Текст книги "Русский ад. На пути к преисподней"

Или: «Русанов повернул и пошел выше, глядя вверх. Но и в конце второго марша его не ждало ободрение».

Это что такое?.. Это сказано по-русски?..

Александр Исаевич – не ответил (он никогда с ней не ссорился), текст – не поправил, вышло – так вышло! Плохо, конечно, что с ним давно уже никто не спорит, вообще никто, даже – по «обустройству России»: академик Лихачев пошел, было, на такой разговор (она сама видела эту передачу), но тут же его и оборвал, заявив, что у Александра Исаевича – «диктаторские замашки».

О, сила общего мнения!..

Теленок, бодавшийся столько лет с дубом, так и не сумел его пошатнуть, куда уж там… – дуб здорово подпилил Горбачев. Хотел что-то подправить, видно, убрать сухие ветки, в земельку навоз подкинуть, минералы, чтобы сам дуб жил бы лет сто, не меньше, но в этот момент из дупла высунулся плохо причесанный, заспанный Ельцин, потянулся… – и вдруг повалил этот дуб к чертовой матери.

Александр Исаевич прав, конечно: семьдесят лет огромная страна стояла на утесе тоталитаризма, вдруг Ельцин предлагает с ходу уйти всем в долину: там, мол, в долине, хорошо, там демократия… – что значит уйти? Как? Прыгнуть, что ли? Да так и шею можно свернуть, трупами вся долина покроется, верно?

Машина, старенький «шевроле», катилась осторожно, особенно под горку, – все, как он любит.

– Ты не устал?

– С чего же?.. – откликнулся Александр Исаевич.

– Остановимся?

– Да. Надобно походить…

Александр Исаевич опять вспомнил о Копелеве.

Получив его письмо, он не дочитал его до конца – выкинул.

И пожалел. Копелев вел себя на редкость порядочно: в печать письмо не отдал, писал только для него, для Солженицына. И вдруг – новость из Парижа, с рю Борис Вильде, от верных людей: Розанова похвалилась, что Ефим Эткинд передал в «Синтаксис» второй экземпляр «Обращения». На словах велел не печатать до его письменного разрешения, на днях он запрет снял, текст уже в номере.

«Не постой за волосок – бороды не станет…»

– Скажи, я ведь нынче… таран раскола?.. Так вот вышло, верно?

Александр Исаевич так взглянул на Наташу, что ей стало не по себе.

Постоянно напряженное выражение его лица не изменилось, да оно, честно говоря, никогда и не менялось. Всегда одно и то же выражение лица, в любую минуту, и днем, и ночью – лицо каторжника.

Александр Исаевич сидел как сфинкс, совершенно неподвижно, смотрел в лобовое стекло, на дорогу, какая-то мысль вдруг уколола его, и стало ему так больно, что даже при всей закрытости своего характера он не смог это скрыть.

Больно! Люди, которые умеют переносить боль на ногах, в душе – самые беззащитные.

Может быть, за бородой это не видно? А? Борода как занавес для его души?

Показалась опушка леса. Наташа тут же остановила машину.

Они сидели тихо, молча. Как провинившиеся дети.

– Раскололи мы зэков, – наконец сказал Александр Исаевич. – Сосморкано наземь. Взяли вот… и раскололи!

– Каких еще «зэков»?

Человек, вышедший из лагеря, не умеет говорить много и долго.

Машина приткнулась возле небольшого сугроба. Наташа думала, вот-вот он выйдет из машины, на воздух, тогда бы она вышла вслед за ним, но Александр Исаевич – даже не пошевелился.

– Саша…

– Да.

– Ты сказал… неправду.

Она положила руку ему на коленку, словно хотела его согреть.

– Если бы… – откликнулся он.

Лагерь, лагерь… – или если бы не лагерь, он бы все равно, хотя бы из-за характера, из-за своей внутренней, врожденной подчиненности литературе… устроил бы из собственной жизни ГУЛАГ?

Нобелевские лауреаты могут, конечно, умирать в одиночестве… – только зачем?

Александр Исаевич молчал. Внешне он был совершенно спокоен, но какой же вулкан клокотал там, у него в душе?

Кто-то говорил Наталье Дмитриевне (как проверить?), что люди, прошедшие лагеря, живут намного дольше, чем те, кому повезло, кто остался на свободе. Но каждый пятый либо сходит с ума, либо страдает нервной болезнью.

Она никогда не говорила с ним о ГУЛаге, не трогала эти годы, и только однажды спросила… вот чисто по-женски, из любопытства… что там, в лагере, было для него самое страшное?

Александр Исаевич сказал: однажды среди ночи он проснулся от непривычного шороха; опытные лагерники знали каждый шорох, отличали их друг от друга, но этот – был какой-то особенный, новый.

Александр Исаевич вскочил и увидел картину, еще не описанную в мировой литературе: вши стадом сбегали с холодеющего мертвого тела его соседа. Помер он час-полтора назад, труп остывал, и вши бросали его со скрежетом…

– Мы-то думали, Наташа… – Александр Исаевич говорил очень быстро, слова теснились и налезали друг на друга, он даже жестикулировал, быстро-быстро, – мы даже… были уверены, ты припомни, что «Архипелаг» заложит первый камень в будущий музей величайших издевательств советского человека над советским же человеком, над своими же согражданами. Музей как мемориал, который соединяет всех, кто ненавидит коммунизм, потому что коммунизм возможен только в ГУЛАГе… вот уж действительно – «каждому по потребностям, от каждого по труду»! И только в ГУЛаге может быть всеобщее равенство людей – в смысле бесправия!..

Когда Горбачев объявил великодушно «гласность»… – так вот же она, товарищи, ваша мерзость, целый музей, все собрано и подшито. «Архипелаг» – начинает, а продолжают – все, кто был там, каждый по-своему, кто как, кто крохоткой в тетрадке, кто – документами, кто развернутой строкой, не важно, как написанной, кто, может быть, рисунком. И все это льется и льется, музей все эти капельки соединяет в кулак, и тогда уж – не остановить!

Странно, они – вдвоем, сидят в машине, а Александр Исаевич говорит так, будто для него это бой.

Он всегда говорил так, словно это бой.

Привычка? Раньше он скорее изнехотя оборонялся, почему же сейчас-то бой?..

«Моя единственная мечта – оказаться достойным надежд читающей России», – записал Александр Исаевич когда-то. Неужели он думает (чувствует?), что в той России, которая сейчас строится, насильно, под давлением, но строится, его книги далеко не всем будут нужны (или совсем будут не нужны), потому что в его книгах больше подвига, чем литературы, а время такое (обрывается русская традиция), когда подвиг теряет в цене?..

– …Нет музея ГУЛАГа? Не оформлен?.. – Александр Исаевич говорил взнервленно, быстро. – Так подождите, главный камень, его основа, уже есть, уже заложены. Как появится, кстати… обязательно будет… и музей жертв Гайдара, их ведь, его жертв, уже сейчас – как в 37-м; Россия – страна… которая не умеет считать. Тогда, в 37-м, мало кто, в Москве особенно, замечал трупы, все недосуг было задуматься, людей… пострадавших было как-то не видно, сейчас Россия тоже не замечает, не верится… как не верилось в 37-м… что Холокост переходит в Холокост.

Россия сто лет назад… – Александр Исаевич, кажется, чуть-чуть успокоился, – это… 1/6 часть мира и 1/9 часть населения планеты; Россия сегодня – это уже 1/9 часть мира и 1/36 часть его населения… – разве не катастрофа… я хочу спросить? А мы вдруг… – Александр Исаевич так и не взглянул на Наташу, он все время смотрел – и говорил – в лобовое стекло; да и правильно, наверное, что он на Наташу не смотрел: она всегда была как бы в обороне, когда Александр Исаевич нападал, причем не важно, как он нападал и на кого, тем более если Александр Исаевич нападал на самого себя… – мы расколотили всех на лагеря… а что получили? Взаимную отчужденность зэковских сердец и войну! Ведь сейчас же ясно избрано: опорочить меня как личность, убить имя, если угодно, тут уже не ГБ старается, выдохлись, свои сейчас делают…

В Питере есть актер – Евгений Лебедев. Когда-то Наталья Дмитриевна видела его в «Мещанах»: Лебедев мог бы отлично сыграть Солженицына, они, бывает ведь так, даже внешне похожи.

Александр Исаевич замолчал внезапно, на полном ходу, так же как и начал говорить: уткнулся бородой – себе в душу.

– Поехали, наверное… – попросил он. – Когда… едешь – веселее как-то…

«Шевроле» завелся с третьего раза: совсем уж старенький, продать бы его побыстрее…

Они молчали – Александр Исаевич был какой-то потерянный, не в своем контуре.

«Схватилась мать по пасынку, когда лед прошел…»

Левка, Левка… – пишет грубо, да еще с патетикой: Саня-Саня, правдивость – колеблется, дает трещины и обваливается! И все это, Копелев уверен, только потому, что его старый «друг Саня» вообразил себя «единственным носителем единственной истины».

Ну-ну… – если происходит Обретение, если он, бывший солдат и узник, получает – для чего-то, да? – еще одну жизнь и в его новой жизни, из ее духа, из подвига, рождаются – одна за другой – его книги… словом, если Чудо возможно (и все – на словах – верят в его Бытие), почему же свои, прежде всего свои, коллеги, ведут себя так, словно он, Солженицын, всем им чем-то обязан, словно его книги уже не имеют, уже растеряли, «вложенную цель»…

Значит, так: если бы он, Александр Солженицын, жил бы где-нибудь в тайге, допустим эту мысль, и там, в тайге, написал бы, втайне от всех, «Один день», «Матренин двор», «Раковый корпус», «В круге первом» и, наконец, «Архипелаг»… сразу, вот просто в один день, предъявив их людям, – послушайте, его бы сразу назвали святым! Все, и раньше других… тот круг, кто осваивает сейчас новомодный жанр: «открытые письма» Солженицыну.

Ждали мессию – вот он, явился… живет в укрылище, в тайге, ни с кем не общается, на связь не выходит… но именно потому, что он (хотя и был наособицу), но не чурался, все же, московских разговоров, знакомств, был открыт… пусть не для дружбы, нет, конечно нет, если он даже с Анной Андреевной Ахматовой вел себя вызывающе независимо… только это все (это и другое) происходило не потому, что Александр Исаевич не понимает, что Ахматова была и остается – «спутницей нескольких поколений», не слышит ее синтаксис, «почти шепотный», не чувствует в ней «бездну подтекста»… – нет же! Александр Исаевич любовался людьми очень даже по-своему, очень-очень глубоко… – так вот, был бы он тайной, не вышел бы к людям… да: все увидели бы в нем Мессию.

Говорят, Сталин прозевал начало войны, потому что его сбили с толку противоречивые сообщения советской разведки. Какое уродство – спросил бы у Ахматовой, она бы сказала Сталину все как есть:

 
Восток еще лежал непознанным пространством
И громыхал вдали, как грозный вражий стан,
А с Запада несло викторианским чванством,
Летели конфетти, и подвывал канкан…
 

Описывая в «Красном Колесе» Надежду Крупскую, он (и надо-то всего: прочесть!) говорил о женской преданности, о том, как сручно с ней Ленину. Но старый друг Копелев вдруг понял, что «цюрихской» Ленин – это автопортрет самого Александра Исаевича, а Крупская «списана» с Натальи Дмитриевны Солженицыной: «Жить с Надей – наилучший вариант, и он его правильно нашел когда-то… Мало сказать единомышленница. Надя и по третьестепенному поводу не думала, не чувствовала никогда иначе, чем он. Она знала, как весь мир теребит, треплет, разряжает нервы Ильича, и сама не только не раздражала, но смягчала, берегла, принимала на себя. На всякий его излом и вспышку она оказывалась той же по излому, но – встречной формы, но – мягко… Жизнь с ней не требует перетраты нервов…»

Людям – тын да помеха, а нам смех и потеха! Все идет в ход, любая глупость: и забор, у Солженицыных в их Пяти Ручьях – шесть метров с видеокамерами, и погубил он себя точно так же, как погубил себя казачий выскочка Шолохов! Издеваются: Солженицын – раб своей идеологии, читай – глупости, русский народ у Солженицына не народ, а жертва, все грузины у него – палачи, все евреи – мерзавцы и т. д. и т. п.

Многие (все?) иерархи русской церкви, включая, кстати говоря, и «агента Дроздова», навсегда приписаны к КГБ. Такой ценой (необходимо оговориться) они, иерархи, сохранили в России православие.

Жестокая и трусливая потаенность, от которой все беды нашей страны! В ситуации, когда церковь полностью под «гебухой», ему и его книгам тем более указан особый путь. Но как только этот крест лег на его плечи, тут же разлетелись, разгулялись крики, от которых он в конце концов действительно устал: «ветровские» функции, односторонняя дружба, «Ленин в Цюрихе» как автопортрет самого Александра Исаевича, более того – он, Солженицын, уже и не писатель-историк, оказывается, а пропагандист и иллюстратор!..

Ну сколько же можно, а?

Человек человеку враг – главное достижение русской жизни.

– Выйдем?

– Конечно… пора… – Наталья Дмитриевна хотела, видно, добавить что-то еще, но замолчала: все слова уже сказаны.

«И безвозвратно уходило время только в том, что безвозвратно изнурялась моя родина…»

Они опять оказались на какой-то опушке. Асфальтовые дороги через полуголый лес – вот как к этому привыкнуть?

Наташа вышла из машины, едва заметно потянулась, расправила плечи. Выжидающе посмотрела на Александра Исаевича.

– Я сейчас, сейчас…

Пройтись?

Александр Исаевич обернулся; на заднем сидении лежала еще одна тетрадка в линейку, с которой он сейчас не расставался.

«Конспект, – написано на обложке. – Др. сл. История».

Какой почерк, а? Мелкий, как луковые семена. Если почерк – это характер, значит, характер у него – горький, характер настоящего (битого-перебитого) подпольщика.

«Тихий Дон», главный, ведущий вопрос книги: чего стоит человеку революция?

Солженицын, главный (без ответа) вопрос: чего стоит человеку эмиграция?

Вся русская история – здесь, в этой тетрадке:

– культурные народы Римской Империи и Близкого Востока (слово «близкий» Александр Исаевич дважды подчеркнул) считали славян разбойниками и дикарями; такими они и были (VI–VIII вв.),

– жизнь у славян не дружная, племена жест, нападают др. на друга. Грабеж (по занятиям) на пер. месте, за ним – торговля и земледелие,

– предм. вывоза (продажи) у сп.: меха, мед, воск. Но осн. источник дохода – рабы. Славяне продают друг друга, сильные торгуют слабыми; все араб, и европ. рынки «забиты» рабами-славянами, между людьми, славянами, постоянная «гр. война»; слово «раб» (в английском – «slave», у французов – «esclave») от слова «славянин» (подчеркнуто дважды). В Средневековье греческий «дулос», то есть «раб», вытеснен словом «склавос», – так др. греки именуют славян.

«Slave», «esclave» – вся планета знает (говорит), что славяне – это рабы. Теперь вопрос: рабы Древнего Рима, это тоже славяне?..

– На славян, пр. всего – мол. мужчины, девушки, дети, ets. славяне же, племена-победители, выменивают: оружие, вино, предм. роскоши, золото, ткани.

Ремарка на полях: тогда – племена, сегодня – банды, экономический бандитизм, – какая разница?

– Славяне у славян, их поработ., вооб. ничего не стоят: мн. – мн. мужчин (сотни?) за одну бочку вина. Без жалости! (подчеркнуто).

– Отсюда – бескон. походы славян (друг на друга). Нуж. товар – рабы. Хазарские и араб, купцы везут купленных сл. (от Одера и Вислы до Оки и верх. Волги на Востоке, от Ладоги до Дуная) на рынок невольников (Византия, особенно Царьград, далее – по всему миру. Племена не смогли объединиться (сл. б/ненависть друг к др.), даже (VI–VIII вв.) при нашест, варягов и норманнов. Патолог, ненависть др. к другу. Платят дикую дань, но вс.р. не консолидируются. Только в VIII в. слав, изгоняют варягов обратно «за море», но мир и солидарность (подчеркнуто!) не наступают. Наоборот, вдруг станов, хуже, кровь на крови: «…и не бе в них правды, и воста род на род, и бысть межди ими рать велика и усобица, и воевать почаща сами на ея…». Смута такая, что реш. слав, между собой: поищем себе князя, «который бы владел нами и судил по праву, и пошли за море, к варягам». Чудь, Словении и Кривичи просят варягов: «Вся земля наша велика и обильна, и порядка в ней нет, приходите княжить и владеть нами…»

Александр Исаевич отодвинул тетрадку: с первых дней Петербурга, с «засилия иностранцев», русская интеллигенция принялась за сочинение истории своего государства.

Кто сочинил удачнее, тот и патриот! Главное – эффектная фраза, от «Княжнин умер под розгами!» (Карамзин), до «Пусть без страха жалуют к нам в гости, но кто с мечом придет, тот от меча и погибнет…» – Александр Невский, русский святой, никогда не говорил этих слов. Их сочинила академик Панкратова, видная сталинистка; она была очень плохим историком, но одним из официальных идеологов сталинского времени. – Комплекс перед «прекрасным нашествием»? Обидно, что Зимний, Петергоф, Царское, Павловск… все великие творения новой столицы есть сплошь плодом «производство умов италианских или французских»? Наверное… (подчеркнуто) не хотелось быть «вторыми», если гости подарили русской столице такой (прекрасный!) результат.

И ведь опять кто-то упрекнет Александра Исаевича в «тенденциозности», хотя он фиксирует – с точностью школьного учителя – смысл (суть) жизни тех земель, которые очень скоро будут названы Русью:

– Ключевский счит., что слав, призв. варягов только для защиты своих рубежей (а уж потом, позже, варяги коварн. обр. захват, власть над сл./землями), но ни одна летопись (подчеркнуто) не сообщает нич. подобного.

Главное: у славян не было правды (выд.) в их внутр. отношениях. А как?., если все это банды, – какая ж «правда» у разбойников и работорговцев?

– Приходит Рюрик (Рорук?), приглаш. сл. на царство (с братьями и дружиной). Пират, тиран, предтеча царя Иоанна,

– Русь – древнескандинавское «рогхремен» («гребцы, морех.»), то есть варяги дают этим землям, фактич. – своей колонии, еще и свое имя,

– от Волыни до Оки, от Азова до сев. морей – везде правят варяги (везде без исключен., подчеркнуто), появл. т/образом новый (исключ. пришлый) правящий строй будущей страны;

– X век – Русь управляется конунгом, т. е. киевским князем (из прямых потомков конунга Рюрика),

– середина X в., «Русская Правда», закон, созданный варягами для славянских земель. Официально узак. неравенство: за убийство княжьего мужа – 80 гривен компенсации (прим. 20 кг серебра), за убийство смерда – 5 гривен; деньги стан, мерилом всех мерил,

– чтобы войти в высш. слой p/общества, надо быть варягом, пусть не по крови, хотя бы – по стилю жизни…

Александр Исаевич оторвался от тетрадки и взглянул, через стекло, на Наташу, на ее веселое, раскрасневшееся лицо: ветер меньше не стал, хорошо бы погулять по лесу, как хотелось, но не удастся, жаль… – зачем тогда ехали, спрашивается?..

Кто-то сказал, что его «Теленок» – книга о том, что он очень хотел, но так и не научился дружить.

«Хвалим день по вечеру, а жизнь по смерти…»

Эх, Русь-Россия… вот как ИСПОКОН ВЕКОВ несется эта птица-тройка по трупам сограждан, так и скачет без остановки. Почему (у россиян) если ты хоть раз не предал кого-то, значит, ты не человек?

И еще, все – вопросы без ответа: почему россияне совершенно не берегут друг друга, почему, если ты в России что-нибудь хочешь сделать (не важно что), обязательно надо сбиться в компанию? Варяги, то есть дружина, цари, то есть династия, коммунисты, то есть банда… – только Ельцин пока стоит особняком, он пришел как нечаянная радость, этот Ельцин, он сделал ставку на таких граждан, как Гайдар, а это безжалостные люди, дети своих родителей (так они воспитаны). Хороши правозащитники, конечно, – новые министры убаюкали их словами о демократии, а повсюду сегодня, на каждом кладбище – сотни новых могил – смертность в стране УЖЕ выше рождаемости, хотя реформам нет и года; скачок – у смерти – воистину сталинский, как в тридцатые…

Да и сам Ельцин совершенно, как оказалось, безжалостен. Ему что, не докладывают о Холокосте, что ли? А безжалостные люди ведут за собой прежде всего таких же – людей, циничных без меры.

Ельцин сейчас вроде бы сам по себе, но век его будет недолог, это факт, Ельцин исчезнет, причем бесследно, рано или поздно в Россию придет, наконец, ее коренная власть, единственная. Власть изнутри, если угодно, то есть власть, рожденная ее нутром: власть церкви.

При одном условии: если сама церковь не превратится – вдруг – в бизнес.

Вот когда поймут все, наконец, что только Всевышний может умирить этот народ.

Другие уже были у власти. От других – Холокост.

Александр Исаевич спрятал тетрадку и вышел из машины. Разговор с Говорухиным – хорошая идея, своевременная, Аля подсказала. Интервью жанр крайне не выгодный для писателя, поэтому Александру Исаевичу для интервью нужен не журналист, разумеется, а собеседник; он уже предложил Говорухину три главных вопроса, тот не просто согласился, даже обрадовался, ну а дальше уж – как пойдет…

Наталья Дмитриевна и Александр Исаевич нарочно уехали из дома: сейчас Говорухин снимает детей, Игната и Степку; портрет Солженицына на фоне его семьи, так сказать.

Игнат что-нибудь поиграет, скорее всего – Шуберта, он в том мастак. Екатерина Фердинандовна, мама Наташи, продемонстрирует – перед Говорухиным – как готовятся обеды, как принимает она почту, как держит корректуру.

Ну а завтра – его день.

– Не замерзла?

Ветер и правда усилился.

– Тепло одета, – улыбнулась Наталья Дмитриевна.

– Хорошо, что тепло…

Он и не ждал от Али длинных слов – они если и спорили, то только по пустякам, что одеть на выход, например, но коль скоро выходы почти полностью сократились, то и споров не было.

Более того: Аля приехала из Москвы, где она была на разведке (Аля говорила об этой поездке исключительно как о разведке), Александр Исаевич не сразу нашел полчаса подробно с ней поговорить, только на третий день: «завязывал» очередной Узел в «Красном Колесе» и не желал отвлекаться.

Да, все уже побывали у власти: цари, потомки Рюрика, коммунисты, то есть голодранцы, военные – от Колчака до Руцкого, такая вот эволюция, чекисты (Андропов) и даже писатели – Брежнев. Слово за церковью: вдребезги расколотый русский мир таков, что только церковь, только просвещенный Патриарх (как гражданин своей страны, он, кстати, обладает правом баллотироваться в Президенты России) – только власть Божья на земле может защитить эту страну, самую несчастную страну в мире, от ветров века и развернуть ее, наконец, к здравому смыслу.

Но патриарху сразу подставят двадцать подножек, – в 91-м дефицит продовольствия в России был 17–20 %, иными словами, российская деревня, уже совершенно истерзанная, давала – вон ведь как! – 80 % всех сельхозтоваров, необходимых для жизни страны. А в 92-м, всего через год, зависимость России, крестьянской, привычной к труду страны, от ввоза иностранных овощей, зерна и фруктов выросла – скачком – на 55 %, то есть удар по деревне, нанесенный Гайдаром, уже сравним, по последствиям, с коллективизацией 33-го года.

Тогда падение оборота (подсчитали в Европе; ЦКВКП (б) молчал, разумеется) было в районе 30–35 %, сейчас, 91–92-й, то есть одним махом – 55 %, как написал ему академик Фисинин, – ничего, да?

Русскому крестьянству сейчас тяжелее всех: тысячи погибших, десятки тысяч сбежавших, ушедших на заработки в города и – не прижившихся, то есть погибших там. Каждый день в России – минус одна деревня. Они исчезают, русские деревни, со скоростью звука. Они исчезают, чтобы никогда уже не появиться. Такой удар нанесен, что (подсчитано) с 95-го Россия ежегодно будет терять по миллиону в год своих граждан. И если никто не остановит (силой неимоверной) это безумие, так, без остановки, будет продолжаться сколько угодно долго, потому что в какой-то момент наша страна пройдет – раз и навсегда – «точку невозврата».

Кто-нибудь заметил, как исчезли (в составе России) десятки малых народов? Уже исчезли, вымерли под корень, – ну и что? Ведь никто не пошевелился. У нас есть Красная книга редких животных, вымирающих видов, но нет Красной книги народов, стоящих на краю гибели, тем более – уже погибших, уже стертых с лица земли.

У России (сколько войн было?..) нет самозащиты перед смертью, все инстинкты потеряны. И теперь, когда явственно обозначилось движение нашей нации к гибели, никто (те же деревни) не бьется – правозащитники, ау? – за их умаленные или вовсе растоптанные крестьянские права!

Тогда, в 17-м, Россия была как под гипнозом, сейчас – Ельцин, Гайдар, Чубайс… все опять под гипнозом.

Дураки, да? Но ведь народ (весь народ) не может быть дураком?

Александр Исаевич взял Наташу под руку, и они сделали несколько шагов по заснеженному асфальту.

Тоскливо это все. Тревожно. Если Россия (период такой) опять верит убийцам, зачем тогда возвращаться?.. Чтобы сцепиться уже с этими? с новыми? неизвестно откуда взявшимися? Точнее, известно: Коммунистическая партия Советского Союза. Ведь все они – родом из КПСС – все, там, среди министров, есть беспартийные?

У Александра Исаевича сейчас исторический труд, книга всей его жизни: «Красное Колесо».

«Я выполнил свой долг перед погибшими…»

Александр Исаевич шел по дороге, крепко держал Наташу, она еще крепче держала Александра Исаевича, и они очень боялись поскользнуться.

Ветер метался как заведенный, бил их по лицам, обдавал холодом, но обратно в машину не хотелось. Тем более отошли-то они совсем недалеко.

Евреи. Один из главных, стратегических, если угодно, вопросов – его «Евреи». Если придет, все-таки, час возвращения, значит, еврейские главы, собственноручно выкинутые им когда-то из «Архипелага», печатать сейчас нельзя. Рано. Сначала надо вернуться, потом уже – печатать. Он – не только писатель, в литературе он – бывш. советский человек, то есть – напряженный стратег. Его книги (все его книги, «Евреи» не исключение) «то должны, закопавшись в землю, не стрелять и не высовываться, то во тьме и беззвучии переходить мосты; то, скрыв подготовку до последнего сыпка земли, – с неожиданной стороны в неожиданный миг выбегать в дружную атаку…» Человек, ощущающий на себе миссию, обязан быть стратегом: если бы его «Евреи» вышли бы в «Архипелаге», не видать бы ему Нобелевскую премию, обнесли бы точно так же, как с Ленинской…

Канкан Ростроповича: свое время – всему!

Работорговля, бесконечные походы русских князей друг на друга, опричнина, когда стоном орала «вся Великая, и Малая, и Белая Руси…», а шизофреник-царь Иван Васильевич был сразу – и навеки – проклят людьми, проклят народной памятью; Петр Первый, построивший великий город на крови, руками… – да, фактически, заключенных; попробуй, оставь «стройку века», сбеги! Подучается так: если ты, государь, очень хочешь, чтобы в такой стране, как Россия, был бы порядок, твой порядок, как же без смертной казни? Все крупные инженерные сооружения в России стоят на крови (железная дорога из Москвы в Петербург: «А по бокам-то все косточки, русские,/Сколько их, Ванечка, знаешь ли ты..?»). Далее: Гражданская война, 1937–1938-й, Великая Отечественная как продолжение Гражданской, когда (1941-й) под знамена Гитлера встали – мгновенно – почти полтора миллиона бывших граждан России, к которым (через год) присоединятся тысячи власовцев, десятки тысяч бандеровцев (вся Западная Украина, вся) и полки атамана Семенова, когда-то ушедшие в Харбин, – все это, увы, одна историческая цепь, одна линия: Россия громит Россию.

Такой стране действительно противопоказан капитализм, в такой стране он обязательно будет рабовладельческим. Кровавым и беспощадным – с одной стороны, с другой, прямо противоположной, – безропотным!..

Россия, между прочим, вообще сломалась о капитализм.

Черт бы с ней, с этой олигархией, с этой новой русской буржуазией, но они, эти господа, бывшие товарищи, быстро оставят Россию без нефти и газа, без леса и рыбы – все подгребут под себя, думая только о своих капиталах.

И кому, спрашивается, будет нужна страна со спущенными штанами?..

– Припомни, Аля, как зовут того пустомелю, кто после «Обустроить Россию»…

– Боровой… – Наталья Дмитриевна ловила его с полуслова. – «…Что несет этот выживший из ума старикашка…», Боровой, имя не скажу, не вспомню, бывший таксист, сейчас – деляга, объявивший себя политиком.

Она фиксировала любую брань по его адресу.

– Спасибо, – кивнул Александр Исаевич.

Пройти по тонкому люду, но пройти, то есть доказать: евреи приняли «непомерное участие» в создании «государства – не только нечувствительного к русскому народу, не только неслиянного с русской историей, но и несущего все крайности террора своему населению…»

Александр Исаевич выкинул слова о «ленинско-еврейской» революции – не надо. «Умный – не скажет, дурак – недопрет»… только как тогда объяснить, для чего же (самое главное) написана эта книга? Чтобы «посильно разглядеть для будущего взаимодоступные и добрые пути русско-еврейских отношений»? Кто в это поверит? Умирить тех, кто и так (внешне, во всяком случае) давно, с начала века, когда прекратились погромы, живет в мире?

Речь полковника Прокопенко при взятии Киева, документированная, без купюр, армейской многотиражкой, можно, конечно, считать образцом «советского антисемитизма», можно!

«Бабы! Слушайте меня…» – полковник, освободитель Киева, расчувствовался, залез с букетом на танк и, скинув с головы шлем, обратился к измученным киевлянкам. «Эти проклятые фрицы пришли-у наш родный Кыев и па-били у-всех наших жидочков. Ничего, товарищи, – мы тоже придем в ихний поганый Берлин и их жидочков тоже побьем!..» – антисемитизм, но глупо, да и подло было бы преувеличивать его масштабы.

Если кто-то из русских по-прежнему не любит кого-то из евреев или всех евреев вместе взятых, это так же обидно, как если бы кто-то из евреев по-прежнему не любил кого-то из русских или просто русских. Но на этой нелюбви, если она есть, вот уже сто лет, слава богу, все и заканчивается. Тогда как русский против русского – это перманентная гражданская битва, – нет, что ли? Более того, самое главное: если 37–38-й, «повторная волна» – 49-й, это все идеология, то за деньги, за гонорары в карман те же спецслужбы (в эпоху приватизации и «рынка») такое устроят… – Ягода позавидует, можно не сомневаться!

Александр Исаевич не заметил, как они повернули назад, к машине, и не заметил, что уже – стемнело, что ветер стих и на небе вот-вот появятся звездочки.

Давно, с Экибастуза, Солженицын обожал ночное небо: единственная отдушина, единственная красота, когда вокруг – тюрьма.

Под звездным небом Александр Исаевич чувствовал себя как в церкви. Тот, кто не любит жизнь, тот просто недостоин этой жизни, вот и весь сказ, между прочим, точка…

Они все так же молча сели в машину и – вернулись домой. Александр Исаевич отказался от чая, вместо ужина в их доме всегда был чай, и поднялся в свой кабинет.

Он так и не обозначил дату (хотя бы год) возвращения в Россию, но с «Евреями» решил повременить: торопиться-то некуда, сейчас очень интересно, как Москва примет его передачу с Говорухиным, что в ней оставят, что вырежут, ведь это первое – за всю его жизнь – прямое, глаза в глаза, не через газету, прямое… обращение к нации…