелькнула мысль, что Бурбулис вообще относится к нему как к своему инструменту.

«А вот возьму… щас… и спрошу: где заявление? – рассуждал Ельцин. – Шта-а… он ответит?..»

Кортеж машин объезжал Кремль, чтобы въехать через Боровицкие ворота. У Ельцина были слабые сосуды, мозг страдал от кислородного голодания, поэтому он редко смотрел в окно: кружилась голова.

«Шта, позвонить?»

Телефон пискнул сам. Ельцин вздрогнул. У него всегда было одно и то же ощущение: если в машине звонит телефон, значит, что-то случилось.

Александр Коржаков, начальник охраны, снял трубку:

– Служба безопасности.

Коржаков сидел впереди, рядом с Игорем Васильевым, постоянным шофером Президента.

– Одну минуту, доложу. – Коржаков повернулся к Ельцину. – Это Горбачев, Борис Николаевич.

– Сам?

– Нет, телефонистка.

– Соединяйте.

Коржаков с миниатюрной телефонной трубкой в руке все равно что медведь с дамской сумочкой. Сейчас будет цирк: Горбачеву скажут, что Ельцин у телефона, он разразится длинным радостным приветствием, Коржаков выдержит паузу и гордо ответит, что Президент России вот-вот возьмет трубку.

Нет, черта с два!

– Это кто, Коржаков… что ли? – поинтересовался Горбачев. – Рад тебя слышать, Коржаков, как твоя жизнь?