Текст книги "9х18"

Провинция

Мне тогда было 16 лет. Я приехал в Петербург, чтобы поступить в физкультурный техникум – легендарное учебное заведение, в котором готовили учителей физической культуры, славящееся своими преподавателями, духом советского воспитания и советского спорта. Мы поселились со старшим братом в поселке, что на Карельском перешейке в сорока минутах на электричке от Питера. Снимали там маленький домик. Брат устроился работать по контракту в армию, а моя цель была получить образование и закрепиться в городе. Спортивный техникум был моей надеждой, моим островком, на котором можно соорудить свой маленький кораблик и отправиться в путь к большой жизни. Кроме спорта, я делать ничего не умел, да и не хотел, как выяснилось.

А куда я еще мог поступить, как не на физрука и тренера? А куда он, мой старший брат, мог еще пойти работать, как не по контракту в армию? Мы приехали в большой город, чтобы построить свою жизнь в цивилизованном обществе. Мы хотели пробиться в люди, как у нас говорят, чтобы не сгинуть, не промотать свою молодость напрасно там – в эпицентрах национальной катастрофы: деревнях и селах, когда-то самых прекрасных и самых благодатных местах на всей Земле. А теперь по какой-то злой воле превратившихся из островков счастья в пепелища холодной войны. Войны, в которой мы проиграли.

Да, это было время, когда большая страна оказалась втянута в хаос, совершив очередную революцию, в очередной раз развернувшаяся на 180 градусов; в очередной раз страна поменяла вектор, предав свои идеалы, свою веру; в очередной раз сломала себе судьбу, разбилась, как «Титаник» о льды, втащив за собой наши маленькие судьбы в мрак темного океана хаоса. Такая была действительность 90-х, в которых формировалась моя молодость, – время отчаяния, разрухи и массового сумасшествия.

Спорт – это единственное, что мы уважали и любили в те лихие времена. В то темное время любой пацан мог любить и уважать только спорт, дававший нам силу и навыки жить. Спорт и друзья – вот что было нашей единственной ценностью. Там, где ценились только грубость и наглость, где законы и правила, регулирующие человеческую жизнь, потеряли свою силу, было необходимо уметь действовать сообща. Одному не выжить в такие времена. Сплочение и физическая сила – вот что было нашей верой, идеей! Но ценности наши, сами по себе добрые и светлые, действовали чаще в обратном направлении. Во времена смут святое и доброе, призванное созидать и облагораживать, начинает вдруг разрушать все на своем пути. Любовь, дружба, семья, дети – начала созидающие, добрые становятся в кризисные времена плацдармом для падения человека в пропасть: в семьях пьянство, любовь превращается пошлость. Дети вообще не нужны в такие времена. Они становятся преградой к наживе и удовлетворению страстей. С детьми труднее выживать. Мешают, как и совесть человеческая, жить взрослому миру порочной жизнью. Дети и есть совесть человечества. Друзья – тоже в своей основе явление созидательное – в моменты смуты действуют в обратном направлении: помогают коллективно маршировать в ад. Одному скучно идти в адскую бездну, да и не по силам, порой страшно. А с друзьями все нипочем. Многих отчаянных этот «дружный марш» погубил и искалечил. Да, друзья в этом мире – особая стать. Это всегда веселая компания, с которой так легко совершать безрассудные поступки.

Спорт давал нам силы и дерзость, делал нас способными бить наотмашь; побеждать в нескончаемых уличных драках и передрягах. Спорт давал нам цель в жизни, возможность совершенствоваться, развиваться. О, если бы мы только умели использовать все эти силы во благо! Не имея опыта выживать в условиях тонущего корабля-страны, мы своими открытыми сердцами вводили себя порой в унисон и такт этой разрушающий силы, доверчиво сменив вектор с направления борьбы за жизнь к свету, добру, к берегу в сторону самоистязания, саморазрушения. В 90-е годы наша страна была тонущим кораблем, превратилась в палача наших судеб; она приносила наши доверчивые сердца в жертву каким-то неведомым монстрам-богам. И сама была жертвой палачей, которые губят судьбы людей масштабами целых цивилизаций и планет.

Столько загубленных судеб! Столько поломанных жизней на этих кривых и болотистых дорогах! Столько молодых прекрасных душ пропало в этих безднах.

Господи, спаси нас всех от этих черных дыр нашей судьбы – страны. И открой нам добрые пути честной и славной жизни.

* * *

Отчаявшись меня перевоспитать, родители отправили в Петербург. Питер – это центр мировой культуры, островок жизни, куда нас свозили из псковских и новгородских глубинок для просвещения и спасения от разлагающей обстановки провинциальных поселений и городков. Мы сами никуда бы и не поехали. Это заслуга наших родителей, конечно.

Но родители многие не понимали, конечно, отправляя своих чад в большие города, а может быть, понимали, но для них была последняя надежда – дать своим детям хоть какой-то шанс. Но мы точно не догадывались, из родительских рук получая билет в достойную жизнь, что таит в себе большой город. Какие там открываются возможности потерять себя юному существу. Какие открываются перспективы превратиться в винтик, в серую мышь. Мегаполис – это безликая масса равнодушных друг к другу людей – он беспощадно стирает зачатки нравственности человека, превращает его, вскормленного молоком свободы на полях и проселках русских деревень, в городского обывателя, в мещанина с пустой душой. И как легко доверчивому неокрепшему духом существу раствориться в пороках, ненависти, невежестве; быть поглощенным алчностью к деньгам и удовольствиям. Просто стереться в толпе.

А нам самим, конечно же, молодым и юным, не казалось, что мы идем ко дну, что в нашей жизни что-то не так; что мы где-то и кому-то проигрываем. Тут было интересно. С друзьями, такими как ты: веселыми и сумасбродными – везде хорошо. Жизнь наша была веселая, бесшабашная. Безбашенная. Говорят – «без царя в голове», а бывает – «царь без головы».

Эх, веселая наша молодость, горячие наши головы. «Безбашенность» – это такое у молодых людей состояние, когда зарождается у человека потенциал к его будущей жизни. Юношеская «безбашенность» – форма взросления, ее крайние проявления, когда в голову бьет мощный импульс энергии, не сформированной еще в прилежные формы силы, не имеющей еще творческого направления, содержательности. Молодому человеку в этот момент очень тяжело справиться с этой энергией, льющейся через край, и если должного воспитания, способного превратить взрыв в прилежные формы, не произошло до появления этого импульса, то человек может просто взорваться от этой силы. И чем талантливее личность, тем сильнее взрыв.

Этот процесс созревания творческой силы в нас протекал в опасной и даже катастрофической форме, когда я лидировал в нашей сумасбродной компании, придавая в принципе безобидным делам и веселью опасные и даже в некотором смысле уголовные оттенки. Поэтому участковый частенько заглядывал к моим родителям в гости, проводил беседу на тему моего поведения в ночное время суток. Мы с ним «подружились», еще когда я в седьмом классе учился, мы тогда с дружками перебили стекла в школе, и нас поставили на учет в детскую комнату милиции. С этого момента невеселое общение с участковым не прекращалось.

Он тогда сказал моим родителям: если останется в поселке, то хорошим ничем не кончит. «Доиграется, – говорил он моему отцу, – рано или поздно сядет». Нас было четыре друга. Вместе мы куролесили в деревне. Двое моих друзей, после того как я уехал в город, ушли в армию. Это их тоже, может быть, спасло. Меня в армию не взяли, хотя я очень хотел служить, воевать, геройствовать. Тогда шла война в Чечне. Меня забраковали по состоянию здоровья с псориазом. Может быть, от этого я еще больше озлобился на действительность и стал уходить в крайности в своих хулиганских выходках. Но Провидение Божие определило мне другой путь, другую армию – испытание большим городом. И слава Богу! Четвертый наш товарищ остался в поселке – и в армию не пошел, и учиться никуда не поехал, его в конечном счете за какую-то шалость (все-таки доигрался!) через полгода посадили. Этой дорогой пошли многие мои ровесники из тех, кто остался в деревне.

Я уехал в начале весны, чуть раньше, чем наша компания разошлась по своим дорогам. В то время как я уже вовсю работал в городе, зарабатывал себе на жизнь перед поступлением в техникум – торговал картошкой на рынке, – мои дружки продолжали веселиться целое лето, до своего призыва, но уже не с такой опасностью для своей и общественной жизни. Мое отсутствие немного успокоило их. Они стали вести более безопасный образ жизни – уже так не дрались, практически перестали совершать противоправные действия и почти не пили. Почти, я сказал. Но веселые дела все же по привычке творили, о подробностях я узнавал уже на расстоянии.

Для того, чтобы обрисовать картину того мирка, в котором мы жили, расскажу об одном происшествии, случившемся с нашими ребятами в момент, когда я уже уехал из деревни, но который очень точно передает атмосферу нашей тогдашней бесшабашности, раскрывает не только отрицательные стороны нашей молодости, но и показывает весь романтизм, которым были пропитаны наши сумасбродные дела.

Самый дельный из нас был Юра по кличке Зюзя, заядлый рыбак и охотник. Пару раз мы брали ружье, подаренное ему отцом, на дискотеку, когда ожидали приезда из другой деревни толпы парней, количеством нас, по сводкам разведки, превосходивших. Тогда мы припрятывали в кустах ружье на всякий случай. Мы всегда ждали этого всякого случая, втайне даже надеялись на то, что с нами что-нибудь произойдет такое, где надо будет предельно применить весь арсенал наших возможностей. Насмотревшись фильмов про Рембо, мы мнили себя «Рембами». Слава Богу, такого случая не представилось, и нам не пришлось применять нашу секретную силу, обходились кулаками, за исключением одного раза, когда все-таки постреляли вверх. Ну, а так, конечно, мы «отрывались» с этим ружьем, когда Юрка нас брал с собой на рыбалку, – стреляли по банкам да по воображаемым медведям.

Признаться, Юрик не любил брать нас на рыбалку, когда он действительно хотел порыбачить и поохотиться. Тогда он ходил со своим отцом – местным егерем. Юра к этому делу относился благоговейно, и мы его всегда уверяли, что дурака валять на рыбалке не будем, а будем ему помогать и сидеть смирно, когда надо, и выполнять все его указания. Он каждый раз нам верил, и каждый раз зря. Рыбалка наша всегда превращалась в веселую прогулку с горячительными напитками. На Руси пьют на рыбалке – такое случается.

Так вот, этот Юра устроился на лето поработать до призыва в армию на местный льнозавод, доживающий в нашем селе свои последние годы. Устроился трактористом. У него были права на трактор, он этим очень гордился, так как ПТУ закончил, как он сказал, с красным дипломом. Его когда взяли на работу (конечно, по ходатайству родителей, батя же лесник – важная персона), то он сразу заявил директору завода, что ему на трактор нужны грузчики в лице его товарищей Петрухи и Уки. Ука – это кличка нашего самого просвещенного участника группы, очень начитанного, доброго и интеллигентного парня. Он был моим самым лучшим другом, может быть, его доброе сердце как-то влияло тогда по-доброму на меня и подогревало мою злобную душу, не давая мне озлобиться на мир и на людей окончательно. Этого доброго парня занесло в наше сумасбродное товарищество только в силу этого времени 90-х, когда все было наоборот и вверх ногами. Петруха – раздолбай. Школу бросил в седьмом классе. Никого и ничего не боялся. Но добрый. Особенно любил лошадей. Подрабатывал на скотном дворе – сено по зиме разносил коровам, летом работал пастухом. Директор завода не хотела брать ребят, так как знала, что сочетание этих людей к добру не приведет. Все, конечно, знали, кто мы, чем занимались и на что способны. Мы по отдельности-то, в принципе, были людьми неплохими, но вместе все наши интересы – творческие и добрые, по большому счету, в своей основе, – всегда сводились к непредсказуемым ситуациям с хулиганскими и разгульными последствиями.

И все же директор завода согласилась на это дело и, как выяснилось позже, не зря, так как ребята ничего плохого не совершили в период работы на заводе и доверие, великодушно им оказанное, оправдали. Кроме только той шалости, когда утопили трактор в озере. Но это для деревни в 90-е было вполне безобидное и нормальное явление. Так что их, по-моему, даже и не уволили с работы. Если коротко, то это было так.

Тракториста Юру и двух его грузчиков отправили на местную пилораму за досками для постройки заводского сарая. Те поехали с удовольствием, так как уже себя зарекомендовали вполне ответственными работниками, и им эта жизнь, видимо, понравилась: когда на тебя за твои поступки и дела смотрят не с осуждением, а с уважением. Но старые привычки дают о себе знать, даже когда ты уже с ними вроде и расстался и делать по-старому не хочешь, но… не так все просто в этой жизни. Погрузили доски в тракторную телегу, а на обратной дороге наших тружеников остановила какая-то бабушка и, не подозревая ни о чем, спросила Юру, высунувшегося из кабины, чтобы лучше слышать ее вопрос: «Почем доски, сынок, везешь»? До ее вопроса даже мысли не было, чтобы потом все вспоминали об этом. Но бабушкин вопрос перевернул все планы вверх дном. Внутренняя загульная сила поднялась, как волна, неожиданно внутри ребят и поглотила собой все их добрые намерения одним махом. Юра залез обратно в кабину.

– Че она хочет? – спросил Петруха.

– Доски, – ответил в таинственной задумчивости Юра.

Дальше было уже все как по накатанному. Доски аккуратно сгрузили бабушке во двор и на всю выручку купили вина. Еще Ука вспомнил, что у его бати на праздник было поставлено два сорокалитровых бидона браги. Сынок решил один «подрезать», аргументировав это так, что, мол, «мамка мне только спасибо скажет, что батю от запоя отвел». И, расчувствовавшись этой благородной мыслью, приказал Петрухе и Юре грузить в уже пустую телегу из бани, где Укин батя прятал свое сокровище, оба бидона. 20 бутылок портвейна, 80 литров браги, пила «Дружба» (Юра всегда брал пилу на рыбалку), рыболовные сети, охотничье ружье, мешок картошки – все это было погружено в тракторную телегу и двигалось вместе с горе-коммерсантами в сторону озера. Никому ничего не сказали. Их искали два дня, пока Юрин батя не успокоил всех, сказав, что пилы дома нет, значит, Юрка рыбачит. Все будет хорошо. Выпьют все взятое и приедут обратно.

Пять дней они жили на озере, пока Ука не выдержал и не пришел домой пешком, весь в слезах. Пришел и попросил отца Юры поехать и забрать тех двоих, пока они друг друга там не поубивали. Он, правда, про трактор, уже к тому времени утопленный, ничего не сказал. Не решился.

В общем, все вроде обошлось, и тех домой доставили, и трактор вытащили из озера. Неизвестно, конечно, в подробностях, как там все это происходило и сколько они в итоге поймали рыбы, но до слуха людей дошло, что выпито было все взятое с собой. Еще до постороннего слуха дошли некоторые подробности той рыбалки. Известно было, что трактор они утопили, когда играли в войнушку. Да, нужно помнить, что это были еще совсем юные существа с детскими умами в головах своих. Юра проезжал на тракторе по Петрухе, который бросался под просвет колес, как под танк, с гранатой-бутылкой, а потом, когда трактор проезжал, Петруха вставал на ноги и с криком «ура» бросал гранату в воображаемый танк. А драка, после которой Ука убежал за помощью в деревню, началась с того, что Петруха забрался высоко на дерево, по какой-то неведомой причине, но факт был в том, что Юрий – друг его – это дерево спилил под корень вместе с Петрухой. Петруха упал в болото. Этого хватило, чтобы начаться драке. Они, кстати, часто между собой дрались. Им нужен всегда был подогрев в виде общего врага, тогда они с удовольствием били ногами это третье лицо, а если такого не подворачивалось рядом, то всю спесь свою они направляли друг друга. Приходилось их постоянно разнимать. В этих драках было что-то очень сильное, тут выражались какая-то братская привязанность друг к другу, любовь. Но все и в этот раз обошлось. Все вернулись, все живы. Синяки зажили. Родители простили. Трактор достали, отремонтировали.

Осенью Юру и Уку забрали в армию. Петрухин через полгода сел в тюрьму. Сейчас я знаю, что и у Юры, и у Уки сложились судьбы благополучно. Оба сегодня законопослушные граждане своей страны, специалисты в своих профессиях, положительные семьянины. Надо отметить еще один интересный факт, что после армии оба успели поработать в милиции. Эта информация меня тогда очень развеселила. Не заладилось только у Петрухи. Он, я слышал, отсидел два срока и живет сейчас в нашей деревне. Встретил его однажды: он как-то сконфуженно со мной поговорил, как будто стеснялся своего слегка «запьянцовского» лица и беззубого рта. Но надо сказать, справедливости ради, что Петруха хоть и не смог выбраться в цивилизацию и остался в деревне, пропив и прокутежив всю свою жизнь, все-таки остался кем-то таким, особенно стержневым из нас, тем, каким я знал его в нашей юности. И если бы мне нужно было выбирать из троих друзей уже сейчас, по прошествии многих лет, себе напарника, чтобы с ним идти в разведку – ну, если бы так случилось, – я не задумываясь выбрал бы именно этого неудачника Петруху. И я бы на сто процентов не ошибся в своем выборе. Собственно, про это я и хотел сказать в отступлении о друзьях, что не всегда внешнее благополучие нашей жизни сохраняет в нас личностный человеческий стержень.

Но слава Богу, что я тогда покинул деревню и уехал в Питер, а он меня принял в свои суровые, но спасительные объятия – мой духовный отец и воспитатель Петербург. Город таинственных свершений; город вечного мрака, в котором зарождается огнь и свет нашей жизни. Наставник мой, как я благодарен тебе! Как я люблю тебя! Мой город. Самый любимый и самый лучший город на свете. Спасибо тебе, Петербург, за все. За то, что принял меня в свой игровой состав.

Смена жизненной парадигмы проходила сложным путем, этот процесс не закончился и по сей день. Но все началось со спорта. За спортивной жизнью вслед поменялось все.

Я нестерпимо захотел жить по-доброму. Светлеть начало в моей вдруг откуда-то взявшейся, поднявшейся из недр глубин потребности к спорту и совершенству в нем. Потом спорт привел меня к более широкой потребности. Потребности учиться! Школа в поселке для меня прошла мимо. Хотя я теперь подозреваю, что мое желание учиться и по сей день заложено с моей юности, тем, что в школе я совершенно не учился. Моя хулиганская натура, превратившая весь образовательный процесс в школе в фарс, сыграла для меня спасительную роль в этом деле.

Дорогие мамы и папы! Если вы хотите добиться того, чтобы ваше дитятко прожило свою жизнь на оценку «два», заставьте его в школе учиться на «пять». Именно заставьте. Результат будет диаметральный, но стопроцентный.

Добиться в жизни нет, не счастья, – об этом человек не думает, и я никогда не думал, и я не понимаю до сих пор окончательно этого слова – счастье. Результата! Счастье – это производное состояние. Результат твоей цели дает тебе ощутить кайф от жизни, от проделанной работы. И чем выше достигнутая тобою цель, чем труднее было ее достичь, а высокие цели всегда достигаются с трудом, тем полноценнее плод – радость от жизни. В этом ощущается чувство собственного достоинства, чувство того, что ты – человек. Во что бы то ни было добиться результата! Маленькие шаги – результаты – рождают большие пути. Но прежде мечта, прежде уметь заглянуть в будущее через свое сердце, через мечту, а потом только идти вперед, неукоснительно внимая своему сердцу. Но тут важно правильно расставить приоритеты и определить полярность направления, поставить + или –. Опять эти балашовские приоритеты.

Колледж

И вот я стою у железной двери спортивного зала, где проходят тренировки по волейболу, на пороге своей новой жизни – это было осенним темным вечером. Все светлое и лучшее зарождается темными вечерами, когда наступает осень в душе, когда заблудился в потемках жизни и душа ищет выход к свету, к смыслам. К себе. На закатах приходят рассветные мысли. Именно закат – вечер, уходящее солнце – освобождает место для нашей мечты. Закат ставит точку в пройденном пути и тут же рождает заглавную букву предстоящих дел, встреч радости и любви. У серой двери, ведущей в рай галовских грязненьких мячей, обшарпанных стен и разметки 18х9, стали собираться подростки, местные волейболисты. Я волновался и переживал. Волейболисты! Кто они? Питерский волейбол по отношению к нашему деревенскому – это «небо и земля». Хотя у нас волейбол был самым распространенным видом спорта и традиционно любим всеми от мала до велика, все равно это был провинциальный волейбол. В деревне все провинциальное. Хотя провинциальное не означает худшее, как выяснилось для меня потом. Провинциальное – это там, где больше жизни, быта, уюта. В противоположность профессиональному, вышколенному, городскому, совершенному, а значит, обесцвеченному и обезжиренному. Начисто вымытому. А там, где все слишком чисто, высоко и совершенно, часто холодно и неуютно. Даже страшно. Как в космосе, холодно и темно. Поэтому провинциальное – это пусть и несовершенное, но зато теплое и человеческое. Пусть и неказистое. Даже смешное. Провинция – это земля, а город – небо. На небе высоко и совершенно, а на земле уютно и тепло. Традиция и любовь к этой игре были основаны еще с советского времени, когда летом все мужское население собиралось у сельского клуба, где располагалась волейбольная площадка и до самой ночи устраивались баталии кожаным со шнуровкой сбоку, не очень круглым мячом. Играли все. В нашем селе волейбол всегда был в почете. Но какой это был волейбол? Замечательный: веселый, азартный, любимый всеми. Не профессиональный – народный волейбол.

Отец привел меня к этой народной игре, когда еще я и в школу не ходил. Он брал меня с собой на игры, на соревнования. Отец был заядлым волейболистом-любителем, два раза в неделю всю осень, зиму и весну они с друзьями играли в школьном спортивном зале. А позже, когда мой рост трансформировался до нужной высоты, я стал и сам участвовать в этих играх. Потом играл за район, и в юношеских, и в мужских составах. Был на высоте среди своих. Но с первых дней учебы в спортивном техникуме я сразу понял, что хоть и играл в волейбол с детства, но все же уровень питерских спортивных школ совершенно другой. Поэтому при встрече с одногруппниками по колледжу– ребятами преимущественно из волейбольного клуба «Экран» – осознал весь свой путь, по которому мне предстояло пройти, чтобы догнать ровесников, воспитанных в спортивных школах Питера.

Спортсмены, которых я встретил у двери спортивной школы, куда я пришел попроситься, чтобы меня взяли в состав этой секции, были волейболистами немного другого формата, чем товарищи по учебе в техникуме. Тут были волейболисты из звездной «золотой» лиги – самые великие. Самые настоящие. Впервые на своем пути в Питере вершину идеи этой игры я встретил в колледже двумя неделями раньше. Это не просто волейболист оказался – это был феномен, особая порода – факт жизни. Когда ты заглядываешь в горнило идеи и смысла какого-либо явления, в самую его суть, всегда можно обжечься от прямого попадания энергии на тебя. Вот и я чуть не обжегся от этой энергии, на которой зиждется вся идея не только волейбола, но и всего мирового спорта.

Глядя на этого ходячего носителя идеи волейбола, я сначала, честно сказать, чуть не разочаровался вообще в спорте как таковом: когда увидел его, идущего ко мне по двору колледжа быстрым шагом. Я же только потом понял, в чем тут смысл, тайна. А сначала при приближении этого человека я почуял что-то неладное, но в этот же момент так же ясно, как белый день, осознал, что вот именно этот экземпляр человека станет моим товарищем на долгие годы, а может быть, и на всегда. Я с детства притягиваю к себе самый неказистый и внешне неудачный сорт людей. Но именно эти существа впоследствии становятся моими верными друзьями на всю жизнь. И именно в них, как выясняется теперь, я прочитываю сокрытую тайну жизни и смысл существования всего человечества, да что уж там – всей вселенной, всего мироздания.

– Привет, я слышал, ты на кафедре спортивных игр в группе 103? – с ходу заявил незнакомец.

Он сказал это с такой отвратительной дикцией, что мне пришлось читать смысл произнесенных слов по его губам.

– Дай-ка закурить, есть? – продолжал незнакомец.

– Нет, – ответил я.

– А-а-а, понятно.

Тогда он достал пачку сигарет и закурил свои. Я ничего не сказал, так как понял по его поведению и виду, что это не самая большая странность, которая может от него исходить, и что меня ждет веселое общение с этим типом. Хотя по измятости и толщине пачки сигарет, из которой он достал свое курево, я все же догадался о его прагматичном подходе. А он еще и волейболистом оказался – труба. Он мне так и сказал тогда: «Я, Андрей, волейболист, понимаешь».

– И давно ты занимаешься волейболом? – спросил я.

– Всю жизнь, – ответил он, растягивая отсыревшую сигарету.

Всю жизнь! Вот так.

* * *

В колледже физической культуры и спорта, куда я поступил, у меня был целый год только один товарищ, с кем я общался в техникуме, – вот этот волейболист. Оказывается, я теперь в этом убежден, что самые настоящие волейболисты – это самые неказистые по меркам спорта люди, как Серега. Встреть его где-то случайно, никогда бы и в голову не пришло, что этот человек волейболист. И вообще спортсмен. Но он так любил этот спорт, оказывается, как и я любил его, – безгранично! И в этой любви к нашей игре мы были самыми настоящими волейболистами. Красивыми, прыгучими, быстрыми и взрывными. Чудесными. Мы мечтали быть такими. И мечты наши были настолько сильными, искренними, что, наверное, на подобных мечах вот таких, как мы – несовершенных, провинциальных, – стоит весь мир, вся его красота и сила. Мне так думается.

Так вот, Серега – из таких спортсменов. Мы были с ним причастны к волейболу. Поэтому считали, что если мы фанаты этой игры и преданные на всю жизнь этой игре люди, то, как бы мы ни выглядели, какого бы происхождения ни были – мы волейболисты самые настоящие. Ничем не хуже всех остальных, даже тех, кто играет на самой вершине олимпа. Единственное, мой друг был более реалистичным человеком, чем я. Он хоть и мечтал, как высоко прыгает и технично бьет в три метра перед девушкой своей, которая живет в его мечтах, очень красивая, небесная такая, в первых рядах многотысячного стадиона и болеет за своего парня Серегу, лучшего из всех на свете парней, – но все же, надо сказать, мне никогда не говорил, что хочет играть профессионально. Как-то сказал – почти как в том анекдоте про Чебурашку, когда Гена спросил, слышит ли он его, а тот ответил: «Гена, посмотри на меня, конечно, слышу», – так и Серега сказал, когда мы с ним пили пиво на Финляндском вокзале, – посмотри на меня, Андрей, какой с меня на фиг волейболист! Он был трезв в мыслях о себе, даже когда пьянел.

Я так же мечтал, как и он, и про девушку, которая на меня смотрит со скамейки стадиона, и про все такое, без чего жить невозможно любому пацану: что тебя любят и восхищаются тобой; восхищаются тем, что ты есть, что ты самый совершенный и неподражаемый – всеми любимый. Я все же хотел большего. Я был не реалистичен, в отличие от Сереги. Хотел в самой глубокой впадине своего сердца стать богом, как те, что сияют на вершине. Весь ужас в том, что я действительно этого хотел, что я подчинил тогда всю свою жизнь этому желанию. Это мои экзистенциональные эксперименты, которые я провожу над собственной жизнью до сих пор.

Вот такие волейболисты, любящие и мечтающие, самые преданные волейболу люди и стояли у железной двери спортивного зала. Собирались пораньше, чтобы поболтать и покурить.

Еще в деревне, когда мы со своей «веселой» компашкой, состоящей из таких же полупьяных подростков, как и я сам, дрались с приезжими питерцами, разбивая друг другу носы, устраивая битвы стенка на стенку, мне становилось иногда страшно от присутствия во мне какой-то темной силы, когда я понимал, куда нас могут занести спесь, дерзость и бесшабашность. Слава Богу! Слава Богу за то, что Он своим провидением крутанул маятник моей жизни в другую сторону. И теперь я ставил эксперименты в другой области своей сермяжной души: смогу ли я сделать немыслимое в том, чем жил и о чем мечтал последнее время того отрезка моей жизни – стать профессионалом в спорте и попасть в сборную страны. Ужас! Но это было так. Юношеский максимализм, на меньшее я был не согласен. В этом масштабе, масштабе своей мечты я признался только трем людям: себе, Сереге и потом еще одному человеку, моему тренеру – о нем весь этот рассказ. На него была вся надежда.

Когда я поступил в колледж и попросил своего куратора Александра Владимировича Балашова, чтобы тот помог мне найти состав, в котором бы я мог начать волейбольную карьеру, то он, узнав, что я поселился во Всеволожском районе, направил меня в одну школу, которая располагалась от моего места жительства на расстоянии одной станции на электричке, сказав: если найдешь язык с тренером той школы, если он тебя возьмет к себе, то тебе повезло. Вот я и приехал попроситься в эту школу. Приехал для того, чтобы встретить самого близкого и родного мне человека, изменившего всю мою жизнь.

Пространство у входа в зал стало заполняться звуками веселых голосов. На тренировку собирались юные спортсмены. Обычные школьники, разного возраста: щупленькие, толстенькие, такие все хулиганистые. В общем, совсем обычные дети. Я стоял в стороне, сначала боялся подойти. Потом кто-то из ребят закурил, и мне почему-то стало легче. Я понял, что это не инопланетяне. Курящие люди у меня как-то в то время больше вызывали человеческого доверия, чем некурящие. Я подошел к ним и спросил:

– Парни, вы на тренировку?

– Да, – ответили мне. – Ждем Кощея.

– А это кто?

– Это наш тренер, сейчас придет, увидишь. А ты кто?

– Кто я? Дед Пихто… – «Даже не знаю, кто я», – подумал я, потому что и впрямь не знал пока…

– Мне надо поговорить с тренером, – ответил я и не стал расспрашивать больше ни о чем местных спортсменов, чтобы сразу не разочаровываться и потянуть сладкую томительную надежду на хороший исход замысла. Вдруг у них найдутся такие аргументы, которые убили бы всю мою надежду. Типа: «Знаешь, тренер сказал нам вчера, что если вдруг придет парень, встанет вот тут у двери, скажите, чтобы уходил, – я не возьму его к себе, так как он уже опоздал. Ничего из него не выйдет! Бесполезно даже начинать. А просто так тренировать человека со стороны, нет, не могу, своих много. Пусть уходит». Именно так мне потом и было сказано тренером, один в один. Но это потом. А пока у меня оставалось еще минут двадцать. Поэтому я не стал говорить, что пришел проситься в секцию, чтобы не обломать веточку надежды, которая меня согревала и удерживала от пропасти и от разрушения всех планов. Но что-то все равно радовало. Ребята, стоящие у входа в спортивный зал, – это был мой контингент. Хоть поселок, в котором эта спортивная школа располагалась, находился довольно близко к Петербургу и по объему и численности населения деревней его не назовешь, но все-таки там люди попроще, близкие моему тогдашнему культурному и материальному уровню. И сейчас, уже поживший, с опытом, понимаю, почему именно такие дети, близкие мне, стояли у двери. Это такой отбор, когда ты берешь не по росту ребенка к себе в секцию, и не по качествам как игрока, а в силу какой-то другой потребности. В силу того, что этому человечку идти больше некуда, у которого, может быть, на данном этапе ближе тебя, этого спортивного зала и мечты, согревающей одинокое сердце, ничего и нет. Это была не совсем настоящая спортшкола. Это скорее была секция при школе, но с хорошим уровнем волейбола.