Текст книги "9х18"

Я только на следующий день обнаружил все последствия этого теста: на моих боках до сих пор остались шрамы от содранной до костей кожи, когда я приземлялся на пол, после вдохновенного полета за мечом. Но это счастливые раны, такими гордятся всю жизнь.

Выжить

Меня приняли в состав, пока только тренироваться, об играх на соревнованиях я и мечтать не мог. Все-таки мой уровень и вправду был далек от уровня школы большого города – столицы советского волейбола, Ленинграда, где ковались победы русских спортсменов. Это город, где волейбол у человека ассоциировался не просто со спортивной игрой. Волейбол здесь – это искусство, часть общей культуры, прежде всего требование к себе как к личности, как к человеку. Да, это так. Высота прыжка здесь соединяется с высотой внутреннего духа, с культурой мышления и поведения. Волейболисты тут были – интеллигенция общества. Элита, в правильном смысле слова. Потому что Питер обязывает. В нем все призывает человека ко многому – быть личностью, прежде всего.

Питер внутри. Он не каждому раскрывает свой дух. В его печали, в дождевых проспектах, в его мокрой мгле спрятаны духовная радость и свет. Как старая почерневшая икона, кого-то отвернет от себя, отпугнет своим мрачным взглядом. А кого-то выпрямит силой внутреннего трепета и тепла. О Питер! В твоем мраке, в твоих дождях – все самое великое и не побежденное! Помнишь, на твоих улицах, где я промок до нитки и озяб, я в первый раз ощутил себя по-настоящему человеком. Ты все помнишь. Ты пробудил тогда своей грустью во мне светлую силу, согревшую мое сердце. Ты поднял мое падшее естество волевым жестом, как гранит Исаакия в небо к солнцу. К Богу. Спасибо тебе, мой Петербург, я никогда не забуду твою любовь и твое тепло, которыми ты одарил меня на своих промозглых проспектах. Ты научил меня гореть – создавать пламя внутри своего сердца в любую непогоду.

Есть в жизни каждого человека моменты, которые делают его сильным, определяют его дальнейший жизненный путь. В эти отрезки жизни время сгущается, и события, происходящие здесь, имеют вес тяжелых камней. Они давят тебя к земле, сжимают в точку, делают тесными твои границы – для того, чтобы, видимо, научить дух твой вырываться за пределы своего естества, в высоты твоих безграничных возможностей. Жизнь тебя сдавливает в своих тисках, реальность втягивает твои надежды и мечты в себя, как в могилу, а ты карабкаешься и сопротивляешься, создаешь преграды событиям, посягающим на твою свободу. В эти тяжелые дни и по прошествии уже долгого времени возвращаться не хочется даже в памяти. Это груз прошлого, груз времени, который хочется забыть, как страшный сон. Как бы ни были важны для тебя эти минуты – больно возвращаться в мгновения, наполненные невероятным напряжением, тоской. И было бы невыносимо жить, если бы не свет и тепло, исходящие из замысла твоей цели, которою ты поставил пред собой и которая согревала тебя изнутри. Этот свет, как путеводная звезда, напитывал тебя верой, осознанием того, что за любым испытанием стоит нечто очень важное, настоящее – твое, необходимое. Дух предварял радостные встречи и счастливые минуты твоего будущего. Благодаря этой интуиции и выживает человек в тяжелых испытаниях. Но пусть эти испытания останутся в прошлом. Навсегда.

Тренировки в спортивной школе были для меня теми светлыми моментами в моем тогдашнем пребывании в Питере, ради которых хотелось жить и преодолевать все трудности, посылаемые Провидением. В спортивном зале я отдыхал, забывая о проблемах, в которые была погружена моя жизнь в то непростое время.

Я жил с семьей старшего брата в маленьком домике, который мы снимали в аренду. Каждый день, чтобы попасть в колледж к первой паре, мне приходилось вставать в 5.30, чтобы уехать на электричке в город и не опоздать на занятие. Как у Цоя, помните? «Электричка везет меня туда, куда я не хочу». Но тут можно поспорить с самим собой. Я не хотел туда ехать своим телом, но я рвался туда своим духом. Вечно нашей телесной природе приходится плестись за непоседливым сердцем, подчиняться его мечтам и стремлениям.

Всем привет, кто ездит или ездил и кому еще предстоит это делать – перемещать свое тело на утренних электричках на работу или на учебу. Это ведь целая жизнь. Зима. Ты выходишь с утра из теплого дома, прогретый сонным теплом постели. Этой энергии тебе хватает метров на пятьдесят твоего пути. Северные ветра падки до человеческого тепла, они в мгновение расхватывают накопленный за ночь очаг и уносят невесть куда, к каким-то богам, которые собирают энергию людей для своих неведомых магических таинств. И ты идешь к этой электричке, обобранный ветром-вором, стараясь уснуть по дороге, чтобы проспать этот путь, забыться в дремоте; чтобы не ощущать прикосновение холодной одежды к твоему телу. Теперь на перроне нужно угадать вагон потеплее, чтобы в него засесть на среднее место деревянной скамьи и быть с обеих сторон прижатым соседями с краю – твоими «коллегами» по перевозке своих тел на работу. И сорок минут молчать в этом полусонном сообществе. Общаться только знаками дыханий и сопений. Но нет, наверное, такого взаимопонимания между людьми, как в этом утреннем молчании в пригородных электричках. Ни в каких содержательных беседах не достигается такое единство, как в этом молчаливом сидении впритирку друг с другом на одной скамейке, в движении в одну сторону – в одном вагоне; в один и тот же город, с одной и тоже целью – на работу. Работа – это бог, который вызывает к себе, как татарский хан русских князей для приношения дани. И человечество пять дней в неделю по сигналу этих скрипучих и противных будильников идет к тиранам-богам, принося свои жизни, время, любовь к их алтарю, для того, чтобы взять взамен ярлык-разрешение – прописку на временное пребывание на этой планете. Тут больше чем общение словами, тут разговаривают теплом своих тел и холодом своих судеб. Здесь объединяется человечество пустотой своих дремлющих мыслей.

В колледже я учился хорошо, с большим удовольствием. Это, возможно, определялось во многом отношением педагогов ко мне. На меня здесь смотрели по-новому, не так, как в моей сельской школе. Там я был запечатан, заштампован ярлыками бездельника и злого хулигана. В таких условиях, даже если ты и захотел бы сделать что-то хорошее и сделал бы вдруг, – тебя все равно вернут в прежний статус и не дадут вылезти из ямы. Потому что так удобнее, так привыкли. Ведь в новом присутствии человека трудно принять, когда ты привык на него смотреть как на неудачника. Так и учителям в школе трудно переформатировать свое отношение к двоечнику: им как бы становится неудобно видеть его в свете добрых поступков, чтобы скрыть голос совести своей о том, что они ошибались в отношении к этому человеку; что человек вовсе не такой, каким его видят окружающие. Он лучше. Если ты вдруг хочешь измениться в среде, где представлен «нехорошим человеком», «неудачником», «злодеем и хулиганом», то в этом изменении ты изменишь и других людей. А они не хотят меняться и менять свое о тебе мнение. Им так удобнее. Привычнее. Спокойнее.

А тут на новом месте с новыми людьми – все по-новому. Однажды на одном из первых занятий по теории спортивных игр наши ребята дурачились, и мастер сделал им замечание, выкрикнув: «Что вы ведете себя, как последние скобари!» Я тогда возмутился про себя. Я был в аудитории единственный скобарь – реальный скобарь, который сидел на первой парте и молитвенно впитывал каждое слово, сказанное лектором. Потом, позже, в одной беседе я напомнил своему учителю о том, как он обзывал нас тогда скобарями, а скобарь сидел тихо и слушал лекцию. И Балашов мне тогда остроумно ответил: «Зато у тебя есть шанс доказывать обратное – опровергать устоявшееся мнение. Может, потом будут словом «скобарь» благодаря тебе хвалить людей за их достойные поступки. Меняй привычки общества, создавай историю», – говорил мастер.

Самое тяжелое, наверное, в этом питерском времени было бродить весь день голодным. Поголодать можно немного, денек, два, но когда это постоянно, то становится невыносимо. Даже если забываешь в сознании о чувстве голода, увлекшись каким-нибудь делом, то все равно его ощущаешь всем своим существом, как подсознательный фон: «хочу есть», «хочу есть». Весь день я находился в техникуме, потом три часа волейбола на тренировке. Откуда я брал энергию, одному Богу известно. Раз в две недели мне родители присылали посылку из деревни. Я ездил за коробкой еды по воскресеньям на станцию метро «Московская», где останавливались автобусы, приходящие из нашего края. Потом я эту коробку с драгоценной едой тащил на себе через весь город в метро, а потом еще до своего поселка на электричке сорок минут от Финбана. Это была ноша радостная. Там было еды на две недели и немного денег на дорогу и перекусы, которые родители соскребали от своих трудов, сами недоедая и во всем себе отказывая. И маленькое письмо от мамы, в котором она передавала привет – тепло и любовь. Иногда я распаковывал эту коробку прямо на остановке и съедал блины и пироги, которые мама клала в посылку прямо под фонтаном у памятника Ленину.

Рацион мой с утра по обыкновению начинался со стакана чая и батона, который я целиком мог проглотить за считанные минуты. Заканчивался рацион вечером перед сном ужином, где было и «первое», и «второе». Хотя меня, конечно, не обижали мои благодетели, но я понимал, что все мы на равных условиях, и добавки не просил, соглашался только тогда, когда мне предлагали. Однажды мне как-то невестка (жена брата) предложила съесть как можно больше борща – сколько захочу, потому что его накануне забыли поставить в холодильник. Борщ простоял весь день в тепле, нужно было от него избавляться, пока он не испортился. Там было больше половины кастрюли. Я съел все, чем удивил нашего семейного повара. Не пропадать же продукту! На меня смотрели широкими глазами и не могли поверить, как можно было съесть такое количество еды. Они еще больше бы удивились, если бы узнали, что я не наелся тогда досыта. Но я, потирая живот, в благодарность сказал: «Спасибо, я наелся», – и пошел спать. Довольный, конечно, таким подарком судьбы. Поле этого случая мне стали чаще предлагать добавку.

В колледже я бегал на перемене за монастырским хлебом в Александро-Невскую лавру, это совсем рядом. Наш техникум располагался на Обводном канале. Раньше, до революции, это была территория монастыря, и для того, чтобы попасть в колледж, нужно было пройти через всю территории лавры мимо Троицкого собора. Поэтому эта дорожка, вымощенная камнем, от метро до техникума для меня за четыре года учебы стала родной. На большой перемене я бегал в монастырскую лавку, покупал огромную буханку горячего хлеба и съедал ее, пока шел обратно. Или садился на скамеечку у какой-нибудь могилки графа или княгини и съедал свой обед под колокольный звон лаврских колоколов. Но это когда были деньги. Бывало, я тратил за несколько дней всю сумму, присланную родителями мне на обеды. Приходилось экономить. В такие дни я выпивал пустой чай в буфете, а потом бродил по тихим местам лавры, чтобы скоротать время перемены, мечтая о том дне, когда вновь получу сытный привет из деревни.

Но, как ни странно, на тренировках у меня всегда были силы. Стоило подойти к залу, я забывал о голоде, какая-то радость от предвкушения всех этих полетов-прыжков, ударов по мячу закрывала чувство голода, поднимая внутри меня особые силы, противостоящие и побеждающие все другие телесные состояния и душевные недуги. Зато в электричке по пути домой меня отпускал восторг от игры, и тогда начинали трястись руки и ноги от недостатка глюкозы в крови. И я бежал домой, чтобы скорее закинуть в себя свой ужин и упасть мертвым сном до следующего дня. А там другой день давал и новую пищу.

Не физическая усталость и голод были самым тяжелым в том мире, в котором рождалось моя мечта, где кристаллизовалась моя жизнь, моя идея. Закалиться любви к своему делу в волевых решениях мешали не внешняя обстановка и материальные трудности – это как раз и помогало стать сильным, в тепличных условиях сильными людьми не становятся. Мешало другое – внутренняя неуверенность в своих силах и малодушие в том смысле, что правильно ли я выбрал свой путь. В большом городе, где много ярких огней заглядывают в твою душу, где глаза застилает блеск дорогих автомобилей, очень легко потерять себя, изменить своей цели, променять идею на сытую жизнь. Очень хотелось иногда свернуть на более упрощенные способы, не думать ни о каком призвании, оставить все свои мечты и начать тратить молодость на получение материальных благ. Хотелось блеска: хорошей одежды, плейер дисковый хотелось, как у обеспеченных товарищей из колледжа. Было обидно ощущать свою бедность и несостоятельность. Как можно не мечтать о достатке, когда красивые женщины снуют тут в шикарных платьях по Невскому проспекту, соблазнительно, не замечая тебя в твоей нищете. Они проходят через тебя как через пустое отражение фонарей в луже, как будто ты просто вода, жидкость. Как будто тебя нет вовсе. А ты есть! И тебе есть что сказать. И ты хочешь жить не хуже других. Тебе тоже хочется заявить о своем присутствии в этом мире. Поэтому так легко сдаться большому городу в плен. И многие сдаются.

Я люблю тебя, мой город! Но у меня есть к тебе вопросы. Не могу смириться и простить тебе одного – страданий детей твоих. Сколько забытых душ в твоих квартирах. Сколько слез в твоих дождях. Петербург, в твоих гранитных красотах, за стенами твоих элегантных фасадов живут бездомные осиротевшие души. И ты знаешь об этом. Почему ты их бросил? Почему их не замечаешь? Ты – Петербург, отец наш, я тебя спрашиваю. Отвечай! Не молчи. За что ты так презираешь нас – своих детей? Зачем сделал нас сиротами? Но ты молчишь, ибо нечего тебе сказать нам. Продолжаешь надменно светить огнями, хладнокровно не замечать нас. Ты самозабвенно радуешь глаз гостей и ласкаешь своих любовниц, остановившихся в твоих дорогих апартаментах. Зажигаешь для них праздничные фейерверки и скрываешь в этом блеске свои язвы, свое праздное бездушие, свою уродливую хромоту. Питер, ты божественно прекрасен! Но в глубинах твоих просвечивают болото и мрак, покрытый понтонами ярких площадей. Здесь мелодии веселых вальсов смешаны со звуками стона и плача сирот твоих. И под эту музыку танцуют самовлюбленные люди высшего света.

* * *

Мои тренировки продолжались. Из аутсайдеров я за полгода стал одним из самых сильных игроков. Но мое теплое местечко в одну станцию на электричке от спортивной школы пришлось покинуть. Брат мой, у которого я жил, переехал в общежитие для военных из-за нехватки средств на съем жилья, и мне пришлось искать себе пристанище у других благодетелей. Начались мои скитания.

Некоторое время я пожил у друга моего Сереги, потом переехал к тетке в Питер, пожил у нее. Потом тетка нашла мне съемное жилье, и это мне усложнило жизнь вконец. Теперь нужны были деньги еще и за комнату. В этом новом месте я прожил три месяца, зачерпнув в свой жизненный опыт еще горсть невыразимых словами тяжелых дней. Мало того, что теперь мне приходилось ездить из города на тренировки в Ленобласть, так теперь еще и возвращаться в город, на другой его конец. Мне приходилось добираться до дома с тренировки почти два часа. Это было невыносимо, конечно. Но не длительность пути была самым тягостным в этот период. Дело в том, что я поселился у психически больной женщины с двумя детьми. Один ребенок был грудным, второму 9 лет. Еще в этой квартире жили две бродячих собаки, которые ходили по нужде там, где им вздумается. И никто за ними не убирал. Это была какая-то помойка, а не квартира. Запах стоял невыносимый. Мне выделили комнату с окном – это такие странные комнаты в хрущевках, когда в пространстве помещается только кровать и окно. В общем кладовка с окном. Окно в этом помещении оказалось самой ценной частью, потому что, открыв его, можно было дышать свежим воздухом, так как смрад в квартире стоял невыносимый. Форточка в моей комнате никогда не закрывалась, несмотря даже на то, что переехал я в эту квартиру в начале зимы, когда питерские морозы еще сильнее прожигали воздух, а ледяные ветра, проходящие сквозняком между двумя морями, продували не только одежду человека, ждущего на остановке свой троллейбус, но и бетонные стены домов, разворовывая тепло, нагретое старенькими батареями. Приходилось спать в одежде под двумя одеялами. Вещи я свои вешал на раму окна, чтобы проветривались и не пропитывались гнилым воздухом, исходившим от комнаты хозяйки и от кухни, где варилось беспрестанно какое-то ужасное варево, от запаха которого меня постоянно тошнило.

Все мои съестные припасы, присланные из деревни родителями: разносолы и сало, спрятанные под кровать, – съедались в несколько дней. На недоуменные вопросы к хозяйке, почему она берет мои продукты без моего ведома, она, вытаращив свой единственный глаз, отвечала: «Я не брала. Что ты! Ты сам их съел, а нас обвиняешь в воровстве». – «Я не съел все сало, тут была целая банка, – объяснял я хозяйке. – Кто, кроме вас, мог взять из закрытой банки?» – «Поздно приходишь с учебы, мы уже спим. Ты нам мешаешь спать, – переходила вдруг в наступление женщина. – Неизвестно где ты бродишь, я скажу Лене, тетке твоей, что ты шатаешься по ночам». – «Это я так поздно приезжаю с тренировки. Я тренируюсь за городом, заканчиваю поздно. Еду долго, поэтому приезжаю так поздно», – отвечал я. «Не знаю, какие такие тренировки могут заканчиваться в девять вечера. Школы все уже закрыты в это время», – настаивала хозяйка на том, что я все-таки где-то шатаюсь, а не тренируюсь.

В общем, беседовать с ней смысла не было. Сало все равно не вернешь. Продукты свои надо было хранить где-то в другом месте. Замок мне врезать в комнату она не разрешила. Я сделал шпингалет изнутри, без ее разрешения, чтобы хотя бы закрываться на ночь и спать спокойно.

Но спокойно спать не удавалось. Иногда я слышал, как хозяйка стояла под моей дверью, тяжело дыша, вслушивалась в мое маленькое пространство, наполненное тихими звуками радио. Женщина постоянно кашляла, один глаз ее не видел, у нее были очень больные ноги, она еле перемещалась по квартире. Как она сказала, осложнение на здоровье оказали роды. На тот момент ей было около сорока пяти лет. Но расстраивало меня больше не то, что она заходила в мою комнату и брала мои продукты, а больше пугали ее ссоры с девятилетним сыном. Эти истеричные конфликты доходили не только до драки, но и до поножовщины. Парень не любил, когда плачет грудной ребенок, и постоянно говорил, что выбросит его из окна. Однажды ночью такая очередная ссора закончилась тем, что мальчишка схватил нож и набросился на свою мать, порезав ей руки. Услышав бешеные крики, я вбежал в комнату и увидел, как пацан с пеной у рта и с ножом в руке стоит над матерью, а та в одной руке держит младенца, а другой пытается отбиться от обезумевшего отрока. Увидев меня, мальчишка бросил нож и подбежал ко мне просить о помощи: чтобы я забрал его в свою комнату на ночь, так как мать хочет его задушить спящего, сказал мальчишка. Бред полный. Соседи вызвали-таки милицию тогда, но, когда зашли люди в погонах, мама и сын, уже улыбаясь, стоя в прихожей, уверяли стражей порядка в том, что ничего не произошло, что все это крики маленького ребенка. Милиция ушла. Я знаю, что Игорька уже не раз увозили в приют, но он оттуда сбегал. А мама тоже не хотела, чтобы сына увозили, постоянно несла какую-то-то чушь, что сыночка там будут обижать, что его там изобьют, голодным оставят и т. д. и т. п. В общем, это был сумасшедший дом. Игорек был в свои девять лет уже токсикоманом со стажем. Нанюхавшись клея, он однажды выбросил с четвертого этажа телевизор и одну из своих собак. Собака каким-то чудом выжила.

Ночами Игорек, в очередной раз обнюхавшись клея, стучался ко мне в дверь и просился побыть в моей комнате. Он хватал меня за руку и, весь трясясь, умолял, чтобы я его спас от каких-то людей, которые хотят его убить. Я его успокаивал, прижимал к себе и гладил по голове. Он смотрел на меня бешеным взглядом, от которого у меня самого пробегали мураши по коже, потом плакал и успокаивался. После таких ночей я был полностью изможден. На занятиях засыпал, тренироваться сил не было. В выходные дни я с утра уезжал в город, чтобы провести время не в стенах этой сумасшедшей квартиры, гулял по центральным улицам Петербурга. Или приходил в лавру и бродил там по монастырским тропинкам. Заходил в собор, садился на скамейку под иконой Богородицы и сидел там часами в какой-то пустой и тяжелой задумчивости. Но в храме мне было хорошо. Я чувствовал там спокойствие и защищенность. Иногда ездил в гости к Сереге во Всеволожск, чтобы поесть у него домашних щей и котлет, которыми меня угощала его мама. Идти мне было некуда из той злосчастной квартиры, поэтому приходилось терпеть, ждать лета, когда начнутся каникулы и можно будет уехать домой в свою деревню. Но, слава Богу лета ждать не пришлось.

В техникуме было два человека, с кем я мог поделиться своими проблемами, – это мой друг Серега и Леха Курышков. Алексей был из нашего тесного кружка, тоже, как и я, из не местных. Он приехал из Карелии и жил в какой-то частной школе, подрабатывая в ней по ночам сторожем. Он очень внимательно слушал мои рассказы о ночных истериках моих квартирных соседей, в которых я невольно был обречен участвовать, и очень сопереживал мне. Люди объединяются и в радости, и в горе. И я заметил, что ребята из моего окружения, так сказать, аутсайдеры в социальном плане, такие люди с глубинкой и грустинкой в глазах, которым нелегко живется в этом мире, которые обездолены, преодолевают трудности, – такие люди носят в груди доброе отзывчивое сердце. Не всегда, конечно, бывают и озлоблены на свое положение, но этот был добрым и сочувствующим.

Я уже говорил, что у нас группа состояла из ребят, большинство которых жило в благополучных семьях, приезжих или из семей с небольшим достатком. Эти дети, которым не все дано в жизни, были как-то внутренне более зрелые, более взрослые, что ли: с понятиями и жизненными принципами. У зажиточных и темы для разговоров были какими-то фальшивыми, наигранными, и сами они были искусственными, избалованными, играющими во взрослых и самостоятельных, а на деле были зачастую слабые и неуверенные. Вот этот Алексей, живший в школьной кладовке и приехавший в Питер из Карелии, видевший своих родителей раз в три месяца (по-моему, у него была только мама), покупавший и готовивший сам себе еду, ни на кого не надеющийся в этом мире, кроме как на себя самого, одиноко засыпавший в пустом помещении школы, Бог знает о чем думающий и о чем мечтающий в своем одиночестве, – оказался юношей с живой душой, без наносной подростковой фальши, с ясным взглядом настоящего глубокого человека.

Он-то и рассказал в школе учителям, что есть парень, которому очень тяжело живется. И вот среди этих учителей нашлась женщина, которая готова была принять меня к себе пожить. Алексей дал мне ее телефонный номер, и я встретился со своей благодетельницей. Она, как выяснилось, жила со своими детьми в большой уютной трехкомнатной квартире. Мне предоставили комнату – чистую, теплую, уютную, в которую я на следующий же день и переехал. Когда зашел в свою новую комфортную келью, сел на кровать и заплакал. Я плакал, такой детина, как маленький ребенок, навзрыд, и не мог остановиться. У меня была истерика. Тамара Федоровна – хозяйка моего нового жилища – присела со мной рядом, обняла мою голову руками и прижала к себе. Она гладила меня по спине и произносила женским материнским, самым уютным и теплым голосом: «Все будет хорошо, ангелочек, все будет хорошо. Не переживай».

Жизнь в квартире Тамары Федоровны стала для меня отдушиной от того периода, который был в недавнем прошлом с людьми, чуть не сведшими меня с ума. На лето я остался один в этой светлой большой квартире, хозяйка с детьми уехали на дачу. В деревню на летние каникулы я не поехал, а остался работать в городе, зарабатывать себе на жилье и питание, чтобы как-то облегчить жизнь родителей, которые уже были на грани нищеты, вытягивая мое обучение в городе. У меня росли в деревне еще два брата, поэтому маме с папой было очень тяжело. Но постепенно все стало налаживаться. Я повстречал своего земляка, который поступил в один со мной год учиться в Питере. Я к нему часто ездил в общагу в гости. Там в студенческом общежитии был тренажерный зал, в котором я с удовольствием тренировался. Мы нашли вместе с ним хорошую подработку – разгружали вагоны с мороженой рыбой и окорочками. Платили нам хорошо, правда, приходилось и хорошо работать. Зажил я прекрасно: купил себе одежду, даже стал помогать родителям. Материальные послабления и комфортные условия жизни сбили определенную тяжесть, но родились другие сложности. Попал в компанию студентов из общежития, и во мне стали просыпаться старые интересы, я снова увлекся разгульной жизнью, которую оставил год назад в своей деревне.

Но хорошо, что лето закончилось, и я снова перебрался к брату. Мы опять объединились, сняли другой домик на окраине поселка, и тренировки мои возобновились, как прежде.

Мы не умеем использовать свое доброе время на пользу нашей души. Больше зарабатываем – больше тратим. Когда чуть поднимем голову, начинаем хвалиться тем, что «я всего достиг сам». Появляются спесь и высокомерие, невнимательность к своей жизни. Приходит эйфория достатка, глаза застилает пелена, и ты снова возвращаешься к тому, с чего начал, теряешь свои духовные силы, которые ты накопил в испытаниях.

Интересное существо человек. Я бы никогда не назвал человека в единственном числе. Человек состоит из многих себя. Личность воплощается во многих формах жизни. Вот она сажает семя, поливает его своими мыслями, установками, мечтами. Начинает прорастать дерево поступков, из которых складывается судьба человека. И если это дерево оказалось сорняком, проросшим во все составы твоей жизни, и корнями укрепилось в крови, то выкорчевать его уже невозможно. Этот сорняк теперь не срубить, не сжечь, потому что он есть ты сам. Темное дерево становится неотъемлемой формой твоего бытия.

Но если в тебе оказалось достаточно глубины, чтобы осознать пагубность этого растения, и ты хочешь изменить свою жизнь – необходимо рядом посадить еще одно дерево, злак. И как бы старое дерево ни бросало на это новое семя свою холодную тень, как бы оно ни забирало в себя живительные воды, предназначенные для доброй жизни, все равно поливай новый росток, лелей его. Бейся за него, умирай. Даже если новому ростку достанется только одна капля воды, светлое семя прорастет. Пробьется сквозь тьму. Оно постепенно начнет набирать силы и пойдет в рост. Каждый добрый поступок, каждая мысль светлая будет новым ответвлением этого дерева. И в конечном итоге твоя новая жизнь вырастет в целый сад, в котором будут красоваться прекрасные деревья, на раскидистых ветвях их будет жить и укрываться от холодных ветров твоя новая личность. А старое дерево останется стоять в стороне, как тень. Но оно никогда не исчезнет из твоей жизни. И только стоит один раз оступиться или забыть о своем новом жилище, не подпитывая его добрым поступком, теплом, светлой мечтой, – старая храмина вновь оживет, и снова темная личность твоя станет хозяйничать в твоей жизни. Как дерево-сорняк никогда не исчезает, так и светлый злак, взращенный тобою, всегда будет рядом, стоит только вновь заглушить свою темную глубину раскаянием и добрым делом, и твоя ангельская, добрая личность вновь вернется в твою жизнь. Вновь оживет. Главное, даже если оступился вдруг, – вернуть себя того, кто новый и светлый в тебе, встать и снова поливать и растить это дерево жизни. Быть всегда начеку, готовым вернуть себя живого и отказаться от себя мертвого. Конечно, без третий силы, вечной и абсолютной Любви Бога это сделать подчас невозможно. По мне – так никогда.