Текст книги "9х18"

Степка был приезжим: откуда-то с Севера, по-моему, из Северодвинска. Отец его был корабельным сварщиком, по приезде в Питер устроившимся на Адмиралтейские верфи. Отец и сын жили вдвоем, без матери. Я так и не понял, что у них случилось, умерла ли мама Степы или была лишена родительских прав, он никогда о ней не говорил, а в документах этой информации не содержалось. Отец у Степки был добрым человеком и непьющим. Степку очень любил. А Степка любил отца. Они были неразлучными друзьями. Жили в съемной квартире где-то на краю города. Степа ходил в школу, а по выходным с отцом ездил на рыбалку. У них был «жигуль» и резиновая лодка. Степка знал все про рыбалку. Однажды в беседе он как-то мельком обронил, когда я ему рассказывал о своем рыболовном опыте, пытаясь найти общую тему, чтобы как-то его растормошить, что именно в том месте, на озере, лучше поставить рогатки, а на спиннинг поставить блесну другую, чтобы щука взяла. Это были единственные его слова, которые он произнес в отношении рыбалки, но и их оказалось достаточно, чтобы понять: Степа в этом деле разбирается, потому как отцу на рыбалке он был полноценным помощником и делал все на равных, несмотря на юный возраст.

И вот в один такой выходной день уже по глубокой осени папа и сын вместе с другими рыбаками поехали на очередную рыбалку на Ладогу. Говорят, что Ладожское озеро – как живой организм с душой. Оно непредсказуемо, и даже опытным рыбакам бывает трудно спрогнозировать его своевольное поведение. Да еще рыбаки – это страстные люди. А страсть заставляет человека рисковать ради своей цели. Сколько таких, на льдинах уплывших. Им хоть кол на голове теши, а они все за свое. И каждый-то год одно и то же – спасают спасатели этих горе-рыбаков, а кого-то и не спасают. Гибнут люди. И все равно рискуют, и все равно выходят на лед ради своего промыслового удовольствия.

Мгновенная буря, взявшаяся из ниоткуда, подняла бешеную волну в самый разгар ловли, когда три рыбацкие лодки были далеко от берега. Лодку, в которой находились отец и сын, мгновенно перевернуло, и они оказались в ледяной воде. Другие две лодки были неподалеку и подоспели быстро, но вытащили только Степку, он был в спасательном жилете. Отец без жилета ушел ко дну в одно мгновение. Потом выяснилось, что у отца разорвалось сердце, то ли от резкого попадания тела в холодную воду, то ли от испуга за сына. Но результат таков: Степка остался один. На рыбалку теперь он не ездил и о ней не говорил. Просто молчал. Почти всегда. Пустой взгляд выдавал в нем какое-то безразличие ко всему. Его не интересовало больше ничего связанное с жизнью. Батька был для него всей жизнью. Вот такой Степка появился в нашем детском доме. И надо было что-то делать с ним, иначе погибнет и он в этом холодном море. В море равнодушия и людского одиночества.

* * *

Но все-таки было у Степы что-то такое, что ему было дорого. Он все отдавал без всякого сожаления, равнодушно смотря на обидчика, когда тот разворачивал отобранный у него «Сникерс» и начинал его жевать прямо при Степке. Был предмет у Степы, который он с равнодушием никогда бы не отдал. Однажды я зашел уже после отбоя в комнату, он тогда жил без соседа, один. Что-то блеснуло его в руках в свете ночника. Степа быстро убрал под одеяло какой-то блестящий предмет.

– Что там у тебя, Степик? Что ты прячешь? – спросил я.

Но Степа смотрел на меня и не шевелился.

Я подошел, сел на его кровать, погладил его по голове и сказал:

– Ну что ты боишься мне показать, ты же знаешь, я не отберу у тебя ничего. Хочешь, спрячу у себя, если тебе это очень дорого. Покажи мне.

И Степа достал из-под одеяла алюминиевый, советских времен портсигар.

– Ты в нем сигареты носишь? – спросил я.

Степка молчал.

– Отберут, Степ, – продолжал я. – Где ты его взял? Это твой?

– Это папы моего, – ответил Степа.

– Что у тебя там, сигареты?

Степа молча протянул мне портсигар.

Я открыл. Внутри была фотография Степки с отцом. Карточка была приклеена скотчем к внутренней стенке портсигара. Кроме фотокарточки, в портсигаре были спрятаны три конфеты: все его богатство.

– Отберут, Степ.

– Не отберут, я его на животе ношу в сумке. – Он достал маленькую кожаную сумочку с лямкой и показал, как он ее носит под одеждой.

Я протянул ему его сокровище:

– Ну ладно, смотри не показывай другим.

Вышел из комнаты с щемящим сердцем, но ободренный. Я подумал, что все-таки есть за что зацепиться, не все остыло в душе этого человечка. Есть огонек. Значит, есть шанс раздуть этот огонек.

* * *

Как-то, возвращаясь с ужина в группу, я услышал оживление в комнате Кузнецова. Доносились веселые голоса.

– Ого, а где ты это взял? – слышался голос Кузнеца.

– Да у этого приплюснутого, недавно которого перевели к нам, – отвечал голос Димы, соседа Кузнецова.

– Дай-ка сюда, – продолжал голос Кузнеца.

– Да забирай себе, он мне не нужен, я так отобрал, ради любопытства, – говорил Димас.

Я зашел в комнату Степы. Тот стоял у окна и, услышав, что я вошел, повернулся ко мне, губа его дрожала. Глаза блестели. На лице было отчаяние. Степа сдерживался, чтобы не заплакать. Увидел меня, и его рот еще больше скривился, выражая страдание и безысходность.

– Так! Понятно, – сказал я и резко вышел.

Гнев залил все мое существо. Руки затряслись. Во мне пробуждалась какая-то темная неудержимая сила. Я хотел мстить. Я хотел разорвать их. Я сдержанно и спокойно вошел в комнату Кузнецова, он неторопливо убрал портсигар в карман. Я протянул руку и по-прежнему сдержанно, но твердо, сжимая губы, сказал:

– Дай сюда.

Кузнецов смотрел на меня в упор, жуя жвачку. Скулы его ходили ходуном, а рот еще уродливей скривился, превращая лицо в наглую гримасу. Он покрутил головой и ответил:

– У меня ничего нет.

– Дай, я сказал, – процедил я, наливаясь кровью.

Кузнец молча еще раз покрутил головой, давая мне понять, что все усилия бесполезны.

За моей спиной уже стали собираться любопытные, почуявшие напряжение в группе и стекающиеся на вечернее зрелище. Конфликт детдомовцы чуют на расстоянии.

Я твердо сказал Кузнецову:

– Пошли со мной. – Сказал, как вызвал за угол, чтобы не отказался и почувствовал бойцовский вызов.

Тот пошел за мной. Я зашел в воспитательскую и впустил следовавшего за мной Кузнецова. Потом закрыл на ключ дверь, оставив в коридоре все больше и больше стекавшихся любопытных воспитанников.

Кузнецов, услышав щелчки закрывавшегося замка, удивленно обернулся.

Во мне просыпался тот, которого я все эти годы пытался окультурить в образ интеллигентного человека. Во мне проснулся мой зверь, мое бешенство. Я почувствовал, что мне не совладать с собой.

– Ты что, гад, творишь. Ты чего, сучья морда, добиваешься, чтобы я тебя здесь прихлопнул, как клопа? Верни портсигар!

Кузнецов сначала опешил от такого тона. Но тут же очнулся и включил ответную реакцию.

– Что-о-о – ты – сказал? Кого ты прихлопнешь? Ты что попутал, мужик, ты сейчас отсюда сам не выйдешь вообще, – напирал на меня смело Кузнецов. Скулы мои заскрипели. Глаза налились кровью, и мы начали сближаться. Уже было не остановить процесс. Я хоть и обезумел, но в голове неожиданно на автоматизме заработали четкие установки. Избыточный выброс адреналина в кровь вызвал охлаждающий эффект. Это когда организм приведен в полную боеготовность: паника проходит, начинается хладнокровная работа над устранением причины конфликта. Очень хотелось размазать его лицо в кровь, но нужно было и позаботиться о последствиях. Хотя последствия уже были очевидны, но можно было сделать так, чтобы ущерба оказалось меньше. Я в тот момент даже успел подумать: куда пойду работать, если мне влепят статью и педагогикой я заниматься не смогу. Промелькнуло в голове и то, что проиграть нельзя, – это будет большим уроном для моей педагогической и человеческой совести. Это было даже страшнее, чем потерять возможность работать с детьми. Да и для Кузнецова это будет не полезно. Надо проучить наглого юнца, потерявшего границы дозволенного, оборзевшего вконец.

Кузнецов первый стал пробивать двойки в меня.

– Смотри-ка смелый какой! – начал приговаривать я, поддерживая этим контроль за своими действиями. Но с первого мгновения я понял, что драться он не умеет. Во всяком случае, он делает это хуже меня: неловко и неумело. Поэтому я не стал бить его кардинально наотмашь, а сделав несколько отступлений по комнате, засадил ему ладонью в ухо без замаха от бедра. Он оторопел на мгновение. Потом я дал ему по ногам, но не сбил с ног. Ковролин не дал. Вот если б на паркете… Сблизился, схватил его за грудки, вальсом прошлись по комнате, потом резко сдернул его лосиное тело на пол. Затем дал ему возможность приподняться, и пока он опирался руками в пол, чтобы выпрямиться, взял его на удушающий и опять положил вместе с собой на пол. Подержал. Большой детина обмяк. Надо было отпускать. Но руки не слушались гневное сердце. Оно хотело удавить его. Но все-таки человеческий разум взял верх над моим гневом, и я отпустил парня.

В это время дверь в воспитательскую комнату сломали, передо мной стояли детдомовцы. Впереди всех – Крайнев.

– Вы что сделали! – вырвалось у кого-то из ворвавшихся.

Кузнецов еще продолжал лежать на полу. Я опустился к нему и постучал ладошкой по щекам. Кузнецов проснулся. Слава Богу. Открыв глаза, он принял сидячее положение: ноги врозь, руки назад. Он сидел и оглядывался, как дитя, видимо, не понимая после удушения, что с ним происходит и почему тут все стоят над ним с недоуменными лицами.

Я, воспользовавшись моментом, пока медведь не вспомнил, что произошло и почему он сидит на полу посередине воспитательской комнаты, достал из правого кармана его толстовки портсигар.

Было бы обидно разрушить все, в том числе и свою карьеру, а может, и судьбу, чем это еще могло бы закончиться, кто знает при наших законах, и не достигнуть своей цели. В общем, портсигар я забрал у Кузнецова.

Тот с полминуты еще посидел, поозирался, как маленький щенок, только что проснувшийся у мамки под боком и осматривавший Божий мир вокруг себя, чтобы найти место, откуда льется вкусное молоко. Этот мамку не нашел и, вспомнив, что только что происходило в комнате, вскочил как безумный, выпучил глаза, метнулся туда-сюда и, заорав во все горло, выбежал из комнаты. Обиженный Кузнецов, как выяснилось, побежал за битой, которая у него лежала под матрацем. Но в комнату, где была драка, он уже не зашел. Попытался, но, наскочив на Сергея Романовича, развернулся и побежал куда-то по коридору, круша попадавшиеся ему цветочные горшки, стоявшие на тумбочках вдоль стены. Зеркало большое в фойе бить не стал, хотя и замахнулся. Значит, был в уме. Чуял, что можно разбить, за что простят, а что нельзя: дорого обойдется. Сергей Романович, зам. по хозяйственной части, в этот вечер был дежурным администратором. Он, разобравшись, что тут произошло, посоветовал мне иди в его кабинет и там успокоиться.

Я направился к выходу, у воспитательской по-прежнему толпились воспитанники. Я подошел к Крайневу. Он стоял в стороне и спокойно наблюдал весь этот концерт, протянул ему портсигар и сказал: «Сохрани его у себя пока. Его у Степки Кузнец забрал. Там фотография отца. Не отдавай». Крайнев протянул руку и взял портсигар, ничего мне не сказав в ответ. Я вышел, предполагая, что могу не вернуться, – громкий конфликт, бил воспитанника, возможно, уволят. И все же я более или менее был спокоен. Страшного ничего не произошло. «Побегает-побегает по коридорам, – подумал я, – да успокоится».

Перед тем как уйти в кабинет Сергея Романовича, я заглянул в комнату к Степке: он даже не вышел, когда начался весь этот шум, лежал на кровати отвернувшись к стене. Я сказал, что портсигар пока будет у Крайнева Вити, так надежней. Потом ему его вернут. Выходя из группы, наткнулся на бежавшего Кузнецова. Тот выскочил на меня из-за угла, с битой, но пробежал почему-то мимо, как будто и не меня искал. Я понял: театр этот скоро закончится. Бегает он тут, чтобы авторитет свой подломленный подтянуть кверху. Ну, тем лучше.

Я пришел в кабинет Сергея Романовича и улегся на кожаный диван. Меня стало отпускать. Но вместо того, чтобы стало спокойнее и легче, меня затрясло. Затылок онемел. Рук тоже я не чувствовал. Вошел Сергей Романович, взглянул на меня и сказал:

– О, дорогой мой, да тебе плохо, смотрю, надо скорую вызвать.

– Да не надо, – отрицательно мотал головой я.

– Надо, Андрей Викторович. Я вижу, что надо. Да заодно подстрахуешься. Будешь пострадавшим. – Романович давно работал в детском доме, знал, что к чему. Скорая приехала быстро. Померили давление. Верхнее – 200. Говорить я не мог. Такой приступ у меня случился второй раз в жизни.

Укол магнезии подействовал еще в машине скорой помощи по пути в больницу. Меня отпустило. В больнице у меня взяли анализы, померили еще раз давление. Врач выслушал предысторию, сделали еще один укол и выпустили домой с диагнозом «нервный срыв».

Я вышел из НИИ скорой помощи и направился в магазин. Купил бутылку коньяка и на остановке выпил махом половину. Вызвал такси и поехал к старому другу в его холостяцкую квартиру, чтобы выговориться и поплакаться товарищу детства в его жилетку. Поиграть на гитаре старые студенческие песни, напиться, успокоиться и забыть все. А там – будь что будет.

* * *

Отболев неделю, я снова заступил на «тройку». Конфликт, произошедший между мной и Кузнецовым, далеко не зашел и был замят. О нашей драке не узнала даже директриса. Сергей Романович не доложил, а Кузнецов жаловаться не пошел. Директор знала, что был какой-то конфликт в третьей группе, но Сергеем Романовичем было так преподнесено все это, что я получился жертвой. Помогло еще то, что накануне нашей с Кузнецовым ссоры Кузнец устроил пьянку в комнате, и рыльце его было в пушку, как говорится, может быть, поэтому он лишний раз не хотел себя афишировать в скандальных делах, боясь, что выплывут другие косяки, которых накопилось за последнее время много. А может, захотел поддержать свой статус лидера в группе и жаловаться не пошел. Или совесть в нем проснулась. Кто его знает, чужая душа – потемки.

Я потом о нем долгое время вспоминал, когда уже не работал в детском доме. Думал: в кого вырос этот детина? Что с ним теперь? Ведь я еще тогда говорил, на собрании среди педагогов, что наших воспитанников портят искусственные условия детского дома. Здесь они жертвы, бедные, обездоленные дети – все для них. Детский дом, в котором я тогда трудился в качестве воспитателя, был на хорошем счету среди детских домов Питера. Он был как бы показательным: все городские комиссии принимал девятый детский дом, и если городу нужно было показать, как в нем заботятся о сиротах, тоже везли на экскурсию в «в девятку». В этом детском доме было все. Комнаты с евроремонтом, компьютеры, кинозалы в группах, спортзал, хорошее питание. Воспитанники получали от города подарки. Ездили путешествовать за границу. Детский дом был упакован по полной. Чего нельзя сказать о педагогической составляющей. Больше не сам достаток портил детские души, а то, что этот достаток, материальное благополучие не были правильно организованы, не имелось правильной педагогической системы. Не было хорошей традиции воспитания, сильного педагогического состава. В одиночку тут было ничего не сделать. Так вот в отношении Кузнецова я говорил, что если бы его поместили в обычную строительную бригаду, где мужицкая логика и рабочий порядок составляют общие ценности коллектива и регулируют поведение человека в нем, то там бы, в этих естественных условиях, Кузнецов бы был вполне нормальным, хорошим парнем. Потому что там, среди мужиков ему никто не позволил бы задрать ноги на стол, отобрать у слабого конфету. Он бы там сам был один из слабых или такой, как все. Никогда бы в условиях мужской естественной дисциплины он не плюнул бы на стену от безделья – это просто не осталось бы безнаказанным, ему сразу отвесили бы по уху. И ему бы самому было легче жить в таких условиях, где бурная природа, вся эта юношеская спесь и дерзость находили бы берега – силу, сдерживающую неотесанную жизненным опытом молодую душу.

Я потом через много лет случайно встретил Кузнецова на улице. Конечно, это была не случайность. Это был ответ жизни на мой запрос, на то, что мучало меня все эти годы. Мы обнялись с Кузнецовым, как родные люди. На глазах у обоих проступили слезы. Передо мной стоял не Кузнец, наглый и бессовестный переросток, которого я знал когда-то, а красивый человек с теплым и добрым взглядом. Мы стояли и держали друг друга за плечи, от радости не зная, что сказать друг другу. Он меня представил своей спутнице, произнес, не сводя с меня глаз: «Таня, это мой воспитатель, Андрей Викторович. Представляешь, какая встреча!»

Мы обменялись двумя словами, я торопился, и, видимо, он тоже: наскоро сказал мне, что работает на стройке бригадиром, все у него хорошо, скоро свадьба. Расстались самым теплым образом, друзьями. Я был этому рад. Слава Богу, что так все вышло.

Но это было позже. А пока я заступал в группу после драки с Кузнецовым, и мне надо было как-то улаживать всю ситуацию, направить ее в благоприятное русло, потому что от этого завесила вся дальнейшая жизнь группы. Нужно было ломать ситуацию. Рушить сложившийся порядок дедовщины. Устраивать нормальную жизнь. И меня больше не сам Кузнецов беспокоил, меня волновало, как Степка выживет в этой обстановке и другие ребята, которые так или иначе подвергались всей этой патологической системе. В крайнем случае, я думал, переведу Степку к себе в группу. Но мне могут и не разрешить. Меня могут и не вернуть обратно в свою группу и оставить здесь. Еще один фактор: к тому времени я уже начал подумывать, что мой ресурс для работы в этом учреждении заканчивается, что рано или поздно я уйду из детского дома. У меня подрастали свои дети. Нужно было искать работу более оплачиваемую, чтобы своих родных воспитывать в нормальной семье. В достатке. В детском доме заработать было на достойную жизнь невозможно. Нам платили мизерные зарплаты.

* * *

Итак, я заступил в группу. Сложно было первый день. Сам Кузнецов не знал, как я поведу себя, как он будет выглядеть в глазах товарищей в моем присутствии. Да и мне было тяжело под всей этой шепотней находиться. Но через пару смен уже все было как прежде. Интерес к конфликту пропал даже у самых праздных и болтливых сплетников. Все пошло своим чередом.

Крайнев отдал мне портсигар, ставшей причиной нашей с Кузнецовым драки, я оставил с позволения Степки его у себя до лучших времен. Мне нужно было как-то социализировать Степу в коллективе. Я знал, что от того, какое место займет Степка в детском коллективе, как к нему будут относиться товарищи, зависит вся жизнь третьей группы. Останется ли все по-прежнему и дедовщина и дальше будет выстраивать жизнь группы или произойдет оздоровление, и жизнь «тройки» обретет нормальные формы дисциплины и порядка.

И я пришел к выводу, что действовать нужно через общий интерес воспитанников. А это, конечно же, спорт. Через футбол? Нет. Ведущей деятельностью был футбол, а Степка в футбол играть не умел вообще. Да и команда была так крепко сформирована: там были свои традиции, свой стиль, иерархия, лидеры, напрямую через футбол действовать невозможно. Нужно было идти обходным путем.

* * *

Каждый день у нас проходила вечерняя тренировка по футболу. На ней присутствовать надо было всем составом группы. Нельзя оставаться в комнатах, кроме тех, кому нездоровилось, и тратить тренировочное время на свои личные дела. С 18.00 до 20.00 все тренируются! Это закон. Но, по большому счету, тренировался только основной состав, остальные зачастую просто сидели и наблюдали за игрой. Была еще и дневная тренировка, которую организовывал местный учитель, точнее, учительница физической культуры. Эта женщина числилась официальным тренером команды. Хотя участвовала в тренерской работе только номинально: организовывала дневную тренировку и возила команду на соревнования.

Вечернюю тренировку проводили сами воспитанники во главе с Крайневым и Кузнецовым. Тренировались все вместе, общей массой, а сама игра проводилась также в разделении общего состава на команду Крайнего и команду Кузнецова. Составы были постоянными, конкурирующими между собой, причем не только на футбольном поле, но и в группе тоже, например, когда устраивались баталии в пинг-понг или командные компьютерные игры. Здесь тоже по привычке делились по футбольным составам. Самым сильным игроком был Крайнев Виктор. Тренировочная часть, куда входили ОФП и отработка технических приемов, тоже была делом Крайнева. По сути он был единственным профессионалом, который, кроме команды детского дома, еще играл в одном из питерских юношеских клубов «Невская застава». По выходным он тренировался в этом клубе. По будням – в детском доме. На дневную тренировку дети снимались с уроков. Детдом имел свою школу, поэтому дети учились в школе, не покидая основного здания. В этом и была основная ценность спортивной группы – можно официально прогулять пару уроков. Хотя учителя этим были очень недовольны. Но что делать, «спорт требует жертв», как говорили сами детдомовцы.

Поначалу, когда я только пришел работать в этот детский дом, хотел организовать секцию по волейболу. Очень обрадовался, когда узнал, что в интернате есть свой полноценный спортивный зал. Вот, думал я, классно! Теперь у меня есть инструмент, чтобы организовать работу по воспитанию. Волейбол для меня был моим пером, моими руками, которыми я создавал воспитательный процесс с детьми, ваял культуру поведения, дисциплину. Через спорт создавал коллектив. Но все оказалось сложнее. То ли почуяв конкурента, то ли еще по какой причине, но учитель физической культуры меня как-то сразу невзлюбила, и времени в расписании зала мне не нашлось для моего волейбола.

Когда я трудился в девятой группе, то там мне вообще не удавалось ходить в зал, потому как я был всегда занят бытовыми и воспитательскими делами: уроки, прогулки, порядок, дисциплина, документация – все это входило в мои обязанности. А в волейбол со своими воспитанниками поиграть не удавалось. А когда даже и удавалось выкроить минуту, зал был занят другими секциями. Так что нужно было действовать только через футбол. На тренировках я иногда заменял в команде Крайнева какого-нибудь отсутствующего игрока или слабого, когда команда напропускает голов от команды Кузнеца. Но там все было так налажено, все уже протекало системно, что воздействовать на коллектив в сложившейся системе было трудно. Там была уже своя иерархия, свои правила. Тем более, хоть я и относительно хорошо играл в футбол, но лидером в команде не был. Лидерами были Крайнев и Кузнецов. Поэтому футбол оказался не надежен в деле социализации Степки, который вообще не умел играть.

В спортивном зале было еще одно помещение – малый гимнастический зал. Там проводились занятия с девочками по ОФП, когда ребята занимали весь игровой для футбола. В этом-то малом зале я и придумал, как приноровить сетку и соорудить маленькую волейбольную площадку. Туда во время тренировки я стал забирать детей, которым не доставалось места в основном составе на футболе. С нами стал ходить и Степа.

Он не сразу присоединился к игре. Сначала просто сидел и молча поглядывал, как мы играем. Потом стал играть один в мяч: в уголке побивая его о стену. Я видел, что ему хотелось играть с мячом. Потом Степка стал участвовать в нашем кружке – с теми, кому не доставалось места в основном составе на футбольной площадке; кто перебрался в малый зал, на наш «смешной» волейбол (так мы его называли, потому что играли как курицы, и собственные движения у детей вызывали смех).

Приспособив сетку к стенке малого зала, мы стали сначала играть в пионербол, потом начали играть в эту же игру с элементами волейбола. Иногда забавы ради играли в сидячей волейбол. Прыгали через барьер. Кстати, дети очень любят прыгать через натянутую веревку – через барьер. Сначала низко натягиваешь, дети перепрыгивают. Потом выше, выше, и так на убывание, пока не выявится самый прыгучий. Я ставил карандашом пометки на шведской стенке, чтобы зафиксировать результат каждого нашего попрыгунчика. Дети входили в азарт и каждый день пытались взять высоту, на которой остановились накануне. Обстановка у нас была непринужденная. За ошибки в игре никто ни на кого не кричал, все играли, никто не сидел без дела: у кого получалось лучше, у кого хуже. Нам было просто весело проводить этот час, пока футболисты стучали мячом со всей дури по воротам. Из большого зала доносились нервные крики, похожие иной раз на звериный рев. Аж страшно было находиться рядом. А у нас был веселый смех и юмор, было тепло и уютно.

Через некоторое время мы с воспитанниками выпросили себе разрешение приходить в зал в не отведенное расписанием для тренировок время. У меня появилась возможность брать ключ на вахте. Раньше из-за ревностного отношения учителя физкультуры к пространству ее спортивного хозяйства по правилам детского дома делать этого было нельзя. Порядок нужен, и без хозяина, отвечающего за этот порядок, достичь его невозможно, но не до такой же степени! Когда все начинает работать не на дело, а во вред ему. В конечном итоге я обосновал свои намерения, связанные с воспитанием через спорт, и лично директором было разрешено посещать зал детям даже из других групп в момент, когда наша группа играла там в волейбол.

Волейбол – хорошая игра. В него без труда можно играть и парням, и девочкам одновременно на одной площадке. Для создания коллектива это идеальное средство. Благодаря универсальности волейбола нас стало собираться все больше и больше. Я купил игровой мяч, штуки три были своих детдомовских. Потом нам купили еще пять. Начались наши веселые тренировки по волейболу.

В будни мы играли в малом гимнастическом зале. По выходным дням натягивали сетку на основной площадке, где начали учиться играть в настоящий волейбол: подавать, принимать, нападать. В нашем составе стали появляться игроки, которые неплохо владели техникой волейбола. Бывало так, что проходившие мимо зала мальчик или девочка, заслышав азартные крики и стук мяча – дверь в зал была всегда открытой нараспашку, чтобы созывать звуками игры́ других детей, – заглядывал в зал и, увидев, что играют в волейбол, спрашивали: «Ого, а можно и мне с вами, я умею». «Конечно, можно»! – всегда отвечали мы. Никого не выгоняли.

У Степки было волейбольное тело: сухопарый, высокий, с длинными жилистыми руками. Я этот факт приметил сразу, когда он только поступил в детский дом. Вообще Степка был очень красивый мальчик. Большие умные глаза, над которыми как будто вырисованы уверенной рукой художника черные, как изгиб крыльев, брови. Тонкие губы, заостренные скулы, и эта чернявая длинная челка; а лебединая шея, крепкие стройные ноги выдавали признаки того, что подросток со временем превратится в высокого красивого парня.

* * *

Степка быстро стал овладевать техническими действиями волейбола. У него были неплохая координация, хорошее чувство пространства. Единственное, что мешало преуспевать в игре, – это психологическая скованность. Причем скованность эта была, видимо, не врожденная, а приобретенная. Равнодушие и апатия к жизни тормозили его эмоциональную подвижность. Внутренняя притупленность глушила детский игровой азарт, свойственный каждому ребенку от природы. В нем не было веселости духа – того, на чем строится любая подвижная игра; на чем строится и формируется творческая активность ребенка. В нем была потушена искра жизненного оптимизма. Но не до конца. Я это чувствовал. И это радовало меня.

В Степкином сердце все же горел маленький огонек, зажигающий в его глазах и действиях порывы к движению, к яркой эмоции, к радости от игрового общения с товарищами по команде. Иногда это прослеживалось, когда игра обретала живую эмоцию, сопровождавшуюся веселым смехом, шутками и не озлобленной соревновательностью. Степкины глаза тогда загорались живой искрой, желанием тоже участвовать в игровом общении. И этот огонек надо было каким-то образом поддержать, сохранить и в конечном итоге превратить в пламя.

Я понял одно – игра есть часть всей жизни человека. Игра встроена в целостный образ жизни. Это конституирующий способ развития творческого потенциала человека. Если мы хотим раскрыть в человеке его жизненный потенциал, творческий ресурс, нужно научить человека играть. Не важно, где и в каком виде спорта. Это универсальный принцип. Игра – это условия, где загорается дух, где творческая подвижная эмоция, предающаяся от телесного движения в душу человека, начинает зажигать в сердце силу жизни, оптимизма, радости общения. Как говорил мой тренер: игра начинается с подачи. А то настроение, с каким введешь мяч в игру, сделаешь эту подачу, начинается еще до того, как зайдешь в зал. Там, где еще нет игры, где есть только жизнь. Я продолжу мысль своего наставника: игра состоит из всего того, что выходит за непосредственные ее рамки. То, каким тоном тебе говорят «здравствуй». Игра начинается там, где ты слышишь: «Спокойной ночи тебе, любимый человек». Где смотрят на тебя любящие глаза и радуются тому, что ты есть на этом свете. Где спрашивают тебя, заглядывая с любовью в глаза: «Ну, как твои дела? Как твоя душа поживает»? Или: «Родной мой человек, я соскучился по тебе!» Где ценят тебя независимо от того, сколько ты можешь дать взамен за любовь, проявленную к тебе. Игра начинается там, где зреют человеческие ценности. Где взращивается дух; там, где живет душа каждый день, где ей уютно и тепло. Там, где любят. Или не любят. А если не любят, тогда и игра не строится. Все валится. Ничего не получается. Умирает. Потому что если без любви – все бесполезно. Творческая мотивация к любому делу зреет и растет, создается в теплых объятиях близких людей. Прежде всего в любви родителей: мамы и папы.

* * *

В детском доме не было у детей мам и пап, которые бы могли создать уют жизни, где росли бы мечты и мотивации к жизни у ребенка. В детском доме у детей есть воспитатели, учителя и товарищи по группе. Все. Ошибку допускают некоторые сердобольные воспитатели, которые пытаются напрямую от себя к ребенку дать эти тепло и уют и удовлетворяются только этим. Так делать нельзя. Во-первых, тебя просто не хватит на всех: маму и папу чужой человек, даже с большим сердцем, никогда не заменит ребенку, как бы он ни старался. Ребенок будет привязываться, питаться этой заботой, но чем больше он будет чувствовать индивидуальную любовь от чужого человека к себе, тем сильнее у него будет расти неприязнь ко всей этой детдомовской действительности, к этой холодной, щемящей сердце казенщине с армейскими порядками. Все это будет напоминать детскому сердцу о том, что он не дома, что он лишен возможности жить в нормальных условиях. И в этом случае индивидуальная любовь воспитателя к ребенку без общего коллективного благополучия, без уважения товарищей, без всего этого уюта и человеческого тепла от всех людей, кто окружает ребенка, будет приводить только к еще большему ожесточению детского сердца. Вырванная из контекста любовь еще сильнее разрывает рану на сердце одинокого, брошенного самой жизнью малыша.