Текст книги "9х18"

В школе у нас было два мяча – один дырявый, другой сдувался. Из дырявого я потом тренажер для нападающего удара смастерил, а другой, с воздухом внутри, приходилось постоянно подкачивать. Потом, когда я стал зарабатывать, на свою зарплату все-таки купил еще один мячик. И у нас стало два полноценных мяча.

Бедность обстановки не пугала. Вся это материальная несостоятельность не могла нас – меня и моих воспитанников, первенцев моих – как-то удручать, потому что это был зал, в котором мы выросли, в котором мы начали жить и любить все это пространство. Весь этот запах и цвет. Спортивный зал в нашей школе был с волейбольную площадку 9х18. То есть там, где проходила граница площадки, были уже стены. После больших светлых залов Питера, конечно, непривычно, но не критично. Я же тут вырос. Главное, чтобы были сетка и мяч и небольшой клочок земли – площадка. Остальное зависит от дружных товарищей и желания играть, тренироваться.

* * *

Первым делом мы взялись за ремонт: вставили стекла, выбитые в спортивном зале, заменили доски, прогнившие в полу. Для меня было тогда удивлением, что настали такие времена, когда в спортзале начали бить стекла. Это был знак вырождения нашего села и нашей школы. В то время, когда я учился, да и до меня тоже, такого не происходило. Били стекла где угодно, но не в спортивном зале. В нашей молодежной среде лидерами были всегда спортсмены, люди физически и духом сильные. Спорт – это визитная карточка сильного человека. Так было в том обществе, где я вырос.

Спортивный зал был чем-то вроде святилища, место сакральное и любимое. И никому в голову бы не пришло бить стекла или ломать инвентарь в спортивном зале. Даже если бы такой и нашелся в среде нашего села, дураков всегда хватало, то он просто бы побоялся разбить стекло в святилище, потому что получил бы по башке от местных богов. А тут, видимо, стали мы терять сильных. Разруха девяностых все-таки сделала свое дело. И полетели со звоном в спортзале стекла. Все полетело к черту.

Вставив стекла, мы принялись за освещение. Наша бригада потихоньку росла. У меня появились помощники из начинающих спортсменов, и мы коллективно сделали ремонт в зале. Главным достижением было поменять люминесцентные лампы на потолке. Хотя зал и был уменьшен строителями до минимальных размеров в длину и ширину, но высоту выдержали. Молодцы. Шесть с половиной метров – приличный потолок даже для комфортной игры в волейбол.

Никаких лестниц и лесов, чтобы можно было достать до ламп в школе, конечно, не было. Пришлось нам выдумывать самим, как добраться до потолка, к которому были прикручены лампы. Приспособление мы соорудили из мокрых полугнилых досок, натасканных по темноте с территории соседней кочегарки. Потом, конечно, вернули обратно. Все-таки я был уже в статусе учителя, и аферы, на которые нас подвигали жизненные ситуации, нужно было совершать с оглядкой на то, что теперь моя банда – это мои воспитанники. А я – главарь, физрук, какой-никакой, но все же учитель. Мы сколотили леса. Поставили эту конструкцию на ноги, получилась система громадная и тяжелая. Потом таскали ее по залу всей командой. Лампы поменяли. В зале стало светло, как вначале, когда школа была только построена.

Основной контингент в команде состоял из ребят девятых и восьмых классов. Несколько человек пришли из тех, кто школу покинул самовольно, не имея желания в ней учиться, не закончив и девяти классов. Это были Генералов Сергей и Андрюха, Лидусин сын. Деревенская школа, когда-то очень многочисленная и прогрессивная, вырождалась, и к тому времени, когда я пришел в нее в качестве учителя, в десятый класс шли единицы. В основном дети заканчивали девять классов и уезжали учиться в ПТУ в районный городок Порхов. Или, кто поумнее или побогаче, разъезжались в техникумы, как тогда уже было модно называть – в колледжи, в город Псков. А в десятом и одиннадцатом классах сидели по три-четыре человека. А когда-то десятый класс был самым многочисленным в нашей школе, потому что в окрестных больших деревнях – школы-восьмилетки, и девятый-десятый класс деревенские заканчивали в нашем селе. Так было.

* * *

Итак, бригада набралась. Леха Новиков по клички Пупс был на два года младше меня, собственно говоря, мы с ним выросли вместе на одних улицах. Это тот единственный наш спортсмен, кто позволял себе бегать курить во время тренировок. Однажды я хотел остановить его, кинув раздраженно в спину: «Вообще-то во время тренировки никто не курит у нас». На это Леха что-то буркнул и пошел дальше. А я как бы и не расслышал. Но где-то в моих ушах отозвалось эхом: «Пошел ты на…» Последнее слово он произнес полнозвучно, что говорило о твердости его намерения. И я отступил.

Остальные были помладше и накуривались до и после тренировки. Игорек Волков, Супенский Руслик, мой младший брат Лепа, Андрюха, Лидусин сын, Генералов Серега и Саня Ботва. Ботва Санек не играл и не тренировался – приходил просто подышать атмосферой. Он у нас заведовал музыкой и веселыми шутками, которыми одаривал щедро в силу юморного характера и острого ума. Саня был единственный интеллигент в обществе: начитанный и умный парень. Но ленивый до безобразия – философ в душе. Без него компания наша жить не могла, он был необходимым элементом окружающей атмосферы, наполнял задором наше пространство – талисман бригады. Приходили ребята помладше. У кого была сменная обувь, я допускал к тренировке. Но в основном эти ходили для массовки: посидеть, посмотреть. Потому что ходить-то в деревне нашей было и некуда больше. Так что наша спортивная секция была по совместительству и клубом досуга: зимой – теплое место, где можно поглазеть на игру и послушать музыку. Стрельнуть покурить и поржать вволю. Курили почти все. Но меня стеснялись. И этим я гордился.

Сложнее было с матерными словами. Так как я четыре года проучился и прожил в культурной столице, то уже был обучен культурным манерам: как нужно себя вести в обществе. Знал и ценил эту культуру. Став учителем, научился крайне редко использовать этот язык даже вне уроков. Осознание своей значимости одухотворяло сознание и помогало не делать многое, без чего мы не обходились раньше. А для моих теперешних воспитанников эта бытность была реальностью, и культурные манеры не воспринимались здесь как сила, как достоинство. Человек, стоящий передо мной в 30-градусный мороз в резиновых сапогах, куртка нараспашку, шапка на затылке, – в культурных манерах не нуждался. Не ругались только из-за страха получить затрещину. Хотя и здесь не всегда срабатывало. Деревенская ребятня вообще никого не боится. В семьях, в большинстве, составляющих культурную среду моих воспитанников, мат был естественной и необходимой формой общения человека с человеком. Да и в себе-то самом без мата не разобраться. Все рефлексивное сознание у нас строится сугубо на оборотах ненормативных. Иной раз в глубины человеческие, в темноту кромешную свою зайдешь, не выругавшись, просто невозможно оттуда выйти. Страшно. Коли молитвам не научены, так бесов своих бесами и гоняем. Поссорим их в себе, а пока те дерутся между собой, мы успеваем что-то понять и что-то увидеть в своей сермяжной душе. Клин клином вышибаем. Хотя все-таки, думается мне, волейбол здесь возвышал наши души. Приводил какую-то организацию в жизнь. Ведь волейбол, как и любая другая спортивная игра, и вообще спорт – это искусство. А искусство в своем первозданном значении – всегда небо, сияние звезд и чистота. Спорт призван возвышать человеческую природу, делать ее духовной, светлой. А значит, спорт в природе своей должен быть без матерной грязи, без этой темени беспросветной, в которую погружают нас невежество и бездуховная реальность. Нет, конечно, наши парни не ругались матом на тренировке, это было строго запрещено. Но в моменты экзистенциональной напряженности и столкновений большеголовых переростков это было невозможно предотвратить и остановить. Когда начинались ссоры, было бесполезно что-то говорить – мат выходил из них как из трубы, из самого нутра их деревенской дремучей души. И радовались они тоже матом. И когда я им делал замечание, они даже не могли понять, что я от них хочу, потому что слова запретные выходили из них, не задевая собственный слух и сознание. Запрещать матом ругаться в иных случаях даже и вредно для общего строя жизни. Не ругнись они, могут и поубивать друг друга, когда нервы на пределе. Мат выполняет роль своеобразной сублимации – преломления буйной энергии в словесную силу, хоть и темную. Когда кончался мат, приходил кулак. А кулак у деревенского – что бревном по лбу. Сразу наземь. «Лучше не доводить от греха подальше, пусть матерятся лучше, если легче от этого», – думал я.

Вот такая у нас была атмосфера: дети маленькие под ногами путаются; Леха-Пупс, каждые пятнадцать минут бегающий на улицу никотина тяпнуть; и периодические голоса в пространстве: «Долбани посильней, что ты ссышь-то», – говорил Лидусин сын Генералу, когда тот в сетку с подачи попадал.

– А хрен ли ты, придурок, мне тут указывать будешь! У меня рука вкось пошла, если бы ты знал, – оправдывал свой промах Генерал.

– Сам ты вкось весь. Косой. Не кулачиной бить-то надо, а ладохой, как Андрюха говорит. Да, Андрюх, скажи ему. Что он по мячу как по морде бьет.

– Ща ты по моргалу получишь вместо мяча, – переходил в угрозу Генерал, с кулаком в четырнадцать своих лет чуть ли не с волейбольный мяч. Таким кулаком можно было бы стены дробить на стройке. Я сам иногда смотрел и думал: бывают же такие руки…

– Это мы еще посмотрим, кто получит, – огрызался Лидусин сын. Тоже не меньше детина.

– Андрюх, ты скажи этому полудурку, – продолжал возмущаться Генерал, – чтобы не выстебывался тут, а то я ща ему перегну по зубятникам, рыбкой нырнет своей. Научился щукой нырять, сука, и указывает тут всем. – («Рыбка» – это особый прием в волейболе).

– А ты тоже ныряй, кто тебе не дает. Я, может, либером буду потом. Да, Андрюх. Сам ссыт прыгать, а мне завидует, падла.

– Я не люблю нырять вперед башкой, у меня спина болит, я с трактора упал.

– Упал с трактора? Ага. Пьяного тебя мамка, дебила, ведром перемочила, знаю я, мне Юлька, сеструха твоя, рассказывала. Ты ссышь просто прыгать, ничего у тебя не болит…

– Что? Козел ты одноглазый.

– Сам козел.

– Ах ты, сука, ну, держись!

– Так. Все! Хватит уже. Сейчас выгоню обоих отсюда. Играем дальше, – приходилось резко вмешиваться мне в перепалку.

Бригада росла и крепла. Мужала. Генерал (Серега Генералов) приходил со своей маленькой сестричкой. Та послушно сидела на стульчике всю тренировку, наблюдая за происходящим, как за кино по телевизору. Андрюха, Лидусин сын, тоже приходил с младшим братом лет пяти. Тот, карапуз, сидеть отказывался. Бегал по залу туда-сюда без каких-либо правил, выбирая маршруты по своему усмотрению. Как маленькие котята, когда бегают по двору, попробуй-ка им укажи, куда идти, или попробуй-ка их заставь посидеть на месте. Так и этот мальчонка орал во все горло и бегал взад-вперед туда-сюда. Угомонить его было невозможно. Бесполезно. А оставить своих карапузов они не могли дома, потому как смотреть за младшими входило в их прямую обязанность.

Новое мое положение ограничивало не только в том, что я теперь тренер, учитель и матом не матерюсь – это не было проблемой. Куда сложнее то, что теперь моих друзей нельзя было бить. Но я быстро перестроился и в этом, я ведь теперь не главарь банды – учитель, и наказывал воспитанников своих только сугубо методами педагогическими и гуманными: стойками на руках у стены и гусиными шагами по периметру зала. Но в большинстве все были хорошими, тренировались усердно, беззаветно. Наказывать и не приходилось, а физические упражнения делались нами с удовольствием и по собственной воле, в рамках тренировочной дисциплины. Я их всех любил и драться не с кем не хотел. Иногда доставалось брату младшему, за то, что курил, но и то только дома, так легонько, по-братски. Лех, прости!

* * *

Полгода кипела работа. Мы тренировались – это была целая секта. Рыцарский орден. Со своей идеологией и со своими правилами. Мы готовились к тому, чтобы показаться в свет. Надо было проверить себя на деле. Правда, с двумя мячами сложно организовать нормальный тренировочный процесс, но можно. В деревне иной раз недостаток превращается в преимущество. От бедности мы злее, что ли. Упертее.

Я придумывал всякие задания в кругу и встречных колоннах. В парах, в тройках и в четверках. Тренировались как могли. Там я первый раз стал выдумывать упражнения, изобретать их. И вспоминал, как занимался наш тренер таким творчеством. И как мы не любили эти новшества, где упражнение слишком сложное, переполненное действиями, которое и не приносило особых плодов, а только время забирало. Деревенские тоже этого не любили. Но все же я, хоть и аккуратно, постепенно усложнял упражнения, без этого нельзя, и мои парни это понимали, как и мы тогда, в свою бытность тренировочную: терпеливо все выполняли. Они знали, что это нужно делать, что это особые ритуалы, без которых не достичь результата. Как в церкви служба – пономарь читает молитву, ничего не понять. Но от этого слова еще вдохновеннее в своей таинственности проникают в душу, где собственная глубина для человека так же темна и непонятна, как все эти: «вознепщевал еси беззаконие» «во глубины мя греха пополшася».

Так и тут: в сложных действиях мои подростки видели какую-то важную тайну, какой-то магический слог, возводящий их, недотеп и оборванцев, в высоты спортивного совершенства и мастерства.

Дети не любят много теории. Деревенские ее не переносят вообще. Во всем. Им в двух словах надо: показать на деле – и вперед. Все по ходу, без лишних слов. У нас вообще, когда чего-то серьезного касается, не любят много говорить, коротко должно быть и ясно. Слово уже на подлете звучания немедленно должно воплощаться в действие. А если переборщить со словами, то можно все испортить. Подорвать авторитет. Дело загубить. Многословие подозрительно. Но это только когда важного касается: самого процесса. А так, когда вне дел, тут, конечно, потрещать языком любят. С лихвой. А посмеяться – еще больше. В общем, работа кипела. Нам было весело.

«Погнали наши городских в сторону деревни». Этот тезис нас успокаивал. Хочешь помирить двух дураков на Руси, найди им общего врага. Вот мы и искали врагов, а как без этого нам было превратить тренировки в огонь, только если превратить ее в подготовку к битве. А драться мы в деревне больше всего любили с городскими. Бить морду приятнее тому, кто выше тебя. Или ставит себя выше. Тогда еще приятнее. Вот и «погнали наши городских в сторону деревни» возбуждало нашу кровь сильнее всего, толкая к работе и преодолению. Даже матом могли не ругаться на этой почве.

Окрепнув, первым делом, чтобы проверить силы свои, мы собрали состав деревенских мужиков из нашей прославленной любительской лиги во главе с моим батей, чтобы они, так сказать, пообтесали нас. Я хотел оживить, раздуть потухшие угольки былой славы, чтобы вновь согреться азартом к жизни, каким обладали наши веселые спортсмены из старшего поколения. К тому времени эта лига деревенского волейбола уже распалась. И по понедельникам и средам не загорался уже священный свет в окнах любимого зала. Так, видимо, устроен мир. Если что-то рушится большое, как страна, например, то рушатся и все ее части. Нет целого, перестает существовать и то, что это целое составляет. Поселковые волейбольные сборища, которые устраивались два раза в неделю в школьном спортзале до разрухи, были неотъемлемой частью большой и счастливой жизни мужского населения поселка, вдруг потеряли свою необходимость в новых условиях. Не до игр всем стало. Не до любви, не до песен, не до идеи общего братства, не до жизни. Все к черту пошло вместе с Марксом, комсомолом, пионерами и барабанами. Вроде и люди те же остались, но стало вдруг неинтересно собираться вместе. Единство перестало быть потребностью человека.

Ты пошел в первый класс – это значит, ты уже совсем взрослый. Это значит, батя тебя берет с собой на игры, потому что ты уже большой, самостоятельный и тебя пора вводить в жизнь взрослого мира. Я только сейчас понимаю всю диалектику этой удивительной жизни – игры взрослых людей в мяч. Слова «взрослый» и «игра» тут антонимы, казалось бы. Они несовместимы в жизни. Взрослый человек на то и взрослый, что уже не играет, как в детстве. Но также и правдой является то, что эти несводимые категории необходимы друг другу как земля и небо, огонь и вода; взрослость и детскость. Взрослость всегда находит свое осуществление – жизнь только в детскости: в детской мечте, питающей нашу жизнь живительными соками и творческой силой.

Ты стал взрослым и достоин того, чтобы ходить с отцом на игры в большой зал. Этот зал для тебя – целая галактика, где ты взрослеешь, загораешься любовью к тому, что там происходит. А мужики наши туда ходили не потому, чтобы остаться там взрослыми, а чтобы вернуть детство. Хотя бы на миг. Чтобы вернуться в состояние первозданной жизни, где все ярко, просто, где радость и огорчения, как в том мире, где все вроде понарошку, но по-настоящему, без страха и злобы. Где все вместе как один. Где светло и уютно всем.

У меня и у моего товарища, такого же малыша, который, как и я, приводил своего отца в спортзал, было полчаса до игры и полчаса после, побыть полноценно на площадке, перебивая через сетку мяч кулачком снизу, да побегать наперегонки от стены до стены. И это было счастьем.

Перед игрой мужики наши не любили разминаться – в игре вся разминка, говорил мой батя.

А потом я язык приклеил на морозе к железным перилам, когда ждал отца на выходе, и меня всей командой спасали – отогревали спичками железо, схватившее меня за мой любопытный язык, дерзнувший слизать иней с поверхности металла.

Батя говорил: играть можно только по-настоящему тогда, когда ты чувствуешь команду спиной. Выходишь на мяч и знаешь, что Саня Шульц уже прочитал твою мысль, потому что вы как один человек. Игра – это где все думают и действуют как один. Как в том фильме: все за одного и один за всех.

И эта дорога под звездным небом к дому за руку с отцом. И снег хрустит под ногами, а ты в валенках идешь, быстрыми шажками, поспеваешь с важным видом за отцовским ходом. Или на санках тебя везут, когда невмоготу, тогда ты, откинувшись на спинку саней, вглядываешься в звездную глубину, рисуешь в воображении эскизы своего счастливого будущего.

А в зале особый запах – смесь старых матов и пота. В зале особые звуки – крики «Давай сюда!», «Эх, смазал!», «Санек, бомби!». Удары мяча о стену, как ядра из пушки впиваются в многострадальный кирпич. В зале особый свет, он перемешан с игрой: радостью победы, азартом и шутками.

И все эти немногословные отцовские ответы на все мои тысячи «почему?». Все это был один большой светлый и счастливый мир, из которого так хотелось вырасти тогда и в который так хочется вернуться сейчас.

Тогда я, несмышленыш, думал, что эта игра создана для взрослых дядей, к сообществу которых я теперь причислен. Я же уже большой. Хожу с отцом в спортзал по вечерам.

Я ошибался. Оказывается, это я водил отца поиграть в волейбол, а не он меня. Теперь я это знаю. Точно. Эта игра – единственный, может быть, островок счастья, детства, которое мы теряем, взрослея. И к которому так стремимся всю жизнь.

* * *

Для того чтобы расти, нужна конкуренция. Наша бригада становилась командой. Я обошел всех, кого знал, кто был из старых, бывших заводил и фанатов деревенского спорта. Позвал всех на местный турнир. Систематически не получалось собирать старых волков, но периодически вытаскивать мужиков из их домов мне все-таки удавалось. Даже пиво иногда покупал в качестве приманки.

Когда мы с бригадой встали крепко на ноги и без труда стали обыгрывать «старых», пришла пора выходить на новый уровень. В марте начинался районный турнир по волейболу, в котором я должен был участвовать за команду районного центра. Но я хотел уже и заявиться на соревнования со своей бригадой отдельно. А для того, чтобы понять, готовы ли мы к новым вершинам, нужно было устроить товарищескую игру с более сильной командой. Я позвонил городскому тренеру из райцентра и позвал его команду к нам в деревню, пообещав порвать его ребят и показать новых претендентов в сборную района. А заодно проверить свои силы, сбить спесь с городских, которые очень скептически и высокомерно всегда относились к деревенским командам. И по праву. Играли-то они на хорошем уровне. Вот мы с командой захотели сломать эти стереотипы.

* * *

Приехали. Когда зашли в зал, Леха Новик откровенно во весь голос выдал: «Них…я себе слоны». Парни из города были все как один высокие, грозные. На что Лидусин сын сказал: «Не ссы, не таких роняли». Наши были в спортивной форме все как один (в спортивной форме – это просто в форме, не в джинсах и не в сапогах), даже Генерал, который вечно приходил в сапогах на тренировку, а играл босиком, пришел в кедах. И этим я уже гордился. А что: полдела. Нарядились как на праздник. Задача была поставлена – организовать хоть какой-то блок, не дать нас расстрелять. Поднять мяч выше троса, а там мы с Лехой Новиковым сделаем свое дело. Били хорошо только я и он, остальные не сильно, но были натасканы на скидочки: хитрые и точные. Генерал был главный защитник, он умел рыбкой за мячом нырять. На тренировках главным было научить его делать это по делу и с пользой, а не просто, надо и не надо, прыгать сломя голову за мячом, когда его и так можно поднять спокойно. Городские разминались в парах, у них мячей хватало. Наши разминались в кругу, и то так, для виду. В основном поглядывали на выпендреж соперников, как они ловко перебивают друг другу мяч. Смотрели исподлобья незаметно, но твердо, уверенно, как на танцах в местном клубе смотрят деревенские на заезжих из другой деревни, решая для себя, как будут в этот раз бить: прямо здесь под музыку или все-таки за углом.

Но нет, мы, конечно, дружелюбно были настроены. Даже очень. У нас было запланировано для гостей чаепитие после матча в школьной столовой. К этому делу подключились родители и учителя, и на столе после игры у нас стояли тарелки с печеньем, пироги, блины, варенье, мед. Самовар. И даже банка с солеными огурцами красовалась посередине стола, как вишенка на торте, которую торжественно принес Лидусин сын, хотя было сказано: «Несите что-нибудь к чаю». Он и принес огурцы. Но это только обрадовало гостей, как выяснилось, – огурцы пригодились им в качестве закуски на обратном пути. Дорога домой предстояла не с чаем у наших гостей, а с чем-то покрепче. Там были все взрослые.

Радушие наше было отмечено даже словами благодарности в газете «Городской вестник», в которой печатались сводки спортивной жизни района. Мы понимали, что это нам честь выпала, чтобы к нам из города приехали поиграть в волейбол, да и еще лучшая команда. Нам бы самим век не выбраться. Транспорта своего у нас не имелось, а общественный не ходил по вечерам.

Соперники были уже взрослыми парнями. Можно сказать, профессионалами. Они так удивились, когда мы, в большинстве школьники, отыграли так, что чуть не выиграли. Проиграли со счетом 2:3.

Я уже и не помню подробности нашей игровой тактики и того, как проходил матч, потому что тактики никакой и не было, а бились мы на полном, как говорят, энтузиазме. Главное, что бой мы этот выдержали достойно, даже взяли две партии, чем весьма удивили наших соперников. Не зря готовились так серьезно, ведь для нас это была не просто игра – матч. Для нас это было испытание – знак, что весь наш труд, духовный подъем и дружба, вера в свои силы не прошли даром. Все было не зря. Мы почувствовали все как один свою значимость в этом мире, свою важность и небесполезность. Доказали себе и другим, что и здесь, на задворках цивилизации, живут люди, живем и мы: сильные, добрые, способные любить и побеждать. Если хотите, этот матч был утверждением того, что все мы тут – дети своей Родины. Ничем не хуже других. Вот так.