Текст книги "9х18"

Через пять минут из-за угла появится фигура, как будто из глубины океана, в котором тонула моя душа, и по тому, как все вдруг замолчат, станет понятно: фигура – тот самый тренер, с которым нужно найти общий язык, чтобы попасть к нему на тренировки. Передо мной предстанет высокий, сухопарый, с острым, как лезвие, взглядом, в красных штанах с лампасами человек, который изменит мою жизнь. А пока я болтал с ребятами, отвечая на их любопытные взгляды, рассказывал про спортивный колледж, в котором теперь учился, и про Псковскую область, откуда приехал. Тогда они меня прямо у железной двери приняли в свой состав. Догадались, конечно, что я за этим и пришел. Я был счастлив такому радушию, потому что легко сходился не со всеми. Далеко не со всеми.

Колледж был сугубо городским образовательным учреждением. Иногородних там почти не имелось, только из Ленобласти, как Серега. В колледже не было своего общежития, поэтому из других городов было не так много студентов. И мне, деревенскому парню, пришлось учиться с городскими спортсменами четыре года. На первом курсе в нашей группе из приблизительно 25 человек с такими провинциальными лицами, как у меня, были еще четверо ребят, один из них Сергей Амбарцумов – ходячая идея волейбола из Всеволожска, с кучерявой гривой на лбу и рубахе на водолазку. Да, это еще один признак деревенского происхождения: если увидел бы кто в то время, что идет человек с челкой, даже если с лицом приличным, но в водолазке, а поверх рубаха, – то знай, это свой, деревня-парень, родная душа. А если еще в черных синтетических классических брюках в стрелку и белых кроссовках из кожзаменителя, то это вообще в доску свой человек. Приблизительно таким ходил по Питеру и я. На мне черные джинсы, зеленый бадлон и серо-черная рубаха поверх. Был в своем стиле.

Полгруппы нашей были футболисты из «Смены». Молодые гламурные зенитовцы наши. Это совершенно другая компания. Городские ребята – наглые, как все футболисты, модные, всегда жующие жвачку, говорящие отрывисто, со свербящими взглядами. Этими бегающими глазами они тебя сверлили, испытывали твою дерзость, но если вдруг их наглый взгляд натыкался на спокойный открытый, то тут же разбегались, старались спрятаться. Такие взгляды встречаются нередко, они, если ты попытаешься посмотреть отрыто в ответ – хотя это непросто! – начинают искать, куда бы сбежать, спрятаться под какую-нибудь вещицу, если не оказывалось поблизости угла, за которым можно было в случае чего резко скрыться. Футболисты наши – это особый народ. Именно наши. Особая стая. Футболисты ничем и ни от кого, по сути, не отличались, все мы были пацанами, жившими во дворах, черпавшими нравственность и принципы жизни в дождевых лужах на грязных асфальтах городских проспектов. Если мы были деревенскими – провинция на лице, – то это были городские пацаны – наглые, скользкие, сбитые в стаи. Они были дома, и это их вдохновляло. Они были разбалованными обществом, лживым воспитанием. Извращенными ценностями.

Мы были одинаковыми «в доску» по человеческому формату: одно и то же любили, одним и тем же жили: спорт и друзья. Но мы были диаметрально разными по социальным, так сказать, средовым факторам. В городе, в отличие от деревни, много народу. Здесь можно раствориться в толпе, если что не так. В деревне ты не сможешь взять и пропасть в никуда. Ты в деревне всегда на виду. Это формирует особый склад натуры. Ты всегда отвечаешь за свое присутствие. Чтобы ты ни сделал, все будут знать, что это сделал ты. В городе можно действовать в среде, где тебя никто не знает. Ты как бы обезличиваешься в потоках городской толпы. Отсюда вырабатывается у провинциальных и городских ребят две различных формы цинизма. Цинизм – это визитная карточка любого пацана нашего тогдашнего бешеного времени.

Цинизм городских и деревенских парней разный в силу среды обитания, в которой мы формировались. И взгляд у нас был от этого разный. Ты сказал слово в упор, тебе некуда спрятаться, кругом степи и лес. В лесу долго не высидишь. И если кому-то твое слово или поступок не понравились, тебе ничего не остается, как забраться в угол: встать в стойку и волчьим взглядом смотреть из-под бровей на своих оппонентов, ждать ответа и, если что, идти в лоб. Отсюда цинизм деревенский выражался упорным неподвижным взглядом прямо в глаза, из-под бровей, как знак того, что ты всегда готов ответь за свои слова. Ты готов действовать. Городской пацанский цинизм – он тот же, в принципе, но тут добавляется один момент: у городского есть возможность раствориться в толпе. В городе ты часто действуешь среди незнакомых тебе людей, которых ты в первый и в последний раз видишь. Отсюда этот бегающий взгляд, ищущий возможность соскочить с ответственности за свое слово и поступок при неудобном раскладе. В деревне таких углов не было.

Так вот, город и деревня – это две разных среды. И мы были разные. И еще, говоря об этих наших футболистах, нужно отметить, что они были именно городскими ребятами, и большой город накладывал свой безликий след на душу подростка-спортсмена. Футбол – это тоже особая среда. И волейбол – особая среда. Есть, видимо, определенные групповые свойства у любого коллектива. Чем больше коллектив, тем меньше личностная связь между людьми в нем. Тут свои законы. Футбольный коллектив – это много народу на поле, 11 человек на игре, а на тренировках еще больше. Это очень важный фактор, мне думается. Потому что сложно, в силу объективных законов, из такого количества людей, а еще в силу особого возраста, с внутренне не организованной психикой, создать единый организм с нравственными принципами. Это почти невозможно. Само пространство футбольной площадки – большое, если сравнивать с волейбольной. Поэтому социальный контекст уже в силу своих особенностей предполагает обезличивающую игрока обстановку. Тут надо иметь большое искусство тренеру, чтобы создать единый организм из команды. Единый, может, создать и получится. И часто единства добиваются тренеры. Но на каком единстве строится этот коллектив, очень важно. Каким содержанием будет обладать это единство, что будет его доминантой: звериная ненависть? Отчуждение – фальшивая элитарность? Самодовольство? Или благородство, взаимная помощь и солидарность в команде и за ее пределами?

Поэтому нередко можно увидеть, как вываливаются из командной толпы индивидуальности, которые играют хорошо, но держатся сами по себе. Вот такие две крайности содержит футбол в своей социальной природе, с одной стороны – безликая среда-коллектив; с другой – яркая индивидуальность. Велик тот тренер, кто сможет найти гармонию, в которой социальное будет усиливать и развивать индивидуальное. И наоборот. Где площадка и команда станут необходимой коллективной средой для возникновения и действия уникальной личности. Таким образом, футбол в его общем виде больше похож на городскую среду, обезличивающую, стирающую личностную ответственность игрока пред происходящим вокруг, перед товарищами и самим собой. Конечно, не футбол сам виноват, его идея – эта великая игра, а виноваты люди, построившие прочную систему воспитания в спорте; использующие эту могучую игру в коммерческих целях, забыв об истинном предназначении спорта и футбола в частности. Это про то, что футбол – пока у нас сырое явление, требующее правильной культивации. Пока тренеры выполняют коммерческий заказ, спорт не станет высоким искусством, а будет всего лишь средством из оперы «хлеба и зрелищ». И «созидатели», и заказчики современного спорта служат одному известному господину, ставят его выше всего, другой господин будет в подчинении у первого, а значит, в конечном итоге забыт. Футбольная площадка в этой парадигме, да и волейбольная тоже, будет все больше и больше развращать и губить души хороших, талантливых парней, как, собственно говоря, и не облагороженная городская среда, воспитывающая в молодых ребятах цинизм «бегающих глаз», будет губить душу юного человека, привыкшего к безответственным поступкам и безнаказанности.

Конечно же, мы не хотим отдать волейбол в этот «город грехов», где все только для прибыли. Для нас, воспитанных на традициях советского спорта, площадка 18х9 – это платформа созидания духа, творчества, добра, солидарности, настоящей искренней дружбы. Здесь все тесненько: шесть человек в команде. Не спрячешься, не соскочишь. Каждое шевеление отражается в общем пространстве, и каждое малейшее действие имеет свое значение для общего результата. Поэтому волейбол по внешнему плану и внутреннему психологическому устроению больше походит на деревенский образ жизни. Где все рядом, где все тебя видят: не спрячешься. И модель поведения от этого другая. Более личностная, ответственная за себя и за других.

В колледже у меня была однажды стычка с одним футболистом из большого города, впоследствии оказавшимся неплохим и добрым парнем. Если положить руку на сердце, все эти ребята, о которых я рассказываю, были очень добрыми и хорошими людьми. На втором курсе мы уже были одной веселой семьей, никто никого не пытался унизить и обидеть. Но это все потом, а пока мы притирались друг к другу очень забавно и агрессивно.

Парень, с которым мы столкнулись, был из футбольной компании, там были свои заводилы и лидеры. А этот, кого я уронил на пол, просто так получилось, что именно он попался мне под руку, – обычный миролюбивый парень, который просто попал в ситуацию, где ему пришлось так себя повести, потому как на конфликт со мной его подначили свои же дружки и случай. Если бы он оказался более сильным и гордым, было бы, конечно, больше крови, – а это последствия. И хорошо, что слабый. Кого-то все равно надо было из этой братии уронить разок, чтобы остановить их пыл наглости и стеба, который они разбрасывали на остальных учащихся в группе, в большинстве спокойных и воспитанных питерских спортсменов: хоккеистов, баскетболистов и нас, волейболистов. Да, парочка девчат была – теннисистки.

Так вот, я в один момент стал любопытной мишенью для этих ребят. Меня начали ощупывать – проверять на прочность. Ко мне относились с обоснованной опаской. Если Серега, волейболист, мой друг с кучерявой челкой на лбу, был ими уже пару раз подколот острым словом и «подвешен» на доску личностных штампов, то мне еще только предстояла эта участь. Или повесить самому их всех. Серега был не опасен. Над ним посмеялись раз-другой, в ответ получили не внятное «бу-бу-бу», но про себя, может быть, очень дерзкое «пошли н…», но все же вовне, – что-то «тюфячное», неинтересное. Им нужен был объект поинтереснее. Этим заводилам интересны те, кто сразу не соглашается на то место, в которое тебя хотят посадить. Если ты сразу, даже при взгляде испугался – все, ты отработанный материал. Им нужны свободолюбивые. Не согнутые. Бесстрашные. Но, справедливости ради, нужно заметить, что Серега, такой вот слабенький по пацанским понятиям подросток, со всеми мягкотелыми «буу-бууу-бууу», невнятным характером, носил в своей груди огромное сердце. Такого сердца дай Бог каждому. Я потом убедился в этой его силе, мощи и любви, в дружеской преданности. Но это было потом. В спортивном колледже на первом курсе пока он был для меня «тюфяк», за которого нужно периодически вступаться, чтобы его не оскорбляли и не трогали. Когда обижают твоих друзей – это обижают тебя прежде всего. За себя можно стерпеть обиду, а если друга обидели, терпеть нельзя. У нас было так.

Давно надо было довести дело до драки, но я тоже присматривался, что да как. В чужой обстановке всегда страшнее лезть в пекло. Поэтому я знал, что или за него, или за себя кому-то из этих «сынков» футбольного «гламура» придется «вточить» разок, чтоб дальше жить спокойно. И эту возможность удачно предоставил случай. Может быть, я как-нибудь и обошелся бы в своей социализации в городскую среду без грубых жестов, но установка, которая свербила в моей голове, сводила все ситуации, может быть, по сути и безобидные, к тому, что нужно бить морду при любой непонятной ситуации.

Может быть, опыт хулиганской жизни просвечивал в моем взгляде, когда я исподлобья поглядывал на окружающий мир и на этих ребят футбольной Фемиды. И когда на крыльце колледжа стояла толпа модных спортсменов и их дружков со старших курсов, молчаливое любопытство к моей персоне начало понемногу озвучиваться в шиканье, кряканье и смешки. Так что надо было как-то все равно включаться во все это дело.

Я сидел за партой утром в одном из классов техникума. Сидел и пах дымом. Я это чувствовал даже своим носом, который всю ночь дышал сосновым дымом: самым едким смоляным из всех. Ночью все мое существо пропахло дымом в нашем домике, который мы снимали в аренду со старшим братом в поселке Токсово. Там я жил. Оттуда ездил учиться в Питер. Накануне мы приехали от родителей – дом все выходные стоял неотапливаемым. Тогда был уже декабрь и стояли морозы. Вернулись поздно – я с температурой и простудой. Стали растапливать печку, а она так задымила, что было не продохнуть. Мы мучились с ней, наверное, часа три. Дрова были сосновые и сырые. Короче говоря, я так и лег спать под бушлаты и два одеяла, не дождавшись тепла. Понятно, что вся одежда пропахла. И вот с утра сижу за партой в классе. Точнее, сплю. Я приезжал раньше всех, чтобы не заходить в класс, когда там уже много народу. Так электричка ходила: или пораньше приедешь, или впритык. Я сидел за партой, опустив голову на руки, больной, с красными глазами и ватной головой.

Народ стал собираться, рассаживаться по местам, собирались кучки девчонок-хохотушек. Все с выходных, разговоров много. Только отдельные особи, вроде меня, не входившие ни в какие кружки по интересам, сидели в одиночку с потупленным взглядом, смотря в нераскрытую тетрадку.

Я расположился на задних рядах, хотя обычно сидел спереди, задние ряды были за футболистами закреплены. А тут, чувствую, этот еловый, по большому счету, приятный дымный запах, в нашей школе в селе никто бы его и не заметил, на больших переменах жгли в кустах костры, и это был естественный для деревенского нюха запах. А в городе стыдно так пахнуть, не принято. Я это понимал и поэтому сконфужено забился на задние ряды. Было не до учебы, еще простуда. И вот подходит этот не совсем мощный и спокойный парень и говорит: «Ты сел на мое место».

– Тут места и тебе хватит. Отойди, – спокойно сказал я.

– Слушай, иди пересядь вот туда, – говорит парень, нависая надо мной.

Смотрю, группа затихла, тогда уже почти в полном составе заполнившая аудиторию. Ждут веселой развязки. Интересно всем.

– А че это от тебя так несет? – говорит мне футболист, улыбаясь нагло и косясь на своих, которые уже светились и мелькали задорным тоном, как бы поддерживая и одобряя напор своего товарища по команде: «Давай, пора его поставить на место, скобаря дикого».

– Че делал-то, что так воняет, – сверкая глазами, спросил футболист. – Давай пересядь поближе.

Такой спокойный, вроде никогда ни с кем не задирался, а тут, смотрю, прет, как танк. Пять секунд я молча сидел в метафизическом стопоре. Такой стопор обычно предваряет взрывную реакцию. Моя психика была очень уставшей после бессонной ночи, готова взорваться от любого прикосновения. Глаза мои налились кровью, виски пульсировали, сердце забилось в простуженном теле лихорадочным ритмом. Откуда-то в голове всплыла установка от двоюродного брательника-омоновца, сказавшего мне, когда я только приехал из деревни в Питер: «Андрюха, не жди, пока тебе жало набьют. Вот чувствуешь, ситуация пошла не так – сразу бей со всей мочи в табло, потом разговаривай». Не помню, как я вскочил с места, только парта отлетела прямо на впереди сидящих ребят. Это мне уже потом рассказали. Я бешеным движением толкнул парня руками, ухватившись за его грудки и машинально сделав ему подсечку, – уложил со всей мощи на пол. Он с глухим звуком ударился об пол головой и затих. Я подержал его еще секунд пять прижатым к полу, затем встал и посмотрел на окружающих студентов. Сразу понял по лицам, что драки не будет, никто на меня не кинется. Боятся. Поэтому я хоть и в аффекте был, но делал весь этот механизм с какой-то даже эмоциональной игрой, с показательным вывертом. На страх. И знал, что сработает. Но глаза у меня были действительно бешеные. Я это чувствовал по испуганным лицам. Что-то они увидели такое в моем лице, что оберегло меня от стычек в дальнейшем. Я думаю, они увидели, что этот дикарь из Псковской губернии – с какой-то темной и странной начинкой внутри. А я действительно был темный.

Бить с одного удара в челюсть, взрывом всей своей лихости и видеть, как столбом наглухо падает твой оппонент, было мне не впервой. И если этот оппонент здоров или вскользь удар прошел, ты помогаешь ему ускориться к земле подсечкой и толчком руки, как бы сопровождая и надавливая его книзу, чтобы не опомнился. И начинаешь его добивать на земле. Он не успевает закрыть руками лицо, опешив от первого удара, и у тебя есть секунд пять, чтобы нанести контрольные удары.

Да, это были мы из 90-х. И что только не делали мы, сумасшедшие дети сумасшедшего времени. Каких-то страшных поступков, конечно, мы не совершали. Не успели. Слава Богу! Но шли именно к этому – к краю бездны, упав в которую, уже никогда бы не выбрались из ямы. Вспомнить все это – мурашки по кожи бегут. И кто знает, чем бы все это закончилось, если бы нас не разогнали тогда по сторонам.

О Питер, как я благодарен твоим огням! Ты зажег в сером болоте моего сердца жизнь. Как я благодарен громадным стенам твоей Лавры, где душа моя коснулась икон и благодати. Как в тебе я захотел жить.

Петербург, спасибо тебе за то, что подарил мне в своих благодатных туманах светлое небо и любовь. Спасибо тебе, любимый мой город!

Экзамен

Из-за мрака школьного двора вдруг появилась фигура. Быстро, как приведение, фигура проскользнула сквозь толпу сбившихся у крыльца подростков; с воздушной легкостью взлетела по ступенькам, загремела замком железной двери и во весь створ распахнула ворота в темное пространство затаившего дыхание спортивного зала. Детей, притихших от появления призрака Кентервильского замка, стало медленно засасывать в темный проем двери, как в черную дыру.

Призрак стоял в красных штанах с белыми лампасами по бокам и ждал, пока всех не засосет пропасть черного зала. Я шел последним. Когда все зашли в зал, я остановился напротив фигуры, свет успели уже включить, и на меня из-под черных бровей как лезвием полоснул острый взгляд пожилого, но статного красивого человека. Это был тот самый «Кощей Бессмертный», тренер этой удивительной спортивной школы по волейболу. Так его называли за глаза его воспитанники. Всмотревшись, как будто бы считывая на мне информацию, тренер спросил: «Ты кто?» У меня подкосились ноги, и я дрожащим голосом ответил: «Я в колледже учусь. Из Пскова приехал, можно у вас…» Он не дал мне промямлить до конца монолог, который я так долго репетировал, но все из него позабыл, и вдруг нервно, с каким-то даже пренебрежением спросил, глядя на меня сверху вниз:

– Из какого колледжа?

– Я?

– Ну, не я же, – раздражался призрак.

– Я из спортивного. На Обводном который.

– Какого ты года? – продолжал вопрошать призрак.

– Восьмидесятого, – ответил я.

– Ты на семь лет опоздал!

И после этих слов тяжелая железная дверь с грохотом закрылась перед моим носом, оставив меня на крыльце во мраке темной осени, с этими семью бесполезно прожитыми годами. И только маленький пучок света настырно пробивался сквозь замочную скважину железной двери, намекая на то, что надежда умирает последней. Если мечта в сердце светится, то исходящие из нее лучики обязательно найдут возможность пробиться через любую, даже самую крепкую дверь.

Я стоял как пришибленный от такого быстрого разворота событий и соображал сквозь звон в ушах от грохота закрывшейся двери. Я с минуту еще потоптался, решил, что на дерзость нужно отвечать дерзостью, и вошел в зал.

Спортивный зал был еще пустым, только несколько мальчишек лет семи бегали по линиям площадки, играя в догонялки, остальные переодевались в раздевалках. Призрака тоже пока не было. Я неуверенно сел на скамейку у двери, чтобы сразу покинуть помещение, если вдруг меня заметят и повторно укажут на выход. Но, при всей сконфуженности и неловкости, во мне просыпалась какая-то наглость. Смелость. Я хотел продолжить диалог, чтобы окончательно убедиться в бесполезности намерения остаться здесь. Я думал: если меня выгонят из зала, то я хотя бы буду знать, что это не случайность, а такая здесь атмосфера – закон. Тогда я с легкостью уйду и не пожалею о том.

Спортсмены стали постепенно заполнять площадку: разминали кисти, хохотали, озорничали и подсмеивались друг над другом. Кто-то возился в борьбе. Девчонки кучковались в углу: игриво, не без интереса посматривали в мою сторону. Наконец тренер влетел в зал и дал команду – построились! При этом он громко хлопнул в ладоши, как бы задавая строгий тон и рабочий темп, в который дети самостоятельно не могли войти. Построились. Тренер что-то буркнул, и колонна затопотала по периметру.

Началась тренировка. Все закипело, зашевелилось. В пространстве происходило таинство жизни. Хаос под действием созидательной силы превращался в организованный процесс творчества. Созидающее ядро в виде тренера порхало по площадке, изредка приземляясь на стул у сетки. И снова взметалось, размахивая руками, как дирижер перед оркестром: что-то кому-то объясняя, кого-то поправляя,+ – все дышало полной грудью, ритмом стучащих об пол мячей, наполняющих приятными звуками жизненное пространство спортивного зала. В этом воздухе летающих мячей создавалась атмосфера тепла, действия, преодоления, дружбы, всего того, что называется творчеством и жизнью. Это чувствовалось мною – здесь царит атмосфера любви.

Я так увлекся созерцанием тренировочного процесса, что совсем забыл о том, что буквально час назад передо мной захлопнули дверь. Я совсем забыл, что я здесь лишний. Я наслаждался атмосферой, пристроившись с краю у двери на скамейке. И от удовольствия совсем потерял страх и неловкость от первой неудачи. Тренер меня как будто не замечал. Но все же изредка я ощущал его взгляд, который он бросал в мою сторону, как на чужеродный элемент, раздражающий своим присутствием слаженные действия сплоченного коллектива. Но я все-таки чувствовал, что дверь, закрытая передо мной, – это что-то другое, и мне хотелось скорее прояснить ситуацию. Поставить точку.

Тренировка закончилась. Спортсмены стали расходиться по домам. Проходя мимо меня, они шли будто мимо бомжа у метро, стараясь не заметить и не поймать случайно взгляд несчастного, чтобы не заразиться безысходностью и тоской, которые проглядывают из глаз человеческой беспризорности. Все ушли. Зашуршал и тренер своим плащом по затихшему залу, приближаясь к выходу, у которого я стоял с маленькой надеждой в сердце на то, что тренер даст возможность мне приходить в этот теплый мир и не выгонит прочь. Тренер остановился и уставшим, каким-то мягким, уже не раздраженным взглядом посмотрел на меня и спросил:

– Ты откуда?

– Из Пав, это около Пскова.

– А что ты тут делаешь? – Видимо, совершенно забыл, что я ему при входе сказал, кто я и зачем пришел.

– Поступил в спортивный колледж и хочу у вас тренироваться.

– А почему у меня? Ты из города будешь ездить сюда?

– Нет, я с братом в Токсово живу.

Тренер сосредоточенно посмотрел мне в глаза и после паузы сказал: – Завтра приходи, я посмотрю на тебя, что ты умеешь.

– Спасибо. До свидания! – не сдерживая радости, прокричал я и выбежал из зала. Счастливый, полетел на электричку.

* * *

Я вышел из раздевалки первый, остальные тоже торопились, предвосхищая зрелищное представление. Тренер будет проводить тест на пригодность. Ребята смотрели на меня с озорным блеском в глазах, видимо, уже знали, что будет происходить сейчас на площадке. Зал был еще пустым. Я встал у шведской стенки, неторопливо потягивая мышцы. Через минуту все были в сборе. Построились. Побежали. В этот день разминка была недолгой, время будет потрачено на испытание новичка.

В первые мгновения, когда я увидел своего будущего тренера, то по походке понял, что человек этот – молния! Каждый его шаг излучал энергию, мощь. А наткнувшись на его огненный взгляд на ступеньках перед входом в зал, я сразу понял, что имею дело с необычным человеком; с человеком особой внутренней силы и со странной манерой поведения, которая исходила из него во всех его жестах и движениях. Голос, взгляд, походка – все в нем говорило о том, что этот человек – с пламенным сердцем, человек-глубина. Океан. Шторм. Потом, став участником тренировок, я убедился основательно еще в одном: старик с «прибамбасом». Слегка повернут. Я тогда подумал, что если останусь здесь, то жизнь меня ждет прямо-таки веселая.

В России много юродивых людей. Юродство у русских, я бы сказал, – это особая черта характера. Форма легкого безумия, нестандартного поведения, присущая людям с оголенным сердцем, с обостренным чувством правды. Это люди, у которых нет зазоров между сердечным намерением, эмоцией и действием, поступком. У таких поведение деформировано в легкую степень безумства. Прямота чувств облекается у них в шутовской, какой-то театрализованный импульс. С одной стороны, он как бы играет, как бы всегда шутит или обличает, ругает, кричит, а с другой – в этой шутливой или гневливой форме, обличительной игре он разит в само сердце, подает знаки в самую глубину души. У таких людей взгляд пронизывает насквозь, они сморят на тебя, и создается ощущение – все про тебя знают. Однажды, когда я уже был вовсю воспитанником Валерия Емельяновича и что-то не так сделал на тренировке, он закричал на меня: «Можешь уходить отсюда! Ты позоришь волейбол. Ты катишься в пропасть. Уходи и не возвращайся. Займись чем-нибудь другим. Иди пой в хоре. Может, пригодишься, хотя там тоже нужен талант». И так далее. Раздувая, казалось бы, невинную ситуацию, как пламя до размеров катастрофы – пожара, он как бы намекал и прокладывал пунктирную линию в сторону следствия, того, что может получиться и произойти из твоего действия, поступка, настроения в будущем. Он в этом пророчествовал о тебе, давая понять, что необходимо менять себя, задуматься о последствиях.

Однажды он меня так и выгнал из зала. Я, помню, в игре ударил и попал со всей мочи мячом прямо в лицо одной девушке, которая засела в страховке на противоположной стороне. Она была из бывших воспитанниц тренера. Пришла поиграть к своему тренеру, он ее поставил в противоположную команду от меня связкой. Выгнал меня с тренировки, сказав, чтобы я никогда не возвращался. Как ни упрашивала его девушка, чтобы он меня не выгонял, но все равно тренер настоял: пусть научится бить точно – и указал мне на дверь. На следующий день я пришел, и все, как ни в чем не бывало. Потом эти странные наказания по пятьсот кругов гусиным шагом: «Сколько прошел? Двести! Хорошо, давай еще триста. Быстрее!» И все это в какой-то сказочной манере происходило. Не зря, видимо, ребята его прозвали Кощеем Бессмертным. Было в нем что-то из нереального мира, из сказки.

А пока я проходил реальный тест. Задания выполнял разные. Началось все с проверки моей техники. С техникой, как выяснилось сразу, у меня было не очень. Я был дубоватый и сам ощущал недостаток пластики: в моих движениях не было школы, не было той грации, по которой видна природа волейбола, его осанка. Хотя что можно было требовать от провинциального волейбола? Многие технические недостатки я потом долго исправлял, а некоторые так и остались в моем теле на всю жизнь.

Но тренера, видимо, не моя техника интересовала на тот момент, с этим ему было понятно по первым моим движениям. Он устроил все это шоу, чтобы проверить мое желание присоединиться к коллективу спортсменов, которых он воспитывал. Я прыгал, блокировал, бегал, подавал, пасовал, летал – пыхтел как мог. Но был настроен серьезно и хотел всем своим существом, чтобы меня приняли в состав. Поэтому делал все задания с каким-то остервенением и смелостью, чем, видимо, и зацепил внимание тренера. Что мне больше всего запомнилось – прыжки на тумбу. В нашем зале это была сцена, приблизительно мне по грудь с моим ростом 187. Нужно было запрыгнуть на нее двадцать раз без остановки. Последний раз я не допрыгнул и содрал себе до крови голени. Было ужасно больно. Интересным и запоминающимся еще в этом экзамене было испытание прыжка за мячом, так называемая у волейболистов «рыбка». Тренер кидал мяч, который я должен был достать, чуть ли не на другую сторону спортивного зала, при этом он приговаривал, что нет мячей, которые нельзя достать. И я прыгал. Доставал. Я потом вспоминал эти прыжки, когда мы в колледже на гимнастике прыгали через коня в длину ноги вместе. Там тоже прыгаешь – летишь, успевая о чем-нибудь подумать, например, как ты будешь лежать в больнице с переломами и грустить. Там на тесте я так же разбегался в сторону улетающего от меня мяча и с полной уверенностью, что я его достану, выпрыгивал в горизонт, расставив руки вперед, не имея никакого представления, как буду приземляться.

Потом, конечно, со временем я научился приземляться без особых потерь для своего здоровья, но именно тогда усвоил, что нет не берущихся мячей, главное – должны быть дерзость в прыжке и полная уверенность в том, что ты сможешь сделать этот невероятный пилотаж и достать мяч.

Я очень хотел, чтобы меня приняли в команду. Глядя на меня, мои будущие друзья тоже уже хотели, чтобы я остался. Они смеялись до слез, видя все эти издевательства. В конце теста тренер сказал: «И последнее – 500 кругов гусиным шагом по залу». Пятьсот так пятьсот. Прошел два круга и упал на занемевшие колени. Тренер сказал: «Садись отдыхай, ты принят. Но работать надо будет много. Ты нулевой».

Я потом, много позже думал над этим экзаменом, проведенным для меня тренером в сказочной фантастической манере. И уже много лет спустя меня посетила догадка, что не игрок ему был нужен тогда в моем лице. Что во всем этом было что-то другое, какая-то непонятная для меня тогда идея, которая была ведома в тот момент только тренеру. А может быть, и ему не ведома, а ведома какой-то внутренней интуиции, единой мысли, доступной человеческим сердцам, оголенным душам. Человеческой искренности.

Домой я летел на крыльях – счастливый до невозможности, это была победа. Одна из самых значимых и крылатых моих побед, которая потом питала и вдохновляла в трудные минуты жизни. Такие мгновения дают силы, ощущение своей значимости, своей ценности для этой жизни. Восторг и вдохновение от маленьких побед впоследствии преломляются в веру в свои силы и желание жить на этой земле во что бы то ни стало.