Текст книги "9х18"

Смерть мечты

Наши тренировки начинались стандартно: бег по кругу, с заданиями, растяжка у шведской стенки. Челночные забеги к линиям, прыжки. Прыжки – это отдельная тема, так как наша секция любителей-волейболистов-мечтателей была заполнена простыми, вполне заурядными детишками и подростками и в отношении технической одаренности, и в отношении антропометрических показателей: все мы были небольшие ростом, средние, кто-то чуть выше. Все были мечтателями. Звездными. Неземными. Мы все были пришельцами. Только тела нам раздали, кому какие достались, потому что лучшие экземпляры были разобраны землянами. Вот если бы нас, лунатиков, в наши бы родные пенаты, к нашим бы звездам, откуда мы родом, то там мы бы показали, дали бы жару. А тут эта гравитация, пропади она пропадом, мешает двигаться: крылья промокли под дождями, тела отяжелели.

Поэтому прыгать мы должны были уметь высоко, чтобы играть в волейбол, где забиваются «гвозди-удары» с высоких прыжков над сеткой. «Если ты не умеешь вбить мяч в три метра – значит, ты не играл в волейбол». Так мы все рассуждали тогда. Как только мы не прыгали. И через скамейки, и на тумбы, и с высоты с гирей, и с мячом на сетку и без мяча на блоки. А я сдуру прыгал даже в тамбуре электрички, когда возвращался домой. На своей станции из тамбура выходил одиночестве, так как люди, завидев приседающего подростка и подпрыгивающего в потолок головой, как будто танцующего танец «Яблочко», предпочитали выходить с другой стороны вагона. Чтобы не мешать мне. То ли еще по какой-то причине. Люди у нас тактичные, обычно не мешают друг другу сходить с ума.

А когда я шел домой от станции, тогда прыгал вверх, набегая и представляя, как будто я на площадке прыгаю и бью по мячу, вверх вытягивая руки и пытаясь ухватиться за звезду. Много тогда я сорвал звезд. Вот Кассиопея, дай-ка мне свою звезду. А вот Медведица пригнулась – хоп, и сорвал одну звездочку-земляничку из ее неуклюжих лап. Рак высоко сидит, таращится, глядит – жадный до звезды. Но ничего, еще чуть-чуть, и до тебя достану, и у тебя свистну звезду. А снег под ногами так забавно скрипел. Он мне напоминал скрип кроссовок на площадке о хорошо вымытый пол. Луна смотрела на меня, счастливого и беззаботного дурака, и незаметно улыбалась какой-то двусмысленной ухмылкой, как будто все про меня знала. Предвидела все. Ей было скучно, но деваться с небосклона некуда, так как она тоже подневольная, как и мы здесь на Земле. От этого она равнодушно и сонно продолжала светить неоновым светом надо мной, коротая свое безделье, заодно разглядывая мою тень, смешно перемещающуюся по планете. Дома в выходной прыгал в саду. В колледже прыгал в пустынных коридорах, чем иногда у проходящих мимо студентов вызывал недоумение. Я понял тогда: если долго прыгать, то можно до всего допрыгаться. Тренер мне сказал, когда я спросил у него, смогу ли стать профессиональным волейболистом со своим ростом: «Будешь отрываться от земли на метр – станешь». За год я натренировал прыжок и выпрыгивал метр. Но нужно было еще.

После всех этих прыгучих дел нам выдавали мячи – грязненькие обшарпанные круглые планетки, в которые мы, как маленькие боги, играли в свои ритуальные игры – разбрасывая планеты-мячи по всей галактике. Вселенная – это был наш зал: космос. Зимой холодный, как и подобает космическим пространствам, где тоже, видимо, батареи не греют. Где маленькой планете по имени Земля нужно согреваться своей собственной энергией от тепла живущих на ней людей, от любви их к друг другу. А мы согревались мечтами и игрой, забавными шутками и веселым задорным смехом.

Мы стояли в парах, принимали, пасовали, били, нападали, подавали. Это было маленькое производство, где все шевелится, копошится над общим делом. Кто-то усердно, кто-то филонил, кто-то болтал без конца. Тренер летал по залу, постоянно кричал, размахивал руками, как крыльями. Все находилось в крикливом движении. Зал останавливался и зависал только при освоении тренерских изобретений: методических гениальных находок нашего сказочного тренера, суть которых была известна только ему самому. Эти новшества были непонятны для нас своими сложными замысловатыми конфигурациями: какие-то задания, которые тренер выдумывал, наверное, в свое свободное время, записывал все это дело в блокнотик, а потом с помощью нас все эти методологические фантазии воплощал на деле. Но большая часть методических приемов была, похоже, выдумана на ходу, экспромтом. Фантазия у нашего сказочного и любимого «дирижера» была развита необычайно, поэтому нам было порой непросто освоить все эти хитросплетения: блок – удар, прыжок два раза – страховка, потом челночный туда-сюда, потом прием, пас – и так в различных вариациях и на различных скоростях. Но мы послушно все выполняли. Потому что знали: пока все это не проделаем – играть не начнем. И старались не обижать тренера, чтобы не нарваться на гнев его и скорее начать играть в волейбол. В противном случае тактические задания могли бы растянуться на всю тренировку. Кто знает – тот поймет.

* * *

Себя я никогда не рассматривал в контексте защитника, даже при своем росте. Я думал, что в волейболе можно только атаковать. В этом действии – весь апофеоз игры. И мальчишка с характером кардинального склада и с неудержимой спесью и амбициями мог мечтать только об амплуа нападающего игрока.

Вообще у нас тренировка всегда проходила в таком режиме, как будто бы мы готовились к битве с пришельцами. И волейболисты «смешные» – все как один воины сборной планеты Земля. Как на войне всегда. И эти наказания по «три тысячи» кругов по залу гусиным шагом. Цифры тоже сказочные – отдельная тема.

Тренер по обычаю сидел, как всегда, под сеткой, периодически свистел в свисток и кому-то делал замечания с крикливой досадой. Иногда я подсаживался рядом, когда играла младшая группа, и доставал его своими расспросами. Но тренер отвечал на все мои вопросы вроде бы как с внешне показной неохотой – обрывистыми и завершенными репликами. Ему вроде и не хотелось говорить на такие темы: как становятся, например, великими волейболистами; можно ли попасть в сборную страны, ну, так, гипотетически, человеку, который в волейбол пришел в 16 лет. «А бывают ли случаи, – не унимался я, – когда волейболист за год или два мог стать профессионалом-мастером?»! И все в таком роде. Тренер отвечал нехотя, но я чувствовал, что в душе эти вопросы были для него важнее всех вопросов жизни. Здесь что-то было из его личных глубин. Я это чувствовал тогда, а теперь знаю точно. Он отвечал неохотно, как бы лениво, со снисходительной улыбкой, как отвечают родители на праздные вопросы детей-малышей вроде того, а кто сильнее – тигр или танк; или что быстрее летает – ветер или самолет. Вся это внешняя снисходительность и как бы нежелание говорить на эти темы были защитной маской оголенного сердца, которое очень любит мечтать и верит в невозможное на земле. Мои вопросы были вопросами его жизни. Мои вопросы били прямо в точку. И он терялся порой, не зная, как скрыть волнение. Я видел, что он слегка раздражается от моей навязчивости. Но раздражался он до одного момента. Как-то раз я подсел к нему и, сравнивая свои ноги с его ногами, сухопарыми, когда-то очень прокачанными настолько, что мышцы уже ушли от старости, но остались канаты-жилы, остатки былой мощи и силы, – я стал опять что-то пытать у него. И вдруг он резко повернулся ко мне и спросил: «Зачем тебе вообще волейбол нужен? Зачем ты сюда пришел?» Я посмотрел ему в глаза и как-то совсем просто, как будто бы по-другому и ответить нельзя было, сказал: «Ну как зачем, чтобы попасть в сборную». Он меня поймал тогда. Застал врасплох, и я не успел сказать что-то другое, придумать какой-нибудь запасной вариант. Ответ вылез из моего подсознания. Я ответил то, чем в потаенных мечтах своих жил. И что для меня было на тот момент важнее самой жизни. И я вслед за этой оплошностью тут же подумал: «Вот я дебил-то, ляпнул не подумав! Ну ладно, пусть сейчас он улыбнется своей бездонной улыбкой, погладит меня по голове и скажет: молодец, хорошая цель. Хороший мальчик. Иди тренируйся».

Но он ничего не сказал. Он посмотрел на меня своим могучим взглядом так, как никогда больше на меня никто не смотрел. Посмотрел всей своей жизнью, чем-то таким, ради чего он потратил каждую секунду, находясь в этом зале. Так смотрят только сердцем, только глазами самого важного в нем. Это была какая-то сакральная мистическая встреча взглядов. И этот взгляд именно в то мгновение, в тот момент определил мою судьбу, вселил в меня еще одно сердце: огромное, мощное, светлое, благородное. Я не знаю, как я это сказал, почему удостоился такого звания, такой награды и такой судьбы. Но я знаю, что это произошло тогда на скамейке под сеткой. И теперь, когда в детском доме были такие случаи, что ты молодой воспитатель, совсем обессиленный от этих постоянных детдомовских конфликтов, и перед тобой стоит парень, огромный шестнадцатилетний детина, забравший у малолетнего соседа-мальчишки «Сникерс» – жует его цинично, глядя тебе прямо в глаза, и говорит взглядом своим: «Ну, что ты сделаешь мне…» – а ты ничего не можешь сделать, не только по закону детей, даже таких детин, как этот, трогать нельзя, а просто ничего нельзя в этой ситуации сделать, кроме как посмотреть в глаза… И в этот момент, когда у тебя своих сил уже нет ни на что, ни на какие взгляды, вдруг ты ощущаешь какое-то удивительное чувство, что из тебя смотрит особая сила, благородное и наполненное мощью чувство. И ты спокойно отвечаешь, помолчав немного: «Не надо… не надо так делать больше, пожалуйста». И этими словами, совершенно простыми, беззащитными, голыми, как сама душа, когда ей плохо, но наполненная этим взглядом, ты совершаешь чудо.

«Ладно… простите…» – ты слышишь. И этот детина наглый вдруг превращается в человека с наполненными слезами глазами, из которых вдруг посмотрела добрая душа. Это он вызвал в тебе человека. Он, который под сеткой сидел со свистком. Который меня тогда пожалел и оставил у себя в зале. Не отпустил одного в ночь. В темноту. И понимаешь, что тот взгляд смотрел из тебя. Взгляд, который мне передал мой тренер в зале под сеткой.

* * *

Я лег в кровать с чувством тревоги. Сегодня был устроен тренером турнир, к нам приезжала мужская команда из бывших «экрановских». Этих мужиков привез тренер, знакомый ВЕ, который якобы отбирает в «Экран» перспективных игроков. Так мне изначально было сказано. Нам устроили игру, чтобы посмотреть на нас для возможного попадания в питерский клуб. В числе претендентов был и я, как мне тогда казалось.

Это был мой шанс начать двигаться дальше. Но я ту игру отыграл тупо и бездарно, не проявив свои лучшие качества. В защите на получалось. Я и так-то не блистал в приеме, а тут ребята за сеткой давали такие планеры, что доводки не было у нас никакой. И не только у меня, вся команда играла плохо: скованно. Не в свой волейбол играли. И связка наша заболела, как назло, давал парень, который с нами вообще не играл никогда. Он был студентом и бывшим учеником ВЕ. Давал высокие, затяжные пасы, которые я терпеть не мог. Меня накрывали блокирующие, как скатерть на стол, и я не мог ничего поделать. Мне нужен был быстрый пас – мгновенный прострел, как мне и давал Леха, наша связка. Тогда я мог делать свою «фишку». А тут эти навесы, когда центральный блокирующий пять раз и вправо и влево мог сбегать и поставить свой блок. Конечно, двойным блоком эти дылды закрывали меня без труда. О чем говорили тренер «Экрана» и ВЕ во время нашей игры, я не знаю, только при выходе тренер мне сказал как-то скользко и отчужденно, что пока можно начать тренировки в этом мужском составе, а потом переведут в молодежку в официальные игры.

А зачем мне эти дяди, которые играют, так, в любителях. Это команда на самом деле для недотянувших до профи и перешедших в формат вечернего волейбола: когда ты с работы идешь поиграть в любимую игру. Для тех, кого не взяли и кто не смог… Вот и мне предоставлялась такая возможность: оставить навсегда свою надежду, которой я два года жил в мечтах попасть в молодежный состав «Экрана». А потом начать свою профессиональную карьеру.

И все-таки, может быть, еще не все потеряно, подавала голос моя бунтарская душа и упиралась. Я ворочался в кровати и дергался.

«Нужен прыжок! – думал я в своем воспаленном сознании. – Нужно прыгать так высоко, чтобы лупить поверх блока, и неважно, с какого паса. Тяжелый я. Надо работать над прыжком. 187 – это не рост для волейбола, тем более для нападающего. Как мне надо прыгать, чтобы конкурировать с высокорослыми ребятами. Тренер говорит – метр. Нет, а я думаю, надо полтора вылетать. Тогда – да. Тогда я им устрою! Скорость у меня великолепная, я видел, как восхищается тренер, когда я, упав за мячом, в мгновение взрываюсь на прыжок, успевая не только подняться на ноги, но и сделать заход на разбег. Эти длинноногие подростки пока сложатся, пока расковыляются на разбег, я уже давно в воздухе. Скорость и реакция у меня невероятные, я сам это чувствую!»

Я, конечно, завидовал рослым ребятам и постоянно находил искусственно в себе преимущества, выпячивал их, чтобы как-то успокоить себя и оправдать свою беспомощность. Либеро… придумали тоже амплуа, идти в защиту? Нет! Только нападение. Прыжок нужен! Мощный и легкий. Метр в отрыве мало, надо еще больше. Надо работать. Надо тренироваться больше. Надо тренироваться всегда и везде, тогда я вырвусь вперед.

Прыгать нужно так, чтобы от легкости взлета зависать в мертвой точке и вбивать, вбивать в три метра выше блока. Вот как надо! На ударе я еще разбегусь и смогу удивить, а вот на блоке, с места, – тут нужна мощь. Нужен взрыв. Тут особое качество силы. Я мало тренируюсь. Все свое время уделяю удару, а надо прыгать с утяжелителями. Прыгать. Прыгать. Прыгать.

И вдруг, в этих истеричных размышлениях, впав в какую-то неестественную злобу на себя и на весь мир, я не заметил, как оказался на улице в сугробе – ночью. Я прыгал в снегу, сжав зубы и хрипя от злости и отчаяния: «Надо прыгать, надо прыгать».

Нет, амплитуду надо менять. Нельзя опускаться всегда на одно и то же расстояние, надо менять глубокий присед на короткий. Надо уметь прыгать с короткого приседа, когда ситуация тебе не позволяет сделать разбег. Они все длинные, суки, рукастые: центральный выходит на удар мгновенно, почти не поднимаясь от пола. Надо успеть накрыть его, надо успеть, надо успеть, а мне уже не успеть. Не успеть. Мне уже девятнадцать летом будет. Поздно. Это все моя деревня-матушка, жил бы в городе, я бы с детства уже был на уровне… А в этой провинции долбаной чему я мог научиться? Пропала жизнь бездарно, ушло мое время.

Я даже не помню, сколько прыгал на улице в отчаянии перед белой ухмыляющиеся луной в одних трусах и в ботинках на босу ногу. Светила февральская луна через пелену серой массы облаков, и сильный ветер болтал в небе бешено снежинки, колючие, как песок. Они рвали мое лицо и тело. А я как обезумевший скакал в сугробе, пока не услышал оклик брата, стоявшего с испуганными глазами на веранде:

«Ты что, дурак? Вообще обалдел, давай домой, слышишь, ты чего?» Я остановился и застыл как вкопанный. Я стоял, стиснув зубы, и плакал. Слезы мои текли, отражая в себе лунный холодный свет. Я это чувствовал – всю эту взаимосвязь слез и луны: родных друг другу и неразлучных частиц нашего бытия. Слезы катились по щекам и остывали на полпути, как остывал и я для своей любимой и светлой мечты, не достигнув вершины и совершенства.

Я стоял и выл на луну. На это круглое, никогда не лгущее лицо с холодным проникновенным взглядом, который впивался мне в душу своей колючей правдой. Стоял и понимал, что выше головы прыгнуть нельзя. Что тренер смотрел на меня сегодня так же, как эта луна, неумело пряча за улыбкой всю правду. И я в эту минуту ненавидел его за то, что он не сказал мне все прямо, а вилял, говоря, что тренер сменился там, ты, мол, полгодика подожди, поиграй во взрослом составе в любителях. А потом придет этот Иванов на главного тренера, и тебя возьмут в «Экран». А Георгичу ты понравился, но он ничего не решает сейчас, и т. д. и т. п. Все это он врал мне. А луна не врет и не улыбается. Она не любит меня, как любит тренер, и ей нет смысла от меня скрывать горькую правду, которая мертвым холодным светом молчаливо и сурово очерчивала перспективу всей моей безотрадной судьбы. В глазах этой луны я читал: «Ты не станешь никогда тем, кем мечтаешь быть, это невозможно. Смирись».

Я еле вылез из сугроба, колени мои промерзли и не гнулись. Брат стоял на веранде с перепуганным лицом и большими глазами. Я кое-как добрался до своей кровати, лег и, отвернувшись к стене, равнодушно уснул. Уснул, чтобы завтра проснуться с новым чувством и с новым сердцем. С пустотой. Мечта моя умерла и осталась навсегда в том февральском сугробе. Она перестала принадлежать моему сердцу, перешла во власть холодной и равнодушной луны. Все несбывшиеся мечты отправляются на луну, как на кладбище, чтобы потом когда-нибудь тихой ночью, наполненной лунным светом, напомнить тебе о той минуте, когда ты в последний раз ощутил в себе живой пульс твоей мечты, и чтобы уколоть твое сердце памятью о ее гибели.

Бригада

Я благополучно закончил учебу в техникуме и, получив диплом, поехал в свою деревню, чтобы проработать в родной школе целый год, а потом бросить все: и педагогику, и спорт, и деревню, и свою идею; и уйти плавать в другие просторы, искать другие миры, другие вселенные, не связанные ни со школой, ни со спортом вообще. В сферы, обещающие моим молодым амбициям сытую и благополучную жизнь.

Но прежде чем уйти я все-таки сделал задел положительного опыта в этом направлении, который впоследствии меня и убедит, когда я нагуляюсь по миру и вернусь на круги своя, на мой клочок земли на этой планете размером 9х18, к своей игре в мячик через сетку – к своей настоящей жизни, моей, если хотите, судьбе.

Мое возвращение в деревню всех удивило. А родители вообще восприняли мой come back без радости, потому что все четыре года переживаний за сына, весь этот труд, который они приложили к тому, чтобы их дитя вышло в люди, получается, пропали зря, все впустую, что ли. Так думали мои мама и папа. И, конечно, мой приезд ими был воспринят как неудача, как шаг назад, отступление. Один я не чувствовал, что отступаю. Мое сердце уже подсказывало, что я делаю все правильно, что я на своем пути.

Я отказался от поступления в Лесгафта, у меня были хорошие возможности в этом направлении, но я решил идти по другому пути. И немедленно. Мне наш мастер в техникуме говорил, что если я вдруг не стану практикующим тренером, то смогу в любом случае стать хорошим преподавателем в университете. А мне все это уже тогда было неинтересно. От города мне нужно было только одно – высший спорт. А без этого в большом городе ничего не держало, а, наоборот, все раздражало, все напоминало о моей неудаче. Теперь меня интересовали совершенно другие направления и горизонты. Я поехал в свою деревню, чтобы начать осуществлять свою новую мечту, тогда во мне уже загоравшуюся с полной силой. Я хотел подготовиться в деревне к поступлению в другой университет с другим направлением, чтобы потом, закончив жить в родной деревне, работать в школе; воспитывать деревенских детей, обучать их волейболу и играть с ними зимой в снежки.

Город я уже увидел сполна. У меня хватило сил и интуиции, чтобы понять, чего стоят ценности городской жизни. Нет, жить в деревне, на своей земле – это не отступление, а мечта любого здорового человека, покинувшего свой дом только ради того, чтобы в городской суете полноценно ощутить себя участником материального прогресса и в этом положении только еще больше затосковать о родных полях, речке и лесу, своему дому.

Чтобы потерять возможность ходить по тропинкам, натоптанным твоими босыми ногами, когда ты бегал по этой чудесной планете ребенком, играя в жизнь, любя ее, нужно иметь веские причины. А причина может быть только одна: лучший кусок хлеба, который может быть заработан в наших условиях только в большом городе. Урбанизация – будь она неладна.

Но мама с папой меня не понимали. И правильно делали. Они предвидели, чем вся эта моя деревенская мечта закончится. «Бери ношу по себе, чтоб не падать при ходьбе», – говорили они мне в ответ на мои рассуждения о том, что жить надо по зову сердца, по призванию работать. Родители были мудрыми, они прекрасно знали, что зов не зов, а молодому парню в деревне делать нечего. Они прозорливо предвидели, что я снова рано или поздно вернусь в большой город. «Только начинать придется все сначала, – говорили родители мне с упреком. – Опять придется начинать с нуля».

А я ни о чем не думал тогда, жил, как подсказывало сердце. Но год, проведенный в деревне, и работа физруком в школе не пропадут зря – ни для меня, ни для деревенских детей, с которыми мы устроим веселую жизнь в этот период на волейбольной площадке и за ее пределами, на этом коротком отрезке нашей жизни. Любой опыт огня – это тоже своего рода прагматизм. Рано или поздно все приносит свои плоды.

Весной перед защитой диплома я уже успел поработать в нашей школе, поэтому ехал, зная, что меня там ждут. Место учителя физкультуры к тому времени освободилось. Наш местный физрук занял должность директора школы. Такое тоже случается. А что вы думали, если физрук, так стразу все несерьезно? Нет, друзья мои, физруки – очень серьезные люди. И наш учитель по физической культуре был очень серьезным человеком. Пока об этом помнил, конечно. Но забывал о том сразу, когда входил в зал, к нам, ученикам. Буквально минут, может, пять на лице его проскальзывала еще печать взрослого мира: какой-то отголосок возвышенной мудрости и серьезности, где каждый очень себя ценит и дорожит мнением о себе, но в суете и в шуме детских криков и беготни он приходил в себя и становился нормальным человеком. Он и был самым нормальным человеком из всех наших учителей, которые нас были вынуждены приводить посредством своего учительского призвания к образованному сообществу взрослого мира.

Есть такое выражение: «Первые станут последними, а последние – первыми». О чем это? Мне думается, это выражение очень применимо к школе и учителям. Иной раз, казалось бы, самый заурядный учитель в виде какого-нибудь трудовика или физрука, ходит всю жизнь в одном и том же спортивном костюме или пиджачке и в учительской смотрится на фоне дам в блузках, с прическами, как гопник, оказавшийся в этом месте по чистой случайности. И вот эти неказистые человечки по меркам высокопарной образованности становятся нередко самыми значимыми существами в деле передачи опыта от одного поколения к другому. Именно такие являются носителями и хранителями главного образовательного сокровища, самого высокого и сложного знания – опыта человеческого отношения к человеку. Опыта тепла и заботы о людях, таких же существ в этом мире, как и ты сам. Без статусов и высокомерия, так по-доброму, по-простому, по-человечески. В этих физруках, недотепах, добряках и простофилях, всегда ощущалась какая-то инаковость с учительской величавой когортой. Они, эти физруки, трудовики и ОБЖ-ты, выбиваются из этого состава как гадкие утята: вроде свой, а вроде и нет. Они всегда на веселой ноте: простота на лице и не заносчивый взгляд, как пропуск, как пароль в проходе через границу взрослого мира к детским сердцам. В простоте этой всегда живет здоровое чувство человеческого достоинства – детскость, как искренность души. Передача этого человеческого достоинства младшему поколению, может быть, самое сложное и самое умное действие в деле учительства. Эти все физруки больше относились к категории детского коллектива. Это люди, застрявшие между учителями и учениками; между взрослым миром и миром детства; между реальностью и сказкой. В своей простоте они были всегда ближе к детям, к людям. На одной волне с ними. И когда они уходили с работы домой, то грустили, им становилось не по себе. Но многие в этом никогда не признаются. Даже себе. Стыдно, что ли.

Вот и наш учитель по физкультуре был как бы больше старшеклассник, имеющий особые полномочия в школьном коллективе. Он и покажет, как на брусьях сделать соскок, он и анекдот расскажет нам и сам над ним и посмеется своим заливистым заразительным смехом. Он и в футбол с нами погоняет, и обидится, даже разозлится иногда, если его вдруг обыграешь и забьешь гол. И про армию нам расскажет: про большой флот, где он три года служил. И матом нечаянно ругнется. И подмигнет тебе сочувственно, со знанием дела, если вдруг ты заглядишься на девчонку, проходящую мимо в коротком платьице. И наврет что-нибудь относительно своих заслуг в спорте, когда он был на пике. И простит, и поймет, и поверит, чтобы ты поверил, что он поверил, когда ты ему скажешь, что у тебя болит нога и кросс ты не побежишь.

Мы нашего очень любили, а я в особенности. Он, может быть, единственный, кто относился ко мне, как к человеку, который имеет свое по праву значение и достоинство, ведь у меня в школе пятерки только по физре и были. А за любовь мою к этому предмету он меня и любил, уважал. Потому что мы оба с ним знали ценность этого дела, этого предмета, где движение – жизнь, искусство и дорога к человеческому сердцу, к искренности и простоте. К радости.

Конечно, друзья мои, физрук здесь – это образ, в котором отражается свет и любовь всех учителей: географы, учителя по русскому языку и литературе, химики, трудовики и математики – все, кто подходил к тебе, несмышленышу-подростку, садился рядом и неожиданно, по-простому, вместо порицания и осуждения за твой проступок заглядывал тебе в глаза и ласково говорил: «Все будет хорошо, все будет замечательно». Тот, кто в учительской заступался за тебя перед коллегами, предлагая дать шанс ребенку и не быть чрезмерно строгими. Тем учителям большое наше спасибо, которые рассказывали обо всех этих боях под Москвой и Троянском коне, об Онегиных и Хлестаковых, о синхрофазотроне, на котором как будто весь мир сошелся, обо всем том, ради чего они свою жизнь посвятили. И могли, может быть, и больше… А они тут, с нами. И смотрели в этот момент они куда-то в даль, в окно класса – в небо. И, о чем-то замечтавшись, вспоминали свое детство, свои школьные годы и мечты. А потом переводили взгляд на учеников, одаривали нас бездонной улыбкой, передавая свои надежды на счастье, на любовь, на светлую человеческую жизнь. И молились, кто как умел, про себя за нас: «Дай Господи этим людям счастье, пусть у них все сбудется. Пусть они всего достигнут. Пусть у них будет лучше, чем у нас».

Вообще, было интересно оказаться в статусе учителя в тех стенах, где еще совсем недавно тебя распинали за прогулы и хулиганство те же люди, с которыми ты теперь на равных. Многие учителя так и не перестроили ко мне отношение и смотрели на меня как на учителя с подозрением, из-под бровей скошенным взглядом. Так глядели потомственные дворяне на своих освобожденных крестьян, вчера еще рабов, а сегодня пришедших составить деловой договор на куплю земли, с важным видом свободного человека, не без ехидной ухмылки на лице, отражавшей торжество человеческого равенства.

Привычку превосходства, которая у учителей складывается в отношении своих подопечных за многие годы, преодолеть очень трудно. И, наверное, для некоторых это даже невозможно. Презрение к человеку младше по своему статусу въедается в кровь некоторых учителей так сильно, что избавиться от этого недуга порой становится невозможно. Как сильно искажает человека власть, когда он ее получает не заслуженно, не по логике своего призвания и личностного благородства, а по случаю, по накатанной. И чем недостойнее человек этой власти, тем сильнее он ее применяет неправильно, в русле какой-то обиды и ненависти к другим, как бы мстя за свою безысходность и пустоту.

* * *

Время работы в родной деревенской школе, где я вырос, было самое счастливое в моей профессиональной жизни. Здесь сошлись во мне две самые могучие силы. Сила творческого вдохновения – дар Бога юному существу, начинающему свой жизненный путь, необремененному еще падениями и неудачами. И могучая сила присутствия родины. Здесь каждый куст, каждое дерево, каждая рытвинка перекликается с тобой приветливыми голосами. Здесь небо знает тебя как облупленного. А ветер, прежде чем поднять шум деревьев, и дождик, прежде чем пролиться на землю, заглядывают с любовью тебе в глаза, чтобы поздороваться и передать привет от дальних полей, на которых живут и зреют просторы твоей свободы и твоей любви.

Малая родина, говорят. Нет, это большая Родина. Любовь к лесным тропинкам, к речкам и березкам создает невиданную силу, объединяющую человека со всем могучим пространством большой Родины, со всеми людьми, которые чувствуют все это так же, как и ты сам. В любви к этим речкам, избам и лопухам создаются глубины человеческой души, ее свобода и вечность. В любви к родному краю растет человек. Отнимите у него речку и тропинку – и не станет человека. Пропадет любовь. Иссякнет сила. Поселите его на городской мостовой в съемную квартиру, и забудет он, кто и откуда, и зачем живет на свете. Себя забудет.

Эх, Россиюшка, наша матушка. Все мы здесь из одной деревни. Из одного времени. Знаем все друг друга как родных, хоть и не виделись ни разу. Потому что виделись. Причащаемся этой жизнью – этими полями и речками, тут, в одночасье и в одном месте. Постоянно. Тут, чтобы понять, пожить надо. А пожить – значит, и полюбить. Без любви попытка будет пыткой, а для иных – глупых и злых – казнью. Россия только через любовь познается. Через Бога – Любовь.

* * *

Ученики, с которыми мы сколотили волейбольную бригаду, были все родными, всех я хорошо знал. Большинство моих подопечных знали меня еще в качестве ученика, со школьной скамьи. Поэтому работать было легко, хотя то, чем я занимался, работой и назвать было трудно: жизненное удовольствие, сплошное веселье в дружной компании. Мне было 20 лет, я еще сам был школьник по духу, поэтому с учениками мы были на одной волне. В то же время в глазах своих воспитанников я имел авторитет – это помогало выстроить дисциплину. В их глазах я был профессионалом. Может быть, отчасти уважение мне досталось и из моего прошлого, так как у нас в деревне в девяностые были свои критерии человеческого достоинства и оценки личностных качеств мужчины. Чтобы тебя уважали в пацанском обществе, пятерки было получать в школе не обязательно. Как раз наоборот, если ты получал двойки и колы и совершенно на этот счет не переживал, то в глазах сверстников ты был как раз на хорошем счету. Потому что ничего не боялся: ни родительских затрещин, ни учителей, ни общественного мнения. Внутри веселого и свободного общества это всегда ценилось.