Текст книги "Изменник"

– Тела наших журналистов остались в машине?

– Да. Но только на день или два… Мои еще не успели прийти в себя от шока, как к Милану Спасичу… Милан – мой заместитель, после того, как меня увезли, он возглавил взвод, так вот, к Милану приехали какие-то двое в штатском и увезли с собой. Вернулся он к вечеру, пьяный, и рассказал, что они перезахоронили останки. А вместо них в машину бросили чужие кости, сгоревшую радиостанцию и патроны. Тела ваших закопали на берегу речки. Там была наша предыдущая позиция. Даже яму рыть не пришлось – прямо в окопах и засыпали.

– Вы, Стеван, можете показать это место?

– Конечно, я сам эти окопы рыл.

– А что за люди приезжали к Милану Спасичу?

– Не знаю. Двое в штатском.

– Милан Спасич согласится дать показания?

– Пожалуй, да… Если вы сумеете его оживить.

– Он погиб?

– Все погибли. Все. Больше половины под своими же снарядами. Случайно? Можете не отвечать… Остальных зачищали потом: по одному, по двое. Троих ребят расстреляли в бильярдной в Баня Лука.

– Кто их расстрелял? Хорваты?

– Какие хорваты в Баня Лука?

– Понятно. А Драган Титович, с которым вы встретились в тюрьме? Он жив?

– Я не знаю. С тех пор я его не видел. Но я не думаю, что они оставят кого-нибудь в живых. Все, кто знает правду о Костайнице, должны исчезнуть. Я тоже хочу уехать. Поэтому мне и нужны деньги. Как только я получу деньги, мы с Миленкой уедем.

– Вы должны будете показать нам место захоронения наших журналистов, Стеван. И дать официальные показания в прокуратуре. Вы готовы?

– Да, как только я получу деньги.

***

После просмотра кассеты Сергей Сергеевич сказал:

– Предлагаю взять тайм-аут. Не знаю, как вы, а я устал безмерно. Котелок совсем не варит.

Стояла глубокая ночь. В комнатушке, несмотря на работающий кондиционер, стало душно. Но более всего угнетало то, что они увидели на кассете… Взяли тайм-аут.

В номере гостевого домика Мукусеев долго ворочался, курил, пил минералку… сомнений в гибели ребят больше не осталось. Он понимал, что обязан позвонить Галине и сказать правду. Но сил на это не было.

***

В десять утра снова встретились в комнатке с глушилками. Сергей Сергеевич поинтересовался, как им спалось. Широков и Зимин ответили: «Спасибо, хорошо». Мукусеев буркнул: «Нормально».

– Ну что ж, господа, – сказал Сергей Сергеевич. – Вот я рассказал и показал вам все материалы, которыми мы располагаем. Если есть вопросы, я готов на них ответить.

– Как убили Стевана Бороевича? – спросил Мукусеев.

– Выстрелом в голову двадцать седьмого августа. Милена уехала к нам за деньгами… Когда вернулась, нашла Стевана в доме с простреленной головой. Дверь была закрыта изнутри. В оконном стекле – пулевое отверстие. Следствие еще только началось и о каких-либо результатах говорить пока рано…

– Почему вы так долго тянули с выплатой денег? – спросил Мукусеев.

– Извините, Владимир Викторович, но пять тысяч дойчмарок – не та сумма, которую так легко найти.

– Однако ж вы их нашли.

Секретарь посольства прищурился:

– А вы знаете, где мы нашли эти деньги?

– Нет, не знаю.

– А я вам объясню. Эти деньги мы взяли в сейфе.

– Я думал: в тумбочке.

– Вы ошиблись – в сейфе. Деньги, если можно так выразиться, бесхозные. – Зимин сказал:

– Любопытно. Что же за бесхозные деньги хранятся в сейфе посольства?

– Это, Илья Дмитриевич, партвзносы сотрудников посольства, собранные еще в августе девяносто первого… Собрать-то мы их собрали, а вот отправить в Союз не успели – КПСС почила в бозе. Так они и лежали.

«Вот оно как, – подумал Мукусеев, – премию потпоручнику Бороевичу выплатили из денег КПСС. Очередной парадокс». Вслух он сказал:

– Если бы вы не затянули с выплатой, то сейчас мы бы имели координаты захоронения. И даже смерть Бороевича, как ни цинично это звучит, не имела бы принципиального значения.

– Это упрек, Владимир Викторович?

– Констатация факта, Сергей Сергеевич.

– Я доведу до посла вашу точку зрения, – серьезно произнес секретарь посольства. – А теперь давайте обсудим сложившееся положение. В двух словах оно таково: у нас есть видеозапись свидетельских показаний, но сам свидетель убит… Что мы предпримем, господа? Предлагаю высказаться.

Какое– то время все молчали, потом Зимин сказал:

– Видеокассета, строго говоря, не обладает никакой юридической силой.

– Почему? – спросил Мукусеев.

– Во-первых, потому, что товарищ Медведев не является процессуальным лицом. Для того, чтобы показания Бороевича стали юридическим фактом, его допрос следовало провести представителю югославской прокуратуры. Во-вторых, свидетель обязательно должен быть предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний. Но даже если закрыть глаза на эти «мелочи», то следует отметить, что товарищ Медведев совершил одну грубейшую ошибку.

– Какую? – хором спросили Мукусеев и Широков.

– Свидетель Бороевич был нетрезв. Закон запрещает допрашивать свидетеля в состоянии опьянения.

– Но по-другому было никак, Илья Дмитрич. Вы же видели, в каком состоянии находился Бороевич. – Зимин пожал плечами:

– Факт остается фактом: показания Бороевича получены «партизанским» путем… Кстати, эмоциональное состояние Стевана Бороевича тоже вызывает опасения. Стоило бы провести психиатрическую экспертизу этого господина.

– Как прикажете проводить экспертизу трупа? – спросил Мукусеев.

– Заочно. Эксперты могут дать заключение по кассете.

– Вы что – не верите Бороевичу?

– На первый взгляд все выглядит в высшей степени натурально. Хотя замечу, что шизофреники нередко излагают абсолютно правдоподобные, детализированные истории.

Мукусеев чувствовал, что в нем закипает гнев. Сдерживаясь, он сказал:

– Послушайте, Илья Дмитриевич! Но ведь все в рассказе Бороевича совпадает с фактами. Пулевые отверстия соответствуют калибру 7, 62. Автомобиль сожжен, крыша продавлена. В салоне, в конце концов, лежат кости и радиостанция. Каждый факт – в десятку. Разве не так?

– Не так, – спокойно ответил Зимин. – Не так, Владимир Викторович. По крайней мере два факта вызывают у меня сомнения. Во-первых, очень странно, что Бороевич не запомнил точной даты произошедшего. Событие-то неординарное даже для военного времени. Да и в судьбе самого Бороевича оно сыграло роковую роль. А он не может назвать точную дату… Согласитесь, это довольно странно. Во-вторых, что это за странный автомат с самодельным прикладом да еще и с оптическим прицелом? Я, признаться, никогда о таких «Калашниковых» не слышал. А вы?

– Я тоже, – неохотно сказал Мукусеев. – Разве это так важно?

– Все, Владимир Викторович, важно. Любое сомнение снижает ценность свидетельских показаний. А на фоне психоэмоционального состояния господина Бороевича вдвойне снижает. Поймите меня правильно – я не пытаюсь опорочить свидетеля. Я только пытаюсь понять, что в его рассказе является правдой, а что может оказаться… э-э… игрой воображения.

– Что же, по-вашему, может оказаться бредом? – Зимин улыбнулся, ответил:

– Заметьте, что слово «бред» произнесли вы, а не я. Я сказал: «игра воображения». Проявил деликатность. Но вы очень точно меня поправили. Итак, давайте посмотрим на рассказ Бороевича здраво. Был ли Стеван Бороевич в Хорватской Костайнице первого сентября девяносто первого года? Думаю, что был. В этой части рассказа сообщать заведомую ложь вообще бессмысленно, так как это поддается проверке. Видел ли он своими глазами расстрел Ножкина и Курнева? Не знаю, не уверен. Уже в этом эпизоде появляется некая литературщина, некий загадочный молчаливый мужчина со шрамом и полусамодельным «Калашниковым». Этакая, знаете ли, беллетристика а-ля Джеймс Бонд. Но допустим, что и это соответствует действительности. Допустим. Что происходит дальше? А дальше согласно рассказу самого Бороевича происходит вот что. Бороевич получает удар по голове. Удар настолько сильный, что Бороевич на неопределенное, но, очевидно, довольно длительное время, теряет сознание. Это следует иметь в виду… Кстати, вы обратили внимание, что свидетель, который умудрился забыть дату событий, помнит такие мелкие детали, как катающиеся по полу «форда» пустые бутылки? Странно, не правда ли? Идем, однако, дальше. Вслед за полученной сильнейшей травмой физической Бороевич получает глубокую психическую травму. Я имею в виду «расстрел». Он сам говорит, что имитация расстрела оказала на него сильнейшее влияние. Настолько сильное, что он, извините, обмочился. Это тоже следует запомнить. Дальше поехали, коллеги. Со слов Бороевича, он был помещен в тюрьму. Без предъявления обвинения, без следствия и без суда. То есть абсолютно незаконно. Этот факт вызывает у меня сильное сомнение… Я работник прокуратуры и авторитетно вам заявляю, что незаконное лишение человека свободы – серьезнейшее преступление. Совершенно не понимаю, как это можно сделать. Даже во времена приснопамятного Вышинского Андрея Януарьевича, когда репрессивная система совершенно не считалась с правами человека… даже тогда лишение свободы худо-бедно, но как-то оформлялось. Но допустим, что и эта часть рассказа Бороевича соответствует действительности, и Стеван Бороевич отсидел в тюрьме целых шестнадцать месяцев. Как вы думаете: улучшило ли это психическое состояние свидетеля Бороевича? Ответ, я думаю, ясен: шестнадцать месяцев в тюрьме, в условиях полной неопределенности относительно своей будущей судьбы, на скудном рационе, среди уголовников, которые его систематически избивали, психическое состояние Бороевича улучшиться не могло. Итак, резюмирую: Стеван Бороевич – человек, получивший последовательно сильную травму головного мозга, затем сильнейшую психологическую травму, затем шестнадцатимесячный мощный стресс. Озлобленный на власти и, видимо, сильно пьющий, с выраженными истерическими чертами личности. Вопрос: можно ли всерьез доверять такому человеку? Ответ, по-моему, очевиден.

Зимин откинулся на спинку стула, снял очки и стал внимательно разглядывать их на свет. Илья Дмитриевич Зимин отработал в прокуратуре без малого тридцать лет, опыт следственной работы имел огромный. Он мастерски умел как «сшить» любое дело, так и похоронить. Поэтому он и оказался здесь.

– Но вы же не будете отрицать, – сказал Мукусеев, – что Бороевича убили?

– Нет, не буду.

– Убили его после того, как он решился рассказать правду о гибели Ножкина и Курнева.

– О, это несерьезное заявление, Виктор Викторович. Во-первых, между убийством Бороевича и его обращением в посольство временной разрыв почти три недели. Во-вторых, в юриспруденции есть основополагающий принцип «после этого не значит вследствие этого». И, наконец, в-третьих. То, что вы, не подумавши, сказали, означает, что на Бороевича кто-то навел убийц. Учитывая, что информацию об этом держали в тайне и о ней знал весьма узкий круг людей… давайте, кстати, их перечислим: сам Бороевич и его супруга Милене Гороне, товарищ Медведев, оператор с Центрального телевидения, посол и уважаемый Сергей Сергеевич. Это здесь, в Югославии. В России круг осведомленных лиц тоже весьма узок. В генеральной прокуратуре всего три человека, включая меня. В ведомстве, которое представляет Игорь Георгиевич (кивок в сторону Широкова), тоже… Я прав, Игорь Георгиевич?

– Тоже трое, – сказал Широков. – Директор, его заместитель и я. Впрочем, еще шифровальщик.

– Итого, вместе с вами, Владимир Викторович, четырнадцать человек, – подытожил Зимин. – Согласен, что это довольно много, согласен. Однако мне трудно представить, что посол России, Генеральный прокурор, Директор Службы внешней разведки, их заместители, Игорь Георгиевич, офицер Министерства безопасности РФ, Сергей Сергеевич, вы, уважаемый Владимир Викторович, да и я сам… В общем, мне трудно даже предположить, что кто-нибудь из нас вступил в контакт с преступниками и сообщил им о поступке Бороевича. В то же время я ничего не знаю о вашем коллеге-телевизионщике. Я, разумеется, не хочу бросить на него тень.

– Это проверенный человек, – сказал секретарь посольства.

– Вот видите. Значит, остается только сам Бороевич и его супруга. Но странно было бы думать, что Бороевич или его супруга навели убийц на себя. Впрочем, не зная достаточно хорошо, что они за люди, какой образ жизни ведут, с кем контактируют, я ничего не берусь утверждать.

Некоторое время все молчали. Затем Широков спросил с интересом:

– Какие же выводы следует сделать из сказанного вами, Илья Дмитриевич?

– Неужели не понятно? Всю собранную нами информацию следует официально передать югославской прокуратуре.

Широков посмотрел на Мукусеева. Мукусеев – на Широкова. Зимин посмотрел на них обоих. Посмотрел, слегка усмехнулся и сказал:

– Не собираетесь же вы ехать в Костайницу и искать место захоронения там?

– Именно, – ответил Мукусеев. – Именно это я и собираюсь сделать.

***

Его пытались отговорить, но он был «упертый, к танк». Так не дипломатично определил поведение Мукусеева первый секретарь посольства Одиноков. Сам посол был в командировке, и Одиноков его замещал.

– Вы, очевидно, не понимаете, Владимир Викторович, – говорил Одиноков, – что там все еще продолжается партизанская война. Там, конечно, сейчас стоят миротворческие силы ООН, но полностью ситуацию они не контролируют. Поля засеяны минами. В таких условиях мы не можем гарантировать вашу безопасность.

– Василий Андреевич, – отвечал Мукусеев, – мы сюда прибыли для проведения расследования. У меня мандат Верховного Совета. Я должен поехать в Костайницу и попытаться найти эти чертовы окопы с телами ребят.

– Вы, Владимир Викторович, упертый, извините, как танк.

– Благодарю вас за комплимент, Василий Андреевич.

– Не за что… Ну, хорошо, давайте думать, чем я могу вам помочь.

***

Илья Дмитриевич Зимин вышел прогуляться по Белграду. Он отказался от гида, любезно предложенного Сергеем Сергеевичем:

– Я, Сергей Сергеевич, хочу ощутить атмосферу города, его дух. А для этого не нужен гид. Для этого нужно просто бродить по улицам, пить кофе, смотреть на людей… Согласны?

– Согласен, – улыбнулся секретарь посольства. – Но предупреждаю: здесь полно карманников.

Зимин беспечно махнул рукой и ушел. Больше часа он бродил по улицам древнего Белграда, выпил три рюмки ракии в кафе на берегу Савы и поймал такси:

– На почтамт.

Старенький, но ухоженный «мерс» через пять минут доставил его на почтамт. Отсюда Зимин позвонил в Москву.

– Петрович, – сказал он, когда абонент в Москве отозвался, – это я… Слушай внимательно, а то у них здесь такие тарифы на международку, что охренеешь. В общем, так: дядюшка Стеван уехал… Навсегда уехал. Ты понял, Петрович?… Молодец. Мы его не застали, разминулись на пол-дня. Так вот, в связи с его неожиданным отъездом, ключик мы не получили. Нет у нас ключа, понял? Есть только видеопривет от дядюшки Стевана. Нехороший, СКАНДАЛЬНЫЙ. Я, конечно, попытался объяснить, что дядюшка был последнее время болен, да и пил сильно. В общем, скорбный стал на головушку и наговорил в своем видеопривете ерунды. Но друзья мои, особенно друг популярный, меня не услышали… Понял, Петрович?… Во, во. Поедем мы, короче, ключик искать там, где его потеряли. А уж как оттуда с тобой связь держать – не знаю. Но Степану передай: что смогу – сделаю. Вот и все, пожалуй… Погода? Отличная, Петрович, погода. Будь здоров, заканчиваю. И так уж на хрен знает сколько миллиардов наговорил, братушка…

Зимин вышел из почтамта и пешком вернулся в посольство.

***

Одиноков, подводя итоги, сказал:

– Ну что ж, основные вопросы мы обговорили. В местную скупщину в Глине я позвоню завтра. Предупрежу о вашем прибытии и попрошу оказать содействие. Это, конечно, ни к чему их не обязывает. Завтра же получите топографическую карту района. Предупреждаю: карта с грифом ДСП. Попасть в чужие руки не должна. Ее даже видеть посторонние не должны. Получите под расписку, под расписку сдадите. И не дай бог вам ее потерять.

Мукусеев, Широков и Зимин слушали первого секретаря внимательно. Одиноков обвел всех взглядом, закурил.

– И последнее, – сказал он. – Сейчас я познакомлю вас с человеком, который будет обеспечивать вашу безопасность. Человек опытный, неплохо знает тот район, владеет сербским.

– МБ? – спросил Широков.

– Нет, – ответил первый секретарь. – Олег Иванович – сотрудник нашего консульства.

Одиноков нажал кнопку селектора, спросил:

– Ира, Олег Иванович еще не подошел?

– Пришел, Василий Андреич. Ждет.

– Пригласи его, Ира, ко мне.

Через несколько секунд дверь кабинета распахнулась. На пороге остановился мужчина лет сорока. В хорошем костюме, в галстуке. У него были волосы с проседью и азиатчинка в лице.

– Прошу знакомиться, – сказал Одиноков. – Олег Иванович Фролов.

Мукусеев замер. Он не верил своим глазам. Он не верил своим глазам, потому что на пороге стоял Джинн.

***

Утро было свежим, солнце ярким, а небо голубым. Первого сентября девяносто третьего года от посольства России в Белграде отъехали два автомобиля с дипломатическими номерами. Часы показывали 9:55. Ровно два года назад, с расхождением в н5сколько минут, в свою последнюю поездку двинулись Виктор Ножкин и Геннадий Курнев.

– Какая-то во всем этом есть мистика, – говорил Мукусеев Джинну. Они ехали в первой машине. – Мистика, чертовщина. Я ведь не подгадывал так, чтобы именно первого сентября на место выехать, а вот как получилось… А, Джинн?

– Да, – согласился Джинн, – чертовщина. А уж чертей вокруг!…

– А вчера, когда я тебя увидел, подумал, что схожу с ума. Я ведь слышал от доктора, что ты погиб.

– От дока? Спился док… Жалко, хороший был мужик.

– А с тобой, Джинн, что случилось? – спросил Мукусеев.

– Долго рассказывать, Володя.

– А все же?

Джинн посмотрел на него сбоку:

– Потом как-нибудь. Я ведь тоже не ожидал, что когда-нибудь дороги наши пересекутся… Я вам очень благодарен за то, что вы тогда этого генерала уболтали.

– Да брось ты.

– Нет, не брось. Меня бы обязательно в Союз отправили а это было не ко времени, рано.

– Что так? Выслуга или что-то в этом роде?

– Нет, – сказал Джинн. – Должок один нужно было отдать.

Больше он не сказал ничего, но Мукусеев сам догадался, какой «должок» собирался отдать Джинн. Он вспомнил, как в далеком восемьдесят шестом военврач Чернышев сказал про капитана Фролова: «Джинн с напарником своим, Сашкой Сейфуллиным, в банды вдвоем ходили… убили Сашку два дня назад… тоскует Джинн».

– Отдал должок-то? – спросил Мукусеев. Фролов обернулся к нему, посмотрел внимательно и ответил:

– Я – офицер. Долги свои всегда отдаю.

***

В пятидесяти метрах за «фиатом», в котором ехали Мукусеев с Фроловым, двигался «фольксваген-пассат». В нем ехали Широков и Зимин. Шуршали шины, едва слышно, сыто, бормотал двигатель. Летело прямое, как стрела, почти пустое шоссе.

– Как думаете, Илья Дмитриевич, – спросил Широков, – получим мы положительный результат?

– Трудно сказать, Игорь Георгиевич… А вы как считаете?

– Ну, я-то кабинетный червь. Чиновник, если хотите.

– Так ведь и я не розыскник. Я – следак, тоже, по сути, кабинетный червь.

– Не скромничайте, вы в пять минут провели аргументированный анализ личности Бороевича. На мой взгляд, весьма убедительно.

– А я и не скромничаю. Я на следствии работаю двадцать семь лет. Доводилось общаться с самым разным контингентом – от хулиганов до маньяков. Сначала ты ничего не понимаешь, и тебя может обмануть или разжалобить любой пацаненок. Потом приходит опыт и обмануть тебя уже трудно… А потом, Игорь Георгиевич, вырабатывается интуиция. И вот тогда обмануть тебя уже невозможно. Ты начинаешь понимать мотивы человека глубже, чем он сам. Он может считать, что в его жизни произошла некая роковая случайность, ошибка. Но ты уже точно знаешь, что к этой «случайности» он сам дорожку протаптывал, сам к ней шел… Я не скромничаю, Игорь Георгиевич, но прогнозов давать не хочу.

***

– Я действительно очень вам обоим благодарен. Когда Виктор пропал, я уже здесь работал, в Югославии. Но я не знал, что Ножкин – это тот самый Виктор. Я ведь даже не знал ваших фамилий. Это уж потом, когда фотографии увидел, понял враз – ага, старый знакомый… Жалко. Жалко, что при жизни не встретились.

– Жалко… Как думаешь, Джинн, найдем?

– Вопрос, конечно, интересный. В окопах зарыли, говоришь? А ты знаешь, сколько там этих окопов?

– Нет, не знаю… Много?

– Как у дурака махорки. Все изрыто окопами, воронками, траншеями. Черт ногу сломит.

– Нам нужен засыпанный окоп.

– Тем хуже. За два года все заросло. Может статься – и следов не осталось.

– Что – совсем нет шансов?

– Не бери в голову, Володя – будем искать. Я живому Витьке спасибо не смог сказать, так хоть для мертвого постараюсь что-то сделать. Будем искать, Володя. А уж там – как выйдет.

***

– Вы считаете, Илья Дмитриевич, что информация Бороевича недостоверна?

– К сожалению, Игорь Георгиевич. Не потому, что Бороевич лжец. А потому, что он может добросовестно заблуждаться. Он болен, он озлоблен, он склонен во всем винить власти… Да и, в конце-то концов, он сам не видел захоронения. Он оперирует словами некоего третьего лица – Титовича, кажется?

– Да, некоего Драгана Титовича. Именно это меня и настораживает больше всего.

– Почему же?

– Потому, что Бороевича могли использовать втемную.

– Объясните.

– Этого Титовича могли сознательно подсадить к Бороевичу. С целью сделать из Бороевича информационную бомбу. Если это так, то информация может оказаться достоверной, и тела спрятаны именно в том месте, которое указал Титович.

– Довольно сложно, Игорь Георгиевич.

– Так ведь это не обычная уголовщина, Илья Дмитриевич. В практике разведки и контрразведки есть масса гораздо более изощренных примеров.

***

В Баня Лука увидели бронемашину, выкрашенную в белый цвет, с буквами UN на борту.

– Миротворцы, – процедил сквозь зубы Джинн. – Мать их в дышло!

– Не любишь «голубые каски»? – спросил Мукусеев.

– Любишь – не любишь… пустой разговор. Не надо было разжигать здесь, не пришлось бы вводить эти «каски».

– Думаешь?

– Знаю. Я здесь с апреля девяносто первого. Видел, как начиналось, как стравливали.

Они проехали мимо «снежной» бронемашины. Вдоль улицы стояли дома без стекол, многие – без крыш. Стены – в выбоинах, в выбоинах – асфальт…

– Ладно, – сказал Джинн. – Вон кафушка. Давайте-ка хлебнем кафу.

Он свернул к домику под красной черепичной крышей, с вывеской "Кафе-бар «Старт». Следом подкатил «пассат».

– В чем дело? – спросил Широков.

– Кофейку попьем, – ответил Мукусеев. Все вышли из машин, сели за столики под синими зонтами среди зелени вьющегося хмеля. Подошла официантка – черноволосая, крутобедрая, улыбчивая. Джинн заказал «кафу», «пепси» и «сладолед» – мороженое. Когда официантка (Как тебя зовут, красавица?… Улыбка в ответ белозубая: Лиляна.) принесла густой, черный кофе по-турецки и сделали по первому глотку обжигающего напитка убойной крепости, Джинн сказал:

– Остановку мы сделали не ради кофе. Я хочу провести маленький инструктаж по безопасности. Это необходимо потому, что мы уже находимся в зоне конфликта. Здесь стреляют. Зацикливаться на этом не нужно, но помнить надо всегда. Основную опасность представляют мины. Их здесь хватает, а вот карт минных полей нет. Их, вероятно, в принципе нет – ставили хаотично, кто во что горазд. Поэтому – по полям не скакать, цветочки не собирать. Если в дороге захотелось побрызгать – брызгать прямо на обочине. Второе: иногда встречаются растяжки… Смотрите под ноги. Любая леска, веревка, проволока – знак опасности. Если все-таки вы ее задели, не впадайте в панику. Граната взрывается через три-четыре секунды после выдергивания чеки. За это время можно успеть отскочить за какое-то укрытие или, по крайней мере, упасть на землю. Лужа, грязь, коровья лепешка – по фигу! Падай, вжимайся в землю, закрывай голову чем можешь.

– Помогает? – с интересом спросил Зимин.

– Когда как, – ответил Джинн. – Но у лежащего человека больше шансов. Далее: иногда растяжки ставят на автомобильных дорогах.

– А как же можно поставить растяжку на машину? – снова задал вопрос Зимин. – Если автомобиль налетит на проволоку, растянутую через дорогу, то за три-четыре секунды он успеет уехать от гранаты черт знает куда.

– Совершенно верно, Илья Дмитриевич. Поэтому проволоку натягивают в виде перевернутой буквы "Г". При этом короткое плечо пересекает дорогу, а длинное идет вдоль и вынесено на пятьдесят-сто метров вперед. Однако очень трудно угадать скорость машины и даже направление движения. Поэтому такого рода ловушку ставят редко. Как правило, у поворотов, где транспорт гарантированно снижает скорость… Методы противодействия: смотреть и слушать внимательно. При подозрении, что наскочили на проволоку, действовать по обстоятельствам. Либо резко тормозить, либо – наоборот – бить по газам. Но, повторюсь, такие растяжки ставят редко. Как правило, в темное время суток и на конкретный объект, маршрут которого известен… И последнее: довольно часто будут встречаться посты. Как югославские, так и «миротворческие». Если приказали остановиться – значит, беспрекословно выполняем. Потому что при невыполнении приказа запросто могут обстрелять, и на дипномера не посмотрят. Если же огонь ведется не пойми кем из леса – не останавливаться, пытаться вырваться на максимальной скорости. На трассе дистанция между машинами – сто метров, в населенных пунктах произвольная… Вот, собственно, и все. Есть вопросы?

Вопросов не было. Они выпили кофе, съели сладолед и, выкурив по сигарете, поехали дальше.

***

В городке Новска свернули с трассы и через четверть часа увидели щит «Костайница». У Мукусеева сжало сердце. Так, как сжимает его, когда ты приходишь на кладбище, где похоронены близкие тебе люди. По сути, так оно и было – он приехал на кладбище. Вот только на могиле нет ни креста, ни таблички. Да и сама могила неизвестно где.

Костайница оказалась маленьким городком, таким же, как десяток других, которые они видели сегодня. Фактически она состояла из двух параллельных улиц, соединенных переулочками. Всюду были следы войны… Мерзкие, но уже привычные глазу. На въезде в город стоял белый бронетранспортер. В его тени сидели в шезлонгах два капрала и пили колу. Машины с дипномерами они проводили скучным взглядом… Проехала телега, запряженная двумя лошадьми. Возница курил сигарету… Проехал велосипедист… Тихо в Костайнице – «гробна тишина». И только стук копыт, затихающий, затихающий… затихающий.

– Ну, куда поедем? – спросил Джинн. Мукусеев обернулся к нему удивленно: неужели не понять, куда поедем? Зачем мы сюда приехали? На капралов любоваться?… Ничего этого Мукусеев не сказал, но Джинн все понял. Он молча включил передачу, и машина тронулась с места.

– Ты знаешь, где? – спросил Мукусеев.

– Предполагаю. Там одна всего развилка. – Они медленно проехали пустынными улицами.

Мимо изувеченных домов, взорванной кирхи и полуразрушенной православной церкви в уродливых строительных лесах. На лесах сидели два подростка и плевали вниз. На голове у одного была пилотка защитного цвета.

Через пять минут дома кончились, открылись невысокие холмы справа и поля слева. Вдали синели горы… В полукилометре от крайних домов серая лента шоссе раздваивалась, как змеиный язык – развилка… Видимо, ТА САМАЯ.

– Другой поблизости нет, – сказал Джинн.

– Притормози, – попросил Мукусеев. В ушах зазвучал голос Стевана Бороевича: «Они подъехали к развилке и притормозили как бы. Как бы они думали: куда им поехать? Направо или прямо? И поехали прямо. Если бы они поехали направо…»

– Налево, – сказал Мукусеев. В горле у него пересохло и получилось хрипло.

…Человек со шрамом на щеке лежал, раскинув ноги и крепко уперев локти в землю. Он был спокоен. Он ждал, когда в оптике прицела появится синий «опель» с белым флагом и буквами TV на капоте… Виктор чуть повернул руль налево… и прогрохотала очередь. Стрелок вывел ее ровно, как строчку… как строчку…

– Наверное, здесь, – мрачно сказал Джинн. Мукусеев увидел впереди на асфальте правильной формы четырехугольное пятно.

Он не верил своим глазам. Он не предполагал, что ЭТО ПЯТНО может сохраниться. Но оно было. И именно на том месте, которое указал Бороевич: в ста метрах от развилки на западной окраине Костайницы, напротив высотки, которую занимали бойцы Стевана Бороевича.

Четверо русских вышли из машин, встали молча рядом с пятном… От него тянуло смертью и ненавистью. Владимир Мукусеев понял вдруг, что это пятно сохранилось не потому, что асфальт спекся от жара горящего автомобиля. Не потому, что в его поры проникла сажа от сгоревших покрышек, пластмассы и человеческих тел… Пятно сохранилось потому, что в него навсегда вплавилась ненависть.

– Похоже, здесь, – сказал Зимин. – По размерам соответствует габаритам легкового автомобиля.

Ему никто не ответил. Они стояли молча вокруг черного пятна. Оно было абсурдней, чем «Черный квадрат» Малевича.

Они стояли и смотрели, как смотрят на дверь, которая ведет в преисподнюю… Если, конечно, такая дверь где-нибудь есть.

Они понятия не имели, что на них тоже смотрят глаза, усиленные оптикой шестикратного полевого бинокля «Карл Цейс Йена».

***

Пансионат – целый, нетронутый войной – стоял на берегу реки, посреди виноградников. В пансионате было двенадцать номеров и все пустые.

– Раньше, до войны, такого не было никогда, – говорила хозяйка. Она распахивала одну за другой двери незапертых комнат. – Нет, такого не было никогда. До войны и жили по-другому… Кому нужна эта война?

– Мы можем занимать любые комнаты, Мария? – спросил Джинн.

– Конечно. Я покажу вам лучшие. Они на втором этаже. Там и поселитесь. Четыре лучших комнаты рядом, дверь в дверь.

– Спасибо, – сказал Джинн. – Рядом нам не нужно. Нам нужно врозь и на разных этажах.

Мария посмотрела удивленно, но сказала только: как вам будет угодно, господа… Мукусеев тоже удивился, но не сказал ничего.

– Как вам будет угодно, господа. Выбирайте, что вам понравится. Пока вы будете обедать, Сабина наведет порядок. Сабина – моя дочь. Обед будет через двадцать минут.

Джинн быстро выбрал четыре комнаты. Одну – наиболее близкую к входу – «зарезервировал» за собой. В противоположном конце коридора поселил Широкова. Мукусеева и Зимина он направил на второй этаж. И тоже «разогнал» по разным концам коридора.

Мукусеев забросил свою сумку и камеру в шкаф, осмотрел хоромы: широкая кровать-сексодром, два кресла, шкаф, стол со стулом и тумбочка. Видимо, под телевизор, но самого телевизора нет. Телефон есть, но не работает. Есть туалет и душ, но нет горячей воды. На стене – картина маслом. В нижнем углу надпись фломастером: «Православна црква Св.Архангел». Он присмотрелся и вдруг узнал ту самую церковь, мимо которой они сегодня проехали. Но на картине «црква» стояла без лесов. Купол ее сиял, сиял крест… «Кому нужна эта война?» – спросила Мария… Кому-то нужна. Кому-то она очень нужна. Настолько, что он готов превратить в руины эту прекрасную страну. Разрушить дома, мосты, церкви, убить многие тысячи людей. Виктор и Геннадий, убитые и сожженные возле Костайницы, – всего лишь один эпизод этой войны. Один из многих… Кому нужна эта война?!